CC BY
156
ЛИТЕРАТУРА И ОБЩЕСТВО
2010.02.009. ЧАНЦЕВ А.В. БУНТ КРАСОТЫ: ЭСТЕТИКА ЮКИО МИСИМЫ И ЭДУАРДА ЛИМОНОВА. - М.: Аграф, 2009. - 192 с.
Монография А.В. Чанцева, специалиста по современной японской литературе и литературного критика, представляет собой сопоставительный анализ эстетических взглядов и жизненного пути «последнего самурая» Юкио Мисимы и «литературного бунтаря» Э. Лимонова, известного своими радикальными взглядами и активной политической деятельностью в постперестроечной России.
Первая глава книги «Фантомы красоты в пустом саду» содержит сведения о судьбе и творчестве Юкио Мисимы (настоящее имя Кимитакэ Хираока, 1925-1970) - выдающегося японского писателя и драматурга, яркого представителя второй волны послевоенной японской литературы, продолжателя традиций японского эстетизма. В 1988 г. в память о писателе издательством «Синтёся» учреждена премия имени Юкио Мисимы. Уже в первом своем романе «Исповедь маски» (1949) Мисима затронул тему красоты, которая станет актуальной для последующего творчества: он «будто снова и снова пересказывает историю о взаимоотношениях человека и недостижимой в этом мире красоты, помещая эту историю во все новые обстоятельства, вместе с каждым своим новым героем переживая эту почти религиозную (можно было бы сказать апоста-сийную) коллизию разорванности связи человека с миром прекрасного и стремясь достичь невозможного в его мире предназначения -единения с красотой» (с. 11).
По наблюдениям автора монографии, все значительные произведения Мисимы - романы «Золотой храм» (1956), «Запретные цветы» (1951), «Несущие кони» (1959), итоговая тетралогия «Море изобилия» (1965-1970) - могут рассматриваться как ряд художественных попыток раскрыть загадку красоты, подчинить ее себе. Писатель либо низводит ее до уровня обыденного явления, либо творчески ее осваивает, либо растворяет себя в красоте без остатка. Для Юкио Мисимы красота, будучи «властвующей над всеми и всем в этом мире», неподвластна, в свою очередь, никому и ничему (с. 39); она внеэтична, внеисторична и даже враждебна человеку (культ прекрасного тела, однополой любви и даже смерти). Трагизм эстетических построений писателя состоит в допущении, что
красоты в этом мире, возможно, «и не было изначально, но были лишь некие фантомы универсальной трансцендентной красоты, воплощающейся в объектах этого мира, смущая людей и вводя их в заблуждение относительно своей природы» (с. 46).
Собственную биографию писатель творил по законам художественного произведения, финал которого должен был стать мощным и запоминающимся: Мисима вместе с членами созданного им по самурайскому кодексу военизированного «Общества щита» совершил неудачную попытку государственного переворота и покончил жизнь традиционным самурайским сэппуку (самоубийством). По мысли А.В. Чанцева, подобный финал был логически предопределен мировоззрением Мисимы, стремившимся поймать ускользающую красоту и слиться с нею - в акте жизни или в акте смерти. Но умирающий писатель оставляет своим читателям загадку непостижимости красоты, взбунтовавшейся против обыденности и скучности этически ориентированного мира. При этом Юкио Мисима был знатоком и наследником европейской литературы - от Платона до Ф.М. Достоевского, от Томаса Манна до А. Арто и Ж. Жене.
В следующих главах монографии А.В. Чанцев освещает контрасты личности Эдуарда Лимонова, поклонника и «ученика» Юкио Мисимы. Автор стремится не разделять эстетическое и социальное «поприща» своего героя, доказывая, что тайна «феномена» Лимонова заключена в принципиальном неразличении им жизни и творчества, когда собственная жизнь становится для писателя текстом (отсюда - автобиографизм лимоновской прозы). Текст, в свою очередь, порождает соответствующий образ харизматичного автора - участника балканских вооруженных конфликтов и создателя национал-большевистской партии, пользующейся доверием в среде радикально настроенной молодежи (глава «Жизнь как подвиг, литература как действие, политика как политика»).
В этой интенции Эдуард Лимонов оказывается близок Юкио Мисиме: «...здесь имеют место оба аспекта жизнетворчества - как в социальном смысле, так и в смысле самосочиненности биографий» (с. 47-48). По признанию Лимонова, он высоко ценил японского писателя и особенно те его мысли и образы, которые были недостаточно актуализированы в отечественной литературной и духовной традиции: тема милитаризма и образы оружия (огне-
стрельного у Лимонова, холодного - у Мисимы), тема восстания (социального или эстетического), романтизация преступления.
В главе «Священные чудовища и супермаркет революции» рассматривается созданная Э. Лимоновым в тюрьме книга эссе1. А.В. Чанцев отмечает поразительное сходство эстетических и политических симпатий у друх писателей: «Когда речь заходит о кумирах, переклички... настолько часты, что можно, кажется, говорить о своеобразном диалоге, который ведет Лимонов с Мисимой» (с. 74). Очевидно, что причина подобного сходства кроется в откровенной склонности авторов к крайне правой идеологии («героями» того и другого являются, например, Ж. Жене и Б. Муссолини), а также в их страстном неприятии «общества потребления». Жажда великих подвигов, революционного переустройства государства силами молодых адептов-«воинов» на основе национал-патриотической программы, культ бойца, позаимствованный обоими авторами из средневекового японского трактата «Хагакурэ», воспевание славного прошлого (Средневековья у Мисимы и «великой эпохи» 1950-х у Лимонова2) - таковы те чувства и эмоции, которые роднят двух бунтарей, заставляя бросать вызов окружающему миру. Как считает автор монографии, с точки зрения воинственности и презрения к обществу русскому коллеге действительно есть чему поучиться у «супермена Мишимы», как его, согласно англоязычной транскрипции, называет Лимонов (глава «Самый неяпонский супермен»).
Однако А.В. Чанцев предупреждает об опасности слишком однозначной трактовки истоков «бунтарства» Лимонова (глава «Анархо-романтизм и хэппенинг революции»). «Впрочем, - замечает исследователь, - за подобными лозунгами о вооруженном восстании и смерти в революции можно усмотреть не только эпатаж и вульгарный анархизм». Здесь вспоминаются и «расхожие утверждения некоторых философов прошлого века, утверждавших, что в современном мире Система подчинила себе все стороны существования человека, кроме его насильственной смерти»; именно поэто-
1 Лимонов Э. Священные монстры. - М., 2003.
2
См.: Лимонов Э. У нас была великая эпоха. - М., 1992.
му «подобная смерть да еще разрушение могут быть адекватными ответами Системе» (с. 95).
Автор выделяет одно - весьма существенное - различие между мировоззрением Мисимы и Лимонова, притом что для обоих протест и бунт имели глубинную философскую подоплеку. Лимо-нову вовсе не чужд «своеобразный гуманизм» (так проявляется его принадлежность к идеалам отечественной культуры); его бунт направлен «против абстрактной Системы, а не против конкретных людей» (с. 97). В миросозерцании Юкио Мисимы царит внеэтиче-ский эстетизм: его «мизантропизм тотален. человеколюбию совсем нет места. Эстетически красивый бунт был нужен Мисиме лишь для оправдания, мотивации прекрасной смерти» (с. 98). Для Лимонова важнее этическая составляющая его миросозерцания, в котором революция оправдывается требованием социальной справедливости. И в этом отношении он парадоксальным образом оказывается близок и блоковскому пониманию революции (поэма «Двенадцать»), и рок-идеологии панков, растаманов, популярных в советской и постсоветской культуре. Философским основанием этики Э. Лимонова становятся особенным образом понятые «персонализм» и «антропоцентризм» (с. 100), что также роднит его не только с европейской, но и с нашей отечественной этической традицией.
В монографии раскрывается причудливая, но достаточно закономерная эволюция взглядов Лимонова: от «вульгарного анархизма» до активно проповедуемого патриотизма. Уже в «перестроечных» произведениях («Убийство часового») он пришел к «отрицанию красоты войны и насилия», к необходимости разрешения загадки эстетики/красоты не смертью, как у Мисимы, но (в классических русских традициях) - любовью к собственному народу, попыткой слияния с ним. Автор подчеркивает важность того факта, что «мысль о любви к народу посетила Лимонова во время выступления на митинге на Манежной площади в Москве» (с. 101). Писателю свойственно и актуальное для русской литературы сопоставление любви к женщине с любовью к родине, что немыслимо для Мисимы с его культом мужественности и героизма. Вместе с тем А.В. Чанцев отмечает в патриотической любви Лимонова некие провокативные, страстно-чувственные мотивы неудовлетворенности, ревности, которыми во многом, по убеждению исследо-
вателя, и объясняется «вечная политическая маргинальность писателя» (с. 101).
В качестве художественной иллюстрации собственных программ оба писателя создали утопические проекты организации общества, анализируемые автором монографии в главе «Страна гранатов, Другая Россия и мистическая Греция». Само название главы отсылает к «Государству» Платона, тому классическому утопическому образцу, который будет по-своему учтен и преобразован Мисимой (ср. фрагмент его романа «Храм на рассвете»), а также и Лимоновым («Другая Россия»1).
По мнению А.В. Чанцева, рассуждения Лимонова, за исключением конкретных политических аллюзий, представляют собой «развернутую метафору» утопической «Страны гранатов» у Миси-мы - мира эстетически совершенных воинов, поклоняющихся красоте и силе, а потому отвергающих любые формы общественного принуждения, включая школу, брак, городскую социализацию. Но и здесь, как показывает автор, типологически более значимы отличия, а не сходства: Мисима обожествляет внеэтичную красоту, что в конечном счете лишает жизнь индивидуума какого-либо положительного смысла, кроме полного растворения личности в трансцендентной субстанции красоты. Э. Лимонову для его системы «идеального» общества, да и для него лично «определенно нужен» Бог - как олицетворение этоса персональной ответственности человека «не перед религией как социальным институтом, но перед лицом смерти» (с. 149-150). Этой разницы оказывается достаточно для того, чтобы Лимонов, в отличие от Мисимы, пришел к идее «поклонения жизни» (с. 151). Наравне с радикализмом и национал-патриотизмом эта идея была воспринята молодыми российскими писателями (З. Прилепиным, С. Шаргуновым, А. Рубановым, Н. Ключарёвой и др.).
Эстетическое и идеологическое влияние Э. Лимонова на современную отечественную прозу рассматривается в последней главе монографии «Без знамени». Причины популярности лимонов-ских идей в современном российском обществе А.В. Чанцев видит
1 См.: Мисима Ю. Храм на рассвете. - СПб., 2005; Лимонов Э. Другая Россия. - М., 2003.
в явном тяготении россиян прежде всего к восстановлению и «властной», и ценностной «вертикали» (с. 181). Бунт ради обновления, бунт во имя «великой империи» - таков тот социальный и эстетический посыл, который улавливают радикально настроенные писатели и читатели в лимоновских текстах и в самой противоречивой фигуре Эдуарда Лимонова, по-своему выразившего дух эпохи.
Итогом исследования А. В. Чанцева становится мысль о том, что неукорененность в традиционной для данного общества культуре («западничество Мисимы» и «изгойство» Лимонова) приводит этих авторов к построению маргинальных эстетических систем, маркированных внутренней трагической «разъединенностью таких имманентных человеческой природе качеств, как духовное и телесное (зачарованность Мисимы внеморальной красотой с отсутствующей в ней духовной составляющей)» (с. 183). Однако все это обусловило прямо противоположные результаты: решительно отвергая этику, Юкио Мисима пришел к энтропии и смерти, а повернувшийся к этике (пусть и не до конца последовательно) Лимонов оказался создателем этико-эстетической системы, достаточно жизнеспособной и продуктивной для современного социокультурного периода развития российского общества.
Я.В. Солдаткина
2010.02.010. ЦВЕТОВА НС. ЭСХАТОЛОГИЧЕСКАЯ ТОПИКА РУССКОЙ ТРАДИЦИОННОЙ ПРОЗЫ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ ХХ в. - СПб.: Фак-т филологии и искусств СПбГУ, 2008. - 220 с.
Н.С. Цветова (доц. фак-та журналистики СПбГУ) анализирует «овеществление», текстовые реализации русской эсхатологической идеи в произведениях модернистов, неореалистов, создателей современного массового литературного дискурса. Но самым ярким «эсхатологическим феноменом русской культуры», наиболее полным и «подлинным выражением глубинных народных представлений и ожиданий, формировавшихся и развивавшихся веками и веками же определявших суть онтологических воззрений русского человека» (с. 74), явилась «деревенская проза» 1960-1980-х годов.
Во введении характеризуются определяющие в данном исследовании теоретико-литературные дефиниции: «традиционная проза» и «топика». Термин «топика» внесен в гуманитарную науку из античной, греческой риторики. Топика в риторике является ин-
