CC BY
28
2009.03.017. ШТЁРМЕР-КАЙЗА У. ФУНДАМЕНТАЛЬНЫЕ СТРУКТУРЫ СРЕДНЕВЕКОВОГО ПОВЕСТВОВАНИЯ: ПРОСТРАНСТВО И ВРЕМЯ В КУРТУАЗНОМ РОМАНЕ. STÖRMER-CAYSA U. Grundstrukturen mittelalterlicher Erzählungen: Raum und Zeit im höfischen Roman. - Berlin: Walter de Gruyter, 2007. -287 S.
Ута Штёрмер-Кайза, профессор немецкой средневековой литературы в университете Майнца, выявляет в средневерхненемецком куртуазном романе комплекс специфических пространственно-временных структур, обусловленных теми представлениями о пространстве и времени, которые сложились в античной и средневековой схоластической философской традиции. В первой части книги - «Всеобщая семантика пространства и времени» - У. Штёрмер-Кайза анализирует философские и теологические идеи, которые, по ее мнению, оказали влияние на поэтику средневекового романа. В основе средневекового понимания времени, принципиально двойственного, лежат концепции двух мыслителей - Августина и Аристотеля. Если для первого время представляется неким «растяжением души (distentio animi)», а «субъектом времени является, таким образом, человеческий дух» (с. 17), то в концепции второго «время - это количество движения», оно определяется объективными факторами и независимо от человека. Августин интериоризи-рует время, рассматривает его как феномен человеческого сознания; Аристотель, напротив, объективирует его, связывая его с движением небесных светил.
В XIII в., с началом широкого распространения идей Аристотеля в научной среде Европы, альтернатива между субъективистской (авгу-стинианской) и объективистской (аристотелианской) концепциями времени начинает ясно осознаваться: в философских и богословских кругах дискутируется, в частности, вопрос о том, существует ли единое время или же имеется некое «множество времен» (с. 20). Альтернатива так и осталась неразрешенной, отразившись и в двойственном понимании времени, свойственном куртуазному роману.
В философском осмыслении пространства также конкурировали два противоположных представления - платоновское и аристотелевское. Если у Платона пространство обладает собственной сущностью (оно - некая «пустота», существовавшая до начала времен и делающая возможным становление вещей из мира идей), то у Аристотеля «про-
странство не имеет собственного бытия и всегда акцидентально» (с. 24), оно существует лишь там, где уже даны вещи. «Пространство для Аристотеля всегда заполнено» (с. 25), отсюда - возможность мыслить его границы, которой воспользовалось средневековое воображение: энциклопедист XII в. Гонорий Августодунский утверждал, что мир подобен яйцу, а его граница - скорлупе (с. 30). Две вышерассмотренные концепции пространства, конкурируя между собой, доживают до XX в., где проявляются, в частности, уже в литературоведческих и искусствоведческих трудах. О них напоминает, например, проведенное искусствоведом Эрвином Панофским различение агрегатного и системного пространства в произведениях живописи: «агрегатное пространство, по Панофскому, определяется вещью, именно так, как Аристотель понимал пространство места, видя в нем нечто возникающее из глубины тела» (с. 36); системное пространство, напротив, предшествует вещи и не зависит от него - как пространство в понимании Платона.
Антиномии субъективного / объективного времени, агрегатного / системного пространства нашли преломление и в хронотопах средневекового романа, однако в опосредованном виде, в сочетании с другими факторами. Воображение средневекового поэта порождает пространственно-временные структуры, которые сильно отличаются от соответствующих структур в литературе Нового времени: к числу непривычных и странных для нас художественных приемов можно отнести, например, совмещение разновременных пространственных структур (так, география «Тристана» Готфрида Страсбургского совмещает пространственные реалии времен переселения народов в V в. и королевства Плантагенетов XII в. - с. 46); внедрение в роман замаскированных под реалии литературно-риторических топосов, не имеющих никакого отношения к физико-географической действительности данного места (так, Парцифаль в одноименном романе Вольфрама фон Эшенбаха спасается от падения, хватаясь за «ливанский кедр», который, конечно же, заимствован из риторической номенклатуры описаний locus amoenus и никоим образом не мог произрастать в месте действия романа - с. 49).
Многие пространственные параметры в средневековом романе семантизированы, наделены определенной символической коннотацией. Это относится прежде всего к векторам верх / низ и к сторонам правое / левое. Общеизвестно, что средневековое воображение (как и воображение многих народов) нередко наделяло «правое» позитивным, а «левое» - негативным смыслом. Так, на средневековых изображениях
Страшного суда рай находится по правую руку Спасителя, а ад - по левую. В романах Средневековья также прослеживается семантизация правого / левого: например, Калогренан, герой «Ивейна» Кретьена де Труа, выбирая путь на пустынной, лишенной ориентиров дороге, едет направо - и именно там находит то, что искал: авентюру.
То же самое относится и к семантизации направлений верх / низ: первое наделено позитивной коннотацией, второе - негативной. В качестве примера, подтверждающего символическую значимость вертикальной пространственной ориентации, У. Штёрмер-Кайза приводит совершенно сюрреалистическую сцену из «Парцифаля» Вольфрама фон Эшенбаха: заглавный герой видит сидящую на липе деву (Сигуну), которая держит в руках забальзамированный труп своего возлюбленного. Как дама, в соответствующих ее высокому социальному статусу одеяниях, могла забраться на дерево, да еще и втащить туда труп рыцаря? Зачем она вообще там оказалась и что там делала? Вольфрама эти вопросы нисколько не заботят: похоже, ему важно лишь одно - пространственно вознести Сигуну над Парцифалем, поскольку позиция вертикальной превознесенности придает особое значение ее словам. «То, что она говорит с дерева - т.е. сверху, добавляет веса ее разъяснениям ... ее положение, в прямом и переносном смысле, наделяет ее авторитетом» (с. 60).
Если и в повествовательных произведениях Нового времени эпическое пространство не дано как нечто независимое от действия, но как бы развивается из него, то средневековый эпос утверждает зависимость пространства от героя и его поступков гораздо последовательнее. «Путь осмысляется не как набор пространственных координат, но как функция движущегося субъекта» (с. 70). Предметы на этом пути возникают как бы сами по себе, по мере потребности героя: так, когда Эрек в одноименном романе Гартмана фон Ауэ оказывается перед необходимостью сражаться, он чудесным образом обнаруживает висящий на стене меч; нечто подобное происходит, когда ему становится нужен конь, и т.п. Зависимость предметов, как и всего ландшафта, от героев проявляется и в том, что «один и тот же ландшафт может по-разному выглядеть в разных эпизодах» (с. 73). Яркий пример такой «пластичной (biegsam) географии» дает роман о Даниэле Штрикера: непреодолимый горный хребет здесь появляется и исчезает на одном и том же месте, в зависимости от поворота сюжета и целей движущихся героев (с. 74). В то же время средневековое повествование знает и систему устойчивых про-
странственных координат, которые существуют независимо от героев на отведенном им месте (например, источник Лодины в «Ивейне», замок Мунсальвеш в «Парцифале» и т.п.)
Временные структуры рыцарского романа демонстрируют двойственность того же рода: субъективное, пластичное, зависящее от героя время сосуществует здесь с временем объективным. В средневековом повествовании «отсутствуют невидимые часы, на которые ориентировались бы все герои» (с. 88); отсюда - такой эффект, как несовпадение и даже конкуренция субъективных временных систем (один и тот же отрезок времени представляется различным разным героям; более авторитетный герой навязывает свое время другому герою, и т.п.). К подобным временным аномалиям можно отнести и выделение в романном пространстве специфических локусов, где время как бы останавливается (замок Брандиган из «Эрека» Гартмана фон Ауэ - своего рода «царство мертвых», где все навечно остаются молодыми, и др.).
По аналогии с семантизацией пространственных ориентиров в средневековом романе проявляется и тенденция к семантизации определенных временных категорий. Прежде всего это относится к оппозициям день / ночь и лето-весна / зима. День - время сбалансированных, регулярных, «правильных» действий; днем авентюры рыцаря проходят так, как им и должно проходить. И напротив, если рыцарь действует ночью, имеет место, как правило, какая-либо аномалия: «Ночные действия рыцаря или короля демонстрируют нарушение надлежащего и правильного ритма поведения» (с. 109).
Семантика оппозиции весна-лето / зима проявляется в том, что ее члены нередко связаны с определенными персонажами и их душевными состояниями. Об этом ясно свидетельствует «Парцифаль» Вольфрама фон Эшенбаха. Когда король Артур пирует и празднует, всегда царит весна или раннее лето: не удивительно, что Вольфрам называет Артура «майским человеком» (meientere man)» (281.16). Однако в то время как Артур наслаждается своим солнечным маем, на Парцифаля (находящегося поблизости) падает снег. В повествовательном плане эта погодная аномалия объяснима как выражение внутреннего состояния героя: Парцифаль, охваченный душевным кризисом, не принадлежит к кругу тех, кто пребывает в фазе весеннего праздника.
Во второй части книги - «Особые пространственно-временные констелляции в средневековом романе» - У. Штёрмер-Кайза выделяет конкретные типовые ситуации, связанные с вышеописанными особен-
ностями организации пространства и времени. Наибольшее внимание она уделяет ситуации, обозначенной ею как «своевременное спасение»: герой спасает кого-либо из крайней опасности, для чего ему приходится прибыть на место спасения за считаные мгновения до якобы неминуемой гибели спасаемого. Именно так - в самое последнее мгновение -Ивейн (в одноименном романе Гартмана фон Ауэ) спасает Люнету от костра.
В таких ситуациях, как показывает исследовательница, время повествования работает на героя, становясь растяжимым: «время заключает союз с Ивейном» (с. 124), благодаря чему ему и удается спасти героиню. Типологически сходная ситуация имеет место в «Бедном Генрихе» Гартмана фон Ауэ, где больной герой отказывается от самопожертвования девушки, которая готова отдать ему свою кровь. Девушка уже связана и нож над ней занесен - но пока герой борется с сомнениями, «нож словно бы ждет, подвешенный в воздухе, его решения» (с. 130).
Автор монографии не упускает случая отметить, что схема «своевременного спасения» оказалась едва ли не самой продуктивной сюжетной моделью, выработанной в рамках средневекового романа: найдя развитие в повествовательной литературе Нового времени, она продолжает существовать и ныне в современной тривиальной литературе и коммерческом кинематографе, которые всецело на ней паразитируют.
Другую типовую структуру Ута Штёрмер-Кайза находит в авен-тюре как своего рода «союзе, заключаемом героем со случаем по вопросу о будущем». В отличие от героического эпоса, где будущее предстает как «чуждая человеку сила», средневековый роман развивает представление о «благожелательности будущего». Непредсказуемость авентюры парадоксальным образом сосуществует с представлением о ее неизбежно счастливом исходе. Рыцарский роман XII-XIII вв. пронизан оптимизмом, который в некотором смысле не исключают и романы о Тристане и Изольде: ведь и в них, несмотря на гибель влюбленных, куртуазный социум продолжает жить и процветать.
«Благожелательность» будущего проявляется и в том, что герою дано исправить, казалось бы, неисправимую ошибку, для чего он фактически возвращается назад во времени: так, Парцифаль вновь оказывается перед королем Амфортасом и задает ему спасительный вопрос, хотя никто из круга короля, в том числе и сам король, на это уже не на-
деялся. В этом повторном появлении Парцифаля в замке Мунсальвеш «"раньше" и "теперь" сливаются в мифической единовременности» (с. 175).
Парадокс совмещения случайности и неизменно счастливого конца объясним в контексте средневековых представлений о случае. Случайность, coincidentia, для человека той эпохи предстает проявлением Божественного провидения, Providentia. Лучшим пояснением этого тезиса служит притча, рассказанная Фомой Аквинским в «Сумме теологии»: два слуги посланы господином в одно и то же место; каждому из них появление другого в этом месте кажется совершенно случайным, однако обе «случайности» - проявление единой воли господина.
Чудесное (Wunderbar) в средневековом романе проявляется обычно в особых локусах - «волшебных местах» (замках, садах и т.п.). У. Штёрмер-Кайза определяет эти волшебные места как «незавершенные хронотопы»: герой, попавший в фантастическую среду, на самом деле не находит в ней однозначных признаков того, что он полностью отрезан от обычной реальности. Иначе говоря, волшебное пространство в средневековом романе не отграничено всецело от остального авен-тюрного пространства: волшебный хронотоп не замкнут и не завершен, допуская двусмысленные толкования.
Работа У. Штёрмер-Кайзы указывает на сосуществование в средневековом романе субъективных и объективных пространственно-временных моделей и схем. Однако с точки зрения истории литературы более важным представляются субъективные типы хронотопа: утверждая способность героя создавать собственное пространство-время, средневековое воображение тем самым открывает «мирообразующую силу в герое, который развивается, утверждает себя и тем самым предвосхищает современное понимание человеческого субъекта» (с. 240).
А.Е. Махов
