CC BY
50
входивших в состав СССР до 1939 г., выросшие при советском режиме и мало знавшие, особенно в начале войны, о том, что происходило на оккупированных немцами территориях. В случае с партизанами ситуация была иной, поскольку основную часть партизан-евреев составили беглецы из гетто, которые, напротив, очень хорошо понимали, какую участь им готовят нацисты. Кроме того, в большинстве своем это были так называемые западники, т.е. евреи из западных областей, присоединенных к СССР в 1939-1940 гг., они обладали достаточно сильным национальным самосознанием и имели опыт участия в национальных еврейских общественных организациях. Их мотивом была не только борьба с нацизмом, но и спасение как можно большего числа евреев от гибели.
М.М. Минц
2017.01.018. КОЗНОВА И.Е. СТАЛИНСКАЯ ЭПОХА В ПАМЯТИ КРЕСТЬЯНСТВА РОССИИ. - М.: РОССПЭН, 2016. - 464 с.
Ключевые слова: социальная история; культурная история; аграрная история; крестьяноведение; сталинизм; коллективизация; память крестьянства.
В книге д-ра ист. наук И.Е. Козновой, состоящей из введения, трех частей (включающих в себя семь глав) и заключения, рассматриваются особенности крестьянского представления о прошлом, исследуются характерные черты и содержание памяти крестьян о сталинизме.
В задачу автора не входит последовательное изложение событий той эпохи в том или ином российском селе или регионе. Цель книги - дать представление об образе коллективизации, который сложился у крестьян спустя десятилетия. Исследуемая проблема является многоплановой, находится на стыке ряда современных направлений - социальной истории и новой культурной истории, крестьяноведения и аграрной истории.
Крестьянская память, пишет автор, выражает себя преимущественно в виде традиции, направленной на поддержание земледельческого образа жизни. Крестьянство традиционно воспринимает мир в категориях прошлого опыта.
Сталинская эпоха сильнее всего, по мнению Козновой, отражает социокультурный, мировоззренческий перелом, пережитый
российской деревней в XX в. Нэп и отказ от него, коллективизация и раскулачивание, укрепление колхозного строя и раскрестьянивание, репрессии, война - за каждым из этих событий и процессов, так или иначе запечатленных в крестьянской памяти, стоит определенный ряд ассоциаций и символов.
Прошлое, подчеркивается в книге, всегда выступало критерием значимости крестьянства, особенно в том случае, если нарушались представления о его системе общественных связей. Крестьяне были уверены в существовании четко структурированной иерархии, в которой им отводилась особая роль кормильца государства, общества.
Войны и революции начала ХХ в. стимулировали формирование опыта вне привычного крестьянского порядка. Автор солидарен с теми историками, кто считает, что в российской деревне с начала XX в. стало заметным «истощение религиозного чувства» и усилились процессы десакрализации монархии. Перемены в сознании вели к конфликту поколений, служили почвой для постепенного разрушения сельского уклада.
В то же время, подчеркивает автор, анализ «писем во власть» эпохи революции 1917 г. показывает, что Россия пришла в революцию с массово ощущаемой потребностью в социальной справедливости. Крестьяне стремились «справедливо» поделить землю. При всем том, что большинство крестьян не хотело частной собственности, либо собственности государственной (фактически, всякой собственности) и поэтому изъявило желание оставить землю, согласно крестьянской формуле, ничьей или Божией («земля ничья, а наше пользование»). В воспоминаниях сохранилось представление о постепенно растущей уверенности крестьян в своих правах на землю, а по сути, в праве на насилие. Подобные настроения не возникли спонтанно. Колоссальные изменения в сознании крестьянства вызвала Первая мировая война. В психологическом отношении выхода из войны как такового не было, и именно «война выдала индульгенцию революционному насилию» (с. 59).
Немалое значение имело и «общиноверие» крестьянства. Именно этим подпитывалась мифологема «черного передела», которое определило мироощущение и поведение основной его части на многие годы. Фактически этот передел принял характер «общинной революции». Эта аграрная революция отбросила деревню
на несколько десятков лет назад, архаизировав формы хозяйства, образ жизни и систему отношений. Общинная революция невольно вовлекала крестьян в состояние «войны против всех» (с. 59).
События Гражданской войны, по мнению автора, показали, что в целом крестьянам было свойственно стремление остаться в стороне от вооруженного противостояния красных и белых, подчиниться любой сильной власти и признавать такую власть, которая как можно больше «дает» и как можно меньше «забирает». Крестьянину, жившему в этой системе, объективно государство было нужно только как регулятор отношений, гарант и защитник крестьянских прав владения и собственности. Поэтому он противился любому государственному принуждению, жаждал «всей земли и всей воли». В этом, подчеркивает автор, уже изначально был заложен конфликт между крестьянством и большевиками, проявившийся сначала в повстанческом движении периода Гражданской войны, а затем в годы «великого перелома».
Крестьянское самосознание и в это время проявлялось в сохранении представлений о социальной роли «кормильца» общества, в укрепившемся мнении о праве на землю как результате завоеваний революции и возникшей вследствие активного участия в революции уверенности в праве на власть (с. 71). В то же время крестьянство, претендуя на активное и неформальное участие в управлении страной, все сильнее ощущало несправедливость государственной политики относительно деревни; в крестьянстве крепло убеждение, что советская власть «обманула».
В борьбе за землю, за обретение политических и гражданских свобод крестьянство активно использовало память в качестве ресурса сплочения и сохранения своей групповой идентичности, что нашло отражение в различных крестьянских документах, прежде всего приговорах, петициях, воззваниях, листовках. Переосмысление политики большевистской власти вылилось в мощное крестьянское движение 1919-1922 гг.
Характерные для нэповской деревни процессы - усиление общинных настроений и одновременная потребность преобразования традиционных устоев жизни - могут быть, считает автор, интерпретированы как разные способы актуализации прошлого опыта.
В 1920-е годы поддерживаемый памятью крестьянский порядок выражался в стремлении «жить вольными гражданами на воль-
ной земле» («сеем, пашем, страдуем»), развитии своего мелкотоварного хозяйства, установлении приемлемых отношений с государством («расплатился с государством, хватило и себе»), а также в требовании пересмотра некоторых итогов революции с точки зрения участия крестьян во власти («если наша власть, то пустите и нас где-нибудь прилепиться с краешку») (с. 168).
Пока действовал нэп, недовольства крестьян советской властью носили пассивный и мирный характер. Однако с изменением в конце 1920-х годов политики по отношению к деревне их поведение стало меняться. Для крестьянского сознания этого периода характерно противоречивое восприятие власти. Наряду с кризисом доверия к власти, особенно местной, ему были свойственны и идеализация высших инстанций, надежда на «благодетельное» вмешательство «верхов».
Основания крестьянского мира, пишет автор, подрывались постепенно, а само разрушение не было одномоментным, хотя кульминацией стала коллективизация. Удары по сельскому укладу от власти шли последовательно - по религии, собственности, самоуправлению. Происходили серьезные перемены крестьянского восприятия жизни и своей будущности, сильнее стали ощущения крестьянской «второсортности» вследствие фактически узаконенной дискриминации деревни. Основная масса крестьян вообще все больше теряла заинтересованность в развитии хозяйства и стимулы к труду. Однако, напоминает автор, этот процесс начался до коллективизации и завершился не в коллективизацию (с. 169).
В раннеколхозный (довоенный) период труд еще понимался новоиспеченными колхозниками как инструмент поддержания крестьянского порядка. Сохранялось представление о крестьянском социальном долге. Между тем образ жизни деревни претерпел существенные изменения. Вера в прогресс как черта памяти сочеталась с традиционализмом и соперничала с ним. Бывшей бедноте, активистам колхозного строительства, колхозной элите такая память была не нужна и попросту мешала. Эта часть деревни, прежде всего молодежь, активисты и беднота, создавала «новое прошлое» совместно с властью.
Социалистическое наступление рубежа 1920-1930-х годов, сопровождаемое интенсивной антирелигиозной кампанией, изменением привычного уклада жизни, стало, пишет автор, мощным
аккордом в стратегии разрыва с прошлым. Сформировался своеобразный симбиоз культурных традиций и новых советских ценностей при ведущей роли последних (с. 122).
Сталинизм, подчеркивается в книге, был многолик в своих проявлениях, он не ограничивался террором, хотя в представлениях деревни о коллективизации преобладает именно эта сторона, указывающая на «двоемыслие» «сталинских» и «постсталинских» крестьян. Насилие в качестве родовой черты сталинизма имеет гораздо больше проявлений, чем только внешнее давление власти. Последняя активно использовала соседские, родственные, поко-ленческие конфликты, состояние апатии, разочарования, распад устоявшихся норм поведения крестьянского общества (наветы, доносы и пр.). Сталинизм развращал, способствуя умению выживать за счет колхозов, находить лазейки для существования личного подворья (с. 451).
Особое место в крестьянском сознании, подчеркивается в книге, до сих пор занимает память о Великой Отечественной войне. Долгое время коллективная память о победной войне выступала основным аргументом официальной памяти в оправдание созданной политической системы. Именно поэтому война осознается не только как давно минувшее прошлое, но как неотъемлемая часть современной жизни, являясь важнейшим культурным капиталом власти, общества, его разных групп и слоев, отдельных людей, аргументом общественной и политической жизни. Несмотря на жесткое давление системы на колхозы и крестьянские подворья в войну, для коллективной памяти характерно представление, что «нельзя было иначе». Война породила миф о довоенной сытой и счастливой жизни (с. 443).
После войны произошли существенные изменения в образе жизни крестьян и их отношениях с землей. Это проявилось в эрозии трудовой памяти. «Миграционные настроения» и конфликт поколений стали неотъемлемой частью действительности. В то же время, отмечает автор, проявил себя принцип неисчерпаемости прошлого, характерный для крестьянской культуры. Нижняя граница «раньше» становится расплывчатой, уходит все дальше в дедовское прошлое, а верхняя - в свое собственное, в 1930-1960-е годы, в годы молодости и зрелости.
Как реакция на «разрыв времен» наблюдалось тяготение к прошлому, которое представлялось определенным и понятным по сравнению с настоящим и тем более неясным будущим.
В связи с воспоминаниями о прошлом возникала убежденность, что на селе заметно снизилась ценность труда. Если в отношении доколхозной деревни вспоминается, как жили экономно и расчетливо, трудились, были сыты и свободны; в отношении ран-неколхозной деревни - как работали «за палочки», голодали и приворовывали, то применительно к позднеколхозной деревне - как ели всего «от пуза» («мясо - тазами»), покупали колбасу - «палками», конфеты - коробками, сахар, макароны - мешками и как воровали. Это относительно спокойная и размеренная жизнь 1970-х годов, где господствует традиционная потребительская этика, представляется автору симптомом «смерти» трудового общества (с. 366).
Что касается личности человека, с именем которого ассоциируется сама эпоха, то, по мнению автора, Сталин запечатлен в крестьянской памяти в разных ракурсах. Сталин то противопоставлялся Ленину с позиций учета интересов крестьянства, то выступал преемником репрессивной функции власти. «Для постсоветского периода на волне разочарования в рыночных реформах, наряду с уходом темы коллективизации на задний план памяти и ностальгией по "советскому", характерно выдвижение темы Победы и фигуры Сталина на первый план массового сознания, испытывающего потребность в авторитетном прошлом» (с. 376). Ссылаясь на социологические опросы, автор отмечает сохраняющуюся на протяжении 2000-х годов двузначность сталинского образа. Эти данные фиксируют возрастание авторитета Сталина как национально-государственного лидера, прежде всего для представителей старшего поколения и сельского населения. Сталин выступает как символ всеобщего равенства. В воспоминаниях о сталинской эпохе ощущается «тоска по простоте и ясности жизни в рамках некоего привычного, замкнутого локального мира». В 1991 г. под влиянием обличения сталинизма, отмечается в книге, идеализированное восприятие негативного прошлого потускнело. Затем на волне разочарования в рыночных реформах в середине 1990-х годов фигура Сталина, по контрасту с «хаосом» окружающей жизни, стала все чаще вспоминаться большинством российского крестьянства с ностальгией (с. 384). Ссылаясь на новейшие исследования, автор отме-
2017.01.019-021
чает, что эта ностальгия по советскому периоду все больше выводит из крестьянской памяти его трагический облик.
В. С. Коновалов
2017.01.019-021. РЕЛИГИЯ В ПОЗДНЕМ СОВЕТСКОМ СОЮЗЕ. (Сводный реферат).
2017.01.019. ДОБСОН М. Обществовед встречается с «верующим»: Дискуссии о боге, загробной жизни и коммунизме в середине 1960-х годов.
DOBSON M. The social scientist meets the «believer»: discussions of God, afterlife, and communism in the mid-1960 s // Slavic review. -Pittsburgh (Pa.), 2015. - Vol. 74, N 1. - P. 79-103.
2017.01.020. СМОЛКИН-РОТРОК В. Наука, религия и духовный кризис позднесоветского атеизма.
SMOLKIN-ROTHROCK V. The ticket to the Soviet soul: science, religion, and the spiritual crisis of late Soviet atheism // The Russian review. - Syracuse (N. Y.), 2014. - Vol. 73, N 2. - P. 191-197.
2017.01.021. ЛЮРМАНН С. Дух позднего социализма и цена трансформации: Эпоха Брежнева сквозь призму постсоветского религиозного возрождения.
LUEHRMANN S. The spirit of late socialism and the value of transformation: Brezhnevism through the lens of post-Soviet religious revival // Cahiers du monde russe.-2013. - A. 54, N 3-4. - P. 543-563.
Ключевые слова: СССР; хрущёвская «оттепель»; верующие и советский режим; народная религиозность.
Статья Мириам Добсон (Шеффилдский университет) «Обществовед встречается с "верующим"» (019) посвящена отношениям между верующими и советским режимом при Хрущёве и в первые годы после его смещения. Исследование основано на многочисленных интервью верующих из различных регионов Союза, собранных советскими социологами, которые в этот период проявляли особый интерес к народной религиозности, пользуясь ослаблением идеологического диктата в годы «оттепели». Непосредственным материалом для статьи послужили 14 интервью, собранных в 1964-1965 гг. в Ивановской области. Автор исследует два аспекта религиозной жизни в позднем СССР: во-первых, «неортодоксальные представления верующих о небесах и аде», порожденные «одомашнивани-
