CC BY
22
2003.04.028. ИССЛЕДОВАНИЯ СЛОВАРЯ А.С.ПУШКИНА.
1. ПЕНЬКОВСКИЙ А.Б. Загадки пушкинского текста и словаря: «Евгений Онегин» I, ХХХУН, 13-14 // Philologica, 1999 / 2000. - M., 2001. - Vol. 6, № 14/16. - С. 41-69.
2. ПЕНЬКОВСКИЙ А.Б. Загадки пушкинского текста и словаря: 2. «Нет <...> ни балов, ни стихов» // Коммуникативно-смысловые параметры грамматики и текста. - M., 2002. - С. 360-371.
3. ПЕНЬКОВСКИЙ А.Б. Загадки пушкинского текста и словаря: О чердаках, вралях и метаязыке литераторского дела в пушкинскую эпоху: («Евгений Онегин», 4, XVIII-Х1Х) // Русский язык в научном освещении. - M., 2002. - № 1 (3). - С. 128-167.
В серии статей, посвященных лексикону романа «Евгений Онегин», Пеньковский исследует отдельные фрагменты текста, понимание которых современным читателем требует знания социально -исторического контекста создания романа, деталей быта и языка пушкинского времени. Вместе с тем в составе текста романа эти языковые единицы приобретают конструктивные смысловые, сюжетообразующие и образные функции.
Такие «загадки» встречаются в довольно частых у Пушкина перечислительных комплексах (по терминологии Б.В.Томашевского, «нагнетенных перечислениях»), в которых то или иное звено при внимательном анализе выпадает из смыслового, тематического или логического ряда. Среди таких текстовых фрагментов - синтагма «..ни балов, ни стихов» (строфа LIV, гл. 1) в описании переживаний приехавшего в имение дяди, в глушь степных селений Онегина, обнаружившего, «Что и в деревне скука та же, /Хоть нет ни улиц, ни дворцов, / Ни карт, ни балов, ни стихов. /Хандра ждала его на страже» (2, с. 362). Филологи, комментировавшие текст романа (Н.Л.Бродский, Ю.М.Лотман), обходили эти строки, хотя лексема стихи явно выпадает из логического ряда, фиксирующего воспоминания лирического героя о великосветской столичной жизни, а В.В.Набоков полагал, что под стихами в данном случае подразумеваются вирши в альбомах светских дам.
Пеньковский доказывает, что с упоминанием об альбомах светских дам, как и с альбомом провинциальной барышни Ольги, этот фрагмент не связан. Речь идет о стихах, читавшихся или певшихся в виде куплетов на балах в честь их устроителей, именитых гостей,
юбиляров и «прекрасных дам», что было традицией русской бытовой культуры той эпохи. Эта традиция была равно широко распространена в столице, провинции и в помещичьих имениях, что подтверждено многочисленными свидетельствами современников — их письмами и мемуарами. Такое прочтение позволяет ассоциировать последовавшие по сюжету события — пение «мосье Трике» поздравительных куплетов на именинном балу Татьяны и чрезвычайно болезненную реакцию на происходящее Евгения — с некоторым, не названным прямо и интерпретируемым из подтекста романа, событием из петербургской жизни Онегина, предшествовавшей его приезду в деревню. Эти стихи-куплеты, как и весь провинциальный праздник со всеми его участниками, представляются Онегину карикатурой на великосветский бал. Более того, они вызывают в памяти некий совершенно конкретный и ставший для него роковым эпизод на одном из балов, связанный с его юностью и любовью к «одалиске молодой», «Венере Невы». Это вводит всю описываемую ситуацию в контекст мифа дворянской культуры пушкинской эпохи о Нине (отраженного, например, в поэме Боратынского «Нина»), поскольку прихотью «догадливого поэта» Трике привычное имя героини мифа, которое должно было прозвучать и в этом куплете, было заменено именем сельской барышни Татьяны. Для Онегина же Нина — и имя той самой его роковой возлюбленной, которая появится рядом с Татьяной на балу еще раз в конце романа. Этим и объсняется крайне болезненная, кажущаяся неадекватной реакция Онегина, его желание отомстить всем участникам ситуации, приведшее к трагическим последствиям. Таким образом, слово стихи в данном перечислительном комплексе оказывается не только сюжетно значимым, но также и мифологичным, воспроизводящим в тексте романа значимый для эпохи культурный миф.
Другой перечислительный комплекс, толкование которого представляет затруднение при внешней простоте — «Но разлюбил он наконец / И брань и саблю и свинец» (1, с. 45), — строка, которую Набоков назвал «раздражающе туманной». Каков здесь предмет пушкинской мысли? Ассоциировать его с дуэльной практикой, как предположил Набоков, нет достаточных оснований, поскольку слово брань может быть только знаком войны: оно само и его сочетания никогда не использовались для обозначения дуэльной практики. Но поскольку данное слово связано с предыдущими членами ряда соединитель-
ной связью, естественно предположить, что все они уравниваются в данном ряду как знаки войны, а не дуэли. При этом фрагмент не может рассматриваться и как свидетельство военного опыта юного Онегина. Его юность совпала с войной против Наполеона, а это было столь значительным событием в глазах современников, что Пушкин вряд ли мог ограничиться лишь туманным намеком на участие в ней своего героя.
Автор полагает, что данный перечислительный комплекс следует интерпретировать не как событие реальной жизни или предметы реальной экипировки, а как знаки юношеской романтической мечты о военных подвигах и славе, которая овладевала воображением множества молодых дворян пушкинского времени. Она была не чужда и самому поэту в лицейские годы как мечта о внешне красивой разгульной жизни (стихотворение «К Галичу») или в связи с общим патриотическим подъемом во время и после войны 1812 года («Я видел, как на брань летели ваши строи; / Душой восторженной за братьями спешил»). Позже мечта исчезает, и в стихах об этом обнаруживаются элементы комплекса сабля, брань, мундир («Орлову»). Таким образом, данный перечислительный комплекс может быть истолкован, с применением метонимического переноса, как ‘и даже перестал мечтать об участии в войне, о сабельных рубках и ружейных перестрелках’.
Предложенное толкование подтверждается современной Пушкину языковой практикой употребления глаголов любить и разлюбить, не отмеченной «Словарем языка Пушкина»: полюбить как ‘начать мечтать о чем-либо’,разлюбить как ‘перестать мечтать, перестать стремиться к чему-либо’. Характерная для языка пушкинской эпохи экспансия этих глаголов на сегменты семантического поля, которые для современного языкового сознания принадлежат глаголам мечтать, стремиться, надеяться, жаждать, обусловили их специфическую, не характерную для современного русского языка сочетаемость: они могли иметь в качестве объектов имена ментальных сущностей. Отсюда — формулы поэтического языка Пушкина: («Люби, ласкай свои желанья», «Яразлюбил свои мечты» и т.п.
Надежда на войну как на последнее средство избавления от душевных мук, от любовной тоски — ситуация культурно значимая для начала XIX в. и отмеченная в поэзии и переписке. Так, К.Н.Батюшков писал П. А. Вяземскому: «Военная жизнь и биваки меня вылечат от грусти». Пушкин «провел» через это и своего лириче-
ского героя, но его тоска оказалась сильнее, ср. «Нет:рано чувства в нем остыли» в начале той же строфы.
Чердак и враль — два слова общерусского лексикона, соединение которых выражало в языке пушкинской эпохи определенное единое понятие, весьма актуальное для современников, особенно связанных с литературной жизнью. В исследуемой цитате слова помещены в следующий контекст: «Я только в скобках замечаю, / Что нет презренной клеветы, / На чердаке вралем рожденной / И светской чернью ободренной,.../Которой бы ваш друг с улыбкой, /В кругу порядочных людей, /Без всякой злобы и затей, /Не повторил сто крат ошибкой...» (3, с. 128).
По определению «Словаря языка Пушкина», слово чердак часто употребляется им для обозначения ‘жилища бедного поэта’, однако изучение контекстов его употребления в текстах Пушкина заставляет ввести ряд уточнений. Оно используется практически только с этим смыслом, только в начальный период творчества и только в стиле высокой сатиры или в шутливо-ироническом подстиле поэтической речи, становясь условным поэтическим наименованием ‘убогого жилища бедного поэта’, которое может приравниваться к другим столь же условным его наименованиям, например, к «лачужке под землей» («К другу-стихотворцу»). Однако сам образ ‘бедного чердачного поэта’ в текстах пушкинского времени обнаруживает тройственную природу: это и ‘бедный поэт, страсть которого к стихотворству не дает приличного заработка’; это и ‘бездарный
поэт’ — типичная для эпиграмматических произведений ипостась, обозначаемая словами рифмач, рифмотвор, стихоплет, стиходей, сти-хотворитель и другими эквивалентными оценочными характеристиками. Вышучивание и высмеивание этих «функционеров массовой стиховой культуры», как и само «стиховое наводнение» (с. 135), проникшее во все слои общества, необходимо признать заметным явлением русской литературной жизни конца ХУШ — начала XIX в.
Однако была и третья категория ‘бедного чердачного поэта’ — это те, чья литературная бездарность оборачивалась завистью к талантам, инсинуациями и клеветой. Именно они обозначались словом врали. В современном языке это слово используется довольно редко, но в текстах пушкинской эпохи оно обнаруживает поразительно высокую частотность, причем устные врали противопоставляются письменным вралям как обозначения двух разных видов речевой деятельности. Если пер-
вый — просто ‘болтун, пустослов’, то второй — это ‘тот, кто действует злонамеренно, используя в качестве оружия клеветы перо’, т.е., по терминологии И.И.Дмитриева, подлый стиховралъ («Послание от английского стихотворца Попа...»). Именно эти клеветники — врали с чердаков имеются в виду в исследуемой цитате из «Евгения Онегина».
Это слово не только частотно, оно и детально разработано с точки зрения семантических оттенков и производных, а также «юбыграно» в литературных текстах эпохи. Так, существуют производные от враля смехо-вые антропонимические маски, образованные по моделям фамилий: Вралев, Вралъкин, Вральман (А.Е.Измайлов, К.Ф.Рылеев, П. А. Вяземский); зафиксировано его гендерное соответствие вралиха (И.И.Дмитриев, А.С.Пушкин); обнаруживается также представленная в словосочетаниях «типологическая классификация»: помесячные врали, врали-журналисты, суточные врали, врали-газетчики (В.А.Жуковский, С.Т.Аксаков, К.Ф.Рылеев). Слово манифестировано в многочисленных литературных текстах — шутливых иронических и самокритичных посланиях, переводах сатир Буало, в подражаниях античным классикам и в обширном корпусе эпиграмм. Связь враль — чердак в рассматриваемых значениях обнаруживается с конца XVIII в. Таким образом, можно постулировать существительное враль как знак специализированного «цехового» метаязыка «литераторского дела», как часть более широкого метаязыка русской культуры пушкинской эпохи. Сама же цитата представляет собой генерализованный, сведенный к малозначимой, как бы заурядной ситуации намек на действительно имевший место эпизод — распространение в обществе пущенной Ф.И.Толстым (Толстым-американцем) оскорбительной выдумки о том, что Пушкин был высечен в Секретной Канцелярии.
Е. О. Опарина
2003.04.029. ЖУРНАЛИСТИКА И КУЛЬТУРА РУССКОЙ РЕЧИ: МАТЕРИАЛЫ МЕЖДУНАР. КОНФ., 17-19 апр. 2003 / Ф-т журналистики МГУ. — М.: Изд-во Моск. ун-та, 2003. — 128 с.
Л.П.Крысин («Современная русская интеллигенция: штрихи к речевому портрету») указывает, что социально маркированные способы выбора и употребления языковых средств и особенности речевого поведения являются основой для создания речевых портретов социальной группы. Отмечается неоднородность понятия «интелли-
