CC BY
39
условиях, приводя в пример историю жизни и творчества Анны Ахматовой.
О.В. Большакова
2005.01.015. КУЛЬТУРНЫЙ ГРАДИЕНТ: ТРАНСМИССИЯ ИДЕЙ В ЕВРОПЕ, 1789-1991.
The cultural gradient: the transmission of ideas in Europe, 1789-1991 / Ed. by Evtuhov C., Kotkin St. - Lanham, 2003. - VI, 324 p.
Ключевые слова: трансмиссия культурных идей в Европе, 17891991 гг.
В сборник, выпущенный в честь видного американского историка-русиста Мартина Малиа, вошли работы его учеников и коллег из США, Канады, Франции, Польши и России. Исходным тезисом и основой исследовательского подхода для авторского коллектива явилась разработанная в трудах этого историка концепция «культурного градиента». Технический термин «градиент» (вектор движения, направленного вниз по склону; постепенный спуск) в применении к культурной и интеллектуальной истории означает продвижение во времени и пространстве с запада на восток европейского континента, и в этом континууме Россия являлась крайней восточной точкой, «арьергардом Европы» в самом низу «склона». Представление об однонаправленном движении через европейский континент лежало в основе таких известных концепций, как германский Sonderweg (особый путь), польский мессианизм и теории российской «отсталости». Как показал в 1960-е годы Александр Гершенкрон, европейские аграрные общества чем восточнее, тем были более отсталыми. Государство соответственно принимало все более принудительный характер, а идеи начинали играть все более важную роль в жизни страны. Эти представления и были осмыслены и сведены воедино М.Малиа.
Как отмечает в предисловии редактор сборника Катерина Евтухов, концепция Малиа формировалась в годы «холодной войны», когда противостояние двух держав в биполярном мире воспринималось многими как проявление более глубокой и фундаментальной конфронтации Востока и Запада, коренившейся в глубоком прошлом; когда Советский Союз считался новейшим и наиболее опасным проявлением вековечного русского деспотизма, и на основании таких представлений делались заключения о неизбежности российского и, следовательно, советского экспансионизма
(с.3). Концепция «культурного градиента» Мартина Малиа в этом контексте отражала иную идеологическую позицию и была «мягче» в том отношении, что подключала к анализу всю глубину исторического знания. Она напоминала: отношения между Россией и «Западом» в разные времена были разными и включали в себя совершенно разные понятия, анализировать их следует в терминах восприятия, а не только в рамках дипломатии и политики. Концепция «культурного градиента», считая Россию европейской страной, предлагала рассматривать Европу как конгломерат отдельных культур и множество «особых путей» развития и, соответственно, изучать взаимодействие и взаимопроникновение идей и политических практик в этих культурах, будь то Англия и Франция, или же Германия, Россия или Польша.
Представленные в сборнике работы не придерживаются однолинейного взгляда на «градиент»: в нем исследуются возникновение, взаимодействие и восприятие идей в разных странах, с упором на Россию, при этом фиксируется движение в разных направлениях, а не только с Запада на Восток.
Базовое понятие «культурного градиента» явилось в сборнике тем фоном, на котором разворачивается его основная тема «трансмиссии» идей. Понятие трансмиссии предполагает, что идеи рождаются в определенном месте в определенное время, однако их возникновение редко происходит без взаимодействия с другими культурами. По мере своего передвижения во времени и пространстве идеи прививаются, трансплантируются, ассимилируются в «соседней» культурной сфере, в которой благодаря трансляции, коммуникации и повторению мгновенно и незаметно превращаются в нечто новое. Поэтому фактически все статьи сборника исследуют две и более стран и культур, с акцентом на России, Франции и Польше (с.4).
Авторы тома, по словам К.Евтухов, осознают, во-первых, первостепенную ценность исторического опыта, а не идеологии, в качестве основы для формирования международной политики и, во вторых, в противоположность прежним представлениям о биполярности мира, признают множественность и разнообразие центров власти (с.6).
Сборник состоит из трех частей: «История идей», «Режимы и политические практики» и «Современная сцена: политика и интеллектуалы».
Статьи первой части сборника посвящены главным образом проблемам восприятия и трансформации идей. Так, Анджей Валицкий (ун-т
Нотр Дам) обращается к фигуре русского иезуита князя Ивана Сергеевича Гагарина (1814-1882), рассматривая его как важное связующее звено между Чаадаевым и Соловьевым. Он указывает, что традиционная тенденция связывать «западничество» с секуляризмом является ошибочной: на самом деле одним из самых главных соблазнов Запада для русских интеллектуалов являлся католицизм. Православие рассматривалось, например, А.Хомяковым как религия, несовместимая с образованием и пригодная только для неграмотных крестьянских масс (с.33). Общим знаменателем для всех вариантов русского «религиозного западничества» было убеждение, что европеизация России должна обязательно затронуть и духовную жизнь, в первую очередь религию. Это убеждение, особенно в масонских кругах, часто соединялось с поисками путей для построения единого христианства, которое объединит Европу с Российской империей (с.34).
Размышляя о месте князя И.С.Гагарина, дипломата, религиозного деятеля, писателя и мемуариста, в интеллектуальной истории России, А.Валицкий приходит к заключению, что «он представлял собой кульминацию католических тенденций в русском обществе первой половины XIX в.» и при этом «способствовал кристаллизации антикатолических взглядов славянофилов» (с.50).
В статье К.Евтюхов (Джорджтаунский ун-т, Вашингтон) «Гизо в России» рассматривается концепт цивилизации в контексте «замечательного десятилетия» - 1840-х годов. Автор указывает, что помимо всем известного и всеми признаваемого влияния на русскую мысль немецкого романтизма и философии Шеллинга и Гегеля, следует обратить большее внимание на влияние французской культуры эпохи Реставрации, которое было тем более широким, что являлось «естественным, автоматическим и бессознательным» (с.55). Представленное в лекциях Ф.Гизо «История цивилизации в Европе» понятие «цивилизации» как критерия для оценки обществ, выработанная им иерархия европейских наций, в которой Франция занимала высшее положение, получили немедленный отклик в России и стали отправной точкой для построений таких разных мыслителей, как Чаадаев и И.Киреевский (с.67).
Н.Пирумова анализирует «русский социализм» Герцена и, в частности, его взгляды на крестьянскую общину как составную часть мировой социалистической мысли. Она приходит к выводу, что Герцен явился создателем социалистической теории, приспособленной для русских ус-
ловий, и в то же время он синтезировал элементы либеральных движений в России и в Западной Европе.
Статья Теренса Эммонса (Стэнфорд) о проблеме «Россия и Запад» в русской историографии концентрируется на фигурах П.Н.Милюкова и М.И.Ростовцева. Автор рассматривает их взгляды на проблему русской исключительности и тот политический контекст, который эти взгляды формировал, с конца XIX в. до 1930-х годов. Т.Эммонс показывает, как менялись взгляды Милюкова, который в 1930-х годах полностью переписал первый том своих «Очерков русской культуры», отказавшись от прежних формулировок «особости» России и характеристики русского государства как независимой исторической силы. Все усилия он направил на полемику с евразийцами, сосредоточившись на доказательстве европейского происхождения русского народа в русле этнокультурных, лингвистических и антропологических исследований.
В то же время крупный историк античности Ростовцев, также не избежавший воздействия на свои взгляды текущих политических событий, после победы большевиков в гражданской войне обратился к истории Древней Руси. В силу своей профессиональной ориентации (его концепция средиземноморских корней европейской цивилизации и, соответственно, сохранения в ней значительного восточного компонента, помещала Россию и Францию на периферию европейского мира) он оказался более терпим к евразийству.
В заключение автор подчеркивает, что так называемый «период кризиса буржуазной историографии» являлся временем необычайного расцвета новаторских исторических исследований в России, и приходит к выводу, что во многом он стимулировался именно характерной для начала ХХ в. вовлеченностью русских историков в идеологию и практическую политику (с.105-106).
Последняя статья в этом разделе «Уильям Джеймс через русскую призму: московские богоискатели» рассматривает восприятие американского философа, основателя бихевиоризма, русскими религиозными философами Франком, Бердяевым, Булгаковым, Струве, Евгением Трубецким и Эрном.
В статьях второй части сборника исследуются взаимодействия и обмен идеями не только в интеллектуальной плоскости, но и на уровне социальных и политических структур, главным образом в противопоставлении европейских режимов Х1Х-ХХ вв.
Чарльз Рууд (ун-т Западного Онтарио) рассматривает понятие политической полиции и функционирование этого института в сравнительном контексте, на примере Франции, Австрии и России за период 1750— 1900 гг. Он анализирует культуру организаций такого рода как панъевропейский феномен, который существовал во взаимодействии с эволюционирующими демократическими обществами. В частности, Ч.Рууд описывает характерный «тип» секретного или двойного агента и отмечает возникновение в этой среде своего рода международного тайного «братства». Демонстрируя, что полицейские организации, существовавшие по всей Европе, многое заимствовали друг у друга, автор стремится расширить наше понимание их роли в политической жизни Европы до начала Первой мировой войны. Он показывает также, что органы государственной безопасности, сложившиеся в Европе в первой половине XIX в., во второй половине столетия перекочевали и в Россию, где угроза революции, «также европейской по своему происхождению», встала перед самодержавием во весь рост. По своему смыслу и организационным основам русская тайная полиция ничем не отличалась от европейских организаций такого рода. И когда представители охранки прибыли в Париж, они встретили «полное понимание» (с.142).
Эльжбета Качиньска (Варшавский ун-т) исследует роль русской охранки в Царстве Польском в период 1815-1914 гг. в сопоставлении с прусской и австрийской частями Польши. Автор показывает, что политический контроль, террор и репрессии стали важными характеристиками политической жизни в русской части Польши в 1904-1907 гг. Однако она отрицает обоснованность поверхностных аналогий с подобной практикой в Советском Союзе, с ГУЛАГом и КГБ. Подчеркивание такой преемственности исключает самую возможность модернизации и вестернизации России. Предостерегает она и против другой крайности - преувеличения достижений России в области либерализации и демократизации и подчеркивает роль персонального выбора граждан в условиях полицейского государства (с.162-163).
Сходные проблемы, однако на материале ХХ в. рассматриваются в последующих трех статьях этого раздела. Гленнис Янг (ун-т Вашингтона) в статье «Террор в "Правде"», 1917-1939: все новости, которые годились для печати», исследует изменяющееся во времени значение «террора» в официальном дискурсе, начиная с октябрьской революции и до конца 1930-х годов, рассматривая его как один из аспектов «эстетики насилия», присущей советской «публичной культуре» (с.168).
Как указывает автор, большевики, вопреки своей репутации, на самом деле представляли себе социалистическую утопию как мир без насилия, и хотя революция без насилия невозможна, они не могли публично признать, что их государство базируется исключительно на силе. Кроме того, большевикам необходимо было показать, что их революционное насилие является «легитимным, а не варварским».
В период гражданской войны на страницах «Правды» проводилось четкое разграничение между «красным» террором, носившим защитную, оборонительную и вынужденную функцию, и террором «белых», не имевшим никакого оправдания. В годы нэпа к «белому» террору добавились новые угрозы международному пролетариату - кулацкое сопротивление и «внутренние» враги, маскирующиеся под союзников. Начиная с 1928 г. террор постепенно инкорпорируется в оптимистический язык «построения социализма», пишет автор. Государственное насилие подается исключительно как «адекватный ответ» террору внешних и внутренних врагов. «Правда» расширяет понятие террористического акта, в круг жертв террора теперь входят не только коммунисты, но и «простые рабочие и крестьяне» всех стран, однако никакие жестокости «не могут сломить их революционную волю» (с.176).
В эпоху Большого террора, призванного консолидировать страну, показательные процессы внесли несколько существенных черт в понятие и репрезентацию террора. Как показывает Г.Янг, главной его характеристикой становятся безграничность и вездесущесть: террористами могли оказаться бывшие «верные сыны партии», друзья и члены семьи.
Показывая, как трансформировалась идея ненасильственной утопии, преломляясь сквозь призму политической культуры большевиков, автор отмечает, что официальный дискурс «террора» следует рассматривать в контексте общеевропейского «правительственного» проекта по трансформации верований и поведения людей. И хотя между идеалами Просвещения и понятием террора у большевиков, которые эксплуатировали эстетику насилия для создания граждан нового типа, существовала огромная дистанция, Г.Янг указывает на то, что большевики использовали «одержимость» Просвещения техническим прогрессом и контролированием насилия (с.181-182).
По мнению С.Коткина (Принстон), Советский Союз 1920-1930-х годов следует воспринимать как крайний вариант того типа государства, который возник в Европе и США после Второй мировой войны и который мы называем «государством всеобщего благосостояния».
Он указывает, что начиная с 1890-х годов Россия была вовлечена в процессы, характерные и для других стран: распространение массового производства, массовой культуры, массового потребления, не говоря уже о возникновении феномена «массовой политики». Эти тенденции были чрезвычайно усилены в результате Первой мировой войны и ее последствий. В России самодержавие и империя уступили место диктатуре и квазифедеральному Союзу, где процветало сформированное войной крайне неопределенное представление о либеральной «модернити», пишет С.Коткин. В течение последующих двадцати лет это представление приобрело институциональные формы, которые имели сходства и различия как с либеральными проектами в США, Великобритании и Франции, так и с антилиберальными моделями «модернити» в нацистской Германии, фашистской Италии и императорской Японии (с.188).
Исторические особенности межвоенного периода, в первую очередь повышение роли масс в обществе и политике, были обусловлены опытом войны, влиянием новых технологий (конвейерное производство, радио, кинематограф, телефон); поворотом к социальному благосостоянию как типу мировоззрения и образу правления. Эти взаимодействующие тенденции имели общемировое значение. Подчеркивая наличие «межвоенной конъюнктуры», автор указывает, что только при сравнительном подходе можно наиболее полно понять специфику Советского Союза (с.189).
Как отмечает С. Коткин, характерной чертой межвоенного периода, наряду со всеобщей милитаризацией, являлось развитие государственного социального обеспечения. Изучение законодательства и практики Советской России в общеевропейском контексте показывает, что именно в социалистическом государстве существовало концептуальное понимание социального обеспечения, не говоря уже о широких возможностях его реализации. В межвоенный период, указывает автор, именно авторитарные режимы, в том числе и Советский Союз, оказались наиболее успешными в развитии мер социального обеспечения, в то время как либеральные парламентские режимы гораздо медленнее осознавали необходимость социальной защиты.
Тем не менее Советский Союз никогда не объявлял себя «государством всеобщего благосостояния» - хотя бы потому, что этот термин впервые появился только в 1941 г. А после Второй мировой войны о построении у себя «государства всеобщего благосостояния» возвестили капиталистические державы, которые начали претерпевать глубокую
трансформацию, в то время как СССР пытался вернуться к старым стандартам и восстанавливал у себя «решительно межвоенный вариант мо-дернити» (с.189). Между тем времена изменились, и в новых послевоенных условиях, когда на сцену вышла политика развития «потребительского общества», перед советским социализмом встали неразрешимые проблемы (с.197-198).
Статья Нормана Перейры «Сохранение этики советского социализма в России конца ХХ в.» анализирует историю возникновения и бытования в российском обществе социалистических идеалов. Автор указывает, что радикально антилиберальные эгалитарные идеи Чернышевского вдохновили целые поколения революционных демократов, которые в 1917 г. предпочли парламентским институтам диктатуру. Несмотря на очевидный провал попыток создать бесклассовое общество, пишет Н. Перейра, определенные аспекты исконных представлений и системы ценностей большевиков закрепились в советской политической культуре и сумели пережить гибель СССР. Важнейшим среди них является эгалитарная этика, центральное место в которой занимает идея социального равенства. И хотя официальная цель всеобщего равенства и материального благосостояния никогда не была достигнута, тем не менее общественное неравенство в СССР было гораздо меньшим, чем при царском режиме или же в современных демократиях, указывает исследователь (с.209-210).
Вопрос о воздействии советской эпохи на сегодняшнее российское общество и культуру остается в высшей степени дискуссионным. Многочисленные социологические исследования, как отмечает автор, дают прямо противоположные результаты и предлагают противоречивые интерпретации. Причину он видит в том, что социологи стремятся обнаружить общую модель, которая позволила бы спрогнозировать дальнейшее развитие событий, и не учитывают при этом уникальности и «особости» России, на чем настаивают историки.
Исследовательская программа «Изучение советского рабочего места» (опросы 1998 и 2000 гг.), проводившаяся под руководством Н.Перейры, имела своей целью препарировать «социалистическое отношение к труду» в брежневскую и горбачевскую эпохи. По результатам исследований, автор приходит к заключению, что социалистическая этика в эпоху перестройки и в 1990-е годы продолжала присутствовать не в абстрактном царстве идеологии, а в сущностных аспектах повседневной жизни, таких как удовлетворенность работой, заработная плата и ожида-
ния людей. В частности, было обнаружено, что так же, как и в 1980-е годы, творческая работа является для респондентов более значимой, чем высокая заработная плата, при этом она имеет сильную статистическую корреляцию с желанием быть частью коллектива и с социальной полезностью выполняемой работы (с.217).
Третья часть сборника посвящена современной политике и включает в себя статьи американского посла в Советском Союзе в 1987-1991 гг. Дж.Мэтлока «Россия, Европа и "западная цивилизация"», французского социолога Алена Турена «Критика концепции глобализации», польского историка и журналиста Адама Мичника «Сцены из польского ада», французского историка-медиевиста Жака ЛеГоффа «Польша, Европа и Россия», американского слависта Хью Маклейна о Толстом и Исайе Берлине. Заключает книгу очерк одного из старейших американских историков-русистов Николая Рязановского «Мартин Малиа и понимание России», в котором представлен живой портрет его давнего коллеги как человека, учителя, политического обозревателя и историка.
О.В. Большакова
