CC BY
197
CURRICULUM: СОЦИОЛОГИЧЕСКАЯ КЛАССИКА
2005.02.024. ВИРТ Л. ГЕТТО (ГЛАВЫ ИЗ КНИГИ)*. WIRTH L. The ghetto. — Chicago: Univ. of Chicago ргеББ, 1928. — P. 200205, 222-226, 263-291.
Глава XI ЧИКАГСКОЕ ГЕТТО
Гетто как культурное сообщество
Как бы ни было трудно адекватно выделить физические характеристики гетто как естественного ареала, его культурные характеристики безошибочно узнаваемы. Гетто — прежде всего культурное сообщество. В его многолюдные, перенаселенные, узкие улочки были почти целиком перенесены все основные очертания жизни европейского гетто и русской черты оседлости. Само местоположение гетто определяется не только доступностью и низкой арендной платой за жилье, но и традицией. Евреи, которые жили в гетто, знают ценность близости к рынку или коммерческому центру города, в котором они живут. Пражское гетто располагалось неподалеку от Тандельмаркт; франкфуртское гетто — в непосредственной близости от ярмарочных площадей; и так обстояло дело с каждым значительным гетто в Европе. Нью-йоркское гетто, граничащее с Ист-ривер, Бовери и Бродвеем, и филадельфийское гетто, расположенное между рекой Делавэр и деловым районом, — примечательные примеры американских гетто, размещенных схожим образом. Как цыгане обычно селятся на окраинах города, так и евреи-иммигранты селятся вблизи делового района, набережных или железнодорожных станций.
* Окончание. Начало в предыдущем номере.
Аналогичным образом, плотность населения в гетто нужно объяснять не только бедностью иммигрантов и их неспособностью платить высокую цену за аренду жилья, но также традициями тесной общинной жизни, сложившимися в многолюдных кварталах гетто Старого Света. Вероятно, никакой другой народ не был способен жить в условиях такой перенаселенности, какую навязывают гетто и трущобы, с таким низким уровнем смертности, как у евреев1. Было ли это обусловлено приобретенным иммунитетом, ритуалистически предписанной диетой и гигиеной или установкой родителей по отношению к детям и природой еврейской семейной жизни, можно со всей определенностью утверждать, что евреи достигли некоторого рода аккомодации к тем городским условиям, которые представляет типичный трущобный район.
С какой бы стороны вы не забрели в это гетто, нельзя не поразиться внезапности перехода. Описывая нью-йоркское гетто, один автор говорит: «Нет никаких закрытых стен в этом гетто, но как только оказываешься в еврейском квартале, сразу понимаешь, что попал в особый район города, словно миновал массивные ворота, отделяющие эту часть Нижнего Ист-Сайда от нееврейских районов Нью-Йорка»2. Чикагское гетто моложе нью-йоркского, а последнее, в свою очередь, выглядит юным на фоне франкфуртского; но характеристики гетто не измеряются годами, в течение которых данный ареал населяли евреи. Где бы гетто ни располагалось, оно имеет долгую историю и базируется на старых традициях, в отношении которых американское гетто является всего лишь продолжением — последней сценой финального акта. Во всяком случае, еврейское гетто коренится в привычках и чувствах людей, которые его населяют, и во всех тех переживаниях, которые сопутствуют гетто как историческому институту.
У нью-йоркского гетто, разумеется, есть своя внушительная история, не зависящая от европейских корней. В этой отдельной истории надо искать его отличительные характеристики, когда оно противопоставляется европейскому институту. Чикагское гетто может похвастаться значительно более короткой независимой жизнью, однако большинство его обитателей, прежде чем прибыть на Запад, приобрели значительный опыт в нью-йоркском Ист-Сайде, который и привезли с собой в Чикаго.
1 См.: Levy K. Health and sanitation of the Jews in Chicago // Bernheimer C. S. The Russian Jew in the United States: Studies of social conditions in New York and Chicago, with a description of rural settlements. — Philadelphia, 1915. — P. 318 ff.
2 Reizenstein M. General aspects of the New York Ghetto // Bernheimer. Op. cit. — P. 44.
Большой вес также имеет численность. Полтора миллиона евреев города Нью-Йорка в силу самой своей численности конституируют более независимое сообщество, чем чикагские евреи. Активная и автономная жизнь сообщества такого размера неизбежно способствует большему постоянству его культурных черт посреди дезинтегрирующих влияний. Гетто Нью-Йорка было в большей или меньшей степени моделью для всех американских еврейских сообществ. Оно все еще оказывает главенствующее влияние на все другие города. Своими выдающимися личностями и институтами оно задает тон. Оно — неоспоримый центр американского еврейства, подобно тому как нью-йоркский Сити — центр культурной жизни Америки.
Нью-Йорк для большинства евреев-иммигрантов был первой остановкой, Чикаго — вторым местом высадки. Однако с начала ХХ в. чикагское сообщество стало для евреев источником в значительной мере независимой и творческой жизни. По мере того как численность его возрастала, все больше и больше иммигрантов, родственников и Landsleute тех, кто здесь уже поселился, прибывали сразу в этот город без предварительного посвящения в образ жизни американского гетто в другом городе. С развитием локальных институтов и организаций многие движения, имеющие общенациональную значимость, сосредоточились здесь.
Между гетто Старого и Нового Света есть одно важное различие. Первые являются в целом гомогенными образованиями, сосредоточенными в одной части города и имеющими общую культурную жизнь в городском или даже региональном масштабе. В свою очередь американское гетто разбивается, как правило, на несколько секций, содержащих различные национальные группы евреев и отражающих в себе влияния гетерогенных волн иммиграции, а также последовательных поколений одних и тех же групп.
В гетто как таковом мы находим только первое поколение иммигрантов; в основном это выходцы из России, Польши и Румынии. Старейшие группы иммигрантов — испано-португальцы, немцы и австрийцы, — прибыв из стран, где они на протяжении двух-трех поколений жили в какой-то степени вне гетто и усвоили некоторые внешние характеристики своих соседей, расселялись, как правило, по более широким ареалам и никогда не достигали той сплоченности и солидарности, которая свойственна русским и польским еврейским массам. Более того, ранние немецкие иммигранты прибывали из еврейских сообществ, которые, хотя и вели обособленное существование, не были декретированы фор-
мальными законами и регламентациями, в то время как русские приезжали непосредственно из принудительного гетто. Наконец, иммигранты из Германии были преимущественно городским народом, тогда как русские и поляки ехали из деревень и маленьких городов и не очень далеко отошли в своем социальном мире от крестьян, которых тщательно сторонились.
Хотя технически они были свободны селиться везде, где душа пожелает, они скучивались в ареале запустения, где продолжали жить во многом так же, как до того в Европе. С более преуспевающими и частично ассимилированными немецкими евреями они чувствовали не больше родства, чем с гоями. Один из них выразил это так:
«Когда я впервые ступил на землю Чикаго, меня охватило такое отвращение, что я подумал, что лучше бы мне было остаться дома, в России. Я покинул Родину, потому что там нельзя было быть евреем и при этом остаться в живых, но лучше бы я умер, чем стал похож на немецкого еврея, который порочит еврейское имя, будучи гоем. Вот что коробит: они всюду разгуливают как евреи, но в глубине души они даже хуже, чем гои, они мешуме-ды [вероотступники]»1.
<...> Сообщество гетто настолько тесно спаяно, а члены его настолько прямо подчинены контролю сообщества, что попытки обосновавшихся в гетто христианских миссий обратить евреев в самом гетто в свою веру не принесли ощутимых результатов.
Гетто — полноценный мир, но это маленький и узкий мир. В нем есть свои интеллектуалы, но их интеллектуальность ограниченного сорта. То, чего жизни гетто недостает в плане широты, она восполняет глубиной эмоций, силой семейных и общинных связей, привязанностью к традиции, форме и чувству.
Узы семьи, деревенской общины и Landsmannschaft, которые связывают обитателей гетто в маленькие ядра более или менее автономных единиц, лишь отчасти видны человеку со стороны. Семья из гетто будет переносить такие кризисы, которые обычную семью разбили бы вдребезги, а чужак, способный назваться Landsmann, не только развязывает кошелек первого встречного, но и получает доступ в его дом. Landsleute не только принадлежат к одной и той же синагоге, но и, как правило, работают в схожих родах занятий, становятся партнерами по бизнесу, живут в
1 «Автобиография иммигранта», рукопись.
одном соседстве и заключают браки внутри своей группы. Landsmannschaft имеет своих патриархальных лидеров, свои ложи и ассоциации взаимопомощи, свои торжества и праздники. У него есть свой участок на кладбище. Оно хранит и оживляет воспоминания группы посредством частых взаимных визитов и поддерживает устойчивую связь с остатками еврейского сообщества в Старом Свете.
Иногда эти организации объединяют силы с другими местными группами евреев, происходящими из того же общего региона в Европе. В случае, когда евреи из одной и той же страны немногочисленны по сравнению с доминирующими группами, например, восточные евреи, испано-португальские евреи, румынские евреи и в какой-то степени венгерские евреи, организация Landsmannschaft может охватывать более широкую территорию. Обычно провинциальные или национальные узы укрепляются общим диалектом, особенностями питания и местными обычаями. В критических ситуациях, особенно в случае кризисов на старой родине, затрагивающих всю группу, они действуют как единое целое. Иногда это требует оказания денежной помощи зарубежному сообществу, иногда — выражения протеста против правительства, в других случаях — поиска поддержки других еврейских групп в локальном и национальном масштабе для достижения желаемых результатов. Рука об руку с узами симпатии между членами Landsmannschaft идут антагонизмы и взаимные предрассудки между этими группами, перенесенные сюда из Старого Света. Социальные дистанции между румынскими и венгерскими евреями, между литовцами и поляками, между поляками и русскими и между русскими и выходцами из Галиции порой столь велики, что делают корпоративное действие внутри гетто невозможным. Взаимные браки между некоторыми из этих групп почти так же редки, как и браки между евреями из гетто и гоями.
Описание гетто было бы неполным без упоминания огромного числа других характерных институтов, которые придают ему его особую атмосферу и маркируют его как особый культурный ареал. Сюда относятся кошерные мясные лавки, где продаются свежее мясо и всевозможные сосиски и где рядом с мясником мы находим особого функционера, shochet, который забивает на заказ свежую птицу, бормоча под нос молитву каждый раз, когда он перерезает горло очередному цыпленку, утке или гусю с помощью chalef (одобренного ритуалом мясницкого ножа). Есть здесь и полуподвальный рыбный магазин, удовлетворяющий взыскательные вкусы богатым ассортиментом сельдей, щук и карпов; еврей-
ские домохозяйки покупают их по четвергам, чтобы приготовить известное национальное блюдо gefüllte fish для роскошной пятничной вечерней трапезы. На тротуарах перед мясными лавками и рыбными магазинами по всему гетто, особенно по четвергам и пятницам, можно увидеть согбенную фигуру бородатого точильщика. Нередко он оказывается религиозным учителем или ученым-талмудистом из Старого Света, который в силу преклонного возраста находит закрытыми для себя другие способы заработать себе на жизнь. Есть также кошерные пекарни, где ежедневно продают ржаной хлеб, булки с маком и хлеб с отрубями, а по субботам — особый вид пончиков, известный как beigel. И наконец, есть баня, содержащая помещения, где можно помыться по-турецки и по-русски, просто и с фантазией; кроме того, это еще и современный аналог ритуальной бани, или mikveh, которая по некоторым предписанным случаям переходит под контроль женщин. Русские и турецкие бани выполняют для гетто функции гостиницы, поскольку есть обычай оставаться в них на ночь; поэтому в гетто нет гостиниц.
В гетто есть собственный театр, где ставятся пьесы русских драматургов на идише и где Шолом Аш и Перец Хиршбейн соседствуют в репертуаре с переводами из Шекспира, Ибсена, Шоу и risqué бродвейскими комедиями. Но чикагский театр на идише, как и пресса на идише, является по большей части лишь второстепенным отзвуком нью-йоркского гетто. Газеты и театр на идише черпают свое вдохновение из Нью-Йорка. И если вдруг случается обнаружить литературного гения или actorke на местной сцене, вскоре их перехватывает более широкая и благодарная аудитория Второго авеню — еврейского Бродвея Нью-Йорка.
Кроме того, для гетто характерны книжные лавки, кафе и рестораны в полуподвалах и на вторых этажах, где интеллектуалы высказываются по поводу новейших веяний в сионизме, социализме, философии, искусстве и политике, играя при этом в шахматы или карты. Полицейский участок на Максвелл-стрит, сигарные лавки и игорные дома с занавешенными окнами служат местами, где собираются бездельники и гангстеры этого района. Наконец, в офисах юристов-крючкотворцев, риэле-стейстников и подпольных торговцев спиртным можно обнаружить посредников в проворачивании сомнительных дел, доверенных лиц районных боссов и мелких политиков гетто.
Но, при всем многообразии видов деятельности и личностных типов, мир гетто все-таки маленький. Жизнь, которая в нем пульсирует, — провинциальная и сектантская жизнь. Успехи здесь измеряются малыми
масштабами; диапазон самовыражения ограничен. Лишь покинув гетто, еврей живет по-настоящему полнокровной жизнью. Сообщество гетто не способно коллективно действовать в более широких масштабах. В нем есть свои трагедии и свои комедии; и там, где оно выигрывает в глубине и интенсивности, оно проигрывает в широте и содержательности. Оно рабски преклоняется перед формами, освященными традицией и чувством, но мелководно в плане содержания и лишено контакта с миром. Оно - продукт сектантства и изоляции, предрассудков и табу. Гетто — закрытое сообщество, воспроизводящее и обновляющее себя при минимальном впитывании влияний извне, как биологических, так и культурных. Оно почти так же полностью отрезано от мира, как если бы и сейчас было обнесено стеной, а его жители все еще запирались по ночам за его массивными воротами.
Глава XIII ВОЗВРАЩЕНИЕ В ГЕТТО
Конфликт и самосознание
Выход из гетто вовне не является ни прямым, ни беспрепятственным. Как только еврей отваживается выбраться с узких улочек гетто в широкую космополитическую жизнь внешнего мира, он сразу же сталкивается с внешними препятствиями и переживает внутренние конфликты. Переход из одной культуры в другую и от одной личности к другой — процесс, требующий не только времени, но и сотрудничества обеих групп.
«Эмансипация евреев происходила не без внутренней борьбы и внешнего конфликта. Само еврейство бросало из стороны в сторону противоречивыми течениями чувств. Когда движение этой расы вперед и вовне оказывалось слишком быстрым, оно неизменно провоцировало во внешнем нееврейском мире расовую реакцию, и еврейская жизнь отбрасывалась назад, к самой себе. Что вследствие этого происходит, так это сжатие еврейского сообщества и его замыкание в самом себе. Тени стен старого гетто вновь вырастают вокруг него. Еврейство возвращается к источникам своего вдохновения и силы и начинает сознавать себя как народ особый, народ избранный, народ со своей судьбой и своей миссией»1.
1 Park R. E. Behind our masks // Survey graphic. — May, 1926. — P. 136 (цит. по рус. пер.: Парк Р. Э. По ту сторону наших масок // Личность. Культура. Общество. — 2001. — Т. 3, вып. 1. — С. 104).
Следующий случай типичен для различных поворотов в жизненной истории тысяч евреев нашего современного мира, чья жизнь начинается в гетто и, пройдя полный круг, завершается, наконец, где-то недалеко от того места, в котором началась:
«Во время своего долгого проживания в Нью-Йорке я наблюдал следующие изменения, произошедшие с одним человеком. Он прибыл сюда в 1810 г. бородатым талмудистом. Рабби Глокману не было тогда и тридцати. У него были жена и четверо детей, два сына и две дочери. Старшему было двенадцать лет, а это означало, что женился он в восемнадцать. Годом позже рабби Глокман все еще преподавал иврит в небольшом Cheder, куда родители посылали детей после школы, чтобы те не забыли, что они евреи. Школа располагалась на Дивижн-стрит, что в нижней части Ист-Сайда. Спустя два года, слегка укоротив бороду, мистер Глокман стал хозяином кошерного магазина деликатесов на Второй авеню неподалеку от Десятой улицы. В пятницу вечером заведение закрывалось и оставалось закрытым до тех пор, пока не завершались субботние молитвы. Мистер Глокман был президентом конгрегации. Через четыре года мистер Глокман стал партнером в предприятии по пошиву платья, которое работало по субботам. Борода совсем исчезла. Жили они в Бронксе. На шестой год мистер Глокман уже вовсю курил по субботам, ел "нечистую" пищу и был осужден забастовщиками как жесточайший эксплуататор. Он нанимал на работу исключительно итальянцев, сменил имя, став отныне Джорджем Беллом, и переехал из Бронкса в Морристаун, потому что там не было евреев. На восьмой год его дочь вышла замуж за гоя. Но затем случилась забастовка на железной дороге. В моду вошел великий морристаунский план, согласно которому поезда стали обслуживаться богатейшими жителями пригорода. Каждое утро мистер Белл приходил на станцию с комбинезоном подмышкой, готовый занять свое место в качестве штрейкбрехера — чтобы помочь стране. Но мистер Т., мистер Д. и мистер Ф., которые всем этим верховодили, не желали, чтобы в одной кабине с ними находился еврей. Ему пришлось ездить в качестве пассажира. Они даже отказали ему в привилегии поработать кондуктором. Сегодня мистер Белл — опять Соломон Глокман. Он живет в Гарлеме, в самом сердце еврейского района, является членом конгрегации и стал фанатичным сионистом. Даже бороде, в первое время слегка подстриженной, было позволено вновь отрасти на всю длину. Дочери, пока она не развелась со своим мужем и не вышла замуж за еврея, было запрещено появляться в родительском доме»1.
Отпор, продиктованный предубеждениями и исключением, вынуждает еврея остро осознать свою отдельность. Он сталкивается с тем, что внешний мир не принимает его как индивида и упорно приклеивает унизитель-
1 Berkovici K. The greatest Jewish city in the world // Nation. — September 12, 1923. —
P. 259.
ный ярлык «еврей» к нему и его детям, не сознавая того, что он чувствует себя частью своего народа не больше, чем этот народ считает его частью себя. Он занимает положение в двух мирах и ни в одном из них не чувствует себя как дома. Его Я расколото между миром, который он покинул, и миром, который никак его не принимает.
«Среди тех евреев, которые, дольше живя среди нас, дальше всего отошли от древнего наследия и глубже всего проникли в жизнь внешнего нееврейского мира, эти повторяющиеся вспышки расовых предрассудков и вызываемые ими внезапные изменения в еврейской жизни провоцируют глубокое моральное замешательство. Тем, кто однажды покинул гетто, непросто, а в длительной перспективе и невозможно вернуться обратно, даже если стены гетто перестали быть видимыми. Результат, однако, таков, что их охватывает чувство моральной изоляции; они чувствуют себя не вполне уютно как в нееврейском мире, так и в еврейском. Внешне жизнь идет как будто так же, как и раньше, но они охвачены ненасытной неугомонностью, и испепеляющая "тайная мука" гложет самое сердце их существования»1.
Преуспев в бизнесе или в своей профессии, еврей, который был воспитан в гетто и отведал некоторых плодов нееврейского мира в свободном общении со своим ближайшим кругом товарищей, с другими студентами в университете или с членами своей профессиональной группы, по всей видимости, поначалу считает истории о предубеждениях и исключении либо преувеличенными, либо по крайней мере к нему лично не применимыми. Его личность расширяется, он приобретает некоторую непринужденность в выученных им манерах поведения и любезностях, достаточную для того, чтобы быть естественным и исполнять роль (part) человека, который находится у себя дома и чувствует себя как дома. Между тем он все время сознает некоторую формальность, иногда чрезмерную сердечность, и это заставляет его быть настороже. До него доходят истории о том, как его братья по вере пострадали от предубеждений и отторжения. Он в глубине души надеется, что сможет положить конец всем этим необоснованным слухам, вернуться к своему народу и рассказать ему, что предубеждение против еврея — либо фикция, либо оправданная реакция со стороны гоев на грубость, агрессивность и недостаточную тактичность самих евреев. И иногда он в этом преуспевает. Но чаще его надежды рушатся еще до того, как он наполовину войдет во внешний мир.
1 Park R. E. Op. cit. — P. 136 (в указанном выше рус. пер.: С. 104-105).
«Я закончил с отличием медицинскую школу. Во время своей учебы в колледже я, конечно, чувствовал кое-что необычное, ибо некоторые братства, в которых состояли мои друзья, никогда не приглашали вступить в них еврея. Но я вежливо принимал это. Я говорил себе: "У них издавна существует традиция против принятия евреев, но как люди они вполне дружелюбно ко мне относятся и, я уверен, попросили бы меня к ним присоединиться, если бы не правила, за которые не стоит их упрекать".
Разумеется, я никогда не скрывал, что я еврей, хотя могу утверждать, что моя внешность никогда бы не выдала моей расы. Глядя на юношей из гетто, учившихся в школе, я говорил себе: "Я не виню их за их предрассудки. Взгляните только на них, с их диковинными обычаями, их манерностью, их неугомонностью и нахальством. Разве не станет при этом стыдно быть евреем? При подобных обстоятельствах разве кто-то осудит братства за то, что они их не принимают? Они не могут быть просто обычными членами чего бы то ни было. Они либо подгребают все под себя, либо все разрушают".
Втайне я симпатизировал неприязненному чувству в отношении евреев и для себя лично решил, что от своего народа никогда не откажусь, но постараюсь сделать себя достойным дружбы гоев. Иногда я вступал в спор с этими русскими евреями (сам я был из немецких, а родился в Америке) и говорил им, что если бы они не вели себя столь вызывающе и оскорбительно, то у остальных евреев появился бы шанс. В ответ они твердили, что до меня скоро дойдет, что никаких исключений нет, что для гоев еврей есть еврей, будь у него светлые волосы или темные, что они его за версту чуют.
Я занялся профессиональной практикой и работал в учреждении, где был один видный еврейский специалист, к которому все его коллеги относились с уважением. То был образцовый еврей — тихий, с достоинством, неброский. Я следовал его примеру. Однажды один товарищ по профессии из гоев спросил меня, не хочу ли я вступить в клуб, членом которого он состоит. О клубе я мало что знал, но этот друг мне нравился, а я хотел быть парнем что надо. Я сказал, что вступлю. Пару недель спустя он встретил меня с выражением стыда на лице и сказал: "Знаешь, дружище, ты уж меня извини, но они где-то выяснили, что ты еврей, а у них правило — евреев не принимать. Правило отвратительное. Я и сам решил отказаться от членства". Я его успокоил и попросил не нарываться на неприятности, сказав, что если бы знал, что у него возникнут из-за этого проблемы, то попросил бы сказать об этом с самого начала, а так ведь я не знал, что туда евреев не принимают. Моей дружбе с этим человеком случившееся не помешало, но душевных мук причинило немало.
Я долго над этим думал и пришел к выводу, что от этого никак не уйти. Есть только два выхода. Один — подняться, почувствовать себя человеком и бороться, но у меня не было мужества делать это в одиночку и не было желания вливаться в ряды борцов, поскольку я считал, что они делают положение еще более худшим, чем оно есть. Другой выход — впасть в раздумья над собственной участью, вступить в Б'па1 БпШ и стать сионистом, присоединиться к еврейским клубам и храму, а мир пусть себе катится куда хочет. У меня не было мужества для первого пути
и не было склонности к последнему, и вот я — никто, раздвоенная личность, человек с двумя душами, человек без родины»1.
Проблема состоит в том, что до тех пор, пока еврей остается в гетто, он принадлежит к отдельной касте, живущей в мире, который узок, но наполнен теплом семейной жизни, чувствами и возможностью самовыражения в пределах группы. Но как только он выходит из гетто, он становится просто человеком, а это значит, что он контактирует с внешним миром и сталкивается не только с приязнью и дружелюбием, но также с трениями и враждебностью. Сколь бы он ни был обычно чувствителен к мельчайшим жестам тех, частью кого он еще не является, ему оказывается трудно вести себя непринужденно и с достоинством. Он сторонится конфликта и склонен приписывать свои неудачи и отторжение себя другими исключительно тому факту, что он еврей. Подобно Левизону2, он склонен вернуться в стадо и стать пылким «евреем», а иногда даже яростным защитником ортодоксии и сионизма как единственного подходящего ответа миру, который его исключает и оскорбляет.
Социальная дистанция между евреем и неевреем проявляется не только в исключении еврея из социальной жизни христиан и в недопущении его в клубы и братства, но также в исключении из ряда профессиональных дел, таких, как профсоюзы, и в недопущении в некоторые жилые ареалы. Нередко в газетах появляются объявления с припиской: «Евреев просим не обращаться». Какое-то время чикагские профсоюзы плотников и производителей сигар не принимали в свои ряды евреев; а когда началась забастовка, профсоюзы, дабы не допустить появления еврейских штрейкбрехеров, организовали евреев в особые местные отделения. Еврейский совет профсоюзов был до самого недавнего времени функционирующим предприятием (a going concern). Еврей помещался в один класс с женщинами и неграми. В последние годы это исключение, конечно, было преодолено, особенно в связи с тем, что президент АФТ сам был евреем. Одно из недавних газетных объявлений гласило: «Летний рай. Гои! Купите себе летние домики на северном берегу Кристал-Лейк»3. Результат оказался таким:
1 «Автобиография еврейского студента из колледжа», рукопись.
2 См.: Lewisohn L. Up stream: An American chronicle. — N. Y., 1923, — где излагается история восприимчивого, вдумчивого еврейского иммигранта из Германии, который обнаруживает, что узкое гетто его отвергло, и ищет самовыражения в мире литературы. Потерпев неудачу, он возвращается в родное гнездо. Последовательные стадии эволюции паттерна жизни см. в его «Израиле» (Israel. — N. Y., 1925) и «Острове внутри» (The island within. — N. Y., 1928).
3 Chicago daily news. — May 18, 1925.
«Воодушевляющим знаком социальной жизни еврейского сообщества в штатах Среднего Запада стало предприятие, организованное синдикатом "Рузвельт Хиллз". Мистер А. С. Де Кофски, президент синдиката, пользуется широкой известностью как строитель нескольких современных жилых зданий в Вест-сайде и как предприимчивый дилер в сфере торговли недвижимостью. Он почувствовал необходимость организовать обширную летнюю курортную зону и приобрел под нее полосу превосходной земли между Южной гаванью и Бентоновской бухтой, штат Мичиган, с которой открывается вид на просторы озера. Синдикат "Рузвельт Хиллз", офис которого располагается в Рузвельт-билдинге, д. 179 по Вест-Уошингтон-стрит, разделил эту землю на участки и предложил места для летних домиков еврейской общественности
Там, где вопрос всего лишь в том, чтобы купить дорогу во внешний мир, евреи не испытывают затруднений; но попытка сломить таким образом предрассудки вскоре оборачивается поражением, ибо вместо того, чтобы установить контакт с неевреями, евреи обнаруживают, что они лишь восстанавливают контакт с теми самыми евреями, от которых пытались сюда убежать.
«Много лет назад Натан Штраус приехал в отель "Лейквуд", чтобы провести несколько недель на этом весьма эксклюзивном зимнем курорте. Менеджер сказал ему: "Здесь не место евреям". Тогда он построил рядом с ним отель только для евреев. В результате уже через несколько лет это место наводнили сотни маленьких и больших "кошерных" отелей. То, что случилось с местом "не для евреев", — поучительная история. Местные жители, тем не менее, не пожалели о переменах. В последнее Рождество на вершине рождественского дерева общины на Мейн-стрит развевался еврейский флаг»2.
Возвращение домой
Требуется исключительное мужество, чтобы противостоять расовой враждебности в качестве индивида. Чаще наблюдается тенденция возвращения к собственному народу, в маленькую, но человечную и сочувственную группу семьи и Landsmannschaft, где человека ценят и понимают. Похвалы здесь звучат не столь громко, но зато более искренние. Поэтому расположенные на бульваре Дугласа большие и роскошно оборудованные синагоги считаются всего лишь ответвлениями обветшалых хижин гетто. Люди постарше находят эти новые здания с их странными церемониями холодными
1 Chicago chronicle. — January 16, 1925.
2 Bercovici. Loc. cit.
и неприветливыми, а потому по субботам и праздникам возвращаются помолиться в до боли знакомые, хотя и жалкие строения гетто, где встречают своих кузенов и Landsleute.
Жизнь в фешенебельных отелях скучна для большинства их обитателей, вышедших из гетто или даже из Дойчланда. Новомодные кожаные туфли слегка им жмут, смокинги слишком тесно подогнаны под их фигуры; но прежде всего им нечем заняться.
«Интересно, многие ли игроки в маджонг и бридж с Северного берега являются членами каких-нибудь литературных групп или просветительских кружков? Многие ли из этих откормленных, увешанных бриллиантами, громкоголосых женщин в норковых мехах входят в Совет еврейских женщин, или Hadassah? Что еще в жизни интересует этих nouveau riche, кроме карт, вечеринок и rechilos?»
Сплачивало еврейское сообщество вопреки всем этим разлагающим силам не только возвращение разочарованных евреев, которые хотели из него выбраться и, потерпев поражение, вернулись, чтобы стать апостолами национализма и расового сознания, но и тот факт, что еврейское сообщество воспринимается как сообщество окружающим миром. Это отношение к евреям со стороны прессы и широкой публики навязывает им извне коллективную ответственность. Нью-йоркское еврейское сообщество (Kehillah), по крайней мере, обязано своей формальной организацией такому внешнему стимулу:
«С массовой иммиграцией восточноевропейских евреев, начавшейся поколение тому назад, проблема организации еврейского сообщества в Нью-Йорк-Сити из года в год становилась все более острой. Но главные силы, ответственные за эту организацию, постоянно набирали мощь, и требовался лишь какой-то внешний импульс, чтобы вовлечь эти силы в дело и ускорить образование Kehillah, или еврейского сообщества, в этом городе. Этот внешний импульс дал инцидент с Бингемом, случившийся осенью 1908 г. Генерал Бингем, бывший тогда комиссаром полиции Нью-Йорка, сделал заявление, что евреи составляют 50 процентов нью-йоркских преступников. Это заявление было впоследствии опровергнуто под напором многочисленных митингов, проведенных еврейскими организациями, которые выступили с гневным протестом против этого беспочвенного обвинения. Хотя тогда этому инциденту было придано, вероятно, излишне большое значение, его, не-
1 Chicago chronicle. —
February 6, 1925.
сомненно, хватило, чтобы пробудить общинное сознание до такой степени, что стала возможной организация Kehillah»1.
В Чикаго еврейское сообщество находится лишь в начальной стадии формальной организации. Kehillah есть, но включает только ортодоксальные синагоги. С другой стороны, централизация сбора пожертвований и общинных институтов привела в последние годы к такой степени единения, на фоне которой меркнет солидарность еврейского сообщества в любом другом крупном городе страны. До недавнего времени немецкие евреи (реформистский элемент) и русские евреи (ортодоксальный элемент) имели свои отдельные комплекты общинных институтов. Сколь-нибудь продолжительной консолидации наиболее важных общинных предприятий неизменно мешали внутренние разногласия фракций. И опять-таки под влиянием внешнего давления группа соединилась в сплоченную массу.
Ничто, вероятно, так не способствовало движению в этом направлении, как возрождение антисемитизма. Атаки со стороны Генри Форда и организация современного Ку-клукс-клана мобилизовали еврейское сообщество на борьбу, для которой были созданы многочисленные органы. Законодательство об иммиграции вызвало появление общенациональных и локальных организаций политического действия, а катастрофические изменения в экономическом положении восточноевропейского еврейства — образование международных еврейских организаций помощи, собирающих ежегодно миллионы долларов. Наконец, возрождение антисемитизма в мировом масштабе, вызвав повышение социального сознания евреев, превратило утопический сионизм XIX в. в активное националистическое движение с практическими целями и организованным политическим действием. Внушающий тревогу рост числа смешанных браков обратил еврейское сообщество к самому себе и заставил его взглянуть на свою социальную структуру более критично. Безграничная вера в панацеи, столь характерная для еврея, видна в той готовности, с которой он обратился к перестройке того, что считал слабыми местами в этой структуре. Был выдвинут лозунг: «Во имя Бога давайте же что-то сделаем!» В одной из недавних редакционных статей можно прочесть:
1 Sackler H. The Kehillah of New York: A brief history // Jewish Communal Register of New York City. — N. Y., 1918.
«Еврейское сообщество Берлина (Германия) обнародовало недавно интересную статистику. В 1922 г. в этом большом городе было зарегистрировано 1422 еврейских брака, из которых 781 (больше половины) были смешанными. Лидеры берлинского еврейства, естественно, взволнованы этими цифрами и ищут теперь способы и средства, чтобы сдержать волну подобных браков в этом городе.
Причины этого удивительного феномена найти нетрудно. Немецкое еврейство в последние полстолетия было занято борьбой с антисемитизмом. В последние годы мы много слышали о разнообразии еврейской культурной работы высочайшего разряда, проделанной в Германии вообще и в Берлине в частности. Все это, однако, делалось прежде всего многочисленными восточноевропейскими евреями, перебравшимися в Германию в последние несколько лет, и немецкими сионистами. Между тем эти два элемента составляют лишь меньшинство. Большинство урожденных немецких евреев, вообще проявлявших интерес к еврейским проблемам, были больше всего озабочены антисемитизмом. Разумеется, волна антисемитизма в Германии сильна, и евреи этой страны, естественно, вынуждены с ней бороться. Но немецкое еврейство совершило серьезную ошибку, направив свои лучшие силы на эту негативную деятельность. Немецкое еврейство должно было осознать, что пропагандистская борьба против антисемитизма не дает его молодежи ничего конструктивного и, следовательно, не может удержать ее в родном гнезде. Что нужно еврейской молодежи, так это знание и вдохновение, а их-то немецкое еврейство и не смогло ей дать. Есть, разумеется, и много других причин для роста смешанных браков в немецком еврействе, но мы настаиваем, что важнейшая причина обнаруживается в отсутствии у нашего народа в этой стране животворной религиозной жизни. Когда еврейские юноши и девушки заключают браки вне своей расы, это всего лишь показывает, что в иудаизме нет ничего, что бы они любили и что бы их заботило.
Пусть американское еврейство изучит эти факты и вынесет для себя столь нужный ему урок. Евреи нашей страны всерьез разделены по религиозным вопросам. Все мы, однако, согласны в нашем противостоянии смешанным бракам. Ныне ни для кого не секрет, что число таких смешанных браков в нашей стране весьма велико и что оно постоянно растет. Это число, несомненно, будет расти и множиться, если мы не проснемся и не обратим внимание на серьезность ситуации. Лидеры наших сообществ считают, что наша важнейшая задача — благотворительность и помощь нуждающимся; мы не хотим приуменьшать важности этих деятельностей, но знаем, что один только дух благотворительности не удержит в нашей молодежи интерес к иудаизму. Панацея от еврейских болезней — штудирование Торы, учеба и практика. Если еврейское сообщество Чикаго не хочет повторить неприятный берлинский опыт, мы должны вкладывать в нашу молодежь еврейские знания и должны учить ее обычаям еврейской жизни»1.
1 8епйпе1. — Опиату 16, 1925.
Призывы вроде приведенного выше нередки для локальных сообществ. Результатом их становятся возрождение интереса к «еврейскому образованию» и создание дополнительных еврейских школ современного типа, работающих по последнему слову педагогической науки. Финансовую поддержку этим школам оказывают не только и даже не столько ортодоксальные евреи. Интерес к возрождению религиозного обучения проявляет и реформистски настроенная часть евреев; она делает это если не для собственных детей, то по крайней мере для детей гетто.
По-видимому, нет предела тому, насколько давление извне способно солидаризировать группу. Повысившееся после войны групповое сознание проявляется в консолидации даже непримиримых сторон в сообществе:
«Сплочение наших сил: На прошлой неделе мы рискнули высказать прогноз, что будущий тип американского иудаизма будет состоять в компромиссе между реформой и консерватизмом. Далее мы с радостью наблюдали, как наши взгляды обсуждаются внимательными исследователями тенденций американской еврейской жизни. Jewish Morning Journal, крупная и влиятельная нью-йоркская ежедневная газета на идише, обсуждая принятую съездом Союза американских еврейских конгрегаций резолюцию о созыве конференции всех еврейских религиозных организаций Соединенных Штатов, дает следующий комментарий:
"Разграничительные линии между евреями-реформаторами и консервативными евреями устраняются не резолюциями, а силами самой жизни. Но резолюции служат симптомами изменившихся условий. Несомненен сдвиг вправо; большинство евреев склоняется к ортодоксии, даже если сами они не очень набожны. И все же становится все труднее отличить польских и литовских евреев, окончивших Еврейский союзный колледж (реформированную семинарию), от их landsleit, окончивших Нью-йоркскую еврейскую теологическую семинарию. Консолидация Объединенных синагог, которые представляют ортодоксию, и Союза американских еврейских конгрегаций, который представляет реформированный иудаизм, неизбежна и рано или поздно произойдет".
Мы просто хотели бы добавить, что Jewish Morning Journal всегда была газетой консервативной, отстаивающей ортодоксию и яростно противостоящей реформе. То, что приведенные выше слова исходят из столь неожиданного источника, поистине знамение времени»1.
1 Sentinel. — February 6, 1925.
В период с 1914 по 1924 г. американские евреи собрали колоссальную сумму в 63 млн. долл. для оказания помощи евреям, пострадавшим от войны. Денежные пожертвования поступили от 900 тыс. вкладчиков. Среди самых активных «застрельщиков» этого мероприятия были евреи, никогда до того не проявлявшие большого интереса к еврейскому сообществу. Но:
«...Соприкосновение с общей опасностью всех породнило. Все раздоры между евреями смыло прочь потоком кровопролития. Сегодня евреи сплочены как никогда. Луис Маршалл и судья Хорас Стерн поддерживают борьбу евреев за Палестину (прежде они были антисионистами). Сэмюэл Унтермайер защищает дело сионизма. Эти примеры можно приводить тысячами.
Мы больше не ортодоксы и реформисты, консерваторы и радикалы. Все едины и связаны древней формулой: "Я еврей!" И за это мы выражаем нашим братьям по ту сторону океана нашу вечную признательность, которая перевешивает нашу помощь им, поскольку преданность вере по меркам Израиля превыше даже золота бескорыстной благотворитель-ности»1.
В этих кампаниях чикагское сообщество уступало по числу участников лишь Нью-Йорку. Степень, до которой местное еврейское сообщество окрепло и обрело способность к коллективному действию, убедительно демонстрируют его местные кампании по сбору средств на нужды сообщества. В 1923 г. в Чикаго по официальным каналам была собрана сумма в 2,5 млн. долл. В 1925 г. стартовала кампания по сбору 4 млн. долл., проходившая под лозунгом «Ты еврей?» Собранная сумма даже превысила запланированную. Председатель этой кампании высказался следующим образом:
«Объединенная кампания по сбору 4 млн. долл., руководить которой меня поставили, взяла в качестве своего лозунга вопрос: "Ты еврей?" Многие из вас, поняв вопрос в его истинном значении, ответили на него в духе тех, кто его задавал. Среди тех, кто не смог так его воспринять, есть три класса людей. Во-первых, есть еврей житейски мудрый — мудрый не в делах жертвенности и не в делах служения, а в делах мирских. Ему присущи мелкие премудрости временщика и лакея. Он жаждет аристократических доблестей богатства и социального положения. Но несмотря на все хитрости и уловки, к которым эта жажда его подстрекает, двери всех снобов навсегда перед ним захлопнуты. Он не войдет в них,
1 Rosenfelt H. H. This thing of giving. — N. Y., 1924. — P. 325.
хотя он отказался от своего отца и отбросил прочь свою мать. Но все же есть надежда на его спасение. Пусть он помнит, что хотя он и боролся тщетно за призы на Ярмарке Тщеславия, он все еще может обеспечить себе место в единственной аристократии, которую знают евреи. Я разумею Аристократию Душ. Там он будет оцениваться по своим побуждениям, а не по своему занятию. Там о нем будут судить по тому, что он дает, а не по тому, что он имеет. Там он будет оценен как благородный или подлый по благородству своей души, а не по крови, которая течет в его венах.
Во-вторых, есть еврей напуганный и стыдящийся. Стыдящийся чего? И чего опасающийся? Разве он не в Америке, в нашей Благословенной Обетованной Земле, где ему гарантированы равенство и конец всякого угнетения? Тогда почему он говорит о своем иудаизме шепотом и сжимается от страха, подумав, что кто-то его подслушал? А потому что, хотя тело его находится в безопасности, душа его все еще накрыта тенью погрома. Потому что, хотя речь и манеры его стали американскими, в сердце его до сих пор лежит камнем ужас преследования. Потому что некое внутреннее чувство позора сделало его постыдным. Потому что какая-то внутренняя сервильность заставляет его принимать изгнание как должное, а гетто — как причитающееся ему место жительства.
Через притворство и через отказ ищет он бегства. Но бегства от чего? От стыда в собственном сердце не убежать. От своего долга как еврея перед евреями не убежать. Нельзя убежать от собственного происхождения, нельзя укрыться от самого себя. Его родство со своим народом глубже, чем он думает, глубже даже, чем он осмеливается признать. Он навечно прикован к прошлому, из которого он явился. Пусть же он знает, что его личная свобода навеки связана со свободой всего еврейства. Пусть он усвоит, что как стыд и страх еврея в России стали его страхом и его стыдом, так и участь еврея в России становится его участью. Пусть он проникнется простым мужеством еврея, способного без страха и без стыда принять факт своего еврейства, как без страха и без стыда он принимает факт своего американства.
В-третьих, остаются те, кто, не попав ни в одну из названных категорий, были тем не менее озадачены публикацией нашего лозунга. Это мои личные друзья — люди с щедрой душой, теплым сердцем и широким опытом, добропорядочные евреи в лучшем смысле слова, которые пришли ко мне с тем искренним несогласием, которое является привилегией близких... Их любовь ко мне столь же прочна, как и преданность нашему делу, но они выражают сожаление по поводу того, что называют недостатком достоинства. То, что они называют недостатком достоинства, я называю почтением. То, что они считают недостойным, для меня священно. Я не больше, чем они, желаю кричать о нашем происхождении на рыночной площади или щеголять нашей верой там, где это делать неуместно. Но в этой кампании то, кто мы такие, имеет значение; это нельзя забыть или замолчать. Это кампа-
ния для евреев, призванная помочь им нести бремя евреев. Ужасно важно, чтобы мы узнавали, спрашивали друг у друга: "Ты еврей?"»1
Как сформулировал председатель этой кампании, «от этого не убежать», ибо все сообщество сплотило усилия, чтобы сделать бегство невозможным.
«В этом-то и состоит суть кампании по сбору средств, проведенной недавно Еврейской благотворительной организацией Чикаго, кампании столь далеко идущей по своему замыслу, столь основательной по своей реализации, столь удивительной по достигнутым результатам, что это заставляет каждого нееврейского гражданина Чикаго остановиться, посмотреть и послушать, а слушая, уважительно снять шляпу. В начале 1924 г. эта центральная организация, включающая двадцать шесть дочерних еврейских благотворительных агентств, с регулярными сборами сумм свыше 1 090 000 долл., столкнулась с дефицитом 200 000 долл. за истекший финансовый год.
11 ноября этого года, по завершении кампании по привлечению новых членов, длившейся четыре недели, в список регулярных жертвователей было внесено 9 тыс. новых имен, так что общее число жертвователей составило 21 тыс. человек; и необычайная энергия этой кампании до сих пор продолжает приносить новых членов, ежедневно и в больших количествах.
Покрытие дефицита было лишь ничтожной частью этого достижения. Дефицит покрывался и раньше. И в этот раз его легко было устранить, просто предъявив цифры нескольким лояльным и щедрым жертвователям. Суть дела — в тех 9 тыс. новых членов, каждый из которых жертвует в среднем по 18 долл., в том поразительном факте, что практически каждому еврею в Чикаго, способному внести 10 долл. или больше на нужды благотворительности, давалась возможность — а, может быть, и несколько возможностей — сделать свой вклад.
"Вы не просите подаяния. Вы предлагаете привилегию", — так говорилось в руководстве для агитаторов. От начала и до конца кампании этот тон последовательно выдерживался.
Внутренние пружины такого мероприятия имеют жизненно важное значение. Вам будет интересно узнать, что в течение пяти лет до проведения этой переписи неофициальное бюро вырезок выделяло и помечало еврейские имена, упоминавшиеся чикагскими газетами в связи с передачами недвижимости, свадьбами, вечеринками, кражами драгоценностей и мехов — даже в колонке "Потери и находки". Такие списки потенциальных клиентов
1 Loeb J. M. Are you a Jew? / Address delivered at Sinai Temple, November 1, 1925 (опубликовано в виде брошюры).
тщательно сверялись со списком жертвователей Еврейской благотворительной организации и распределялись между добровольными сборщиками средств, проводившими перепись»1.
Затем следовали персональные призывы, часто в комиссиях; а если и они не приносили желаемых пожертвований, к упрямцу обращался кто-нибудь из важных членов сообщества, личная просьба которого считалась достаточным по силе давлением. Устраивались собрания и обеды, на которых тем, кто уже внес свой вклад, предоставлялась возможность снискать дополнительное признание, повысив сумму своих пожертвований в присутствии наиболее видных членов сообщества. Если способность действовать корпоративно является критерием сообщества, то евреи в Чикаго явно движутся к тому, чтобы стать сообществом.
В настоящее время в Чикаго проживает приблизительно 300 тыс. евреев2. Из них, согласно переписи населения США 1920 г., 159 518 считают родным языком идиш или иврит. Это показывает, что существенно больше половины — вероятно, три четверти — чикагских евреев составляют русские и восточные евреи. Между тем темпы притока этих евреев, вероятно, несколько сократились с изменением законов об иммиграции.
В то время как гетто пустело, стало мало новых рекрутов, которые могли бы заполнить освобождающиеся места. В прошлом именно постоянный приток ортодоксальных евреев был гарантией единения сообщества и сохранения веры. Сегодня, однако, на эту силу уже нельзя положиться. Возрождение расового предубеждения против еврея послужило заменой этой силы. Оно чрезвычайно усилило групповое сознание и упрочило солидарность. Оно вернуло большое число евреев, находившихся на высоких стадиях ассимиляции, назад, в родное гнездо. Оно дало мощный толчок еврейскому националистическому движению и ортодоксии.
Предубеждение, идущее извне, воскресило стену гетто, возможно, менее видимую, чем раньше, но не менее реальную. Подъем и упадок гетто являют собой, по всей видимости, циклическое движение. Когда еврей выходит из гетто во внешний мир и обретает в нем качество человека, гетто приходит в упадок. Но как только эта свобода ограничивается, обычно в результате слишком массивного и быстрого продвижения, между евреями и неевреями вырастают дистанции, и начинается обратное движение в гетто. Само существование гетто способствует сплочению
1 Taking the census // Social service. — January, 1925.
2 Точное число евреев в Чикаго так и не определено. [Далее Вирт приводит различные статистические данные на этот счет, которые мы опускаем. — Прим. перев.]
более широкого еврейского сообщества. Такие евреи, как Левизон и Фи-липсон, справедливо видят в сохранении современного гетто корень «еврейской проблемы»:
«Современные гетто, еврейские кварталы в крупных городах мира. являются еще одним прямым результатом официальной институционализации гетто в средние века. Нищие стеклись в эти районы, поскольку здесь они находят дружбу и симпатию, и тем самым удовлетворяется их общественный инстинкт. Но они, по крайней мере, не вынуждены здесь оставаться и, как только пожелают, могут отсюда уйти. Если о такой вещи, как еврейский вопрос, и можно в каком-либо значении, кроме религиозного, говорить в этой стране, то только в отношении этих еврейских кварталов Нью-Йорка и других больших городов и их обитателей. Как расформировать эти кварталы и рассеять их обитателей по просторам этой широкой, благодатной страны и сделать так, чтобы они стали самостоятельными, уважающими себя гражданами — великая проблема, настойчиво требующая сегодня решения. Эти добровольные гетто — постоянная опасность, ибо они пробуждают худшие страсти нееврейских демагогов. Благодаря им евреи рассматриваются как особый класс и в качестве такового дискриминируются. Эти последние зримые следы существования гетто должны быть стерты. Они полны опасности. Прочь все эти гетто. Закон не может повелеть их устранить, как это было с официально установленным гетто. Этого можно достичь только волевыми усилиями. И как говорится в старой молитве, "да увидим мы это свершившимся в наши дни"»1.
Хотя евреи видят в современном гетто опасность для своего статуса как личностей и как граждан, жители самого гетто невосприимчивы к конфликтам, нарушающим душевный покой остального еврейства. «Еврейская проблема» — это проблема расколотого сознания, переживаемая отчасти ассимилированными евреями на границе с нееврейским миром, но не обитателями самого гетто, цепляющимися за тепло семейного и племенного очага.
Современная незримая стена гетто не менее реальна, чем старая, потому что она держится на чувствах и предрассудках людей, являющихся продуктами разных культур, и на самых фундаментальных чертах человеческой природы, управляющих нашей тягой к знакомому и нашим отталкиванием от чуждого. Евреи как индивиды не всегда находят путь к ассимиляции блокированным. Они обретают не только врагов, но и друзей. Между тем вовсе не очевидно, что контакты между культурными
1 РЫНрвоп Б. Ор. ей. — Р. 217-219.
группами неизбежно производят как трения, так и гармонию, и что первые можно предотвратить, а второй поспособствовать какими-либо готовыми административными средствами. Взаимодействие — это жизнь, а жизнь — это рост, противящийся попыткам направить его и взять под контроль с помощью методов, пусть даже сколь угодно рациональных, которые не принимают в расчет этот динамический процесс. В борьбе за обретение статуса рождается личность. Еврей, как и всякий человек, обязан своим уникальным характером этой борьбе.
Глава XIV
СОЦИОЛОГИЧЕСКАЯ ЗНАЧИМОСТЬ ГЕТТО Нееврейские гетто
Гетто — такая глава в истории евреев и западной цивилизации, которая сама по себе заслуживает того, чтобы ее рассказали. Но гетто имеет и гораздо более широкую значимость, которая делает его интересным для исследователя человеческой природы и общества. То, что мы находим в гетто, есть в сущности то же самое, что мы видим в социальной жизни других меньшинств, живущих бок о бок друг с другом или, как часто бывает, живущих бок о бок вне друг друга. Заходит ли речь о чехах в Австрийской империи Габсбургов, о фиуме в разобщенной Италии, о британцах в Индии, о белых в городах Китая или о китайцах в Сан-Франциско, проблема везде по сути та же самая, ибо аспекты этих ситуаций, связанные с человеческой природой, сродни тем, которые мы находим в гетто.
Отношения между двумя группами в таких случаях обычно являются внешними. Проблемы решаются правилами и законами, а не личным контактом и интимной дискуссией. Именно потому, что контакты между большей и меньшей, господствующей и подчиненной группами ограничиваются сугубо поверхностными делами, они и способны жить так близко друг к другу. В таких случаях человеческим группам удается жить бок о бок в связи, известной как симбиоз, во многом подобно растениям и животным. Возникающая при этом экономика воспроизводится без всякого участия сознания. Но у людей будут возникать сознание и чувства, и две группы могут занимать данный ареал без потери своих отдельных идентичностей, поскольку каждой стороне позволено жить своей собственной внутренней жизнью и каждая каким-то образом боится другой или идеализирует другую. Это взаимоотношение было удачно
названо аккомодацией, в отличие от ассимиляции, которая происходит, когда два народа с успехом, так сказать, влезают в шкуры друг друга, начинают соучаствовать во внутренней жизни друг друга и становятся тем самым единым целым.
Евреи стекаются в гетто, как уже отмечалось, по тем же причинам, по которым итальянцы живут в Маленькой Сицилии, негры — в черном поясе, а китайцы — в чайнатаунах. Различные ареалы, которые составляют городское сообщество, притягивают разные типы населения, чьи экономический статус и культурная традиция лучше всего приспособлены к физическим и социальным характеристикам, которые они в них находят. Каждый раз, когда в население входит новое приращение, оно не локализуется случайным образом где попало; оно вызывает пересортировку всей массы людей, приводящую в конце концов к укоренению каждого элемента в той среде (milieu), которая является для него если уж не самой желанной, то во всяком случае наименее нежеланной.
В этой связи важно, однако, не то, где каждый разместится, а тот факт, что каждый находит свое особое местоположение, по всей видимости, без чьего бы то ни было явного умысла. Оказавшись в ареале, каждая группа стремится воспроизвести культуру, к которой она привыкла в своем прежнем хабитате, настолько точно, насколько позволяют новые условия. Именно этой тенденцией обусловлены те резкие перемены в локальной атмосфере, которые мы иногда чувствуем, переходя с одной улицы на другую в скоплениях маленьких гетто, образующих крупные иммигрантские кварталы наших больших городов.
В отличие от гетто былых времен, эти новые гетто не нуждаются в стене или воротах, чтобы поддерживать обособление разных видов людей. Каждый человек подыскивает себе хабитат во многом так же, как это делают растения и животные в мире природы; каждый имеет свой тип питания, семейной жизни и развлечений.
Физическая дистанция, отделяющая эти иммигрантские ареалы от ареалов коренного населения, есть в то же время мера социальной дистанции между ними и средство, с помощью которого эта социальная дистанция может поддерживаться. Это не столько предполагает взаимную враждебность, сколько предполагает и делает возможной взаимную терпимость. Эти сегрегированные ареалы дают иммигрантам возможность уйти от древнего правила: «Находясь в Риме, веди себя как римлянин» ,
* Аналогом служит русская пословица: «В чужой монастырь со своим уставом не суйся». — Прим. перев.
— и позволяют им быть самими собой. Но ценой, которая платится за эту свободу и непринужденность, является потеря интимного контакта с другой группой. То тут, то там индивид преодолевает этот разрыв и братается с чужаком, но делает он это с риском изгнания из собственной группы и без уверенности в теплом приеме со стороны другой. И все же именно тот, кто время от времени отправляется в стан врага или чужака, является в конечном счете агентом, способствующим слиянию двух групп.
Гетто и сегрегированный ареал
Гетто иллюстрирует еще один феномен в жизни локального сообщества, лежащий также в основе сегрегации ареалов порока, районов неоновых огней, богемий и хобогемий в современных городах. Сравнивая средневековый город с современным городским сообществом, мы обнаруживаем, что в этих структурах есть нечто фундаментально общее, а именно — сегрегация населения по разным классам и профессиональным группам. По существу, этот процесс есть процесс конкуренции. В основе своей он сродни состязательной кооперации, присущей сообществу растений. Отличие от сообщества растений состоит в том, что люди более мобильны и могут путем передвижения искать те ареалы, в которых они могут наилучшим образом удовлетворить свои фундаментальные интересы и желания.
Как естественное, или добровольное, гетто существовало раньше, чем гетто было декретировано законом, так и ареалы порока существовали до того, как полицейские установления согнали проституток в ограниченные зоны, а деловые центры выросли прежде, чем градостроители и законы о зонировании признали эти специализации в городской экономике. И точно так же, как гетто сохраняется еще долгое время после его законодательного упразднения, район красных фонарей продолжает существовать еще долго после того, как праведно негодующее население успокоит свою совесть убеждением, что порок изгнан из города.
Эта специализация интересов и культурных типов является в основе своей фазой элементарного процесса разделения труда. Каждый ареал в городе приспособлен к какой-то одной функции лучше, чем к любой другой. Цены на землю, арендная плата, доступность и установки его обитателей и владельцев определяют, в конечном счете, каким типом ареала он станет. Среди этих факторов более фундаментальным является, вероятно, фактор экономических ценностей, ибо чувства людей в конце
концов обычно склоняются перед этим критерием, являющимся выражением состязательного процесса. В конечном счете, план города или любая другая искусственная регуляция будут успешны только в той степени, в какой они принимают во внимание эти факторы, и в той степени, в какой они считаются с тем фактом, что эти ареалы — продукт роста, а не произвольного умысла.
Каждый из этих ареалов не только обладает собственными внешними характеристиками в форме зданий, учреждений и общего облика, но и имеет собственный моральный кодекс. Население ищет ареал, в котором к нему будут относиться терпимо и в котором желания его членов могут удовлетворяться с наименьшими помехами. Богемный тип дрейфует в Латинский квартал, потому что там он может быть самим собой и без особого стеснения самовыражаться. Хобо ищет main stem не только потому, что его институты и стандарты жизни соответствуют его личным запросам, но и потому, что здесь он находит себя и свой дом. Иммигрант дрейфует в трущобу, даже не сознавая того, что он живет в трущобе.
Кроме того, гетто демонстрирует, в какой степени локальная культура есть вопрос географического местоположения. Антропологи познакомили нас с понятием культурного ареала, под которым они подразумевают распределение в пространстве более или менее интегрированных комплексов материальных или нематериальных культурных черт. Живучесть традиционной еврейской жизни, по-видимому, зависит от благоприятной почвы гетто, от исключения из сферы дезинтегрирующих и разъедающих влияний других культурных ареалов. Едва индивид отрывается от почвы, к которой были привязаны он и его институты, как перед ним немедленно открывается возможность утраты его своеобразия и исчезновения его как особого типа. Его институты тоже с трудом выдерживают напряжение, приходящее с миграцией в другую местность. Именно поэтому синагога в гетто сохраняет свою значимость для еврейской общинной жизни, но быстро ее теряет, как только мигрирует в Deutschland. Каждый из этих ареалов имеет свои особые типы преобладающих личностей, которые меняются, когда локальная жизнь группы претерпевает трансформацию. Место, где живет еврей, является не худшим, чем любой другой, показателем того, что это за еврей.
Гетто как социальный феномен
Если бы мы узнали полную историю жизни какого-нибудь индивида в его социальной среде (setting), то, вероятно, мы узнали бы почти все, что стоит знать о социальной жизни и человеческой природе. Если бы мы узнали полную историю гетто, то социолог получил бы в руки лабораторный образец, который воплощает в себе все понятия и процессы из его профессионального словаря. Институт гетто — не только летопись исторического народа; это манифестация человеческой природы и специфического социального порядка.
Гетто рассматривалось в этом исследовании прежде всего как следствие изоляции. Изоляция евреев имела не просто физический, но прежде всего менее осязаемый и менее зримый характер. Это был тип изоляции, производимый отсутствием интеркоммуникации вследствие разницы языка, обычаев, чувств, традиций и социальных форм. Гетто, как мы его рассматривали, — не столько физический факт, сколько состояние духа. Изоляция еврея была сродни тому типу изоляции, в которой оказывается человек, чувствующий себя одиноким в самой гуще толпы.
Было время, когда исследователи человеческой природы полагали, «что удивительно разные обычаи произведены народами с разными инстинктами или с инстинктами разных степеней силы или интенсивно-сти»1. Евреи, как кое-кем утверждалось, ведут отдельное обособленное существование по причине того, что они кичливый и клановый, не общительный народ. Им, дескать, недостает стадного инстинкта. К счастью, в случае евреев мы имеем долгую письменную историю, которая приводит нас к убеждению, что, по крайней мере, было время, когда у них не было клановости, когда они были народом, поддерживающим много контактов. Еще одним примером противоположного является попытка прорваться в нееврейский мир, предпринимаемая многими евреями сегодня. Вероятно, правильнее будет сказать, что евреи приобрели исключительность, поскольку на определенном этапе своей истории были исключены. Еще один ответ состоял бы в том, что они были отдельны в силу отличия их культурной жизни от культурной жизни их соседей.
Если к чему-то исследователи человеческой природы в последние годы и научились относиться с осторожностью, так это к списыванию характера народа и индивида на счет человеческой природы без досконального исследования их исторических переживаний. То, что евреи суть
1 Faris E. The nature of human nature // Proceedings of the American Sociological Society. — Vol. XXXII. — P. 25.
то, чем их сделала их история, быть может, звучит и банально, но эту банальность стоит повторить вслух.
Евреи обязаны тем, что сохранились как отдельная и особая этническая группа, своей социальной изоляции. Воспроизведение их партикулярной социальной жизни и их выживание как социального типа зависят прежде всего от продолжения этой изоляции, так как особый характер любого народа зависит от его отключения (exclusion) от контактов с другими народами. Карьера евреев в европейских гетто была полна превратностей и драматизма не потому, что они очень уж отличались от остального населения, а потому, что они были очень похожи друг на друга. «Там, где отчетливо выражены расовые черты и велики разделяющие расы социальные дистанции, случается иногда, что мы вообще его [индивида] не различаем. При таких обстоятельствах, отмечает Шейлер, чужак остается посторонним и странным, представителем своей расы, а не соседом»1. Когда еврей оставляет гетто, его тип претерпевает глубокую трансформацию. Он не только меняет одежду, выражение лица и манеру держаться, но и обычно целиком преобразует свое сознание: «В необозримой волне космополитической жизни еврейский расовый тип не столько исчезает, сколько становится невидимым. Когда его перестают видеть, антисемитизм приходит в упадок. Ибо расовый предрассудок является функцией видимости. Расы с "высокой видимостью", как говорят моряки, становятся естественными и неизбежными объектами расо-2
вого предрассудка» .
Гетто может осветить в совершенно ином ракурсе одну тонкую черту изоляции. Гетто — культурное сообщество, выражающее общее наследие, запас общих традиций и чувств. Установки и чувства, заключенные в сознании еврея, а также институты и практики, в которых они находят свое внешнее выражение, сконцентрировались вокруг религиозной жизни этого народа. Если говорить в антропологических терминах, еврейская культура репрезентирует комплекс синагоги. Сегодняшнее еврейское сообщество, как и сообщество времен средневекового гетто, имеет много общего с современной сектой. «Свободное общение противостоящих сторон всегда угрожает их моральному духу... Солидарность группы, как и цельность индивида, предполагает хотя бы какую-то меру изоляции от других групп и лиц как необходимое условие своего сущест-
1 Park R. E. Op. cit. — P. 136 (в указанном выше русском переводе: с. 103-104).
2 Ibid. (в русском переводе: с. 104).
вования»1. В пределах секты, как ясно показывает гетто, жизнь все более становится вопросом формы. В конечном счете форму приходится сохранять любой ценой, хотя ее содержание давным-давно выветрилось.
Когда стены гетто наконец рушатся, по крайней мере настолько, чтобы сделать возможным бегство из него некоторых его обитателей (inmates), те, кто приобретает вкус к жизни в более свободном внешнем мире и соблазняется его красками, обычно терзаются тем противоречивым чувством, которое приходит к любым гибридам, как физическим, так и социальным. С одной стороны, есть странный и чарующий мир человека, с другой — ограниченное сектантство маленькой группы, в которой ему довелось родиться, и он не является в полной мере членом ни того, ни другого. Он колеблется между тем и другим до тех пор, пока какое-нибудь решающее событие не окунет его с головой в дела внешнего мира, где он забывает свою личность и преображается в новое существо, либо пока отпор не отбросит его рикошетом в его старую родную первичную группу, где жизнь, при всей ничтожности ее масштаба, богата, глубока и тепла.
С этой проблемой сталкиваются не только индивиды в пределах времени своей жизни; с нею же сталкиваются и последовательно идущие поколения в любой иммигрантской группе. Этим объясняется тот факт, что сам иммигрант в течение своей жизни вряд ли когда-нибудь полностью ассимилируется в новую группу, но в то же время редко бывает преступником, тогда как его дети, в свою очередь, становятся ассимилированными, но вместе с тем порождают проблемы дезорганизации и преступности. Гетто демонстрирует, что в социальной жизни важны не столько «прочные» факты материального существования и внешние формы, сколько неуловимые чувства, мечты и идеалы народа.
Что делает еврейское сообщество — состоящее в наших метропо-лисных центрах из столь многих гетерогенных элементов — сообществом, так это его способность действовать корпоративно. Оно имеет общий набор установок и ценностей, базирующихся на общих традициях, схожих переживаниях и общих проблемах. При всей его географической обособленности, оно сплачивается в сообщество конфликтом и давлением извне и коллективным действием изнутри. Еврейское сообщество — культурное сообщество. Это максимум приближения к общинной жизни, который может предложить современный город.
1 Park R. E., Burgess E. W. Introduction to the science of sociology. — Chicago, 1924. — P. 229.
Аномальный статус еврея базируется на солидарности его сообщества и его удивительной способности действовать коллективно. Именно историческая изоляция еврея, именно гетто, добровольное и принудительное, средневековое и современное, объясняет его характер, а также те фантастические представления, которые другие о нем имеют. История евреев и история гетто — в сущности, история миграций. В ходе этих миграций евреи развивали связи, из которых кристаллизовалось нечто, выглядящее как международная организация. В итоге еврей предстает фигурой не просто повсеместной, но и в чем-то мистической. А стало быть, если решения так называемой «еврейской проблемы» мы не нашли, то не возможно ли, что, работая с гетто как с естественным феноменом, не предлагая апологии и не выдвигая программы, мы сделали эту проблему более понятной?
Пер. с англ. В.Г. Николаева
