CC BY
27
РОССИЙСКАЯ СОЦИОЛОГИЯ
2000.03.011. РОССИЙСКОЕ ОБЩЕСТВО: СТАНОВЛЕНИЕ
ДЕМОКРАТИЧЕСКИХ ЦЕННОСТЕЙ? / Моск. центр Карнеги; под ред. Макфола М., Рябова А.—М.: Гендальф.—1999.—239 с.
Одной из главных проблем, с которыми Россия столкнулась на пути демократических преобразований, является сложная и противоречивая реакция общества на происходящие перемены. Именно эта реакция сыграла и продолжает играть роль фактора, во многом препятствующего поступательному осуществлению демократических преобразований. И это при том, что властвующая элита в современной России, политические институты обладают огромной автономностью от общества в принятии и реализации политических решений.
Авторы книги попытались проанализировать природу этих противоречии, выяснить основные направления эволюции массового сознания в контексте влияния различных ценностей и ориентации, распространенных в общественном мнении, на политический процесс. Процесс освоения массовым сознанием демократических ценностей рассматривается как целостное явление, учитывается влияние на него таких факторов, как: социально-экономического, социокультурного (проблемы идентичности), регионального (регионализация
политического пространства), институционального (избирательная система и электоральное поведение), информационного (воздействие СМИ на общественное мнение) и деятельностного (политическое участие).
Елена Авраамова в статье ‘Влияние социально-экономических факторов на нормирование политического сознания” выделят следующие группы факторов, определяющих социально-экономическую ситуацию в России:
отсутствие четкой постановки целей социальной трансформации, ясной ориентации государственных социально-политических и социально-экономических институтов на реализацию этих целей;
рассогласования в действиях политических и экономических элит, отсутствие их внутренней сплоченности, конфликтность межэлитного взаимодействия;
нестабильность функционирования социально-экономических и социально-политических институтов, слабость, противоречивость и избирательность действия системы санкций со стороны этих институтов;
отсутствие ценностной системы, признаваемой большинством населения в качестве нравственной основы жизнедеятельности и одновременно выступающей в качестве регулятора социального действия;
рост противоречий между профессионально-квалификационным и образовательным уровнем люди, с одной стороны, и размерами дохода и собственности, а также социальным престижем—с другой.
В совокупности эти факторы искажают перспективу трансформации российского общества и тормозят процесс адаптации населения к переменам в общественной и хозяйственной жизни.
Экономические реформы, начатые в 1992 г., изменили материальное положение большинства населения и привели к значительному расслоению общества по уровню и качеству жизни. Люди были поставлены перед необходимостью поиска разнообразных сценариев выживания, результатом чего стал неравномерный рост доходов различных групп, обусловивший резкое углубление социальноэкономической дифференциации.
В 1992 г. доля средних слоев составляла 55,7%, в 1993 г. снизилась до 52,6%, в 1994 г. произошло дальнейшее снижение до 48,4%. В последующие годы процесс вымывания среднедоходных групп хотя и замедлился, но тем не менее оставался ведущей тенденцией - в 1998 г. доля среднедоходовых слоев составила 46,4%. Соотношение доходов 10% наиболее обеспеченного и 10% наименее обеспеченного населения, достигнув пика в 1994 г.-15,1 раза, начало снижаться: в 1995 г. —до 13,5, в 1996 г. до 13 раз. В 1997 г. это соотношение стало постепенно расти и достигло в 1998 г. 13,5 раза (по данным Госкомстата, с. 14).
Данные социологических опросов свидетельствуют, что примерно пятая часть респондентов успешно справляется с задачами адаптации, хотя эта группа заметно сокращается. Половина всех опрошенных на протяжении ряда лет с трудом решает свои материальные проблемы, и доля тех, кто вынужден отказываться не только от предметов роскоши, но и от некоторых необходимых вещей и продуктов, не только не
сокращается, но, напротив, растет. Исследования, связанные с анализом объема и структуры сбережений населения, показали, что за достаточно высокими показателями уровня сбережений населения скрывается колоссальная их дифференциация: 71% населения (бедные и
малообеспеченные) располагают лишь 3,3% сбережений, в то же время 5% имеют 72,5% всего объема сбережений (с. 16-17).
В сложившейся институциональной среде, воспринимаемой большинством населения как враждебная, осуществляется процесс адаптации. В 1998 г. позитивно оценили процесс адаптации 11% респондентов. Мнение о том, что адаптация не идет, разделяет треть опрошенных, и половина респондентов констатирует кризисный характер процесса (с. 21).
Полностью позитивно оценили процесс адаптации менее 10%. Большинство этой “группы успеха” составляют мужчины до 40 лет, имеющие высшее образование и занятые в частном секторе экономики, — предприниматели, наемные работники в коммерческих структурах, а также руководители высшего звена. Основными ресурсами адаптации они считают: во-первых, “умение приспособиться к особенностям российского бизнеса’, во-вторых, профессию и, в-третьих, деловые связи. Они ориентируются преимущественно на собственные силы и возможности, выдвигая к внешней среде главное требование -последовательность и предсказуемость мер экономической политики, стабильность и соблюдение ‘ правил игры”
Примерно пятая часть опрошенных составляет ‘ ‘группу адаптации”. Она также состоит из людей в возрасте до 40 лет (большинство - до 30 лет), имеющих высшее образование, служащих и руководителей среднего и высшего звена. В этой группе расчет на собственные силы дополняется зависимостью от успехов деятельности предприятия, фирмы, где заняты респонденты. Стабильность и последовательность курса властей ценится и здесь больше, чем резкая перемена политики правительства, которая тем не менее нуждается в корректировке. Главными ресурсами адаптации являются профессия, способность к переквалификации и деловые связи.
Наиболее велика доля тех, кто не сумел приспособиться к новым условиям, но готов терпеть трудности переходного периода. Среди этой ‘группы выживания” большинство - женщины в возрасте от 40 лет, имеющие среднее специальное образование. За последние годы численность этой группы неуклонно растет. Свои надежды представители этой группы связывают с трудолюбием, работой на
приусадебном участке и профессией Они выступают либо за полную (64,8%), либо за частичную (27,8%) смену проводимого курса.
Третья часть населения активно не приемлет новую реальность и готовы активно протестовать: за отмену проводимого курса выступают 87,6%. Большинство этой “группы протеста” составляют мужчины и женщины в возрасте старше 50 лет, имеющие высшее и среднее специальное образование, рабочие и занятые в бюджетной сфере. Большинство представителей последних двух групп по-прежнему привержены патернализму и твердо ориентируются на государство в разрешении своих экономических проблем. Среди факторов, помогающих выжить, они называют работу на приусадебном участке, помощь родственников и профессию (с. 21-22).
Кризисное состояние, в котором оказалась преобладающая часть населения, выражающееся в неосвоенности новых, адекватно складывающихся институциональных образцов хозяйственного поведения и в несформированности устойчивой социальной идентичности, является объективной характеристикой переходного периода в развитии российского общества. Кризис адаптации - провлы продуктивных моделей социально-экономической деятельности, основанных на профессионализме и квалификации, - и, наоборот, успех полукриминальной деятельности не только тормозят социальную динамику, но и несут угрозу социальной стабильности. Невозможность для большинства населения реализовать свои социально-экономические притязания, повысить или хотя бы поддержать социальный статус будет блокировать продвижение по всем другим направлениям преобразований, создавать социальное напряжение, разрушающее общественное согласие.
Данные социологических обследований дают возможность проследить, как менялись мнения респондентов относительно проводимых преобразований. На вопрос о будущем России 29,5% опрошенных (группа оптимистов) полагают, что ‘ Россия все преодолеет и выйдет на дорогу процветания”. Эту группу представляют в равной пропорции мужчины и женщины, большинство в возрасте до 40 лет, руководители среднего и высшего звена, предприниматели. Большинство (62,5%) считают, что ‘Россия еще долго будет бороться со своими трудностями и пребывать в состоянии неустойчивости” — этаруипа умеренных пессимистов. Здесь преобладают женщины. Возрастные, образовательные и профессиональные характеристики распределены в
этой группе достаточно равномерно. 6,4% респондентов думают, что ‘Россия не сможет справиться с обрушившимися на нее бедами и обречена на катастрофу’. Эта группа “катастрофистов’ состоит главным образом из женщин (57,5%), людей с неполным средним и средним образованием, в возрасте 40 лет и старше. Это рабочие, служащие и пенсионеры.
Сегодня вдвое меньше, по сравнению с 1994 г., тех, кто считает, что ситуация находится на грани катастрофы, и вдвое больше тех, кто видит реальное улучшение ситуации.
Приведенные данные и прежде всего видимое отсутствие расширения адаптационных процессов свидетельствует о кризисных явлениях в процессе адаптации, причем в субъективно худшем положении оказалось поколение 40-50-летних, т.е. людей, находящихся в активном трудоспособном возрасте и в силу опыта и квалификации имеющих достаточно высокие социальные амбиции. В этой группе нарастает разочарование в реформах или укрепляется их неприятие. Таким образом, это поколение, которое обычно составляет сердцевину среднего класса - слой социальной стабильности, —не стало таковым, а, напротив, включает в себя значительную дестабилизирующую группу.
Уровень адаптации, соответствующее ему социальное самочувствие безусловно, влияет на самоидентификацию в политическом пространстве. Существует определенная взаимосвязь между степенью адаптированности и существующим спектром политических взглядов различных групп населения. Так, электорат НДР (‘‘Наш дом - Росй), по данным 1995 г., имел наибольшую степень адаптации - его половине удалось сохранить или расширить свои социально-экономические возможности. В этом смысле понятно желание данной группы сохранить существующий порядок, стабилизировать его. Несколько скромнее адаптационные успехи сторонников “Яблока’. Данные группы содержат слой, который субъективно ориентирован на адаптацию, но для него еще не созданы условия, позволяющие реализовать адаптационный потенциал в рамках модернизационных процессов. Электорат КПРФ явно представляет собой дезаптационный контингент. При этом явно выделяется группа (почти 60%), которая существенно потеряла в ходе российских преобразований и несколько меньшая (около 30%), которая, ничего не имея в прежнее время, ничего не получила и в результате трансформации общества. От электората ЛДПР их отличает то, что в
последнем выделяется довольно большая группа респондентов (около 20%), сумевших значительно расширить свои возможности.
Видно, что для сторонников НДР и “Яблока” доминирующими эмоциональными характеристиками являются уверенность и надежда, тогда как приверженцев КПРФ характеризует безнадежность, а ЛДПР -безразличие.
Социальные результаты финансового кризиса, разразившегося осенью 1998 г., свидетельствуют о наличии социальной базы у реформаторов-прагматиков, обладающих рычагами реальной власти. Казалось, что кризис смел появившийся средний класс, разрушил все достижения, обретенные в трудном пути адаптации. Но самые последние исследования показывают, что раны постепенно затягиваются, стереотипы адаптационного поведения воспроизводятся вновь. Из этого следует, что адаптационно ориентированные группы по-прежнему составляют социальную базу правоцентристских политических партий.
Леонтий Бызов в статье “Становление новой политической идентичности в постсоветской России: эволюция социально-
политических ориентаций и общественного запроса” свяывает переживаемый российским обществом кризис с особенностями процесса национальной модернизации. Фактически стимулированная попытками модернизации ‘разорванность” нащонального и социального самосознания привела к видимому распаду социума. Действительно, современная Россия все 90-е годы оставалась крайне аморфным, “киселеобразным” национальным негосударственным образованием, постоянно пребывающим в состоянии “полураспада”. Внутренний социальнокультурный конфликт между отдельными фрагментами общества (группы, ориентированные на идеологию “догоняющей” модернизации, и группы, ориентированные на традиционалистские ценности) на каком-то этапе стал доминировать над осознанием исторической общности. Внутренние этнические скрепы оказались слишком слабы, чтобы на руинах “суперэтнической” империи смогло полноценно сформироваться национальное государство. В результате за более чем десять лет попыток модернизации Россия длительное время не могла выдвинуть национальных лидеров, адекватных особенностям этого этапа развития, выработать общенациональную идеологию, сформировать внутри страны значимые политические субъекты.
Что касается осознания общих национальных интересов, вокруг которых формируется идеология “национального государства”, то, по
мнению некоторых историков, русские в силу целого ряда причин не сложились как собственно нация и скорее представляют собой ‘£уперэтнос”, цементируемый не столько национальными интересами, сколько наднациональными, цивилизационными. В условиях распада наднационального проекта, собственно этнической энергетики русских оказывается недостаточно для создания национального государства. Исследователи отмечают низкий уровень самоорганизациии, пассионарности русских, все возрастающую субэтничность - и региональную, и социокультурную. За время, прошедшее с распада СССР, русский этнос фактически не смог создать своей полноценной национальной государственности, а способность “цементировать” суперэтническое образование стал утрачивать (подтверждением чему стали острые конфликты на Северном Кавказе).
Главный кризис современной России, по мнению некоторых ученых, - это кризис не социальный, и не экономический, а кризис идентичности. Его истоки лежат далеко в недрах российской истории и связываются с комплексом явлений, объединяемых понятием ‘1щвилизационный раскол’. Все попытки модернизации в России имели не вполне органический характер, сопровождались ломкой традиционного уклада и способствовали социокультурному расколу. Что касается современного раскола, то его острые и противоречивые формы стали ведущим фактором, препятствующим оформлению и
институционализации общенациональных политических и экономических субъектов. В результате процесса распада традиционное общество не успело породить органичных модернизационных субъектов, способных выполнить историческую задачу органической модернизации. Сформировавшийся в позднесоветский период “средний класс” из чела ‘новой’ культурной и научно-технической элиты оказался оторван от исторической идентичности и в целом стал основной движущей силой ‘революции’ 80-90-х годов, столкнувшей страну на путь догоняющей модернизации. Так на первых этапах либеральных реформ, когда они имели массовую социальную базу в первую очередь в лице городской научно-технической интеллигенции, связывавшей с ними свои ожидания, направленные на формирование новых механизмов вертикальной мобильности, возник кризис идентичности, приведший к попыткам перенесения групповых, социально-анклавных архетипов на российское общество в целом.
Эволюция массовых ценностей - политических и социальных -носит в последние годы сложный характер. Период 1990-1999 гг. охватывает новый цикл в процессах формирования новой российской идентичности. От начала 90-х годов - рагара массовых иллюзий относительно перспектив “либерального” проекта - и до конца 90-х, ознаменовавших собой глубокий кризис этого проекта и активизацию поисков уже “постлиберальной” идентичности, были размыты и даже частично разрушены государственные, социальные, корпоративнопрофессиональные связи и отношения, возникло причудливое сочетание старых и новых идентичностей, взаимоисключающих ценностных установок. И до настоящего времени отсутствие ‘ целостной идентичности” в современном массовом создании отражается в его групповой анклавности. Не имея устойчивых представлений о себе как о целом, общество идентифицирует себя с отдельными группами. В результате -проблемы с общенациональной субъектностью, отсутствием общих целей, глубоким отчуждением общества от власти, ощущением распада, охватывающим все большие слои населения.
Для современной России характерны нарушения единой идентичности по следующим основаниям:
Социальное расслоение. Оно стало продуктом сложной трансформации, “низы” общества, выделенные по материальному признаку, культурно неоднородны, содержат в себе как обнищавших представителей старого среднего класса, так и традиционалистов.
Идейно-политическое расслоение. Оно отражает не только различия рациональных интересов и политических симпатий, но и -главное-субкультурное, цивилизационное расслоение.
Поколенческое расслоение. За разными позициями старшего, среднего и младшего поколений, пожалуй, в большей степени, чем в другие исторические периоды, стоит различный социально-исторический опыт.
Региональное расслоение. Оно усиливается по причине рыхлости нынешнего государственно-территориального устройства, разрыва экономических и культурных связей между регионами, роста влияния в ряде регионов иных национально-культурных ценностей,
нетрадиционных для российской этничности.
Для современной России характерно наличие трех основных политических сил и соответствующих им электоральных типов: либералы-западники (их иногда в просторечии называют “демократы”),
‘лгвыё’ (коммунисты”, “социалисты”), гационал-патриоты (“нацюнал-государственники”, “гравые”, “понвенники”, “нацонал-протестный’ тип
электората). Эмпирический анализ показывает, что важнейшими факторами, выполняющими роль доминант типологии, являются:
ось, которую можно условно назвать “реформисты -традиционалисты” (отношение к модернизационному проекту в целом); реформисты отличаются от традиционалистов особенностями системы ценностных ориентаций, из которых наиболее существенными являются ориентации на ценности индивидуализма (индивидуальной свободы) в альтернативе с ценностями порядка (коллективной ответственности);
отношение к Западу и западному пути развития (ориентация на догоняющий или органичный тип развития). Пересечение этих двух осей позволяет выделить как раз три основные реальные или ‘идеальные” (потенциальные) группы с разными идейно-политическими ориентациями: сторонники догоняющей модернизации, сторонники
органической модернизации, противники любой модернизации, или традиционалисты.
Данные исследования, проведенного Российским независимым институтом социальных и национальных проблем, показывают, что в сегодняшнем российском обществе единой доминирующей идеологии не существует. Сторонники сбалансированного центризма (сочетания всех идей) составляют 17%, русского национализма (самостоятельного пути развития) - 15-16, собственно коммунистической идеологии - 10-12, радикальных рыночных реформ - (67, социал-демократической идеологии -4-5%. По данным опроса, проведенного в декабре 1998 г. в 20 крупных городах России, 34% опрошенных отдали приоритет именно ценностям “возрождения сильного государства и упрочения державы”, в то время как сторонников ‘ ‘русского возрождения” оквалось всего 10%. Таким образом, ‘русские националисты”, “щжавникй’ вкупе со значительной частью центристов и не определившейся частью электората составляют то, что может быть охарактеризовано как “национал-центристское большинство’. Эта группа на операциональном уровне наиболее точно характеризует стихийных сторонников органической модернизации, но в целом лишенных своего “пссионарного’ активного ядра и не приемлющая мобилизационных форм политического процесса. Данные последних исследований, проведенных уже после социально-экономических потрясений, связанных с последствиями кризиса 17 августа 1998 г., также показывают, что сформировавшееся соотношение сторонников
различных идейно-политических течений достаточно устойчиво. После пика кризиса существенных изменений в структуре спектра не произошло, в частности, при повышении общего ‘Градуса пассивного протеста’ не наблюдалось сколько-нибудь явного “полевения” населения и пополнения за этот счет традиционалистской части спектра.
Данные исследований подтверждают вывод о том, что ядра западнического и традиционалистского электората по своей идентификационной ориентации сохраняют черты “субкультур’ и даже ‘субэтносов’, однако в силу их размывания возникающие “посезгдине’ группы (социалистической, националистической или центристской ориентации) демонстрируют определенный общенациональный синтез.
В ходе исследования политических ориентации городского населения (январь 1999 г.) замерялись шесть ценностей, которые можно интерпретировать как “правые” (модернизационные) и “левые”
(традиционалистские). Полученные условные коэффициенты позволяют проследить сопряженность электоратов ведущих партий с той или иной системой ценностей: АПР -27,8 (левый центр; гипотетический блок под руководством Е.Примакова-38,2 (центр); “Женщиы России” - 40,7 (центр КПРФ -16,0 (радикально левые); ЛДПР - 39,8 (центр); НРПР А.Лебедя -29,3 (левый центр); НДР-44,4 (правый центр); “Оте-Ество” - 43,2 (правый центр); “Правое дело” - 5,5 (радикально правые); “Яблою” - 440(правый центр) (с.84).
Таким образом, видно, что за последнее время политический спектр в России сместился в сторону центризма и даже левоцентризма. В результате произошел распад “партии власти” (презздент Б.Ельцин и его окружение, близкое к радикальным реформаторам, одновременно с участием некоторых олигархических структур противостоят остальной ‘Ьартии власти). У протестной части общества стал размываться привычный “ ‘образ врага”,что привело к фрагментированию и усложнению политического спектра.
В результате все большую популярность приобретает модель социально ориентированного капитализма с государственным регулированием определяющих сфер жизни и широкой экономической свободой на его “нижних” этажах - в мелком среднем бизнесе, торговле, сфере обслуживания. Наибольшее распространение среди сторонников различных идейно-политических течений получает идея социальной справедливости и национального возрождения, укрепления государственной мощи.
Характерной чертой посткоммунистической трансформации советского общества стало формирование регионального самосознания. В статье “Региональная идентичность в современной России” Ростислав Туровский называет две противоположные тенденции. С одной стороны, постепенно, с большим трудом складывается российская общегражданская идентичность со своим набором консенсусных ценностей. С другой стороны, происходит регионализация общественного сознания, которая стала реакцией на кризис общенациональной идентичности, возникший в результате распада СССР.
События последних лет, в особенности 1996-1998 гг., опровергают тезис о том, что русский народ не имеет своей географии; что этнографические различия между районами страны незначительны, полностью стерты и никогда не смогут возродиться. Не только в республиках, но и в русских регионах тоже происходит рост самосознания.
Зримым доказательством этого становится обострение отношений по линии ‘Центр - провинций’. Эти отношения всегда были непростыми и даже конфликтными, но сейчас между Москвой и остальной Россией нарастают экономические и политико-культурные противоречия системного характера. Появились различия не только в уровне и качестве жизни, но и в сфере систем ценностей, проявляющихся типах политического поведения и голосования. Появилась своеобразная ‘Ьровинциальная идентичность”: провинция считает себя настоящей, коренной Россией и отрицает за Москвой право называться Россией, русским городом. Раскол “Москва - провинция” за последние годы углубился, и не случайно многие исследователи говорят о появлении особого московского “субэтноса” в результате культурной трансформации москвичей, утративших связь с остальной Россией. Углубление этого раскола стало предпосылкой для развития регионализма и автономизма, затронувшего русские регионы.
В дополнение к расколу ‘ Центр - провинция” поязился новый раскол ‘центр - национальные республики”, причем в каждой республике сформировалась собственная идентичность. Именно национальнотерриториальные автономии стали в современной России “пионерами” в деле развития региональной идентичности. Титульные народы стали воспринимать свои политические образования как “государства в государстве’, форму национальной государственности. Местные элиты
всячески этому способствовали. В результате процессы суверенизации и национального возрождения стимулировали самоопределение жителей республик в отношении приоритетных и вторичных форм идентичности. Приоритетной, разумеется, оказалась местная идентичность, российская -в лучшем случае вторичной. Таким образом, этноконфессиональный фактор стал основным для развития регионального самосознания. Многонациональность России стимулировала ее современную регионализацию.
В русском региональном сознании основным можно считать деление русских на северных и южных великороссов. И несмотря на то, что в современной России нельзя говорить о ярко выраженном делении русского этноса на северный и южный субэтносы, разлом “Север - Юг” остается значимым для современной России и русского этноса, несмотря на сглаживание лингвистических различий. Кроме того, выделяются некоторые другие субэтнические группы, которые в ряде случаев сохранились до сих пор или пытаются возродить свои традиции (казаки, поморы и др.).
Формы и проявления региональной идентичности исследуются с помощью большой группы индикаторов, которые свидетельствуют о регионализации общественного сознания России:
1. Деятельность региональных элит и обострение их противоречий с федеральной элитой. Во многих регионах рост самосознания совпадает с появлением сильных местных лидеров, которые берут на вооружение тему региональной самостоятельности, опоры на собственные силы, национального возрождения в его провинциальных формах. Этот процесс может принимать две формы: самовозвеличивание регионов (по типу “Саратов - стсииа Поволжья); развитие антимосковских настроений (например, антимосковский синдром на Кубани, объявление Москвы недружественным “соседом за Уралом’ красноярским губернатором А. Лебедем).
2. Подъем региональных центров и усиление российского полицентризма. Прежняя радиальная схема при слабом Центре уже не работает. Вакуум силы заполняют крупные центры, претендующие на роль региональных столиц и формирующие собственные “сферы “влияя#. В этом качестве выступают С.-Петербург, Нижний Новгород, Самара, Ростов-на-Дону, Новосибирск и др.
3. Развитие горизонтальных, межрегиональных связей. Особыми субъектами регионального политического процесса становятся
межрегиональные ассоциации. Процесс горизонтальной консолидации регионов развивается и в будущем может привести к складыванию “надрегиональных общностей во главе с региональными столицами. Дальше всех в этом направлении могут продвинуться Поволжье, Сибирь, Урал, Дальний Восток, возможен рост самосознания Русского Севера в рамках ассоциации ‘ ‘Северо-Запад’.
4. Межрегиональные конфликты. Распространенным явлением
стала конкуренция крупных соседних центров, например, Самара и Саратов, Хабаровск - Владивосток, Красноярск - Ирктстк. Отношения между некоторыми регионами начинают напоминать отношения между суверенными государствами: борьба за влияние, нормирование
региональных систем со своим балансом сил, территориальные претензии.
5. Внутрирегиональные конфликты и развитие локальной идентичности. Привязка идентичности к административным границам может негативно восприниматься отдельными районами, не признающими навязываемую им региональную идентичность. Речь идет о районах, исторически входивших в состав других регионов или имеющих особую этническую специфику (Карачаево-Черкесия, Адыгея и др.). Этот процесс захватывает и отдельные города (Норильск, города Ямало-Ненецкого и Ханты-Мансийского АО и т.д.).
6. Функционирование региональных партий. Важнейшим критерием развития национального самосознания является появление региональных партий и общественно-политических движений.
7. Разработка имиджа территорий. Во многих регионах все большее внимание уделяется работе над имиджем территорий, задача которой-сделать регион привлекательным для инвесторов,“прогреметь” на всю Россию и “вписать” сфаз регионального лидера в образ региона. Обычно применяются три технологии построения имиджа территорий: ‘Ьозрожденческая’, когда применяются традиционнее образы и ассоциации (Нижний Новгород -‘карман России”); “сювозвеличивающая”, когда город объявляет себя столичным центром (С.Петербург - втсрая столица России, Саратов - столица Поволжья, Красноярск - ценр Азии); “подражательна)}’, когда используются ассоциации с известными зарубежными центрами (Нижний Новгород-‘русский Детройт”).
Однако регионализация общественного сознания пока не стала определяющим фактором политического поведения, можно говорить лишь о выраженной тенденции к нормированию региональной
идентичности, но есть множество примеров, доказывающих, что региональный патриотизм не стал самодостаточной ценностью, не абсолютизируется подавляющим большинством россиян и не определяет их политическое поведение.
Культурологический анализ позволяет отметить появление новой культурной идентичности в регионах, политизацию культурного процесса и современные процессы трансформации политического ландшафта:
1. Возрождение русских субэтнических и конфессиональных групп. Этот процесс затронул в основном наиболее устойчивые общности, например казачество, возрождение которого захватило не только традиционные казачьи регионы, но практически всю территорию России, включая Крайний Север (что объясняется распылением потомков казаков по всей России и конъюнктурными причинами, по котором отдельные деятели объявляли себя казаками). Возрождение других субэтнических групп идет намного сложнее. Произошла самоорганизация семейских русских.
2. Введение региональной символики. На уровне субъектов Федерации отмечается активная работа по введению региональной символики - гербов, флагов, гимнов. Особенно тщательно разрабатывается символика титульного народа в республиках, где она отражает культурные особенности титульного народа и напоминает символику независимых государств (Татарстан, Башкирия, Тува и др.). В краях и областях России появилась та же тенденция, что и в республиках: доминирующая в политической жизни община, ассоциируемая с традициями данной территории, навязывает свою символику в качестве официальной.
3. Изменения в топонимике. За последние годы изменили свои
названия многие города, улицы и даже субъекты Федерации. Речь идет о введении в оборот национальных названий и их признании в качестве официальных (Башкыртостан, Тыва, Калмыкия - Халмг Тангч). Восстановили свои названия С.-Петербург, Шлиссельбург,
Тверь, Сергиев Посад, Нижний Новгород, Орлов, Самара, Лиски, Владикавказ и Екатеринбург.
Развитие регионального самосознания совпадает с углублением политико-идеологических, ценностных различий между регионами. Современное электоральное расслоение регионов сформировалось в конце перестройки в 1989-1990 гг., когда возник основной электоральный
раскол в обществе - между сторонниками либерально-демократической модернизации (после 1991 г. -электорат “реформаторских” сил и ‘партии власти) и левотрадиционалистскими силами (после 1991 г. -
оппозиционно-протестный электорат). За последующее время сложились электорально-географические ядра основных политических сил и достаточно стабильная электоральная структура России. '
Анализируя типы голосований и их причины, можно выделить индивидуальные региональные политические культуры России, например, “красный пояс’ (аграрные регионы Центрально-Черноземного района и юга Центрального района, отличающиеся прокоммунистическими настроениями, патерналистски-конфор-мистской политической культурой), нефтегазодобывающие центры Тюменской области, сельские районы Русского Севера и т.д. (‘центристы”), Мхжва и другие столичные центры - ‘оплот” либерально-реформаторского электората. Остальная часть России остается рыхлым, слабо расчлененным пространством, но процесс политико-идеологического самоопределения территорий разви-вается, в том числе благодаря выборам губернаторов и глав местного самоуправления.
Регионализация общественного сознания, стимулируемая процессами, происходящими как в Центре, так и в регионах, формирует несколько типов региональной идентичности:
1. Республиканская идентичность, которая характерна для титульных этносов республик и явно доминирует над общероссийской.
2. Наднациональная республиканская идентичность,
объединяющая титульный народ, русское население и другие народы, проживающие в республике.
3. Русская региональная идентичность, которая привязывается
к субъектам Федерации и пока является двойной, т.е. сочетается с общероссийской идентичностью (процесс идет в сторону усиления региональной составляющей, и в ряде районов уже развивается “русский сепаратизм”).
4. Русская региональная идентичность, которая связывается с субэтническими общностями (пока речь идет о казачестве, но в будущем возможно обособление северной, южной, московской и других групп, приближающихся к субэтническим).
5. Русская региональная идентичность, привязанная к крупным географическим общностям (например, Сибирь).
6. Регионально-идеологическая идентичность, которая определяется политико-идеологической, электоральной ориентацией регионов.
В настоящее время в русских регионах постепенно происходит формирование региональной идентичности и развитие местного патриотизма. Этому в немалой степени способствует деятельность властной и интеллектуальной элиты. Анализ процессов, происходящих в российских регионах, показывает, что факторы, способствующие развитию регионального самосознания, продолжают действовать, можно ожидать, что региональная составляющая в российской и русской идентичности через некоторое время станет более значимой, чем сегодня, когда можно говорить только о наметившейся тенденции и эксплуатирующих ее элитных группах.
Борис Макаренко в статье “Институты власти и российский избиратель: взаимовлияние через выборы” видит главную проблему эволюции массового сознания в том, насколько общество оказывается способно влиять на политический процесс, насколько оно информировано и рационально в своем политическом поведении. Для оценки этой эволюции особенно важно оценить такую форму участия массы населения в политике, как голосование на общероссийских региональных выборах.
Автор считает (в середине 1999 г.), что ни избирательное законодательство, ни институциональные рамки не предвещают революционных сдвигов в результатах выборов (декабрьских 1999 г. выборов в Государственную думу и мартовских 2000 г. выборов Президента Российской Федерации). Явка избирателей по состоянию на конец 1998 г. оценивается в 50% на парламентских и 60% на президентских выборах. Это само по себе свидетельствует о том, что радикального падения явки ждать не приходится. К тому же, как свидетельствует и российский, и мировой опыт, кризисная атмосфера и политическое противостояние увеличивают интерес общества к политике, а следовательно, повышают мотивацию для голосования. Однако и возрастание явки также не представляется вероятным. Во-первых, фон экономического и социального кризиса будет способствовать росту нигилизма общества по отношению к власти. Во-вторых, и президентские и парламентские выборы пройдут без инкумбента (первые - де-юре, вторые - дефакто), следовательно, власть будет в меньшей степени заинтересована в повышении явки избирателей,
поэтому не следует ждать масштабных кампаний типа ‘Голосуй или проиграешь”.
С точки зрения набора фаворитов изменения также не будут носить радикального характера. Анализ динамики рейтингов политических партий свидетельствует об относительно медленном и постепенном характере происходящих перемен. Опросы выявляют все те же четыре идеологических сегмента в российском электорате: традиционалистский коммунистический, некоммунистический протестный, умеренно-реформаторский и традиционно демократический. Самые заметные новые явления на электоральной карте таковы: постепенное сокращение сегмента традиционных демократов; постепенное возникновение политического центра; сохранение в почти неизменном виде ядра коммунистического сегмента, несмотря на все перемены в политической среде; начало размежевания умеренных ‘марксистов’ и “державников-националистов’ в традиционнокоммунистическом сегменте.
Вернее шансы на преодоление барьера по списку имеют лишь три партии - КПРФ, “Яблоко’ и блок во главе с ‘Отечеством. По результатам выборов в Думу образуется иерархия кандидатов в президенты, и те лидеры, которые не попадут в первую “пятерку” в этой иезархии вряд ли смогут привлечь достаточно широкую элитную поддержку, обрести высокую популярность и собрать финансовые ресурсы. Основное отличие от кампании 1996 г. будет состоять в отсутствии консенсусного ‘антизюгановского’ центра, роль которого в прошлой кампании исполнял Б. Ельцин.
Независимо от результатов выборов в новой конфигурации политического сообщества не будет партии, безусловно отстаивающей принцип сохранения существующего режима,-скорее, главной дилеммой станет сочетание элементов преемственности и радикальной реформы этого режима.
Игорь Задорин, Юлия Бурова и Анна Сюткина в статье “СМИ и массовое политическое сознание”, говоря о процессе нормирования политического сознания, отмечают четыре фактора, влияющих на этот процесс: собственный жизненный опыт человека; межличностные
коммуникации, расширяющие индивидуальный опыт человека до совокупного опыта его референтной группы; общественные институты (церковь, школа, партии и объединения и т.п.), тиражирующие очищенный от идеологии опыт различных социальных групп; наконец,
средства массовой информации (СМИ), предоставляющие возможность каждому воспользоваться опытом всех во всем многообразии форм и содержания. Авторы отмечают, что современные оценки влияния СМИ на политическое сознание и поведение людей весьма неоднозначны и противоречивы. Среди множества точек зрения выделяются две основные.
С одной стороны, довольно распространено представление о том, что политическое сознание и поведение людей существенно зависит от информационного поля, создаваемого СМИ (Э.Деннис), создания ими определенного общественного мнения (П.Бурдье). Они считают, что СМИ не столько отражают и интерпретируют действительность, сколько конструируют ее по своим правилом и усмотрению.
С другой стороны, есть мнение о том, что власть СМИ во многом состоит в определении в каждый конкретный момент соответствующей повестки дня, но “эго не та власть, которая заставляет действовать’ (Д.Меррилл). Сегодня между представлен-ными полярными точками зрения существует довольно много компромиссных подходов, не отрицающих в целом серьезного влияния СМИ на политическое сознание и поведение населения, но указывающих на важные ограничения могущества СМИ.
Различные взгляды по вопросам влияния на политическое сознание предопределяют и отношение к населению как потребителю политической информации. Либо граждан воспринимают как объект манипулирования, и тогда к ним можно прилагать какие угодно дефиниции -‘толпа’, “масса”,либо людей рассматривают как полноправных субъектов коммуникационного воздействия, подразумевая, что влияние СМИ на личность во многом зависит от того, какую роль в информационном процессе играет сама личность и как она к этому относится.
Авторами была проведена экспериментальная проверка наличия в реальной жизни представленных моделей и их влияния на массовое политическое сознание.
В качестве исходного материала использовались данные двух параллельно идущих мониторинговых проектов Агентства региональных политических исследований (АРПИ): 1) ежедневный контент-анализ сообщении основных российских СМИ (телеканалы, радиостанции, печатные издания); 2) еженедельный общероссийский социологический
мониторинг (репрезентативные опросы населения по социальнополитической тематике).
Результаты анализа полученных данных позволяют утверждать, что возможности влияния СМИ на массовое политическое сознание в целом далеко не безграничны. Такого тотального интереса, внимания и доверия к сообщениям масс-медиа (а следовательно, и влиятельности СМИ), которые наблюдались в конце 80-х годов, сегодня уже нет. Это связано как с абсолютным сокращением потребления населением общественно-политической информации (сокращением аудитории СМИ и суммарного времени чтения, слушания, смотрения), так и с изменением этого потребления, вызванного падением доверия к сообщениям СМИ.
Сказанное не означает, что влияние СМИ вовсе отсутствует. Просто общество стало существенно более дифференцированном по характеру своего взаимодействия со СМИ, и различные группы населения весьма по-разному реагируют на информационные воздействия.
Двойственность и противоречивость общественного мнения отражает сложную и неоднозначную позицию самих СМИ в обществе. Задача совместить в своей работе принципы профессиональной этики с получением максимальной прибыли решается различными средствами массовой информации по-разному, равно как по-разному понимаются роль и функции СМИ в российском обществе и сегодняшние интересы этого общества. Не случайно в своих оценках деятельности прессы и электронных СМИ россияне разделились преимущественно в соответствии со своими политическими пристрастиями: негативные оценки характерны в большей степени для респондентов, оппозиционно настроенных к нынешнему курсу политического и экономического развития России.
Существенные изменения в восприятии СМИ, произошедший в российском обществе за последнее десятилетие, делают вполне разумным следующее предположение. Похоже, что во времена политической нестабильности или (еще сильнее) революционных трансформаций, когда процесс политической самоидентификации индивида требует привлечения большей информации, социальная роль и влияние СМИ неизмеримо возрастает. напротив, в периоды стабилизации или (еще сильнее) стагнации, когда граждане в своем большинстве “ходят1’ в собственную индивидуальную жизнь, быт, повседневность, СМИ теряют массовую политическую влиятель-ность, оставаясь
значимыми лишь для узкого круга политической элиты и ее интеллектуального окружения.
Конечно, миф о всесильности СМИ и пришествии “медиакратий’ выгоден самим СМИ и самой “мезиакратии}’. Ибо обладание символическим капиталом “влиятельности” позволяют при определенных обстоятельствах без особого труда конвертировать его в капитал финансовый. Наиболее благоприятные условия для этого наступают во время тех или иных выборов, когда, с одной стороны, массовый избиратель испытывает повышенный интерес к политической информации, а с другой - политики находятся в поиске дополнительных ресурсов влиятельности.
В ситуации предвыборной кампании ‘корпорация СМИ” всегда испытывает соблазн продемонстрировать свои возможности воздействия на массовое политическое сознание. Зачастую эти возможности могут быть многократно увеличены в случае объединения “корпоративных” сил. Но даже мощный кумулятивный эффект тотального информационного воздействия может быть весьма краткосрочными (вспомним 1996 год), если это воздействие, не подкрепленное реальной политикой, будет через некоторое время воспринято массовым сознанием как обман. Тогда понятие разочарование приведет к очередному отчуждению населения от СМИ, и последним надо будет прилагать существенно повышенные усилия для возвращения доверия, а стало быть, и влиятельности.
В этом смысле можно утверждать, что СМИ также зависимы от аудитории и массового сознания и также подвержены его влиянию.
Владимир Петухов в статье “Политическое участие россиян: характер, формы, основные тенденции” определяет политическое участие как включенность граждан в различные политические процессы. При этом она может иметь различные формы, проявляясь как на вербальноэмоциональном (степень общего интереса граждан к происходящим политическим процессам, степень и характер информированности и соотнесение или, напротив, отчуждение от политической жизни общества), так и на инструментальном уровне (активная деятельность граждан - участие в формировании выборных властных структур путем голосования); участия в акциях протеста (поддержки - демонстрациях, митингах, забастовках, голодовках; членство в политических и общественных организациях и т.д.).
Основными условиями нормирования субъекта политического участия являются, во-первых, достаточная степень интереса граждан к
политической сфере и, во-вторых, осознание ими своих интересов и идейно-политическая самоидентификация. Как показали исследования последних лет, интерес к политике среди россиян достаточно высок - в той или иной мере им охвачено 70-80% населения. Однако большинству свойствен ‘ ‘факультативный’ (от случая к случаю) характер этого интереса. На этом фоне явным диссонансом выглядит уровень непосредственной включенности населения в реальный политический процесс (1%). По данным Центра социальной динамики Института социальнополитических исследований РАН, политически активная часть общества не превышает 7% (посещают собрания политических партий, движений, непосредственно участвуют в выборных кампаниях и т.д.); 72% -‘пассивные наблюдатели за политический жизнью (читают газеты,
слушают радио, следят за политикой и событиями в стране по
телевидению). Остальные определили себя как абсолютно (8%) или
почти (13%) не интересующихся политикой (с. 203).
Само общество не проявляет особого стремления к
самоорганизации в политическом участии. Об этом, в частности, свидетельствуют данное исследование, характеризующих оценку респондентами степени эффективности различных способом и каналов воздействия на власть с целью отстаивания собственных интересов. Сегодня 51,5% опрошенных убеждены, что такой возможности вообще не существует (с. 204). Даже у наиболее динамичной части общества (людей, относящихся среднему классу), где в целом гипотетическая готовность отстаивать свои интересы ввыше, чем у общества в целом, уровень востребованности различных каналов и форм участия в политической жизни общества также сравнительно невысок. Такое отношение к самоорганизации объясняет отсутствие какого бы то ни было влияния среднего класса и примыкающих к нему слоев на политическую жизнь страны.
Широкое распространение получила точка зрения, что важным индикатором степени вовлеченности в политику является готовность населения принимать участие в разного рода протестных акциях. Учитывая, что сегодня значительная часть общества испытывает серьезные материальные затруднения, следовало бы ожидать роста социального недовольства. Результаты исследования, однако, этого не подтверждают. На вопрос, как они будут реагировать на дальнейшее ухудшение жизни, большинство опрошенных ответили, что будут прежде всего стремиться искать дополнительные источники заработка (53,7%), а
все остальные формы самозащиты не дотягивают и до 10%. Только самые беднейшие слои демонстрируют склонность к гораздо более радикальном методам отстаивания собственных интересов, чем остальные имущественные группы. Так, 17,5% из них утверждают, что в случае дальнейшего ухудшения условий жизни готовы взяться за оружие. Этот показатель в 2,5 раза выше, чем у других групп (с. 209-210).
Больше половины россиян признают фундаментальную ценность демократии как оптимального способа организации общественной жизни, а также тех форм политического участия, которые дают возможность влиять на нормирование выборных органов власти. Это свидетельствует о том, что под воздействием “рушнизации’ электоральных процессов происходит постепенное укоренение данных ценностей в массовом сознании и уверенно-активистская модель политического участия получает все более широкую поддержку.
Достаточно определенно просматривается зависимость между уровнем материального положения и степенью востребованности различных форм политического участия. Эта оценка выше у высокодоходных групп населения и гораздо ниже у тех, кому денег не хватает даже на текущие потребление. Обращает на себя внимание достаточно высокий уровень мобилизационной готовности высокодоходных групп по защите своих интересов - люди, у которых есть что терять, заведомо настроены решительнее тех, кому терять нечего. При этом вербальная готовность наиболее обеспеченных граждан может быть переведена в реальное протестное участие лишь в крайнем, исключительном случае. И наоборот, низкодоходные группы именно в силу того, что им нечего терять, гораздо чаще заявляют об участии в массовых акциях, а главное - действительно принимают в них непосредственное участие.
Если сравнить потенциальную активность россиян, по-разному оценивающих ситуацию в стране, то очевидно, что наибольший протестный потенциал заключен в тех группах, которые оценивают ситуацию в стране, то очевидно, что наибольший протестный потенциал заключен в тех группах, которые оценивают ситуацию как “кризасную’ и ‘катастрофическую’ (соответственно готовы к действиям 36,9 и 51,8%). В то же время среди групп, оценивающих ситуацию как “нормальную”, доля готовых принять личное участие в акциях, подобных “рельсовым” выступлениям шахтеров, составляет лишь 22,2%.
Влияние социально-профессионального статуса на политическую социализацию россиян. В частности, наблюдается дифференциация позиции различных социально-профессиональных групп по отношению к формам политического участия. Так, среди предпринимателей предпочитаемыми формами воздействия на власть являются самостоятельные действия через личные связи - 14,3%участие выборах и референдумах и обращение в суд. Среди наемных работников - участе в забастовках (15,4%), участие в голодовках, митингах, демонстрациях.
В целом же, хотя зависимость между уровнем материального положения, социальным статусом различных групп и степенью востребованности различных групп действительно существует, все же эту зависимость не следует преувеличивать. В России, несмотря на заметную имущественную дифференциацию, пока не сложилось особых субкультур “верха” и ‘низа”, богатых и бедных. Не меньшее, а, возможно большее влияние на процесс политической социализации оказывают социокультурные и социально-психологические факторы.
На смену идейно-политическому расколу конца 80-х - начала90-х годов пришли фрагментаризация идейно-политических ориентиров, а также отторжения значительной частью общества каких бы то ни было идейно-политических ценностей. На сегодняшний день 35% населения не идентифицируют себя с теми или иными идейно-политическими течениями современной России. Еще около 40% считают себя сторонниками сочетания социальных и либеральных идей либо самостоятельного русского пути развития. И лишь 25% идентифицируют себя в рамках еще недавно доминирующей дихотомии “коммунисты -демократы”.
Общественные ожидания большинства россиян можно сформулировать следующим образом: идеалом большинства россиян является такой тип общественного устройства, в котором органично сочетаются, с одной стороны, активная роль государства как выразителя общенациональных интересов в экономике и сильная система социальной защиты, а с другой - невмшательство государства в частную жизнь граждан, политические и гражданские свободы.
Потенциальный уровень включенности людей в социальные связи и отношения достаточно высок. При этом, как показывают сравнительные исследования, уровень межличностного доверия в России достаточно высок (57%) и сопоставим с такими странами, как США (51%), Канада (52%), превосходя Францию (23%), Италию (35%) и ФРГ
(38%) (с. 225). Это оставляет надежду на вероятность формирования не в таком уж отдаленном будущем устойчивой рационально-активистской модели политического участия, тем более что многие иллюзии начального этапа реформ уже преодолены, и все больше людей, причем в наиболее “продвинутых’ социальных группах, отчетливо понимают, чего они хотят, что они готовы терпеть, а что безусловно отвергают.
В заключение Майк Макфол и Андрей Рябов отмечает, что, как показывают материалы книги, в 90-е годы стала постепенно развиваться рационализация индентификационных механизмов. В результате начала складываться новая, национал-реформаторская и национал-центристская политическая идентичность, в большей степени соответствующая реалиям реформирования общества. Эффект привыкания населения к новым хозяйственным условиям, рутинизация процессов
демократических выборов, ведущая к складыванию умеренноактивистской модели политического участия, наличие различий в обществе становится все более самостоятельным и дифференцированным, - все эти факторы, атрибутирующие
формирование нового социально-экономического и политического устройства, способствуют сближению крайних позиций и создают необходимые предпосылки для преодоления кризиса идентичности и последующей общественной консолидации.
Э. П. Васильева
