CC BY
34
2002.01.014. КОЗНОВА И.Е. XX ВЕК В СОЦИАЛЬНОЙ ПАМЯТИ РОССИЙСКОГО КРЕСТЬЯНСТВА. - М., 2000. - 207 с.
В монографии на основе прежде всего документов из личных и семейных архивов, в том числе почерпнутых автором в общении с сельскими жителями Центра и Севера России, на уровне событийной ретроспекции изучается «история XX в. глазами крестьян», а также самосознание и поведение крестьян, видящих в собственном прошлом ключ к настоящему.
На протяжении веков крестьянское общество, базирующееся на «устной истории», само творило свою историю сообразно с опытом предков. Вся система воспитания была направлена на укрепление коллективной памяти сельского социума. В таком обществе было естественно жить в представлении «как наши деды-прадеды жили, так и мы будем». Возникающая в крестьянской среде письменная традиция могла закреплять status quo, а могла и расшатывать его.
Прошлое представляется в крестьянской памяти в XX в. иначе, чем в предшествующие века. XX в. отличается большой социальной и миграционной активностью людей. Увеличивается роль книжного знания, образования. И все же в основе своей крестьянство, даже обладая известным уровнем грамотности, не стремится выразить себя на бумаге (если это только не крик души в адрес власти, например), оно все равно остается «безмолвствующим». Безусловность восприятия «мы так помним» становится относительной. Модернистское «я так вижу», замечает автор, вполне созвучно ощущению «я так помню». Это могут утверждать не только интеллектуалы: и в крестьянстве сквозь толщу коллективного проступает индивидуальный опыт, опосредованный, впрочем, все тем же коллективным опытом. В самом крестьянстве оказываются тесно переплетенными традиционная и модернизированная памяти.
Для XX в. характерен - и крестьянство не является здесь исключением - разрыв межпоколенных связей, хотя он не абсолютен. Опыт жизни, социальная практика предшествующих поколений, особенно старшего, не всегда оказываются убедительными и безусловными для последующих поколений (это фиксировалось, в частности, историко-этнографическими материалами 20-х и 50-х годов, отразившими особенности демографической ситуации в деревне). Поэтому в XX в. в значительной степени оказался утерянным такой чрезвычайно важный регистр крестьянской памяти как ритуал, особенно
в сфере сельскохозяйственных работ, некогда выступавший способом воспроизводства крестьянского образа жизни во всей его полноте. Сохраняют свое значение свадебный и похоронный обряды как способ поддержания связи разных поколений, но собственно крестьянское их содержание выражено менее ярко.
Одновременно формируются новые способы организации памяти, усиливается влияние официальной памяти. Появление сначала массового читателя газет, потом - слушателя радио, затем - кино- и телезрителя -словом, массовой культуры, неимоверно расширяют возможности манипулирования коллективной памятью.
Если говорить о памяти людей, представленной многочисленными устными и письменными свидетельствами, воспоминаниями, дневниками, эта память в нынешнем столетии редко опускается глубже самого XX в. (в отдельных случаях - глубже XIX в.). Уже в нем самом крестьяне черпают основную информацию, он является основным ресурсом их памяти. При этом у большинства (современное крестьянство, за исключением специалистов и молодых поколений, здесь не исключение) отсутствуют понятия века, представления о масштабности истории страны.
У крестьянства в XX в. - собственное историческое время. На всем протяжении века сохраняется форма измерения времени в соответствии с народным календарем. Безусловно, пишет автор, крестьянство оперирует и конкретными датами, хотя чаше всего это даты значимы для небольшого круга людей - конкретной крестьянской семьи. Это время соприкасается со временем «большого» общества, как правило, только в тех случаях, когда «большое» общества активно вмешивается в жизнь деревенского сообщества. Но и в этом случае крестьянство склонно расставлять вехи времени сообразно с собственными представлениями. В крестьянской истории XX в. существуют такие рубежи памяти, как «до революции - после революции», «до колхозов - колхозная жизнь», «до войны - после войны», «до укрупнения - после», «до рынка - сейчас». Структура «вселенной имен» крестьянства такова, что личные имена руководителей партии и государства становятся символами крестьянского благополучия или, напротив, крестьянских бед.
Каждое новое поколение крестьян привносит в коллективную память свой опыт XX в., но этот опыт оказывается созвучным крестьянскому мировидению в целом.
XX в. начинается мощным аграрным движением, и крестьянам особенно памятны события 1905-1906 гг. как первый опыт наступления на помещичьи имения. Этот опыт займет прочное место в крестьянской памяти и воплотится вновь в действие в 1917-1918 гг. Память об этих событиях - память о торжестве справедливости в крестьянской интерпретации. И в том, и в другом случае - это память о былой крестьянской общности и солидарности (дававшей, правда, и тогда трещину).
Такой временной рубеж, как Октябрь 1917 г., активно
пропагандируемый «большой» - письменной и устной - традицией на протяжении нескольких десятилетий, присутствовал в памяти тех
поколений, на долю которых она пришлась (и то весьма условно - для крестьян это была вообще «революция»), постепенно оказался изжитым и был заменен другим рубежом - коллективизацией. В XX в.
крестьянская память сохранила в качестве переломных этапов жизни деревни три - создание колхозов; наступление на личные подсобные хозяйства в 40-
50-е годы, укрупнение колхозов; деколлективизацию начала 90-х годов. Причем понятие «переломный» идентично понятию «разрушительный»: разрушалось и само крестьянское индивидуальное хозяйство (или его подобие - крестьянский колхозный двор), и крестьянская общность.
Крестьянское представление о XX в. становится зачастую простым сравнением по принципу «раньше-теперь». «Раньше» - это в целом великая мифологема человеческой памяти, и крестьянство здесь не исключение. Прошлое противопоставляется современности и выражает представления об изменившейся жизни и системе ценностей. Поэтому оценка «раньше», так же, как и «теперь» имеет и позитивный, и негативный смысл, в зависимости от критериев, по которым оно оценивается. Так, «раньше», до Первой мировой войны, представляется определенной части крестьянства временем благополучия и довольства на фоне ухудшающегося продовольственного и в целом бытийного положения советской северной деревни после революции. Напротив, для безземельных и малоземельных крестьян, вынужденных «раньше» работать по найму в экономиях, «теперь», в первые послереволюционные годы, носит позитивный оттенок, ассоциируется с полученной землей. Действия же продотрядов вызывают негативную оценку «теперь». «Раньше» - синоним крестьянской жизни со всеми ее атрибутами: прочностью, устойчивостью, порядком, системой иерархии. По мере
приближения к сегодняшнему дню границы «раньше» постепенно расширяются: в его орбиту включается и колхозное прошлое (примерно до начала 60-х годов), потому что и тогда еще сохранялись крестьянские ценности и нормы. Наконец, современность, оцененная крестьянами военного и послевоенных поколений, завершает движение маятника памяти и останавливает его в точке недавнего «застойного» прошлого как символа благополучного «раньше».
Память крестьянства - конкретна и практична, она демонстрирует свой универсальный характер, включая в себя устойчивые компоненты, такие как земля, хозяйство, семья, сельская общность, отношения с властью.
На основе памяти формируются модели поведения в настоящем. Естественно, у каждого поколения - свой собственный опыт, свое видение и понимание перспектив деревни (понятно, что в традиционном обществе опыт старшего поколения был более универсален). Но есть и нечто общее, свойственное всем поколениям сельских жителей. «Прочтение» собственного опыта происходит у крестьян на фоне осознания своего положения в обществе, через отношение к земле и природе, отношение как внутри крестьянского мира (общества), так и с некрестьянским миром, в том числе и с властью. Таким образом, констатирует автор, создается крестьянская традиция социальной памяти: на первом месте стоят интересы собственного крестьянского хозяйства, а затем выстраивается вся система иерархии.
И все же в главном крестьянская память в XX в. изменилась. Если в начале века ее стержнем было знаменитое величественное: «Земли! Земли!», то в конце века - весьма будничное и прозаическое: «Власть сменилась, разрешила бы другого поросеночка завести». Трансформация памяти - трансформация представлений о собственном месте -трансформация социальных притязаний.
Независимо от того, к началу, середине или концу века относятся свидетельства памяти, крестьянский XX в. - это дедовское, отцовское или свое хозяйство. В большинстве крестьяне помнят количество земли, приходящейся на душу, размеры семейных наделов, посевные площади и урожайность разных культур. Необычайно прочна память о лошади - с ней во многом связано благосостояние семьи.
В XX в. чрезвычайно сильна память о физических наказаниях и ранениях, одежде и еде. Темы еды и голода - одна из самых устойчивых. XX в. давал много поводов для того, чтобы память на голодные и
неголодные годы, на еду вообще была цепкой. Отсюда - закрепление соответствующих поведенческих стереотипов, память на все, что относится к науке «выживать». Достаточно хотя бы привести несколько разновременных свидетельств: «Был Николай хоть дурачок, да фунтовая булка была пятачок; а когда стал Совет, то ни черта нет», «Пришел Маленков - поели блинков», «При Брежневе народ не голодовал, а цены низкие были». Здесь критерии оценки разных времен «самые крестьянские»: «сытно - голодно».
Поэтому так сильна память о стремлении крестьянской семьи выбиться из нужды, подняться, удержаться на определенном уровне (чаше - среднем). В определенном смысле крестьянская память становится «вневременной»: отдельные крестьянские свидетельства могут быть «изъяты» из «своего временного пространства» и «перенесены» в другое в пределах все того же XX в.
Память крестьян в XX в. весьма прозаична и буднична, даже когда речь идет о событиях, перевернувших крестьянскую жизнь - о борьбе за землю в годы аграрной революции и особенно о коллективизации и войне. Это не значит, что нет места героическому или эпическому в сознании, но «бытовая», повседневная тема преобладает в памяти, в том числе и в памяти о войне. Поэтому если в начале XX в., борясь за землю и волю и опираясь при этом на историческую память, крестьянство устремлялось в будущее, то в конце XX в. для значительной части крестьянства Центральной России надежды - не будущее, заключает автор, а прошлое, причем относительно недавнее - сравнительно сытное и спокойное, придававшее уверенность повседневному существованию.
В. С.Коновалов
