CC BY
103
войны конверсии и деиндустриализации военно-промышленного сектора (с. 293).
В. С. Коновалов
2015.02.006. ВОЙНА ВО ВРЕМЯ МИРА: ВОЕНИЗИРОВАННЫЕ КОНФЛИКТЫ ПОСЛЕ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ. 1917-1923: Сб. статей / Под ред. Герварт Р., Хорн Дж. - М.: Новое литературное обозрение, 2014. - 400 с. - (Серия: Historia rossica / Studia eu-ropaea).
Ключевые слова: Первая мировая война; 1920-е годы; гражданские войны; революции.
В сборнике статей, ставшего одним из результатов совместного проекта Германского исторического института в Москве и издательства «Новое литературное обозрение», показано, что Первая мировая война, «пракатастрофа» XX в., получила свое продолжение в череде революций, гражданских войн и кровавых пограничных конфликтов, которые утихли лишь в 1920-х годах. Происходило это не только в России, Восточной и Центральной Европе, но также в Ирландии, Малой Азии и на Ближнем Востоке. Эти практически забытые сражения стоили жизни миллионам. «Война во время мира» и является предметом сборника. Большое место в нем отводится Гражданской войне в России и ее воздействию на другие регионы. Эйфория революции или страх большевизма, борьба за территории и границы или обманутые ожидания от наступившего мира - все это подвигало массы недовольных к участию в военизированных формированиях, приводя к радикализации политической культуры и огрубению общественной жизни.
Сборник состоит из введения «Военизированные конфликты в Европе после Первой мировой войны: Введение»), написанного Р. Гервартом и Дж. Хорном, и двух разделов («Революция и контрреволюция»; «Нации, границы и этническое насилие»), которые соответственно включают шесть и семь статей. Первый раздел содержит работы У.Г. Розенберга «Революция и контрреволюция: Синдром насилия в гражданских войнах России (1918-1920)»; Р. Герварта и Дж. Хорна «Большевизм как фантазия: Страх перед революцией и контрреволюционное насилие (1917-1923)»; Р. Герварта «Борьба с красной бестией: Контрреволюционное насилие в
побежденных странах Центральной Европы»; П. Хаапала и М. Тикка «Революция, гражданская война и террор в Финляндии (1918)»; Э. Джентиле «Военизированное насилие в Италии: Обоснование фашизма и истоки тоталитаризма»; Н. Катцера «Белый миф. Русский антибольшевизм в послевоенной Европе». Второй раздел - С. Екельчика «Банды строителей нации? Роль повстанчества и идеологии в гражданской войне на Украине»; Т. Балкелиса «Граждане становятся солдатами: Военизированные движения в Прибалтике после Первой мировой войны»; Дж.П. Ньюмена «Истоки, атрибуты и наследие военизированного насилия на Балканах»; У.У. Унгора «Военизированное насилие в Османской империи накануне ее краха»; Ю. Айхенберга «Из солдат - в штатские, из штатских - в солдаты: Польша и Ирландия после Первой мировой войны»; Э. Долана «Британская культура военизированного насилия в ирландской войне за независимость»; Дж. Хорна «Защитить победу: Военизированная политика во Франции, 1918-1926 гг. Контрпример».
Настоящая книга представляет собой попытку исследовать происхождение, проявления и наследие военизированного насилия в том виде, в каком оно существовало в 1917-1923 гг. Под военизированным насилием авторы имеют в виду «военные или квазивоенные организации и практики, которые либо дополняли, либо подменяли собой действия традиционных военных структур. Порой это происходило в вакууме, оставшемся после краха государственности, в других случаях военизированное насилие приходило на помощь государственной власти, однако имелись и примеры его противодействия государству. Оно включало в себя революционное и контрреволюционное насилие, совершавшееся во имя светских идеологий, а также этническое насилие, связанное с основанием новых национальных государств или с сопротивлением этому процессу со стороны национальных меньшинств. Военизированное насилие существовало параллельно с другими видами насилия -такими как социальные протестные движения, повстанчество, терроризм, полицейские репрессии, криминальное насилие и боевые действия традиционного типа» (с. 8-9).
Военизированное насилие получило двойное значение - в качестве силы, влиявшей на исход военных конфликтов, а также в качестве нового источника политической власти и государственной
организации. Военизированное насилие приобретало наряду с военно-оперативным также политическое и символическое влияние. Целью книги «является переосмысление одного из наиболее важных путей из числа тех, что вели от военного насилия к относительному спокойствию второй половины 1920-х годов» (с. 10). Ее авторы стремятся понять, как немецкие, австрийские и венгерские ветераны и представители так называемого «молодого военного поколения» осуществляли болезненный переход от войны к миру, а также каким образом поиски послевоенного проекта, который бы оправдал жертвы военного времени, выливались в попытки «очистить нацию» от социальных элементов, считавшихся препятствием к «национальному возрождению»» (с. 84).
Историю военизированного насилия после Первой мировой войны следует изучать сквозь призму более масштабных событий -революций, краха империй и этнических конфликтов, которые, в свою очередь, определяют структуру данной книги. Авторы полагают, что «невозможно разобраться в сущности кровавых конфликтов послевоенного периода, не принимая во внимание русской революции, последовавшей за ней Гражданской войны и ее влияния на Европу. С русской революцией было связано контрреволюционное движение, зародившееся как ответ на поражение в Первой мировой войне и радикализацию левых сил на большей части Центральной Европы, а также в Италии» (с. 16). Между двумя этими явлениями находилось преимущественно этническое военизированное насилие, порожденное борьбой за создание (и против создания) новых национальных государств и границ в Центральной и Восточной Европе, сопоставимые условия существовали и на Западе континента. Наконец, непрерывность хронологических рамок 1918-1923 гг. и подтверждается, и вновь актуализируется при рассмотрении роли военизированного насилия в фашистской Италии, где оно не только привело в 1923 г. соответствующее движение к власти, но и имело долгосрочные последствия, выразившиеся в характере фашистского государства. Франция дает пример обратного рода: ограниченные проявления военизированного насилия в этой стране после 1923 г. позволяют получить представление о некоторых причинах, по которым феномен военизированного насилия затронул многие, но отнюдь не все регионы послевоенной Европы.
Ключевым моментом, определявшим роль военизированного насилия в России, являлось то, что крах царского режима по сути означал крах идеологий, наделявших легитимностью Российское государство, и его социально-политических институтов. При отсутствии каких-либо институциональных основ для легитимности, помимо зачастую неструктурированных процессов народных выборов, само понятие легитимности очень быстро стало увязываться не с традиционными взглядами и представлениями, а с вопросом об эффективности и функциональности. Изначально популярные лидеры Советов и члены Временного правительства утратили свою легитимность, не сумев обуздать происходившее в течение 1917 г. ухудшение экономических и социальных условий, и общество ставило на их место все более радикальные фигуры в тщетной надежде на то, что те добьются большего успеха. Кроме того, сейчас становится ясно, что если большевики пришли к власти, основывая ее «легитимность» на радикально идеологизированной концепции всеобщего и неизбежного исторического процесса, «объяснявшей» нужду и лишения, то первоначальная прочность их режима во многом основывалась не просто на силе, а на обещании исполнения взятых на себя функций. Когда же Ленин и его партия при решении этих принципиальных проблем вполне предсказуемо добились еще меньшего успеха, чем их предшественники, они еще настойчивее -и в буквальном, и в символическом смыслах, - стали выдвигать идеологические претензии в попытке легитимизировать свои «большие батальоны» (с. 60).
Если вернуться к определению Р. Герварта и Дж. Хорна, понимающих под военизированными такие «военные или квазивоенные организации и практики, которые либо дополняли, либо подменяли собой действия традиционных военных структур», то нам придется признать, что Гражданская война на территории бывшей царской России повсеместно включала параллельную активность как военизированных, так и традиционных военных формирований, между которыми зачастую не имелось четкой разницы (с. 61)
Русские революционеры создавали различные формирования, действовавшие наряду с Красной армией, - от красногвардейцев, сыгравших свою роль при свержении Временного правительства, до вооруженных отрядов, насаждавших «военный коммунизм» на селе и участвовавших в Гражданской войне. Однако отнюдь не
военизированное насилие легитимировало новый режим. В соответствии с большевистским пониманием марксистской теории и с практикой ленинизма источником власти и организации в новом государстве являлась партия и партия же (а не армия) обеспечивала наиболее важные формы внесудебного насилия, такие как ЧК и революционный террор. И напротив, белые русские армии после свержения царизма практически не имели иной опоры, кроме военной силы, особенно с учетом разнообразия политических течений в их рядах. В некоторых частях России Белое движение было в основном представлено частными армиями и иррегулярными силами, такими как войска атамана Семенова и барона фон Унгерна-Штернберга, действовавшими в Центральной Азии. «Зеленые» и анархисты, играя свою собственную роль в Гражданской войне, также опирались на всевозможные вооруженные группировки, свободные от какого-либо государственного контроля (с. 18).
Нужда как основа военизированного насилия в революционной России коренилась в проблемах производства и распределения, отражавших в себе почти все аспекты российской политики после 1914 г. и контекстуализовавших все возможные последствия краха царского режима. Хроническая нехватка любых товаров первой необходимости, сотрясавшая экономику страны задолго до февраля 1917 г., приняла особенно катастрофические формы в 1918-1922 гг.
Едва ли удивительно то, что Октябрьская революция повлекла за собой радикальное расширение методов управления, реквизиций и варварских конфискаций, ставших как формальными, так и неформальными способами обуздать российскую социальную и политическую экономию нужды и скудости. В то время как расширение размаха «формальных» боевых действий между красными, белыми, «зелеными» и прочими силами вело к экспоненциальной эскалации насилия, его корни все равно скрывались в антагонистических и репрессивных потребностях индивидуумов и коллективов, боровшихся за выживание.
При наличии более 30 всевозможных правительств, в 19181921 гг. претендовавших на право контроля за различными частями бывшей Российской империи, всякое насилие тесно соседствовало с той или иной организованной политической структурой и амбициями. Пусть известные формы красного и белого террора задавались главными претендентами на власть, но и силы менее значи-
тельных претендентов - например, Нестора Махно на Украине или Александра Антонова на Тамбовщине - действовали в том же духе, что и формальные армии.
Вместе с тем сопоставимые формы насилия повсеместно наблюдались в регионах, в тот период формально не находившихся под контролем красных или белых или не связанных каким-либо иным образом с более или менее традиционными вооруженными силами и формальными политическими претензиями. Ключевое влияние на степень и природу этого насилия также оказывали расстройство управления и материальные и эмоциональные лишения. «Определяющую роль в данном случае, по-видимому, все же играло ожесточение социальных отношений, вызванное самой революцией, поскольку наибольшее распространение имело взаимное и локализованное насилие с участием простых людей, не обязательно осуществлявшееся во имя той или иной высшей цели» (с. 56).
Хаотичные события 1917-1920 гг. на Украине в первую очередь «следует понимать не как борьбу объединенного украинского народа за независимость, а как хитросплетение сложных идеологических конфликтов и местного насилия, сопровождавшее крах старых династических империй. Будучи одновременно и националистическим движением, и социалистической революцией, гражданская война на Украине не подразумевала однозначного противостояния социалистов и националистов, которые зачастую были одними и теми же людьми, однако она включала запутанную борьбу между украинскими патриотами различных оттенков, а также между многочисленными разновидностями местных консерваторов и социалистов, вступавших в ряды российских Красной и Белой армий, в украинские республиканские или монархические отряды или в банды, возглавлявшиеся местными атаманами» (с. 195-196). Ключевым фактором в украинской гражданской войне «являлось влияние местных атаманов» (с. 219).
Возможно, в большей степени с военизированным насилием Гражданской войны была связана подпольная Организация украинских националистов (ОУН), действовавшая в западных украинских областях, входивших в состав Польши. Членами ОУН по большей части были ветераны Первой мировой войны, обычно также являвшиеся ветеранами войны украино-польской и нередко участниками борьбы с большевиками в Центральной Украине.
Сходство ОУН с прочими правыми военизированными организациями межвоенной Европы подчеркивалось свойственными этой организации культурой поражения, вирулентным национализмом и готовностью к применению силы (с. 219-220).
Хотя Гражданская война в России служила предлогом и примером для военизированных движений во многих других частях послевоенного мира, нигде больше никакие разновидности насилия не были так тесно связаны с почти всеобщими лишениями и нуждой, а также с тем ожесточением, которое в течение столь долгого времени насквозь пронизывало гражданскую и политическую жизнь и культуру (с. 62).
Многие европейцы после 1917 г. опасались, что большевистская «зараза» проникнет в 1919-1920 гг. в остальные страны Европы, и эти страхи подталкивали к мобилизации военизированных сил против предполагаемой угрозы. Конкретная роль антибольшевистской мифологии зависела от политического окружения, которое, в свою очередь, задавалось принципиальным различием между победителями и побежденными, сложившимся после Первой мировой войны. Когда британская делегация на Парижской мирной конференции в конце марта 1919 г. изменила свою позицию по отношению к Германии и начала призывать французов к большей умеренности, Ллойд Джордж обосновывал такой поворот заявлениями о том, что Германия должна стать оплотом против большевизма.
Однако еще до того, как участники Парижской мирной конференции окончательно определились с новым начертанием европейских границ, ветераны войны путем военного и военизированного насилия пытались по всей Центральной Европе создать новые территориальные реалии, которые, по их представлениям, не смогли бы игнорировать парижские миротворцы (с. 88).
Распространению военизированного насилия в первые шесть лет после завершения Первой мировой войны способствовала «культура поражения», выявленная в качестве объекта исследования лишь в недавние годы. Попытки предотвратить наихудшие последствия военного поражения в Германии и Австро-Венгрии, а также стремление националистических кругов в Италии аннулировать реальное или мнимое дипломатическое поражение приводили к самоорганизации возвращавшихся с фронта офицеров и солдат, а
также молодых авантюристов, не участвовавших в войне, в группировки, подменявшие собой армию. Считалось, что регулярная армия утратила способность защищать нацию и устоявшийся строй как внутри страны, в ходе классовой борьбы с радикальными и революционными движениями, вспыхивавшими после окончания войны (и скопом причислявшимися к большевизму), так и на спорных этнических рубежах новых государств, формировавшихся во время и после Парижской мирной конференции. В Финляндии и Прибалтийских республиках, в Центральной Европе, в Северной и Центральной Италии - повсюду возникали всевозможные легионы, милиции, фрайкоры и прочие вооруженные группировки, использовавшие идеологию и опыт Первой мировой войны, а также оставшиеся от нее оружие и подготовку с целью противодействовать тому, что воспринималось как социальное или национальное поражение, и обратить его вспять. Они защищали свое дело с точки зрения идеологии и этнической принадлежности, но источником их влияния служило насилие - использование квазивоенных формирований как лекарства от хаоса. Более того, в Италии, где зарождалось фашистское движение, военизированное насилие превратилось в организационный принцип при разработке проекта авторитарного государства и его воплощении в жизнь.
По большей части фантастические страхи перед большевиками, зловещие фантазии о наступавших со всех сторон нигилистических силах беспорядка вдохновляли консервативную и контрреволюционную политику по всей Европе, принимавшую, однако, разное выражение. Там, где победа в Первой мировой войне укрепила государство и его институты, антибольшевистская мифология была призвана также стабилизировать существовавшую систему путем сплочения тех, кто был готов защищать ее от «распада». Наоборот, в побежденных странах антибольшевизм помогал объяснить, почему была проиграна война, рухнули старые режимы и на большей части Восточной и Центральной Европы воцарился хаос. Антибольшевизм - обычно в сочетании с антисемитизмом - придал военизированным движениям направление и цель; он способствовал выявлению призрачного врага, отталкиваясь от давней неприязни к городской бедноте, евреям и вообще беспорядку (с. 79). Таким образом, конкретная роль антибольшевизма варьировалась в зависимости от региона и политического контекста. Антибольше-
визм принимал наиболее кровавые формы в Центральной и Восточной Европе сперва в 1918-1923 гг., а затем - проявившись еще более драматическим образом - в 1930-х годах и во время Второй мировой войны. Его западноевропейский вариант, носивший менее воинственный характер, в то же время оказался более устойчивым и долговечным, вновь встав под знамена антисоветской пропаганды в период с 1945 г. и до завершения холодной войны (с. 80).
Послевоенный проект «очистки» нации от ее внутренних врагов рассматривался большинством активистов военизированного движения как необходимая предпосылка для «национального возрождения», своего рода насильственная регенерация, способная оправдать военные жертвы, невзирая на поражение и революцию. В некотором смысле эта абстрактная надежда на «возрождение» нации из руин империи была единственным фактором, объединявшим крайне разнородные военизированные группировки в Германии, Австрии и Венгрии (с. 98).
Пробными камнями для военизированных движений повсюду в регионе становились антибольшевизм, антисемитизм и анти-славизм, нередко сливавшиеся в единый враждебный образ «еврей-ско-славянского большевизма». В отличие от Первой мировой войны теперь насилие в первую очередь было направлено против гражданских лиц, точнее - против тех, в ком подозревали «врагов сообщества», которых следовало тем или иным образом «устранить», прежде чем на руинах, оставленных поражением и революцией, могло вырасти новое утопическое общество (с. 107). В некоторых частях Центральной и Восточной Европы классовая политика в контексте военного поражения и распада прежней политической власти привела к контрреволюционной мобилизации, в которой сыграли важную роль такие военизированные организации, как «Фрайкор», Белая гвардия и «Хеймвер». Политическая логика подобных группировок отличалась двойственностью: противодействие большевизму (и «красным» вообще) как реальному или воображаемому противнику сочеталось в ней с наделением новой легитимностью контрреволюционного дела, а в конечном счете - и государств, которые могли быть созданы на его основе. Во многих случаях это идеологическое насилие придавало особую остроту этническим и национальным конфликтам (в Балтийских государствах и в Силезии), отводя военизированному насилию ключевую
роль по сравнению с другими формами насилия (с. 22). Слияние военизированных структур со спонтанными вооруженными движениями сопротивления являлось типичной, если не уникальной, чертой прибалтийских военизированных движений (с. 246). Идеология прибалтийских военизированных движений была бы немыслима без стереотипных негативных образов «большевика», «немца» или «поляка» (с. 247). Различные националистические и контрреволюционные течения противостояли друг другу и большевистскому революционному проекту, и все они претендовали на те или иные части данного региона с целью установления на них «нового строя» (с. 221).
Гражданская война в Финляндии унесла более 36 тыс. жизней за шесть месяцев. Наряду с гражданскими войнами в Испании и России финская гражданская война в смысле числа жертв стала одним из наиболее смертоносных внутренних конфликтов в Европе XX в. (с. 109). Финский пример демонстрирует, что «брутализа-ция» политики в межвоенной Европе не зависела от участия в Первой мировой войне и что для возникновения идеологически мотивированных военизированных движений нового типа отнюдь не требовалось наличия «ожесточившихся» бывших военнослужащих (с. 126). Катастрофическое наследие, отягощавшее центральноев-ропейскую историю, было оставлено не самой войной, а послевоенным опытом поражения, революции и территориальных потерь (с. 82).
Италия была единственной из стран-победительниц, претерпевшей «брутализацию политики», в первую очередь благодаря применению военизированного насилия. В этом отношении события в Италии сопоставимы с тем, что происходило в Германии и странах Восточной Европы, с той лишь разницей, что в случае Италии система, подвергшаяся «брутализации», являлась либеральной и с начала века находилась в процессе перехода к демократии (с. 130). Военизированная организация, созданная специально в целях политического насилия, отличала фашистское движение с первых дней его существования (с. 133).
В Европе после 1917 г. национальные проекты нередко переплетались с социальными движениями, а в некоторых частях Восточной Европы национальные претензии шли рука об руку с земельными требованиями, вследствие чего в послевоенные годы в
качестве мощной радикальной силы заявил о себе крестьянский национализм - в первую очередь в Болгарии, Западной Украине и Балтийских государствах (но не в Ирландии, где британцы уступили землю фермерам-арендаторам). Кроме того, рабочие и социалистические движения были не только интернационалистическими; напротив, нередко они принимали «национальную» форму. Борьба за создание или защиту нации включала разнообразные виды насилия. Этнические и национальные притязания преобладали в зонах дробления на территории Османской и Российской империй (а также в Ирландии), хотя ту или иную роль играли также большевизм и антибольшевистская контрреволюция.
Необходимость очистить сообщества от «чужеродных» элементов и искоренить тех, кто вредил благополучию сообщества, также носила практический характер и требовала применения насилия, что ярко иллюстрируют десятилетия после 1917 г.
Межобщинное насилие между враждебными этническими и религиозными группами (поляки и немцы в Силезии, унионисты и националисты в Северной Ирландии, мусульмане и христиане в Турецкой республике) было не менее важным источником военизированного противостояния, поскольку каждая из сторон прибегала к сочетанию милиции и террористических отрядов при захвате или защите «национальных» земель.
В тех случаях, когда национальные чаяния оставались под угрозой или не были удовлетворены в долгосрочном плане, сохранялся потенциал для военизированного насилия (например, в виде террора), призванного воспрепятствовать революционному или демократическому самоутверждению и выдвинуть более долговечные претензии, оправдывавшие борьбу во имя нации. Именно такую роль играла ИРА (с. 26).
К концу 1923 г. военизированное насилие в целом ушло из европейской политики. Европа вступила в период хрупкой политической и экономической стабильности, продолжавшийся до Великой депрессии.
Однако и в 1917-1923 гг. некоторые регионы Европы практически не знали внутреннего вооруженного насилия. По большому счету речь идет о территориях держав-победительниц, для которых территориальная целостность, власть государства, мощь и престиж армии лишь укрепились: Великобритании, Франции,
Бельгии (с. 28). Стабильные демократии Западной Европы выделялись практически полным отсутствием военизированного насилия во внутренней политике в послевоенный период. Великобритания и Франция в ноябре 1918 г. стали «победителями». Их политическая система успешно справилась с тяготами военного времени, и даже достаточно серьезный послевоенный социальный конфликт не стал принципиальной угрозой для существующего порядка. За таким важным исключением, как война за независимость в Ирландии, их географическая целостность не подвергалась опасности (с. 349). В послевоенный период насилие сохраняло во Франции ограниченный характер - по крайней мере по сравнению с большей частью Центральной, Южной и Восточной Европы. Военизированное насилие как раз и является одним из тех симптомов, которые помогают выяснить, где и почему действительно наблюдалась брутали-зация послевоенной политики (с. 374).
При этом военизированное насилие оставалось ключевой чертой межвоенной европейской политической культуры, включая в себя такие разные движения, как германские штурмовики, итальянские «чернорубашечники», легионеры румынской «Железной гвардии», венгерские салашисты, хорватские усташи, Рексистское движение Леона Дегреля в Бельгии и движение «Огненные кресты» во Франции (основанное в конце 1920-х годов). В то время как мощный импульс многим из этих движений дали последующие события - и в первую очередь Великая депрессия, - своими корнями они зачастую восходили к потрясениям непосредственно послевоенного периода.
Рассматриваемый период надолго оставил после себя и такое наследие, как идея о необходимости избавить сообщество от чуждых элементов ради создания нового утопического строя, ликвидировать всех тех, кто якобы ставил под удар благоденствие сообщества. Методы, при помощи которых эти идеи чисток претворялись в жизнь военизированными движениями, во многом зависели от контекста, в котором те действовали, но в первую очередь - от кризисов государственной власти и обострения межобщинных взаимоотношений в условиях военных конфликтов и экономических изменений.
В.М. Шевырин
