CC BY
53УДК 94(470).32.019.52
И.Е. Кознова
КОЛХОЗНАЯ ПОВСЕДНЕВНОСТЬ: «ШТРИХИ К ПОРТРЕТУ»
(ПО МАТЕРИАЛАМ ЧАСТНОЙ ПЕРЕПИСКИ КОНЦА 1930-х гг.)
В статье на основе писем в действующую армию периода советско-финской войны 1939-1940 гг. рассматриваются некоторые черты повседневности российской колхозной деревни. Повседневность понимается как специфическая, многогранная область жизненной реальности, находящая воплощение в социальном действии и коммуникации. В пространстве повседневности социальные практики возобновляются через воплощение и переосмысление прошлого опыта, его преодоление или забвение. Хранителем и транслятором разнообразного опыта является память. Предпринята попытка показать, как документы частной переписки, которые можно отнести к жанру «наивного письма», несли в себе элементы «культурного ядра» традиционной культуры. Выделено несколько доминантных тем и мотивов, позволяющих также вести речь об инновациях в повседневной жизни. Обращается внимание, как письма фиксировали изменения в сознании и поведении людей, как шло становление нового жизненного мира сельского человека.
Ключевые слова: повседневность, память, традиция, инновация, крестьянство, колхозы.
The political program of the regime during the New Economic Policy declared the principle of state class social policy. However the party slogans, their legal norm realization via adopting a legislation corresponding with this policy, and the political practice in the countryside had little in common. The article reviews the statement generally accepted by the domestic historiographers on the discrimination of rural exploiters (kulaks) in the times ofNEPfor their “class” affiliation. The peculiarity of the social policy was its focus on regulation of the social and economic processes, limitation and prevention of the capitalistic state from reinforcement.
When regulating relations, the credit tax legislation and statutory framework before 1928, didn 4 cover any rights limitations or restrictions and means of constraint regarding peasants for their social status. The object of the social policy was relations, and not particular persons.
Keywords: new economic policy, class policy, social status, rural exploiters, kulaks
Изучение прошлого и настоящего под углом анализа повседневной жизни различных групп и слоёв общества является в настоящее время одним из динамично развивающихся направлений гуманитарных исследований. Интерес к повседневным аспектам бытия обусловлен переносом внимания с изучения образующих общество «больших структур», с институциональной и макрособытий-
118
ной стороны на «микроуровень», а по сути - на «человеческую» составляющую истории.
Не претендуя на историографический анализ проблематики повседневности и отсылая заинтересованного читателя к соответствующим работам методологического и историографического плана [1], отметим только ряд моментов, связанных с видением феномена повседневности, в трактовке которого по-прежнему задает тон фактор дискуссионности.
В современной гуманитаристике повседневность понимается как целостный социокультурный мир, специфическая, многогранная, сложная и изменчивая область жизненной реальности, находящая воплощение в социальном действии и коммуникации. Обращается внимание на двойственность природы повседневности: реальность субъективна, но одновременно в повседневной жизни человек живет и взаимодействует с себе подобными [2].
Повседневность вмещает в себя нечто привычное, повторяющееся, «нормальное», подчас неприметные стороны жизни, то, что можно обозначить как рутинное, обыденное, будничное, ежедневное, как ритуально и телесно нагруженное поведение «обычных людей в обычных условиях». В определенном смысле повседневность - это «хорошо забытое настоящее» [3], то, что не требует раздумья и рефлексии, а как бы само собой разумеется.
Повседневность представляет собой своего рода «плавильный тигль рациональности» [4], позволяющий реализовать субъективность. Анализ повседневности нацелен на реконструкцию «поступков и образа действий, объяснений и чувствований людей» [5], с учетом их поколенческих и гендерных особенностей. Он способствует прояснению механизма существования общества, его взаимодействия с властью.
Повседневность исторична: каждая эпоха создает особый тип повседневности, свой символический «культурный код», которому присущи специфические стереотипы сознания и поведения и определенные материально-вещественные структуры [6]. Хотя повседневность определяется уникальной индивидуальностью каждого человека и относительной автономией, и в силу этого плюралистична и многообразна, она тем не менее регламентирована и поставлена в определенные «рамки». Цивилизационные, социальные, материальные параметры жизни объективно задают определенную «матрицу» повседневности. Более того, «макро-» и «микроуровни» тесно связаны между собой, и изменения социально-экономических, политических, духовных условий жизни общества и др. влияют на повседневность, подчас радикально, поэтому в каждую историческую эпоху, в каждой стране, для каждого человека существуют пределы индивидуализации повседневной жизни, а для каждой из социальных групп - жесткие рамки «свободы выбора» [7].
Для «истории повседневности» на определенном этапе был характерен акцент на «истории снизу», интерес к повседневным практикам рядовых людей в конкретных жизненных ситуациях, к реконструкции обыденной жизни «простых» людей, «многих» и «безымянных» (А.Людтке), «маленьких»
119
(Н.Н.Козлова), «незамечательных людей» (Н.Л.Пушкарева), их чувствам и переживаниям, радостям и страданиям. И все же повседневность не ограничена деятельностью простых людей и несводима к частной жизни.
Повседневность является такой сферой совместной жизни и деятельности людей, в которой собираются и хранятся, скапливаются смысловые «осадки» многообразного прошлого опыта и разнообразных социальных практик. Исходя из того, что повседневность представляет собой продукт социального конструирования, в ее пространстве социальные практики возобновляются через воплощение, интерпретацию, переоценку и переосмысление прошлого опыта, его преодоление или забвение (включая влияние общественных структур и процессов, официального дискурса). В частности, при анализе повседневности делается акцент не столько на повторяемости, сколько на изменчивости практик [8].
Границы «повседневного» и «неповседневного» условны: выходящее за рамки повседневности необычное или уникальное, «праздники», «экстремальные» моменты чаще всего включаются в разряд «повседневного». В связи с этим важным моментом в развитии проблематики повседневности является интерес к анализу переходных и переломных эпох, «повседневности в чрезвычайное время», таких экзистенциальных ситуаций, когда происходят разрывы в повседневном существовании.
Скажем, с точки зрения проблематики модернизации центральным вопросом в «истории повседневности» становится исследование того, как «большинство» на собственном опыте переживало расширение товарного производства, усиление власти и бюрократии [9]. В этом смысле процесс формирования советского общества (как варианта общества модерна) обнажает вполне определённые «болевые точки» «истории повседневности», направленной на изучение субъективного аспекта исторического процесса.
Эпоха сталинизма, включая ее повседневный облик, по-прежнему остается «точкой пересечения» политико-мировоззренческих дискуссий и теоретикопознавательных интерпретаций [10]. В частности, продолжается полемика по поводу способов и механизмов интериоризации индивидами официального идеологического дискурса, участия социальных акторов в формировании советской системы («изобретение советского общества»), способности живших в советский период людей к производству самих себя как личностей, к артикуляции своей частной идентичности за пределами ценностей данной политической системы [и].
То, что значительная доля исследований советской повседневности до сих пор посвящена периоду становления и расцвета сталинизма (1920-1940-е гг.), не случайно. Это было время конструирования новой социокультурной действительности (атрибут которой массовая культура) и одновременно - «слома повседневности» (Н.Н.Козлова). Внимание исследователей сфокусировано на таких направлениях, как взаимодействие большевистской идеологии с массовым обыденным сознанием, формы взаимодействия власти и общества, соотнесение исторического опыта советской модернизации с опытом частных, индивидуальных
120
человеческих судеб, восприятие людьми происходивших событий и поведенческие реакции на них [12]. Акцент делается на относительной автономности существования советского общества; при этом обращается внимание на наличие системы двойных стандартов и оценок в сознании и поведении людей той поры («советское двоемыслие»; «жизнь внутри режима по собственным правилам»). Исследования строятся на привлечении самого широкого круга источников, прежде всего - документов личного происхождения и материалов «устной истории».
Конкретизация данной проблематики в отношении деревни 1930-х гг. позволила исследователям выявлять разнообразные формы адаптации крестьянства к колхозной системе. Крестьяне приспособили колхозы к своим нуждам, опираясь на общинные порядки и традиции, и не отказывались от манипулирования властью [13]. Тем не менее процесс ломки старых поведенческих стереотипов, а также их трансформации в новые, процесс становления жизненного мира советского человека, характер «социальных игр» (Н.Н.Козлова) на материалах колхозной деревни нуждается в дальнейших исследованиях.
В этом плане представляет интерес изучение того, как накопленный опыт проявляется в сознании и поведении людей, каковы способы актуализации настоящим прошлого социально-культурного смысла. Повседневность и память как конструируемый образ прошлого, переживание ушедшей реальности, связаны между собой самым непосредственным образом. Память структурирует повседневность (с множественностью ее социальных практик), а та, в свою очередь, является «местом» хранения и передачи разных типов и видов социальных памятей.
В настоящей статье предпринята попытка показать некоторые моменты трансформации крестьянской памяти в довоенной российской деревне. В качестве источника использованы письма, собранные у погибших советских солдат в 1939-1940 гг., в период войны СССР с Финляндией. Часть этих писем (277 из 540), как наиболее характерные и интересные, была опубликована В.М. Зензино-вым в 1944 г. в Нью-Йорке и прокомментирована им [14].
В огромном большинстве это были письма от родственников - жён и родителей, сестер и братьев, меньше - от друзей и товарищей. Две трети корреспонденций - от женщин. Их авторами 85-90% случаев были колхозники. «География» писем - преимущественно Европейская Россия; много корреспонденций из Вологодской, Ярославской, Орловской, Тамбовской и Воронежской областей.
Значительную часть подобных документов (документов простых, «маленьких» людей) исследователи относят к жанру «наивного письма». Они по сути представляют собой образец письменной речи человека, для которого сама практика письма не является обязательной ни в профессиональной, ни в обыденной жизни. Это документы внеписьменной культуры, созданные тем не менее представителями этой культуры, а не сторонними наблюдателями. Они написаны «на нелитературном языке», без знаков пунктуации, с орфографическими и стилистическими «ошибками»; наполнены всевозможными клише (чаще всего по-
121
черпнутыми из средств массовой информации); являют собой пример смешения «неграмотной речи» и «казенной» речи. Как правило, рукописи жанра «наивного письма» публикуются в отредактированном виде (В.М. Зензинов опубликовал письма неотред актированными).
Методологические принципы работы с текстами, созданными простыми («маленькими») людьми, были разработаны Н.Н.Козловой. Она рассматривала подобные тексты («человеческие документы») как разные типы письма, которые коррелируют с социальным статусом пишущих. При этом в центре ее внимания находился не столько референт исследуемых текстов (содержание), сколько тип текста как продукт практики письма, взятый в качестве социокультурной симптоматики. В ходе такой работы социально нормированный язык - язык официальной культуры (идеологии или искусства) - сопоставлялся с ненормированной повседневной речью [15].
Таким образом, для исследователя, анализирующего документы личного происхождения с точки зрения их способности нести информацию о крестьянской памяти, встает задача семиотического и лингвистического анализа текстов. Мировосприятие и язык пишущих заданы культурой, но исторические факторы и социальный контекст вносят в них свои изменения, транслятором которых выступает память.
На особенность орфографии и стиля крестьянских корреспонденций обращал внимание при публикации писем и В.М.Зензинов. Квалифицируя письма, Зензинов, во-первых, отмечал их «устный» характер: орфографии писем была присуща «фонетичность», они были написаны так, как люди говорят и слышат. Во-вторых, он подчеркивал нормативность стиля писем, вышедших «из-под пера» человека традиционной культуры. В-третьих, в содержательном плане письма были полны переживаний по поводу личных или семейных проблем - при практически полном отсутствии размышлений. В то же время красноармейские письма отличались от всех других своей «содержательностью, развязностью и грамотностью» - в них чувствовалась школа политического воспитания нового молодого поколения.
В.М. Зензинов обращал внимание, что во всех письмах, адресованных в действующую армию и на фронт, сравнительно мало говорилось о войне. По его мнению, причина заключалась в том, что подавляющее большинство писавших относилась к войне как к стихийной катастрофе - землетрясению или лесному пожару. Это катастрофа, которую нельзя избежать, и все те, кто затронут ею, -лишь жертвы, участвующие в ней пассивно, как безгласные пешки. Что касается причин войны и ее идеологии, то все, - отмечал Зензинов, - принимали официальные объяснения и разъяснения; при этом большинство писавших отдавало себе отчет в том, что есть вещи, о которых писать можно и, может быть, даже нужно, но есть и такие, о которых писать нельзя или не следует [16]. Касаясь «низового» восприятия военной службы, Зензинов отмечал характерное с его точки зрения общее отношение к военной службе, присущее как будто издавна русскому человеку, который на военную службу, а тем более на войну, всегда
122
смотрел как на дело ему постороннее, чуждое и чужое (если только в результате не ожидалось прибавления земли). «Гоняют», «перегоняют», «угнали» - такими выражениями пестрели письма из деревни. Но одновременно - не только самим красноармейцам, но и их семьям - и последним в особенности - было присуще сознание, что находящиеся в рядах Красной Армии лица - почти что привилегированные, перед которыми государство находится в долгу [17].
В.М. Зензинов сетовал по поводу скудости сюжетов, описывающих действительность, окружающую обстановку, полагая, что мало кого на фронте и в тылу может интересовать повседневная жизнь: «событий дома как будто не происходит». Однако именно в том, что в центре большинства писем - колхозная повседневность, те или иные события обыденной жизни, в которую на короткое время врывается какой-либо праздник, заключена их главная ценность. Можно сказать, что повседневности в них «слишком много». Тематика писем в основном далека от событий страны, «большой истории», а круг затронутых в них интересов чрезвычайно узок - он ограничен личными или семейными заботами, тревогами, надеждами. Впрочем, позже и сам Зензинов обращал внимание на эту особенность. Но он прав, что «общая картина происходящего в стране закрыта личными переживаниями, загорожена узким, ближайшим горизонтом».
Однако, собственно, что можно ожидать от писем на фронт? Всего, что переживала страна в связи с войной, было достаточно в политинформациях, которые слушали мобилизованные и бойцы. Они надеялись на свидетельства из дома, что мирная жизнь идет по установленному кругу, ждали хороших новостей, уверений в любви и преданности. Главное содержание корреспонденций на фронт -это жалобы, упреки или просьбы родных красноармейцев о письмах, а также подробные указания на то, когда и какие письма были ими получены. Кроме этого, большое место отводилось в них заботам и беспокойству о здоровье и опасения за жизнь. В отдельных письмах (главным образом от жен) сквозила тоска и уверенность в гибели супруга. В целом, письма писали разные, подтверждающие многообразие жизни.
Но при этом можно выделить несколько доминантных тем и мотивов. Всё это непосредственным образом связано с памятью.
В письмах можно обнаружить много трафаретов и одинаковых выражений, распространявшихся на начало и завершение письма, форм подчеркнуто уважительного обращения к адресату. Многие письма, особенно от родителей, написаны так, как их всегда писала русская деревня - с определенным «зачином», с перечислением поклонов от всех родных: «Во первых строках...», «Любезный сын», «От известной (ного)» - жены, сестры, брата, зятя, шурина. Обращение на «Вы», а также по отчеству довольно распространено; так обращается и жена к мужу, и родители к сыну, и брат к брату. Коллективная память бесписьменного общества призвана сохранять сведения о порядке, об обычном, принятом. Памятью традиционного общества сохраняется некоторое число составляющих ее текстов (здесь имеется в виду семиотическое понимание слова «текст»). Таким
123
текстом, ритуальным по своей сути, является обращение в письме к членам своей семьи.
В письме из Орловской обл., написанном в ноябре 1939 г., читаем: «Посылаем мы тебя Дорогой наш сын Григорий Леонович свое родительское благословение Которое тибе будеть тамо навеки нерушимо дорогой наш сынок и желаем мы тебя от Бога Доброго здравия и всего хорошего». Слово «Бог» упоминается в письме еще дважды (№ 91). Все ритуальные обращения и поклоны занимают половину текста.
Письма от матерей в ритуальной части перекликались с молитвами. Напомним, что основная часть населения деревни к началу 1940-х гг. оставались верующими, несмотря на активную борьбу власти с «пережитками в сознании и поведении» [18]. Так, из Новгородской обл. мать пишет сыну: «Вздравствуй мой роднинкий сыночек Павлуша, пишу я тибе письмо и сообщаю то что я твое письмо получила закоторое очень сердечно блогадарю зато что ты меня незабы-ваешь и не оскорбляешь своим письмом сынок мой дорогой когда я получила твое письмо то я несмогла выслушать когда его прочитают обливалась не только слезам... сынок мой дорогой стою перед господом богом и прошу скорбящей божей матери чтоба огленулась она на нас дождатся мне тебя тихо и благополучно и тибе сынок мой родной отслужить свой срок выполнить долг тихо и благополучно и вернутся домой здоровому и счасливому» (№ 166). Служба в армии и защита Отечества понимались как священный долг. Живущая у одного сына в Ленинграде мать пишет другому сыну в действующую армию: «... кланиятся тибе мама посылаю тибе свои сирдечныи горячий привет ижалаю быть здарово-му новсегда буть т блогославлен боогославлен отныня идовека спаси тибя госпа-ди отовражоскои пули милая дите...» (№ 170). И если в первом письме еще сообщаются (хотя и кратко) некоторые новости, то во втором письме, автор которого гораздо более безграмотен, только описывается собственное психологическое состояние, подкрепленное в завершающей части новым обращением к небесам: «милаи сын бут ты блогаславлен споси тибя господи милова сына». «Одбе-лои груди до сырой земли» кланялась «своему милому и любимому зятю», посылала горячий привет и прижимала «заочно к серсу» свояченица красноармейца (№ 64).
Отец из Пошехонья выговаривал сыну за то, что тот в двух письмах не передавал поклоны матери. Отсутствие поклонов огорчало пренебрежением традиции в двух смыслах, поскольку чтение писем (особенно с фронта) в деревне носило, как правило, публичный характер: «письмо читали при всей масе на гумне на молочени но ней пришлось только сплакать и больше нечего говорить масе ты знаеш народ нынче скажи слово своробышка и развезут целую корову потому я тебе так и описал что очень прискорбно слушат от народу» (№ 97). Читались письма в колхозе при всем народе и в Орловской обл. (№ 103).
Жены, хотя и следовали старой традиции, все же были менее скованы ею. Их письмам свойственно определенное ритуальное вступление «отизвесной вашей супруги Любови Павловны сваему мужу Павилу Алексее». Затем могло быть
124
простое обращение - «милый Леня», «Паша», «миленький восичка». Вообще характерно изобилие всевозможных ласковых обращений жен к мужьям, письма полны любви и тоски. Отметим суггестию - многократное повторение в письме имени адресата.
Встречались и модернизированные обращения - типа «Добрый день, веселый час» (с разными вариациями) - как в женских (чаще), так и в мужских письмах, независимо от места проживания автора. Наконец, мужчины посылали «красноармейские» и «колхозные» приветы.
При этом вполне допустимо сосуществование «низкого» и «высокого»: «Я думала скоро домой приедеш, - писала жена мужу, - а теперь незнаю... может правительство договорице свинами бяляди ети Фины что делают... незнаю с что-то будет заето време стобои может бох сохранит набога надо надееце...» (№ 7).
В конце писем следовали поклоны, крепкие, многочисленные объятия и поцелуи, различные добрые пожелания. Более молодые ждали ответа «как соловей лета».
Были распространены жалобы - «очень скучаю», а также опасения в гибели; содержались подробные указания на то, когда и какие письма получены, а также просьбы писать чаще. Постоянными были просьбы прислать «фотокарточку» -«нам навечную память» (как пишет один отец) и обещания «хранить погроб жизни», а также сообщения о сделанных для пересылки красноармейцу фотографиях («смотри и не забывай»).
По письмам чувствуется, что у людей присутствовала большая потребность в новостях. «Пишите письма и пишите больше новостей», - просили брата-красноармейца (№ 13). При этом радио, слушание по радио упоминалось довольно часто (в некоторых письмах пишется «Радио» - с заглавной буквы).
«Наша жизнь идет по-старому» - фраза, чаще всего встречающаяся в письмах из деревни. Новости, разумеется, разные, но в целом они ограничены определённым кругом. Это сообщения о рождениях и смертях, свадьбах и похоронах, о детях, о наборе в армию и демобилизации, о том, кто жив и кто убит. Поскольку в повседневной жизни деревенского сообщества новостей немного, некоторые передавались из письма в письмо. Новости: «Зарубили быка»; «к масленой у нас корова отелится только горе тебя нету»; (сразу после поклона): «мы скотину которую продали которую закололи осталось только телушка да ярка». Родители красноармейца из Орловской обл. (люди верующие) после традиционного вступления писали: «новости унас пока нету некаких». Затем и шли, собственно, новости: кого из односельчан взяли в армию, кто вернулся, какая погода. Далее: «новостей в колхозе внас нету некаких мужики все дома пока живуть». Перечислялись цены на картофель и зерновые, размеры налога. Но все это - привычно и рутинно, не достойно того, чтобы быть «новостью» (№ 91).
Письма полны подробностями о жизни в колхозах, жалоб на тяжёлую жизнь, на высокие налоги, отсутствие товаров, дороговизну, отсутствие одежды и обуви и невозможность достать новую, на затруднения в деле получения пособия, на тяжесть заработков и нехватку денег.
125
Деньги («денги») - одна из ведущих тем. Их получали от красноармейцев (при этом из конвертов они нередко пропадали), посылали в действующую армию в посылках (обычно положив в «палец» перчатки 3 рубля). Их стремились заработать, выручить на продаже продукции двора. В одном из писем читаем: «корову я свою продал за 825 рублей, а себе купил за 610 рублей... продал овцу за 143 руб., а себе купил за 95 руб.». Но если судить по письмам, три или пять рублей - вполне приличная, даже значительная сумма. Главное - в деньгах постоянно нуждались.
Часты сообщения: «продуктов нет никаких» (№ 2, Горьковская обл.), «жить нечем, все опять обобрали» (№ 6, Ленинградская обл.), «зерен нельзя взят... за зерны очень строго. Сейчас уже их поскосили, а вот недели 2 назад тут баб переловили и передали в суд» (№ 13 Воронежская обл.), «Замучили нас налоги... мы абнасилася и все твое поносила асталася только твой пинжак дорогой братец ты сам знаешь как живут в колхозе из твоих штонов пошыла ваньке штоны а рубашку я износила...» (№ 22, Сталинградская обл.), «вколхози унас ничаво нида-ли» (№ 83, Воронежская обл.), «в колхозах живут неважно хлебы были плохие гот бил сырой» (№ 227, Вологодская обл.).
Из Тамбовской обл. в родительском письме подробное описано (в ответ на просьбу сына сообщить) сколько пришлось на трудодни: «ничего нам пока недоли можбыть додут, покилу либеды и по 200 грамм поцолнушков коренючиек разредили нам досталось 2 воза пока мы болше неслышим а возит нельзя то дождь то снег... ты пишишь за изго папаню хотели судить за полторы везанки соломы он караулил трактора и вот Гаврюша дервеной подловил и грозит папани што посожу на три года...». Письмо завершалось просьбой «набирать мыла» (№ 250). Для данного письма особенно характерен «поток сознания», в целом присущий народным нарративам, который можно раздробить на сюжеты с помощью специального знака (/): «взяли... (перечисление, кого призвали в армию)/ а нявзя-ли... (вновь перечисление)/если не дадут корма то у нас нехватит у нас корова с под телком/ ты сынок письмо шли почаще/ померли дед петруха.../ а у Андрея моторина 400 трудодней и получи он на них по полтора кила». Впрочем, этот «поток» по-своему строен и логичен, поскольку вращается вокруг темы жизни и смерти. Так в потоке коммуникативной памяти «проступала» культурная память.
Нередки и «миграционные настроения» с целью «заработать кусок хлеба», то есть стремление уехать из деревни. Встречались упоминания о благополучной жизни, но благополучие относительно.
Во-первых, опять-таки невелик уровень притязаний: «Усе здаровы хлеб есть одежа есть я выпиваю каждой день, работа в мине на сто» (№ 29, Орловская обл., письмо от брата); «пока жывем ничево хлеб ест картошка ест так что пока ниче-во» (№41, Смоленская обл., от родителей); «мы живыем как жили ни лучше ни хуже в одном положении что хлеб пока ест и еще купили немного все думаем зиму провести» (№ 132, Воронежская обл., от родителей) и т.п. Особняком можно поставить письмо из Орловской обл., написанное женой красноармейца: «Я ездила умаску калимпиаду играть песни я не дна ездила а 15 человек изколхоза
126
адинацать баб и четыри мужика милай восичка дали нам заета 14 руб денег и бесплатный абед чего толька душа жилаить есть так что одним словом хорошо» (№ 81). Из него видно, как, конструируя новую колхозную идентичность, власть поддерживала и развивала фольклорные традиции, в буквальном смысле «прикармливая» народные таланты. Возможно, и из подобных событий тоже складывалось чувство гордости и отождествления себя с коллективом и властью [19].
Во-вторых, хорошие заработки - только у управленцев и механизаторов. Из Вологодской обл. сообщали: «мы жывем хорошо но я работав летом... бригадиром тракторной бригады но зароботал хорошо хлеба хватит... у меня тепер имеюца два поросенка своих одново скоро стану колот приежай скорее домой дак станем жарит свинину да вино пит... у нас тепер плохо что кое что иставаров нестало сахару нет табаку» (№ 211).
В-третьих, благополучие держалось главным образом благодаря приусадебному хозяйству. Брату из Кировской обл. писали: «... живем пока ещо не чево свиня и корова ест поросенок было кормили да зарезали на пут чистова мяса ему было 4 месеца ждем тебя домой» (№ 213). Лучше жили в семье красноармейца
С.М. Тезиковка Пензенской обл. Брат сообщал брату: «живем хорошо насолили мяса пудо 20 зарезали 5 овец быка обминяли на телку в МТФ пуда 4 споловины зарезали и 2 поросенка та что мяса кушаем как хлеб... хлеб мы твой получили 24 пуда пшеницы хороший так что унас хлеба на 2 года хватит. Только нет пшена так что нам сичас живется ничево Вася обнас небиспокойся у нас скота пошло взиму корова и овца с двойнями так что мы этих думаем прокормить... проводили мы праздник Михайлов день навсе сто... сичас пока снегу нет скот весь посет-ся наволи лед замерз катаемся на коньках да косим камышь. В ызьбе унас тепло. Так что живется хорошо» (№ 169).
В связи с этим письмом заслуживает внимания вопрос о праздниках, которые отмечала деревня. Старые религиозные праздники по-прежнему отмечались в деревне. Более того, исследователями отмечается, что и ритм сельскохозяйственных работ в колхозах во многом зависел от религиозных праздников (а также базарных дней и ярмарок). Хотя под влиянием ряда обстоятельств, прежде всего ухудшения материального положения крестьян, а также официальной антирелигиозной пропаганды, происходило свёртывание и упрощение праздничного действа, праздники в их народном варианте соблюдались. Правда, религиозная составляющая деревенских праздников всё больше замещалась «гуляньем» с коллективными трапезами и возлияниями спиртного. При этом разные исследователи усматривают в данном поведении колхозников разные социальные смыслы: форму сопротивления власти [20], форму поддержания сельской солидарности [21], форму социального иммунитета [22]. Последние две формы, на наш взгляд, близки между собой, так как выражают способы социальной адаптации крестьянства к колхозной системе.
Поскольку письма, с которыми мы имеем дело, датированы периодом ноября-декабря 1939 г., на это время приходится (из тех, что упоминались как женщинами, так и мужчинами): очередная годовщина Октября, Михайлов день (19
127
ноября), «Никола-зимний» (19 декабря). «Октябрьский» праздник упоминался чаще. С ним поздравляли красноармейцев. В частности, поздравлял своего товарища с «прошедшим великим праздником» некто В. Дубинин из Воронежской обл., добавляя: «ты спрашиваеш чем я займаюсь моя занятия вам товарищ из-вестноя колхозная, работал заправщиком... а сейчас в бригаде» (№ 50). Из Орловской обл. брат брату посылал «братский колозный Привет. Мы браток провожали Октяский Праздньик очень хорошо блогодорим за ваши границы как вы их диржали» (№ 28). Из родительского («канонического») письма явствовало, что мать, получив письмо из действующей армии, «очень была рада и даже перекрестилась», но «октябриская» заслуживала того, ожидать к этому дню посылку от красноармейца (№ 250, Тамбовской обл.). Данный процесс постепенного приведения сфер взаимоотношений и взаимосвязей в общее русло канонов советских символов и ритуалов квалифицируется одними исследователями как «внутренняя советизация». В ходе его стандарты с пометкой «советские» входили в повседневность людей [23]. Другие склонны полагать, что до войны никакого реального процесса «советизации» крестьян не наблюдалось, в военные годы он был наиболее заметен среди крестьянских парней, воевавших в Красной Армии [24].
Пожалуй, у деревни были свои собственные «ритуалы витализации». Поэтому и на «Октябрьскую» - «гуляют», как на любой другой деревенский праздник, который сводится преимущественно к сытному и обильному (включая спиртное) застолью (как в упоминавшемся письме из Пензенской обл. в связи с Михайловым днем). Обращает на себя внимание, как расставлены приоритеты в еще одном письме (вновь от брата - брату): «До праздника у нас зерны были но сейчас мы их погрызли... праздник провели хорошо. Мяса мы купили 10 кг голову наварили стюдню. Пекли блинцы. И была так же водка. На октябрьскую революцию мы ходили с флагами. У клуба был митинг. Ну в общем провели хорошо» (№ 13, Воронежская обл.). А в письме из Пензенской обл. обращает на себя внимание новация советского времени, связанная со стахановским движением, -оценка того, как проведен традиционный праздник: «на все сто...» (имеются в виду 100 процентов).
Но не всегда из писем ясно, о каком празднике идет речь. Так, в Воронежской обл. в связи с тем, что «в колхозе хлеба заработали деньжонки пока есть для домашних расходов», «празники празновили очинь хорошо и пили и ели» (№210).
В общем, «хорошая жизнь» для рядовых колхозников, женщин и стариков -«пока здоровы и не голодны», «в тепле и сыты». Это опыт выживания, который передается памятью и закладывается в память. Чего стоит, например, утверждение, что «унас хлеба на 2 года хватит». Просто память «размыта», «молчалива» и не артикулируется.
Однако в одном письме мы встречается с прямой актуализацией прошлого. Из Вологодской обл. родственник писал красноармейцу: «живем нехорошо особенно из-за работ большое отставанье в работах... очень мы довольны что вы пишите хорошо одеты и обуты и сыты ето самое главное теперь видно некак бы-
128
ло в 19 году тогда пришлось хватить всего а теперь ровно бы и послужил только лишь в мирной обстановке» (№ 134).
Для мужчин, занимающих разного рода колхозные должности, понятие «хорошей жизни» не укладывалось уже в подобные узкие рамки. Брат писал красноармейцу: «я работаю табельщиком в колхозе и кассиром работаю уже дрогой месяц и рабтаю неплохо с первого дня овлодел свои дела работаю хорошо и провожу свою молодую жизнь весело хожу чисто как професар гуляю с учительницами» (№ 169, Пензенская обл.). Заметно стремление преодолеть социальную неполноценность, связанную с обретённым званием «колхозника», повысить свой статус не только в глазах односельчан, но и за пределами деревни и - одновременно - желание подтвердить, что колхозная «жизнь стала веселее». Это было тем, что исследователи называют «зарядкой энергией повседневности», когда динамика воодушевления себя и других обеспечивала сильный эмоциональный подъем, сказывающийся и на повседневной деятельности людей [25]. В письме проявляется канон, который формировал «нового человека» - советского: идеального, здорового, дисциплинированного, идеологически выдержанного, соревнующегося в труде, проводящего свой досуг «культурно», работающего над собой - своим телом, мыслями и чувствами большей частью в рамках тех образцов, которые ему предлагались «сверху». «Культурность» подразумевала не только социально одобряемые речевые практики, но и «культурный», то есть нормативный литературный язык. Она предусматривала гигиену, еду и одежду, манеру общения. В целом речь шла о формировании особого стиля жизни и новой идентичности [26]. В то время как на 1000 работающих колхозников приходилось в 1939 г. лиц с высшим и средним образованием 17 человек [27], а общий образовательный уровень колхозников, включая колхозную верхушку, был невысоким, ценность образования, причём в качестве альтернативы крестьянскому труду и сельской жизни, в деревенской среде повышалась [28].
Материалы частной переписки периода советско-финской войны представляют память как явление многозначное и многослойное. В письмах отсутствует образ прошлого, который каким-то образом репрезентируется; в контексте переписки простых людей он скорее неуместен. Собственно, и ценность прошлого вряд ли осознается. Тем не менее, оно присутствует в письмах как традиция.
В ходе «социалистического наступления» 1930-х гг. основной удар государства был направлен на индивидуальное крестьянское хозяйство и традиционный уклад жизни сельского населения с целью «цивилизовать» его и сформировать новое, принципиально отличное от прежних, поколение крестьян-колхозников. Однако две составляющие модернизации - социально-экономическая, связанная с трансформацией производственных сил деревни, отношений собственности и социальной структуры, и социально-культурная, определяемая изменениями сознания и образа жизни, - расходились во времени в своём влиянии на деревенскую массу. Документы этого периода позволяют отметить позитивные изменения в деревне, связанные с механизацией трудового процесса; появлением нового типа работника аграрной сферы, способного достигнуть высокой производи-
129
тельности труда; развитием социальной инфраструктуры; повышением грамотности, ростом влияния радио, газет и кино, увеличением числа культурно-просветительных учреждений. В деревне складывалась подконтрольная власти культура. Однако традиционная сельская культура, вопреки свёртыванию и упрощению её обрядово-религиозной стороны, сохраняла своё ценностно-смысловое ядро, направленное на поддержание коллективной идентичности, социальных приёмов «жизни вместе». Довоенная деревня жила в мире взаимодействия и переплетения индивидуальных и коллективных практик, деревенской и городской, православной и светской, народной и массовой идеологизированной культуры.
1. Касавин И.Т., Щавелев С.П. Анализ повседневности. М., 2004; Кром М.М. Историческая антропология. СПб., 2010; Людтке А. История повседневности в Германии: Новые подходы к изучению труда, войны и власти / пер. с англ, и нем; под общ. ред. и с предисл. С.В. Журавлева. М., 2010; Орлов И.Б. Советская повседневность: исторический и социологический аспекты становления. М., 2010; Пушкарева И.Л. К определению понятия «женская повседневность» // Повседневный мир советского человека 1920-1940-х гг.: сб. науч. ст. / ред.-сост.: Кринко Е.Ф., Хлынина Т.П. Ростов н/Д., 2009. С. 212-222; Сенявский А.С. Повседневность как предмет исторического исследования: теоретикометодологические проблемы // Там же. С. 9-15.
2. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. М., 1995; Козлова Н.Н. Советские люди. Сцены из истории. М., 2005; Кром М.М. Указ, соч.; Пушкарева Н. «История повседневности» как направление исторических исследований. URL: http://www.perspektivy.info/history/istoriia_povsednevnosti как napravlenie istoricheskih iss ledovanij_2010-03-16.htm; Штомпка П. В фокусе внимания повседневная жизнь. Новый поворот в социологии // Социологические исследования. 2009. № 8. С. 3-13.
3. Бойм С. Общие места. Мифология повседневной жизни. М., 2002. С. 11.
4. Вальденфельс Б. Повседневность как плавильный тигль рациональности // Социологос. Вып.1. Общество и сферы смысла. М., 1991. С. 17-23.
5. Людтке А. Что такое история повседневности? Её достижения и перспективы в Германии// Социальная история. Ежегодник. 1998/99. М., 1999. С. 95.
6. Бергер П., Лукман Т. Указ, соч.; Ионин Л.Г. Социология культуры. М., 1996; Ле-леко В.Д. Социология повседневности // Культура на пороге III тысячелетия. СПб, 1999. С. 47-58.
7. Сенявский А.С. Указ, соч; Хлынина Т.П. Повседневный мир советского человека эпохи раннего тоталитаризма: от концептуального осмысления к жанру исторического комментария // Повседневный мир советского человека 1920-1940-х гг. С. 16-35.
8. Козлова Н.Н. Советские люди ...; Пушкарева Н. «История повседневности» как направление исторических исследований...
9. См.: Людтке А. Что такое история повседневности?... С. 94-95; Он же. История повседневности в Германии ... С. 74; Меньковский В.И. Повседневная жизнь СССР 1930-х гг. в постсоветской историографии // Повседневный мир советского человека 1920-1940-х гг. С. 36-42.
10. См. подробнее: История сталинизма: итоги и проблемы изучения. Материалы международной научной конференции. Москва, 5-7 декабря 2008 г. М., 2011; Кабытов
130
П.С., Леонтьева О.Б. Зенит «прекрасной эпохи»: сталинизм глазами американских историков // Американская русистика: Советский период. С.3-19; Кип Дж., Литвин А. Эпоха Иосифа Сталина в России. Современная историография: пер. с англ. 2-е изд., перераб. и доп. М., 2009.
11. Кип Дж., Литвин А. Указ. соч. С. 17-23, 101-112; Козлова Н.Н. Советские люди ... С. 59-63; Файджес Орландо. Частная жизнь в сталинской России: семейные нарративы, память и устная история // Историческая память и общество в Российской империи и Советском Союзе (конец XIX - начало XX в.): межд. коллоквиум. Научные доклады. Санкт-Петербург, 25-28 июня 2007 г. СПб., 2007. С. 263-274.
12. Журавлёв С.В., Соколов А.К. Повседневная жизнь советских людей в 1930-е годы // Социальная история. Ежегодник. 1997. М., 1998. С. 287-332; Козлова Н.Н. Горизонты повседневности советской эпохи (голоса из хора). М., 1996; Она же. Советские люди...; Коткин С. Говорить по-большевистски (из кн. «Магнитная гора: Сталинизм как цивилизация») // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Советский период: антология / сост. М. Дэвид-Фокс. Самара, 2001. С.250-328; Куромия X. Сталинская «революция сверху» и народ // Свободная мысль. 1992. № 2. С. 93-96; Лебина Н.Б. Повседневность 1920-1930-х годов: «борьба с пережитками прошлого» // Советское общество: возникновение, развитие, исторический финал. Т. 1. М., 1997. С. 244-290; Нормы и ценности повседневной жизни: Становление социалистического образа жизни в России, 1920-1930-е годы. СПб., 2000; Общество и власть: 1930-е годы. Повествование в документах / отв. ред. А.К.Соколов. М., 1998; Резинко Д.Б. Советская идеология как фактор российской модернизации в XX веке. М., 2004; Российская повседневность 1921-1941 гг.: Новые подходы. СПб., 1995; Фицпатрик Ш. Повседневный сталинизм. Социальная история Советской России в 30-е годы: город. М., 2001; Хлынина Т.П. Указ. соч.
13. Бондарев В.А. Фрагментарная модернизация постоктябрьской деревни. Ростов н/Д., 2005; Глумная М.Н. К характеристике колхозного социума 1930-х гг. (на материалах колхозов Европейского Севера России) // XX век и крестьянская Россия. Токио, 2005. С.265-285; Маннинг Р. Женщины советской деревни накануне Второй мировой войны // Отечественная история. 2001. № 5. С. 88-106; Мацузато К. Индивидуалистские коллективисты или коллективистские индивидуалисты? Новейшая историография по российским крестьянским общинам // Новый мир истории России. М., 2001. С. 189-201; Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы: деревня. М., 2001.
14. Зензинов В.М. Встреча с Россией. Как и чем живут в Советском Союзе. Письма в Красную Армию 1939-1940 г. Нью-Йорк, 1944. Введение и комментарии С. 3-281; Тексты писем - С. 283-557. Далее в скобках указываются номера писем.
15. Козлова Н.Н., Сандомирская И.И. «Я так хочу назвать кино». «Наивное письмо». М., 1996. С. 3-21; Козлова Н.Н. Методология анализа человеческих документов // Социологические исследования. 2004. № 1. С. 14-26.
16. Зензинов В.М. Встреча с Россией... С. 133.
17. Там же. С. 175.
18. Большевик. 1937. № 4. С.32.
19. См. об этом: За рамками тоталитаризма. Сравнительные исследования сталинизма и нацизма / под ред. М. Гейера и Ш. Фицпатрик; пер. с англ. М., 2011. С. 355-356.
20. Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне ... С.231-233.
131
21. Глумная М.Н. Колхозы и власть на Европейском Севере России в 1920-1930-е гг. // Актуальные проблемы экономики и управления: теория и практика. Вологда, 2005. С.163-175.
22. Осокина Е.А. О социальном иммунитете, или Критический взгляд на концепцию пассивного (повседневного) сопротивления // История сталинизма: итоги и проблемы изучения: материалы международной научной конференции. Москва, 5-7 декабря 2008 г. М., 2011. С. 387-406.
23. Елебкин В.В. Ритуал в советской культуре. М.,1999; Рольф М. Изучение сталинского государства пропаганды: культурные представления, обычаи и заимствования при сталинизме // История сталинизма: итоги и проблемы изучения... С. 414.
24. За рамками тоталитаризма ... С. 397 (авторы главы - Ш. Фицпатрик и А. Людтке).
25. Там же.
26. Волков В.В. Концепция культурности. 1935-1938 годы: советская цивилизация и повседневность сталинского времени // Социологический журнал. 1996. № 1-2. С. 194-213; За рамками тоталитаризма. С. 424-427 (авторы главы - П.Фрицше и Й. Хелльбек); Козлова Н.Н. Горизонты повседневности советской эпохи. С. 155-196; Она же. Советские люди... С. 209-219; Кур-Королев К. Новый человек, или социальная инженерия при сталинизме: некролог по мечтам о новом человеке // История сталинизма: итоги и проблемы изучения... С. 373-377; Кухер К. Овладение досугом: отдых как составная часть сталинизма // Там же. С. 379-382; Фирсов Б.М. Советская и постсоветская культура в исторической динамике: модернизация и культурная дифференциация // Культуральные исследования: сб. научных работ. СПб., 2006. С. 34-40.
27. См.: Островский В.Б. Колхозное крестьянство СССР. Политика партии в деревне и ее социально-экономические результаты. Саратов, 1967. С. 227. Для сравнения: в середине 1960-х гг. - 230 человек на 1000 работающих.
28. Шуваев К.М. Старая и новая деревня. М.,1937. С. 18-20; Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне... С. 258-260.
132
