CC BY
12
В России необходимо развитие региональных товаропроводящих сетей: размещение предприятий оптовой торговли (оптово-распределительных центров) и мелкооптовой торговли (магазинов-складов) на территориях вдоль транспортных магистралей и в городах. Необходимо развитие центров приграничной торговли и сервиса для частных предпринимателей в свободных экономических зонах и в новых приграничных районах - граничащих со странами ближнего зарубежья и странами СНГ, а также с КНР и Японией.
В России задача внедрения и развития бенчмаркинга не может быть выполнена без решения инфраструктурной проблемы в широком смысле этого слова - проблемы и дорожно-транспортной, и информационно-технологической коммуникации.
А.А. Али-заде
2007.01.010. МАККУАЙР С. ТЕХНОЛОГИЯ.
MCQUIRE S. Technology // Theory culture and society. - Cleveland,
2006. - Vol. 23, N 2/3. - P. 253-265.
Ключевые слова: кибернетика; новые медийные технологии; постиндустриальное общество; технокультура; технология.
В статье австралийского автора прослеживается возрастающее влияние технологии на социальную жизнь в течение всего периода «модернити», исследуются сдвиги в осмыслении технологического феномена, обуславливающего переход от индустриального к постиндустриальному обществу, и новые понятия - «технонаука» и «технокультура». Автор анализирует развитие технологии от «машин, которые делают» к «машинам, которые думают», включая биотехнологию и компьютерную «искусственную жизнь».
Фильм советского документалиста Дзиги Вертова «Человек с кинокамерой», пишет автор, - последняя великая работа в рамках конструктивистского авангарда, демонстрирующая беспрецедентную сложность кинематографического дизайна. «Беспрецедентная сложность» обязана в данном случае монтажу, тщательно разработанному Вертовым специально для этого фильма. Фильм Вертова -образец позиционирования кинематографа не только как искусства, но и как формы индустриального производства самого по себе.
Вертов выводит весь процесс производства фильма - от сбора кинематографических фактов «человеком с камерой» к монтированию кадров - на уровень фильма-рефлексии.
Риторика Вертова, превозносящая роль науки, технологии и инженерии ради утверждения мысли о «продолжении» человека в машине, разделялась многими другими авангардистами европейского модернизма. Футуристический манифест Маринетти 1909 г., провозгласивший рождение «нового человека», особенно отозвался в революционном «брожении» раннего Советского Союза, где технологическая трансформация была фетишизирована как фактор, способный превратить индустриально отсталую страну в передовую. Ленинский девиз «Советская власть + электрификация = коммунизм» был симптомом веры в то, что сплав авангардной формы политической власти с передовой технологией достаточен для конструирования новой жизни.
Что можно узнать из фильма «Человек с кинокамерой» с удобной позиции сегодняшнего дня, когда так много изменилось -не говоря уже о том, что авангардная роль технологии получила подтверждение в современных информационных технологиях? Хотя бы то, что технологический энтузиазм Вертова симптоматичен в качестве идеологии прогресса через технологию, прослеживаемой не только вдоль столбовой дороги капитализма, но и в работах большинства влиятельных критиков капитализма, включая К. Маркса. Утопизм подобных позиций подвергается устойчивой критике с 40-х годов, тем не менее, создание киберпространства в 90-х годах доказывает, что эти позиции способны возрождаться.
Вертов продемонстрировал, что кино реально может быть «машиной формирования мнения». Такое понимание кино усложняет текущий образ компьютерных информационных технологий, которые, по аналогии с кинематографическими технологиями, прерывающими линейную историю технологических изменений, представляются чем-то совсем иным, нежели прежние индустриальные технологии. Стремление Вертова использовать кино как средство анализа и обнаружения нового мира, порожденного индустриальными технологиями, ставит вопрос, который остается актуальным и сегодня: в какой степени могут быть использованы технологические средства для осмысления глубокой технологической трансформации мира?
Технология представляет не только «машины» или «практическое знание», но и более общую и внутренне взаимосвязанную систему. Термин «технология» стал использоваться относительно недавно. Слово ведет свое начало от греческого и латинского 1еекпе, означающее «искусство» в широком смысле «умения». Современное разграничение между наукой и искусством как отдельными структурами знания, различаемыми по объекту и методу, хотя и возникло в европейской мысли XVII столетия, не имело полного консенсуса до середины XIX в. К этому времени смысл технологии свелся к «практическим искусствам», что и иллюстрировало возникновение раскола между знанием (наукой) и его практическим применением в конкретной области (технологией).
В настоящее время технологические «пороги» часто используются для обозначения определенных исторических периодов. Археологи говорят о «каменном веке» и «железном веке». XIX век часто называют «веком пара». В XX в. технологические «пороги» ускоренно следовали друг за другом, открывая то «век электричества», то «автомобильный век», то «век радио и телевидения», то «космический век», то «информационный век» и «век знаний». Все эти «века» были обозначениями понимания дискретности «модер-нити», равно как и понимания, что эта дискретная история является историей технологических достижений «Запада». Современные транспортные и коммуникационные технологии служили колониальной экспансии и империализму в XIX - начале XX в., и они же подвели фундамент под глобальный рынок XXI в., а их отсутствие расценивалось как знак культурной «отсталости». Большинство размышлений о технологии, критических или апологетических, фокусируются на технологическом развитии внутри Запада либо на влиянии этого «западного» развития на другие культуры.
Легко отмахнуться от обозначений вроде «века пара» или «информационного века» из-за их очевидного упрощения реальности - будто бы уже и нет политических, экономических и культурных сил, а есть только технологии, которые подменяют собой все эти силы. Тем не менее важно признать, что технология оказывает возрастающее влияние на современную жизнь. Вся эта риторика вроде «века пара» не случайна - она обусловлена соответствующей превалирующей технологией. Когда Декарт характеризовал мир в качестве часов, а Бога как Изготовителя Часов, он сформулировал
лишь механический идеал, очень далекий от технологической культуры и социальной жизни современного ему общества. Однако, когда сегодня сторонники «искусственной жизни» описывают мир как информационный, компьютерный, а человека как информационную систему, это во многом реальное состояние нашей жизни.
Возрастающее влияние технологии становится очевидным после Второй мировой войны - по тем дебатам, которые разворачиваются среди интеллектуалов вокруг таких новых понятий, как «сциентизация технологии», «технонаука», «технокультура». Когда технология больше не привязана только к «машинам», но характеризует средства коммуникации, «думающие машины», биотехнологии, нанотехнологии и «искусственную жизнь», люди достигли порога того, что справедливо было названо «технологическими формами жизни». Этот порог обнаруживает нечто, что подразумевается в каждом историческом цикле технологии: проявление технологии не только в активации границы между природой и культурой, но и в определении того, что такое человек.
В своих исследованиях второй половины XIX в. К. Маркс не использует термин «технология». Тем не менее появление машинного производства - решающий фактор в его материалистической концепции исторического развития. Маркс утверждал, что капитализм появился по крайней мере за век до широкого распространения индустриализации, однако при этом в «Коммунистическом манифесте» (1848) он подчеркивает революционное влияние технологических инноваций на промышленность, сельское хозяйство, транспорт и коммуникацию. «Капитал» содержит детальные описания вредных социальных эффектов машинного производства и фабричной системы на работника. Вместе с тем, структурное разграничение К. Марксом производительных сил и производственных отношений содержит относительно нейтральную концепцию технологии с ключевой проблемой политического контроля над капиталистической экономикой.
С одной стороны, его ранние формулировки представляются детерминистскими, поскольку он выводит сложные социальные изменения из технологических «порогов». С другой стороны, этому «механическому материализму» противоречит позднее понимание Марксом пути, которым товар, включая технологию как «инструмент капитала», обнаруживает свою загадочную автономию от
своих производителей. Если весь товар является лишь массами овеществленного рабочего времени, то это социальное отношение замаскировано фетишем меновой стоимости, характеризующей товарные отношения внутри зрелого капитализма. В то время как последующие критики теории трудовой стоимости К. Маркса отмечали неспособность этой теории адекватно описать производственные доходы, полученные благодаря технологическому развитию, анализ Марксом современной технологии как чего-то внешнего по отношению к человеческим усилиям и поэтому остающегося за пределами социального контроля остается актуальным.
«Нейтральное» понимание технологии, в котором центральной проблемой выступает не столько «сущность» технологии, сколько надобность ее рационального использования в соответствии с новыми формами политического контроля, доминировало на Западе по крайней мере до Второй мировой войны. Неудивительно, что это понимание воодушевило Тэйлора на создание теории «научного менеджмента», в соответствии с которой велись поиски того, как облегчить адаптацию неумелого работника к машинному производству. «Нейтральное» понимание технологии легло в основу взглядов даже тех (вроде Т. Веблена), для кого технологическое развитие неизбежно влекло за собой конец рынка и частной собственности в пользу центрального планирования, использующего технократический инструментарий. Даже авторитетная история техники, написанная Льюисом Мамфордом (Мыт/огф в 1934 г. на пике Великой депрессии и до появления «Нового курса», трактует технологию в относительно нейтральных терминах, оппонируя технократическому подходу Т. Веблена и защищая рациональное планирование с опорой на гуманистические ценности. Оценивая технику фабричной системы XIX в. как регресс, Мамфорд все же полон надежды, что лучшее планирование поможет преодолеть кризис. Он предвидит «неотехническую» эру, основанную на глобальных электрических сетях, децентрализации производства и разукрупнении концентрированных индустриальных центров в современные «парковые» города. Впрочем, поздний Мамфорд, во время написания своего «Мифа машины» в 1967-1970 гг., был уже гораздо менее оптимистичен относительно технологического будущего.
После Второй мировой войны важные изменения в понимании технологии создали «критическую массу» в двух направлени-
ях. Одно направление открыла «Кибернетика» Н. Винера, ставшая учебником новой парадигмы, в которой ученые, согласно Винеру, «осознали существенное единство ряда проблем коммуникации, контроля и статистической механики, одинаково касающихся и машин, и живых существ»16. Кибернетическая модель - это: 1) понимание информации как чисто количественной и вероятностной сущности, отграниченной от семантики (смысла); 2) понимание нервной системы человека в терминах потоков бинарной информации. Винер радикально уравнял живые системы и машины, вытеснив классическую парадигму часовых автоматов, механическая регулярность которых показывала человека существом ошибающимся, в пользу информационных машин, способных моделировать сложное поведение органических систем.
Кибернетическая парадигма демонстрирует устойчивое влияние на современное научное мышление, например, обеспечивая развитие в биотехнологии. Успех проекта «Геном человека» в сборе солидного исследовательского капитала, приведшего к более раннему, чем ожидалось, завершению (в середине 2000 г.) составления карты человеческого генома, определяется кибернетическим пониманием живого существа как компьютерной системы, выполняющей генетическую программу, в которой ДНК фигурирует как «код кодов». Концепция человека как сложной системы, составленной из подсистем, которые могут, в принципе, рассматриваться отдельно и поддаваться новым «сборкам», эффективно работает на теорию «монтажа» человеческой эволюции - в соответствии с теорией Р. Доукинса (Вам>Ыт), изложенной в книге «Ген эгоизма» (1976), генетические программы оказываются компьютерными программами и «отбор» представлен как алгоритм. Фактически эти модели «переворачивают» более ранние попытки Винера очеловечить машину, формулируя математическое, «машинное» понятие человека. Вместе с тем, данное понятие игнорирует поздние разработки в кибернетике, восстанавливающие целостность сложных систем, в том числе и человека, их синтетическую природу, обусловливающую «центральный контроль» в них.
16 Um\ m: Wiener N. Cybernetics, or Control and communication in the animal and the machine. - Cambridge, MA: Technology press, 1948. - P. 257.
Если кибернетика с ее амбициями объединения разных научных областей, в том числе математики, нейрофизиологии и инженерии, отмечает одну из главных парадигм технологии, ее противоположностью стал возрастающий скептицизм по отношению к той форме рациональности, которую несла в жизнь технология. В этом отношении ключевым текстом явилась статья М. Хай-деггера 1955 г. «Вопрос, касающийся технологии», инспирированная тем фактом, что Э. Юнгер (Junger) объявил технологию метафизикой XX в. Хайдеггера поддержали Маркузе, Эллюль и Хабермас.
Согласно Хайдеггеру, «сущность технологии не есть что-либо технологическое. Технология - это мировоззрение, идеология, поскольку технология устанавливает инструментальный способ разоблачения (природы)». По Хайдеггеру, Маркузе и Эллю-лю, современный человек - технологическое существо, и современная человеческая жизнь полностью технологична. Бизнес, техника, человеческие потребности, природа - все сплавлено в единый рациональный и целесообразный механизм. Эти исследователи, а также другие представители Франкфуртской школы (Адорно, Хоркхаймер), констатировали, что произошла конверсия технологии из технологии-средства в технологию-цель. Технология-средство оставляла для человека нетехнологическую нишу. Технология-цель такой ниши уже не оставляет, превращая целостного человека в «одномерного» человека (Маркузе) - в человека-технологию.
Легенда гласит, что в 1960-х годах было продано больше экземпляров книги М. Маклеана (McLuhan) «Понимание Медиа» (Understanding Media), чем любого другого англоязычного текста, за исключением Библии. Правда это или нет, но такое утверждение фиксирует необычное общественное влияние данной работы Мак-леана. Маклеан превозносит важность печатания - технологии, способной «охватывать и удерживать» большие территории, что работает на государственное администрирование в больших обществах. Маклеан также различает «устные» и «письменные» общества в соответствии с концепцией письма как «технологии», присущей цивилизации. Электронную коммуникацию Маклеан рассматривает как очередную «технологическую волну», призванную преодолеть «фрагментированный мир» печатных медиа и
сформировать новый тип сознания, адаптированный к миру глобальной коммуникации, в котором исчезают пространство и время.
Уже в XIX в. К. Маркс и другие ученые в определенном смысле проповедовали технологическую «аннигиляцию». Однако ее проявление в конце XX столетия отличалось от ее ожиданий в той степени, в какой взаимное сплетение глобального и локального сегодня пропитывает повседневную жизнь. С середины 70-х годов XX в. понимание технологии как сенсорного «продолжения» получило второе (после Маклеана) рождение, однако было уже окрашено в катастрофические тона. По мнению пессимистов, поскольку коммуникационные технологии, сменившие транспортные технологии XIX в., достигают сегодня «световой» скорости, они больше не могут быть локализованы, так что сегодня коммуникация «реального времени» находится вне пространственно-временного измерения мира. Таким образом, человеческий опыт лишается своих привычных вековых пространственно-временных координат - ретроспективы, перспективы, дистанции, исторической памяти, и в результате в сегодняшнем мире нанотехнологий происходит предельная (окончательная) колонизация человека. В отношении технологического развития пессимисты констатируют, что «технология несет в себе тоталитаризм»17.
Проблема провозглашения технологической «аннигиляции» времени и пространства состоит в том, что эта декларация неизбежно делает настоящее тупиком исторического процесса, лишая возможности теоретизировать относительно дальнейших изменений. Фактически подобная риторика обозначилась еще в 1820-х годах, когда изобретение паровозного транспорта радикально трансформировало пространственно-временные рамки жизни людей. Если в возникновении «глобальной деревни» многие исследователи видели такую угрозу, как «геостратегическая гомогенизация планеты», вместе с этим - и возможно, в ответ на те же самые силы - в 70-е годы XX в. стали появляться различные теории технологии.
Во-первых, в начале 70-х возникли различные программы социальных исследований науки и технологии. Особо важным стало эмпирическое исследование, проведенное в Salk Institute of bio-
17 Um\ m 260): Virilio P. The silence of the lambs: Paul Virilio in conversation. - 1995. - Mode of access: http://ctheory.net/articles.aspx?cd=38
logical studies (штат Калифорния) под руководством Латура (Latour) и Вулгара (Woolgar) и опубликованное в 1979 г. под названием «Лабораторная жизнь». Если более ранние подходы в основном принимали определение технологии в терминах инструментальной рациональности и эффективности, Латур и Вулгар разрушили этот миф, переместив «лабораторную жизнь» из ее «черного ящика» в фокус институциональной политики и межличностных отношений, конструирующих научные «факты» и направляющих технологическое развитие.
Во-вторых, возникла феминистская критика знания, науки и технологии, например, такими исследователями, как Эвелин Фокс Келлер (Keller) и Сандра Хардинг (Harding), а также делались попытки «вписать» женщин в историю научных и технологических инноваций. Важный сдвиг в этом отношении произведен работой Донны Харауэй (Haraway) 1984 г. «Cyborg manifesto», в которой проявилось стремление построить новый политический миф (через концептуализацию отношений между людьми и технологией как «гибридных»), без обращения к более целостному (органическому) человеку. Это - характерный отказ отделить «сущность технологии» от человека, однако таким путем, который не встраивает человека в кибернетико-математическую парадигму.
В-третьих, важным изменением стало критическое осмысление влияния западной технологии на развивающиеся страны, в частности с позиции так называемой «зеленой революции», претендовавшей на альтернативное понятие технологии. С этим связано и другое изменение - лидерство в технологическом производстве больше не относилось исключительно к индустриальному Западу в целом и США в частности. Заявил о себе новый технологический гигант - Япония, а вслед за Японией пришли и так называемые «азиатские тигры».
В 90-е годы, отрицая образ технологии-тоталитаризма и игнорируя феминистские и другие к ней претензии, Н. Негропонте (Negroponte) определяет цифровую эру как эру роста индивидуального выбора и личностной свободы: «Движение мира от атомов к битам нельзя ни остановить, ни обратить вспять»18. Идеология, которая объявила цифровую технологию фазой человеческой эволю-
18 Цит. по: Negroponte N. Being digital. - N.Y.: Knopf, 1995. - С. 261.
ции, представляет длительную традицию, названную Лео Марксом (Marx) «технологической надменностью».
К. Маркс почти ничего не сказал о влиянии технологии на культуру. И это понятно - капитализм во времена К. Маркса находился в «детском» состоянии. В XX в. эта лакуна была заполнена, в частности, статьей 1930-х годов У. Бенджамина (W. Benjamin) «Artwork», в которой поднимается вопрос влияния «технологического воспроизводства» на сферу культуры. В сущности, Бенджамин теоретически воспроизвел то, что Вертов в своем фильме «Человек с кинокамерой» пытался «ставить», постулируя привилегированные (особые) отношения между фильмом и потребностью понять технологически трансформированный мир. Для Бенджамина ключевой вопрос заключался не просто в знании технологии, но в новых формах познания, возможных через технологию, - подход, который остается поучительным особенно сегодня, в эпоху цифровой информации.
Для Бенджамина «второй уровень» иллюзии, обязанный монтажу фильма (технологический уровень), аналогичен глубоким изменениям социального опыта в ходе индустриального замещения природы как первичной жизненной среды. То, что в статье Бенджамина 1927 г. относительно данного русского фильма обозначено как «динамит», в его статьях 30-х годов становится «оптическим бессознательным» - технологическим уровнем, способным освободить массы из индустриальной тюрьмы. Однако было бы ошибкой допустить, что Бенджамин был настроен исключительно позитивно в отношении «новой коммуникационной технологии (кино)». Способность фильма производить «потрясение» амбивалентна: он может «взрывать» повседневную реальность, открывая ее скрытые пружины, но точно так же способен и «монтировать» реальность, уводя зрителя от истинной истории. Таким образом, кино занимает решающее место в диалектическом движении истории: оно одновременно является и симптомом власти современной технологии над сознанием, и инструментом освобождения от этой власти.
У Бенджамина есть определение кино, показывающее эту медийную технологию уже не с точки зрения «взрыва» ею социальной реальности благодаря эффекту «оптического бессознательного», но как систему индустриального тренинга. Здесь Бенджамин опирается на указанное К. Марксом сходство между «тренингом» (обучением,
опытом) и «практикой»: в то время как практика зависит от умений, наработанных в длительном социальном опыте, тренинг (обучение) определяется строгим разделением труда и фрагментацией трудовых задач. Для Маркса неумелый работник «не использует условия работы», но «условия работы используют его».
Политическая двойственность кино, таким образом, ставит вопрос, будет ли радикальное влияние этой технологии - способность фрагментировать мир, демонтировать старые образцы и давать возможность воображать новые связи - сведено к другой форме индустриального тренинга чувств. Для Бенджамина, в конце концов, это вопрос не столько формального процесса фрагментации, сколько смысла, значения. Может ли «расстроенное» восприятие породить коллективный смысл, способствующий «включению» индивидуального опыта и, таким образом, становлению сознательного базиса для признания условий индивидуального существования?
Эта картина двойственности кино полезна в ситуации амбивалентности «глобального информационного общества» с его «цифровыми сетями». С одной стороны, технологически опосредованные «потоки» радикально подрывают социальное пространство. С другой стороны, новые информационные технологии являются неотъемлемой частью и непосредственно способствуют появлению «глобального пространства», которое концентрирует командные и контрольные функции в глобальной экономике. Это производит радикально нестабильную (неуравновешенную) пространственную «текстуру», в которой тесная связь на расстоянии накладывается на разобщение физически ближайших областей и фактическую изоляцию сообществ, испытывающих дефицит соответствующих технологии и ресурсов. В одной и той же амбивалентной цепочке децентрализованная межличностная коммуникация обеспечивает важные структурные вызовы формам коммуникации, которые доминировали в XX столетии, и, вместе с тем, «технологии свободы» произведены корпоративными олигополиями, имеющими беспрецедентные масштаб и область влияния и сопровождающимися расширением персонального надзора. Новые коммуникационные сети обеспечили возможность быстрой координации глобальных политических кампаний против войны в Ираке, при этом здоровье работников, изготовляющих компьютерные чипы, остается в основном вне поля зрения. И, не-
смотря на распространенную риторику свободы, потенциал равенства в «сетевом» обществе принимает новый вид посредством комбинации технологических и юридических «заплат», призванных защищать собственников, которые быстро «дрейфуют» к прибыльному повременному лицензированию моделей потребления.
Цифровая эра представляет сдвиг от «дисциплинарных» к «надзорным» обществам. В то время как «дисциплинарные» общества определяются такими «матрицами» и физическими структурами, как архитектура «круглой тюрьмы со смотрителем в центре» (по Бентаму), «надзорные» общества управляются посредством «модуляции» - гибких «матриц», определяемых вездесущей цифровой информацией.
Тем не менее поток информации, характеризующий цифровую культуру, одновременно является и расширением надзора, и возможностью этот надзор разрушить. Решающей проблемой остается «порог» технологического разрушения «ауры»: как развить политику, соразмерную современной технологии, так, чтобы информация была бы значимой не для изолированных индивидов, но для «коллективного понимания», способного включить в себя индивидуальный опыт технологически трансформированного мира. Нужны принципиально новые стратегии, прецеденты которых уже есть, например, в компаниях мобильной связи или в современном искусстве и для которых найдено удачное понятие «эстетика отношений», поскольку эти новые стратегии проявляются в созданиях, не являющихся больше ни объектами, ни образами, но выступающими формами социальной связи как таковой.
А.А. Али-заде
