CC BY
20
2006.04.010. ПЕНЬКОВСКИЙ А.Б. ЗАГАДКИ ПУШКИНСКОГО ТЕКСТА И СЛОВАРЯ: Опыт филол. герменевтики / Под ред. Пильщикова И.А., Шапира М.И.; РАН. Отд-ние ист.-филол. наук. Ин-т языкознания. - М.: Яз. слав. культуры, 2005. - 315 с. - (Phi-lologica russica et speculativa; T. 4). - Библиогр.: с. 253-273.
В задачу автора монографии входит истолкование непонятных современному читателю мест из произведений А.С. Пушкина. Во введении подчеркивается, что схожесть языка пушкинской эпохи и современного литературного языка во многом является кажущейся, а понятность, «легкость» произведений Пушкина и других текстов первой трети XIX в. - мнимой. В действительности за прошедшее время произошло множество изменений как в самом языке, так и в жизненных реалиях и культуре, «закрывающих» от нас пушкинские тексты.
Язык, на котором думали и писали Пушкин и его современники, во многом, конечно, близок к современному, но в то же время глубоко от него отличается. Различие состоит не только в специфике звукового состава отдельных языковых единиц, синтаксических конструкций или в лексических архаизмах. Оно также касается глубинных, недоступных поверхностному взгляду сущностных отличий, «которые лежат в сфере словарных, коннотативных, оценочных и иных значений, скрытых, замаскированных наружной близостью, кажущимся, обманчивым тождеством» (с.7). А.Б. Пеньковский указывает на те особенности, которыми отличался язык пушкинской эпохи в области устройства семантики слов и выражений - лабильную «текучесть» значений слова и его относительно большую, по сравнению с современным состоянием, зависимость от микро- и макроконтекстов. Носителем значения являлось не столько отдельное слово, грамматикализованное и аксиоло-гизированное словарем и в словаре, сколько слово в грамматикализующем и аксиологизирующем контексте. Это - слово, еще не полностью прошедшее микрокатегоризацию, отсюда, как следствие, его частая амбивалентная оценочность в изолированном состоянии, свобода в выборе лексических валентностей, тончайшие переходы и перетекания контекстных значений, включая и образование тро-пеических смыслов. Эта семантическая свобода слова пушкинской эпохи дополнялась свободой словообразовательной вариативности, стремлением к заполнению всех клеток в парадигме грамматиче-
ского класса (можно - не можно, льзя - нельзя), что отличается от свойственных современному русскому языку неполных формообразовательных парадигм. Отсюда также - та свобода, с которой производящие единицы передавали производным свои синтаксические связи: вкрадываться (во что) - вкрадчивый (во что). Вместе эти факты говорят о менее нормализованном состоянии языка пушкинской эпохи по сравнению с последующими этапами языкового развития. Его анализ требует внимания к тонким смысловым оттенкам, знания литературного контекста, культуры и реалий эпохи. Вместо этого современный читатель, пропуская этот язык через свое языковое сознание, оказывается в иллюзии понимания из-за кажущейся доступности этого языка. В результате одно значение подменяется другим (ненавидеть в смысле «пренебрегать», «презирать» прочитывается как «испытывать ненависть»), широкое значение подменяется более узким (возмездие означало в пушкинскую эпоху «воздаяние по заслугам и за добро, и за зло»), в соответствии с современным восприятием ошибочно понимается оце-ночность слов (бесцеремонный, развязный употреблялись в текстах начала XIX в. с положительной оценкой в значениях «естественный», «простой», «чувствующий себя свободно»).
При этом необходимо учитывать, что неправильное или неточное понимание одного слова или фрагмента художественного текста может привести к неправильному истолкованию всего текста. Особенно это касается ключевых слов, как, например, слова, входящие в тематическую группу скука - тоска в романе «Евгений Онегин». Задача лингвистов и филологов - вскрывать подлинные, часто не фиксируемые словарями языка писателей, значения, отвечающие языковому обиходу и нормам поэтической речи пушкинской эпохи.
В статье «Но наконец она вздохнула... («Евгений Онегин», 3, ХЫ, 1)» интерпретируется глагол вздохнуть в том эпизоде романа, где Татьяна, не выдержав душевного напряжения при виде Онегина, убежала в сад «И задыхаясь, на скамью // Упала.». Далее по сюжету: «Но наконец она вздохнула //И встала со скамьи...». Репертуар смысловых оттенков у слов вздох и вздохнуть разнообразен. Среди них - первичное физическое значение «делать чередующиеся вдохи и выдохи», а также вздох как знак тоски, однако данный эпизод через них не объясняется. Глагол здесь имеет уста-
ревшее ныне значение «преодолеть состояние задыхания, восстановить дыхание, отдышаться». В отличие от вздоха, выражающего горестное чувство («Из глубины души вздохнет...», А.С. Грибоедов), этот смысл соотносится с ситуациями физического и нравственного напряжения и является знаком того, что персонаж собрался с духом для дальнейших действий. В русской поэзии и прозе XIX в. встречается множество ситуаций, подтверждающих такое толкование и обнаруживаемых контекстными показателями.
Предложенное толкование соответствует семантическому устройству русских глаголов дыхания, общим свойством которых является переход от обозначения единого комплекса физического дыхания к асимметричным употреблениям, акцентирующим либо фазу вдоха, либо фазу выдоха. Так, глагол дышать имеет три семантических варианта, на базе каждого из которых формируются «сдвинутые» вторичные значения, отраженные в поэтическом языке: 1) «вбирать и испускать воздух легкими»; 2) «делать выдохи» (как в выражении дышать (на кого); ср. также «...Татьяна пред окном стояла, //На стекла хладные дыша»); 3) «делать вдохи» (нечем дышать, ср. «Дышал и запахом цветов - // В нем скорбь о неизвестном», В. Жуковский).
Таким образом, в исследуемом эпизоде романа речь идет о намеренном, волевом действии героини, цель которого - восстановить свободное дыхание. Этот семантический вариант содержит в себе тропеический переход от идеи физиологически свободного состояния к идее обретения свободы душевных движений, нравственного успокоения (вздохнуть свободно; проговорить с облегчающим вздохом). Сходным образом, и также с переносом в ментальную и моральную сферу, используется в текстах пушкинской эпохи глагол отдохнуть («Но угорел в чаду большого света // И отдохнуть собрался я домой», А.С. Пушкин).
В статье «...Как солью, хлебом и елеем, //Делились чувствами они («Полтава», I, с. 264-265)» анализируется уникальное для русского поэтического языка соединение элементов фразеологизи-рованной народной формулы хлеб-соль с «высоким» славянизмом елей - в том фрагменте поэмы, где говорится о былой дружбе Кочубея и Мазепы. Однако у Пушкина фразеологическая формула остранена не только введением третьего, необычного элемента сравнения, но и нарушением фиксированного порядка компонен-
тов, расшатывающим ее привычный смысл и целостность. Эта трансформация возвращает компонентам фразеологизма семантическую самостоятельность и придает высказыванию особый символический смысл - «делились самым необходимым для существования в тяжелых условиях военного времени». Кажется, что елей, как вещь и как символ, из этого ряда выпадает.
Славянизм елей развил в русском поэтическом языке пушкинского времени три направления тропеизации, базирующихся на реальных свойствах оливкового масла. Первый метафорический комплекс дал значение «нечто врачующие душевные раны», которое отражает целительную функцию оливкового масла, известную медицине с глубокой древности. Вероятно, это природное свойство стало также основой сакральной обрядовой функции елея, принятой церковью. Данное направление метафоризации выразилось в таких поэтических фразеологизмах начала XIX в., как елей надежды, елей отрад и т.п. Второе переносное значение - «нечто, дающее успокоение, умиротворение» имеет основой широко распространенное в старые времена представление о применимости масла для успокоения морских бурь. Это представление, засвидетельствованное, в частности, техническими руководствами по мореходству, отражено в паремиологии языков Европы: англ. to pour oil (up)on the (troubled) waters, итал. gettare olio sulle onde букв. «лить масло на (бушующие) воды» и в поэтической речи («И на бушующее море // Льет примирительный елей», Ф. Тютчев). Третье направление метафоризации в семантике слова - «рассеяние мрака неверия, невежества», связанное с использованием елея в лампадах, также отразилось в русском поэтическом языке («И вера пролила спасительный елей // В лампаду чистую надежды», К. Батюшков).
Вероятно, во фрагменте из «Полтавы» Пушкин имел в виду прямое значение слова, связанное с природным лечебным свойством оливкового масла, которое в чистом виде или вместе с вином, по свидетельству современников, широко использовалось в медицинских целях, в том числе в военных условиях. При этом мог быть задействован и символический смысл: елей, получаемый из рук служителей церкви и применяемый с верой, действовал не только как природный целитель, но и как сакральный предмет.
Статья «...Видел... врана и голубицу излетающих, символы казни и примирения («Путешествие в Арзрум»)» посвящена истокам интерпретации Пушкиным врана / ворона как символа казни. За образами ворона и голубицы стоит текст из библейской книги Бытия - фрагмент, рассказывающий о том, что эти птицы были посланы из ковчега Ноем, чтобы узнать, сошла ли вода с земной поверхности. Сама книга Бытия не дает достаточного материала для понимания такой символики, и ее следы не прослеживаются в национально-культурных и фольклорных системах.
В славянской мифологии ворон входит в круг древнейших космогонических образов, и русской культуре свойственно унаследованное от праславянского фонда понимание ворона как медиатора между мирами живых и мертвых и как мудрой вещей птицы, предвидящей дурное будущее. Отсюда пословицы из словаря В. Даля: Старый ворон не каркает даром; Всякому б ворону на свою голову каркать. Русская культурная традиция акцентирует также образ ворона / врана как стервятника, питающегося мертвечиной, что отразилось в значительном корпусе поэтических текстов первой трети XIX в., однако это еще не образ ворона как причиняющего смерть «палача».
На такую символику, отразившуюся в исследуемом фрагменте, оказал влияние античный миф о Прометее, в оригинальном варианте которого роль исполнителя мстительной воли Зевса отводилась орлу. При переносе мифа в русскую культурную традицию произошла трансформация, поскольку образ орла как орудия казни оказался несовместимым с этой традицией. В славянской и русской мифологии и фольклоре орел - «высокий» герой, царь пернатых, древнейший солярный символ. В поэтическом языке пушкинской эпохи, в соответствии с этой традицией, орел предстает как воплощение стремления к свободе, вольному полету. Его эпитеты - царственный, могучий, дерзостный, ширококрылый; он обитает «...в безбрежных областях надоблачной державы», П. Вяземский. Это представление стало основой метафоры полета орла как свободной мечты, вдохновения, силы поэтического гения. Поэтому в русских вариантах мифа о Прометее орел был вытеснен враном / вороном, а также, в некоторых текстах, ястребом и коршуном («Япалач твой, я твой вран», В. Кюхельбекер; «Иль сам ты вран, терзающий титана», Ф. Тютчев). Таким образом, вран в «Путешествии в Ар-
зрум» соответствует семиотике образов русской литературы своей эпохи, тем более что речь идет о Кавказе - месте, где, согласно мифу, происходила казнь Прометея.
Рассмотренный феномен представляет собой пример культурной гибридизации. Его проявление во множестве текстов начала XIX в. свидетельствует об обостренной культурной рефлексии эпохи и о формировании особого ментального пространства, в котором объединялись знаки разных культурных систем - русского культурного мира, библейской древности и античности.
В книгу вошли также статьи: «... Но разлюбил он наконец // И брань, и саблю, и свинец («Евгений Онегин», 1, XXXVII, 13-14)», «...Ни карт, ни балов, ни стихов («Евгений Онегин», 1, Ь^, 11)», «О чердаках, вралях и метаязыке литературного дела («Евгений Онегин», 4, XIX, 4-5)», «Бесконечный котильон («Евгений Онегин», 5, XLIII, 14 - 6, 1, 7)», «О Петре Петровиче Курилкине, о покойниках и мертвецах, о гробах напрокат, о желтом цвете и многом другом («Гробовщик»)».
Е.О. Опарина
Прикладное языкознание
2006.04.011. ПЕРЕВОД И ПЕРЕВОДЧИКИ: Науч. альманах. / Под ред. Чайковского Р.Р. - Магадан: Кордис, 2005. - Вып. 5: Лагерная литература. - 118 с.
Настоящий выпуск альманаха подготовлен в рамках партнерского сотрудничества каф. нем. яз. Северн. межд. ун-та (г. Магадан) с ун-том и Центром Э.М. Ремарка г. Оснабрюк (ФРГ). Выпуск посвящен новому литературному жанру - лагерной прозе.
Выпуск состоит из шести разделов.
Основной проблемой, обсуждаемой в разделе первом «Вопросы теории и практики художественного перевода», является проблема влияния межкультурных совпадений и несовпадений на качество перевода художественного произведения. Как подчеркивает Е.В. Харитонова в статье «Лингвокультурный аспект перевода русской лагерной лексики (на материале американского и немецкого переводов "Архипелага ГУЛАГ" А.И. Солженицына)», переводчик должен не просто воссоздать абсолютно идентичный текст на языке перевода, но и адаптировать исходный текст, рассчитанный
