CC BY
38
в явном тяготении россиян прежде всего к восстановлению и «властной», и ценностной «вертикали» (с. 181). Бунт ради обновления, бунт во имя «великой империи» - таков тот социальный и эстетический посыл, который улавливают радикально настроенные писатели и читатели в лимоновских текстах и в самой противоречивой фигуре Эдуарда Лимонова, по-своему выразившего дух эпохи.
Итогом исследования А. В. Чанцева становится мысль о том, что неукорененность в традиционной для данного общества культуре («западничество Мисимы» и «изгойство» Лимонова) приводит этих авторов к построению маргинальных эстетических систем, маркированных внутренней трагической «разъединенностью таких имманентных человеческой природе качеств, как духовное и телесное (зачарованность Мисимы внеморальной красотой с отсутствующей в ней духовной составляющей)» (с. 183). Однако все это обусловило прямо противоположные результаты: решительно отвергая этику, Юкио Мисима пришел к энтропии и смерти, а повернувшийся к этике (пусть и не до конца последовательно) Лимонов оказался создателем этико-эстетической системы, достаточно жизнеспособной и продуктивной для современного социокультурного периода развития российского общества.
Я.В. Солдаткина
2010.02.010. ЦВЕТОВА НС. ЭСХАТОЛОГИЧЕСКАЯ ТОПИКА РУССКОЙ ТРАДИЦИОННОЙ ПРОЗЫ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ ХХ в. - СПб.: Фак-т филологии и искусств СПбГУ, 2008. - 220 с.
Н.С. Цветова (доц. фак-та журналистики СПбГУ) анализирует «овеществление», текстовые реализации русской эсхатологической идеи в произведениях модернистов, неореалистов, создателей современного массового литературного дискурса. Но самым ярким «эсхатологическим феноменом русской культуры», наиболее полным и «подлинным выражением глубинных народных представлений и ожиданий, формировавшихся и развивавшихся веками и веками же определявших суть онтологических воззрений русского человека» (с. 74), явилась «деревенская проза» 1960-1980-х годов.
Во введении характеризуются определяющие в данном исследовании теоретико-литературные дефиниции: «традиционная проза» и «топика». Термин «топика» внесен в гуманитарную науку из античной, греческой риторики. Топика в риторике является ин-
струментом создания текста, системой универсальных смысловых моделей - топов. В российской словесности наиболее убедительным (вплоть до начала советской эпохи) оставалось описание этой системы, предложенное в 1851 г. К.П. Зеленецким1. Идею существования топики культуры (устойчивых мотивов, героев-символов, событий-символов, определенного набора литературных средств, с помощью которых воплощается народный нравственный кодекс), поддерживал академик А.М. Панченко2.
Возникновение литературной топики было связано с уходом от риторической сущности явления и зафиксировано в работах ЭР. Кёртиса (1941), соотносившим топику по некоторой аналогии с М.М. Бахтиным, в первую очередь с мотивом в изобразительном искусстве, которому «присуще временное и пространственное все-присутствие»3. В этом же аспекте дефиниция термина «топика» трактуется и в наиболее авторитетном для немецкоязычной Европы «Лексиконе Метцлера» (1995). В современной российской науке о литературе топика активно используется при исследовании агиографического жанрового канона (Д.С. Лихачев, И.П. Еремин, О.В. Творогов, Т.Р. Руди и др.) (с. 10). Для изучения реалистической прозы Н.С. Цветова считает логически оправданным интерес к топике, коль скоро речь идет о «традиционной прозе», заключающей в себе универсальное содержание, выходящее за рамки социально-психологической эмпирики и обладающее «целым рядом устойчивых признаков, которые фиксируются в элементах топики» (с. 13).
Термин «традиционная литература» определяет не литературную школу, даже не течение или направление в привычном, устоявшемся в истории литературы понимании, но «историко-литературную парадигму, объединяющую произведения, в которых содержательно воплощается основа, исторический опыт национальной культуры, формально с абсолютной очевидностью проявляется сбалансированность идеи, психологии персонажей, сюжета с топикой, поэтикой, стилистикой в самом широком смысле слова, как это
1 Зеленецкий К.П. Топики // Русская словесность: От теории словесности к
структуре текста: Антология. - М., 1997.
2
Панченко А.М. Русская история и культура. - СПб., 1999. - С. 236-237.
3 Цит. по: Махов А.Е. Топос // Западное литературоведение XX в.: Энциклопедия. - М., 2004. - С. 401.
было в прозе Пушкина и Лермонтова, Толстого и Достоевского. Традиционность... в сфере поэтики и стилистики заключается в сосредоточенности на содержательно обусловленном, оправданном развитии классической жанровой системы; в особенностях топики -хронотопа, прежде всего подчиненного реальному времени и пространству и реальному историческому человеку, раскрывающемуся в них, в сложнейшей и аксиологически выверенной мотивной структуре сюжетов; в наследовании принципов психологизма, позволивших создать образ "простого человека" во всей его сложности и противоречивости как истинное, действенное воплощение достоинств и недостатков национального характера; наконец, в обновлении литературного языка, усиливающем его изобразительно-выразительные возможности за счет возвращения классической чистоты и ясности, естественности, мифологической объемности и глубины слова» (с. 12-13).
Кроме того, в традиционной литературе художественная концепция бытия учитывает «содержание и специфику ответов на общечеловеческие первовопросы: как и ради чего жить?.. насколько безысходна судьба человека? Ответы на эти вопросы напрямую зависят от эсхатологических воззрений нации и эпохи» (с. 13-14). По убеждению Н.С. Цветовой, высказывания о «чужеродности», «экзотичности», «непродуктивности» эсхатологической темы в русской литературе «продиктованы, с одной стороны, неизученностью проблемы, а с другой - попыткой ее искусственной герметизации, сведения литературного эсхатологизма к апокалиптической тематике» (с. 16). Эсхатологическая идея русской литературы находилась и находится в состоянии непрерывной эволюции. Но в зависимости от исторической ситуации доминировали различные ее проявления. В эпоху глобальных катаклизмов преобладали апокалиптические мотивы, которые довольно быстро вытеснялись индивидуальной, личной, «частно-эсхатологической топикой» (с. 15) в творчестве какого-либо отдельного писателя (как это было, например, в случае с М. Булгаковым). С частной эсхатологией в первую очередь сопряжена старославянская тройственная, эволюционная трактовка смерти: смерть как перемещение души в иной мир (преставление-перенесение); смерть как достижение человеком его жизненной цели (кончина); смерть как переход в состояние вечного сна (успение-сон).
В первой главе «Православная эсхатология и русская словесность» предмет исследования представлен в историко-генетическом и типологическом планах. Выявляются исторические, мифологические, теософские источники русской литературной эсхатологии, определяются основные этапы в развитии данного феномена. Оспариваются современные попытки отождествления эсхатологической темы с темой смерти, чем обусловлено смешение эсхатологической и танатологической проблематики. Автор указывает также на не менее частые случаи подмены исследования литературной эсхатологии литературной же апокалиптикой. Центральная идея главы -«модернизация и дробление православной эсхатологии в русском литературном дискурсе начались в послепушкинскую эпоху» (с. 25). Последняя полная эсхатологическая картина, в воспроизведении которой системно использовалась соответствующая топика, дана в «Египетских ночах» Пушкина (по наблюдению Ф.М. Достоевского).
Н. С. Цветова дает анализ объективных причин эволюции эсхатологического дискурса. Одной из основных она считает метафорическую природу Апокалипсиса - «Откровения» Иоанна Богослова (основополагающего эсхатологического сочинения для отечественной культурной традиции) и выделяет наиболее современные прочтения самой сложной и загадочной в истории мировой культуры развернутой метафоры. Главные из этих прочтений -С.Н. Трубецкого, С.С. Аверинцева1, А. Меня2 - объединяет гуманистический, идеалистический пафос, возвращающий слову «апокалипсис» то значение, которое оно имело в греческом языке - языке древних христиан: не «страшная болезнь», не «катастрофа», но «обнажение, раскрытие, обнаружение» тех смыслов, «которые должны проступить из мировой истории за время существования христианства на земле»3. Русская литературная эсхатология усваивала и развивала в первую очередь именно этот подход. В доказа-
1 Аверинцев С.С. Эсхатология // Философская энциклопедия: В 5 т. - М.,
1970. - Т. 5. - С. 580.
2
Протоиерей Александр Мень. Читая Апокалипсис: Беседы об Откровении
святого Иоанна Богослова. - М., 2005.
3
Цымбурский В. Апокалипсис на сегодня: О Царстве Зверя и старом добром универсальном Вавилоне // Эсхатологический сборник. - СПб., 2006. - С. 510.
тельство приводятся фрагменты из произведений Л. Толстого, Ф. Достоевского, М. Лермонтова, Е. Баратынского. На современном этапе убедительная попытка системного анализа рассматриваемой темы предпринята в монографии Л. Кациса1.
Во второй главе «Литературная эсхатология эпохи революционного апокалипсиса» обозначены подходы к теме смерти, представленные в трех основных направлениях литературного потока: в модернистском, преимущественно символистском; в классическом, продолжавшем реалистическую традицию; и в массовой литературе, находившейся в стадии становления. Первое направление открывалось «Эсхатологической мозаикой» (1904) П. Флоренского; его сочинения продолжали И. Анненский, А. Блок, 3. Гиппиус, Г. Иванов, Д. Мережковский. Менее очевидное, но более сложное, глубинное по отношению к культурной традиции «овеществление» эсхатологической концепции предложили прямые наследники классической традиции XIX в.: М. Горький («Несвоевременные мысли», 1917-1918), И. Вольнов (очерк «Орел» из цикла «Круги жизни», 1915), А. Чапыгин («Дневники. 1919 год»), Е. Чириков («Зверь из бездны», 1926), отчасти В. Набоков (лирика, пьеса «Смерть», 1923), И. Шмелёв, создавший «космогонию наоборот» «Солнце мертвых» и др. Так называемая «массовая» литература была представлена преимущественно авантюрно-детективной прозой, в которой отчетливо проявилось изживание эсхатологической топики и первые приметы танатологичной художественной топики, свойственной массовой литературе будущего.
Все эти тенденции с усилением партийного давления на литературное дело получили дифференцированное развитие. В стране, только что пережившей исторический апокалипсис, силы преодоления были направлены главным образом на апокалиптическую ветвь литературной эсхатологии. При этом в создании государственной идеологической доктрины скрыто эксплуатировался опыт православной малой эсхатологии. Эта мысль давно перестала восприниматься как парадоксальная, о чем свидетельствует, например, кон-
1 Кацис Л. Русская эсхатологическая литература. - М., 2000.
цепция М. Эпштейна1, утверждающего бессознательную религиозность богоборческого авангарда.
Временный успех литературной пропаганды советской «эсхатологии», в первую очередь, обеспечивали «последовательные и восторженные» пролетарские поэты: Е. Нечаев («Внуку», 1920),
A. Гастев («Выходи», 1925), М. Герасимов («Минин», 1925),
B. Кириллов («Мы», 1917), В. Казин («Всплеск удивленья, трепет вдохновенья.», 1925). Наиболее мощным и показательным пропагандистским оружием была поэма В. Маяковского «Владимир Ильич Ленин», в финале которой создается грандиозная символическая картина: за гробом вождя во весь горизонт поднимается коммуна.
Новая литературная «эсхатология» просуществовала совсем недолго в силу противостояния идеологической «проективной модели» и «художественной практики». Знаком окончательного провала устаревшей к середине 1930-х годов политической доктрины стал роман сына профессора Киевской духовной академии М.А. Булгакова, который создает «советскую Библию» (определение А. Смелянского) - новое духовное чтение взамен утраченного (с. 46).
Особое внимание Н.С. Цветова уделяет роману М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита», художественное пространство которого организовано генерализованным лично-эсхатологическим мотивом. Писатель «выводит христианскую эсхатологию на уровень художественной идеологии. Об этом свидетельствует не только единственная логически завершенная запись Левия Матвея, предъявленная в оправдание учителя: "Смерти нет", но и заключительный фабульный факт: Иван Бездомный обретает "дом", оживлен идеей продолжения романа своего соседа по лечебнице для душевнобольных», хотя на первых страницах он был представлен читателю как автор пропагандистской, сугубо антихристианской поэмы, изображающей Христа «очень черными красками» (с. 47).
В третьей главе «Эсхатологическая топика "деревенской прозы"» анализируется мощный и во многих отношениях уникальный
1 Эпштейн М. Слово и молчание: Метафизика русской литературы. - М.,
2006.
сегмент литературного процесса второй половины ХХ в. Собственно аналитическая часть главы открывается размышлениями над символическим образом главной героини рассказа А.И. Солженицына «Матрёнин двор», при создании которой писатель опирался на народные представления о праведничестве, основанные на толковании Библии и на фольклорных источниках. В финале рассказа героиня Солженицына погибает. Для писателя принципиально важно отношение окружающих к смерти Матрены. Игнатьич (повествователь) мучительно бьется над смыслом происходящего. На помощь приходит древняя старуха: умудренная жизненным опытом, впитавшая вековые народные представления о сущности бытия старая женщина воспринимает смерть так, как воспринимали ее древние славяне, не видевшие в этом событии отрицания жизни, но высшую целесообразность.
Нацеленность на поиск истоков уходящего ощущения эпической устойчивости русской души, организующая художественное пространство рассказа А. И. Солженицына, была органично воспринята Е.И. Носовым. При анализе его повести «Усвятские шлемоносцы» ключевым становится «топос времени и пространства, воплощающий оппозиционную по отношению к мотиву смерти идею вечной, абсолютно гармоничной жизни». Н.С. Цветова считает, что «главная задача, которую должны были решить шлемонос-цы, - не дать смерти вытеснить жизнь из принадлежащего им пространства... Именно эта идея стала организующей в повествовании фронтовика, потомка курских землепашцев Е.И. Носова, а топика жизни стала основным художественным средством ее реализации» (с. 109).
Проза В.П. Астафьева представлена в исследовании двумя «ключевыми текстами» - повестью «Пастух и пастушка» (современная пастораль) и заключающим авторское собрание сочинений публицистическим произведением «Из тихого света» (попытка исповеди). Опираясь на творческую историю «современной пасторали» (над которой писатель работал почти тридцать лет), автор монографии демонстрирует эволюцию литературного замысла, показывает, как писатель от повести о любви пришел к раскрытию темы смерти - ничем не ограниченной ее силе. Что касается последнего (исповедального) художественно-публицистического текста, то, по мнению Н.С. Цветовой, он свидетельствует о выходе
писателя на путь поиска «тихого света», т.е. на путь обретения Благодати. Однако времени на это обретение «Астафьеву отпущено в этом мире не было» (с. 142).
От Астафьева - «великого путаника и "интуитивиста", так и не нашедшего примирения с самим собой» (с. 143), - автор монографии переходит к В.М. Шукшину, творческая индивидуальность которого в значительной степени определялась его постоянной, неугасающей увлеченностью лично-эсхатологической идеей. С наибольшей достоверностью эта идея обнаружила стремление русской системы взглядов на мир к целостности и законченности -тем качествам, которые способны обеспечить устойчивое равновесие любой системы. Автор анализирует такие произведения, как киноповести «Живет такой парень», «Калина красная», рассказы «Чудик», «Горе», «Сураз», «Жена мужа в Париж провожала», «В профиль и анфас», «Верую!», «Осенью», «Земляки», «Беседы при ясной луне», «Упорный», «Охота жить», «Билетик на второй сеанс», «Думы», «Бессовестные». По убеждению Н.С. Цветовой, «в эсхатологическом дискурсе Шукшина слово "смерть" обретает не просто статус концепта, оно превращается в обозначение уникального топоса-культурогемы, организующего эсхатологический мотив, в семантическом объеме которого базовым, как показали наблюдения, является народно-религиозный, народно-православный компонент - ядро самосознания нации» (с. 160).
Еще более усилен (по сравнению с текстами В.М. Шукшина) эсхатологический мотив в повести В.Г. Распутина «Последний срок» и в его же рассказе «Видение». Используя развернутую метафору крупнейшего буддийского философа Дайсаку Икэда, доказавшего кризисное состояние современного европейского мироустройства, Н.С. Цветова анализирует трансформацию эсхатологического дискурса в творчестве В. Распутина и предлагает следующую формулу развития художника: «Всю первую половину своей творческой биографии Распутин исследовал трагический процесс отрыва дерева от своих корней. С "Видения" начинается новый этап творческой эволюции писателя, когда он ищет возможность для соединения "эго" и "самости", для исследования собственного сознания и подсознания» (с. 180). Скорее всего, это единственный путь, на котором «могут быть обнаружены возможности преодоления мировой тенденции разрушения гармонии природно-
го, биологического начала и человеческого в человеке», - заключает автор (там же).
По этому пути идут современные продолжатели классической традиции: Е. Водолазкин в романе «Похищение Европы. История Кристиана Шмидта, рассказанная им самим», А. Слаповский в «народном детективе» «Участок», В. Галактионова в апокалиптическом романе «5/4 накануне тишины» и др.
В четвертой главе «Разрушение эсхатологии» рассматривается современная массовая литература. Ее истоки Н.С. Цветова находит в прозе Ю.В. Трифонова, в частности в повести «Обмен», где впервые абсолютно отчетливо «топос смерти» превращается в элемент сюжета. Однако при этом вопреки привычной логике традиционно эсхатологические знаки в тексте повести почти полностью писателем уничтожаются - из мотива смерти преднамеренно «исключается эсхатологическая составляющая», и он обретает отчетливо экзистенциальное звучание. Благодаря этому «Трифонову удается достаточно убедительно представить анатомию души горожанина советской эпохи» (с. 191), «зафиксировать рождение культуры симулякров, не испытывающей потребности в духовно затратной и спасительной эсхатологии, ограниченной экзистенциалистскими подходами к жизни и смерти» (с. 192).
Открытие Ю. Трифонова, считает Н.С. Цветова, мотивирует логику постмодернизма, идеологию современной массовой литературы, танатологичную по своей сути, утратившую эсхатологическую перспективу. Автор анализирует произведения Л. Петрушев-ской (рассказ «Черное пальто»), О. Кучкиной (цикл рассказов «Собрание сочинений»), Б. Акунина (роман «Тайный советник»), Вен. Ерофеева («Москва-Петушки»), В. Нарбиковой («Видимость нас»), статьи и очерки М. Чаплыгиной, Е. Черненко, М. Калужского, Дм. Быкова, А. Мелихова, М. Эпштейна. В произведениях названных авторов происходит «расширение и значительная деформация семантического поля концепта»: «Новые речевые клише, идиомы, метафоры чрезвычайно важны, их возникновение значительно и показательно, потому что они отметают, отодвигают тематические, стилевые или жанровые ограничения на функционирование, эксплуатацию слова, обладающего почти мистической силой, с точки зрения наших предков» (с. 206).
По убеждению автора монографии, современное культурное пространство настойчиво сопротивляется господству танатологической идеологии. А происходит это потому, что традиционалисты сохранили в национальном сознании перспективу бесконечного «продолжения жизни» (по слову В. Распутина), и «не важно в аду или в раю, потому что этот выбор находится за пределами компетенции человека».
Книга снабжена «Именным указателем».
А.А. Ревякина
