CC BY-NC-ND
193
Статья поступила в редакцию в феврале 2009 г. 1960-е годы. МОЛОДЕЖНАЯ ПОЛИТИКА И СТУДЕНЧЕСКИЕ ПРОТЕСТЫ В РОССИИ1
Продолжение архивных публикаций, посвященных сорокалетию событий 1968 г. В № 4 за 2008 г. журнала «Вопросы образования» помещена хроника студенческих волнений в Европе того периода. В настоящей статье приведены факты, характеризующие молодежное и студенческое движение, развернувшееся на излете хрущевской «оттепели» в провинциальных русских городах — Владимире, Горьком, Саратове, Рязани, Свердловске, а также записки тех, кого в юности так или иначе затронули эти исторические события. В интервью с участниками и свидетелями «революционного 1968-го» автор стремится сопоставить его особенности в Европе и в России. В последнем номере 2008 г. мы публиковали хронику протестных движений 1968 г. в ведущих европейских университетах. Этот календарь событий давал наглядное представление о том, как, в какой последовательности искры протестов разгорались в пожар, в считанные недели охвативший континент. Осталась ли в стороне Россия, в которой прошел XX съезд, «оттепель» переходила в «заморозки», начиналась ресталинизация, укреплялось диссидентское движение, которая ввела в августе 1968 г. танки в Чехословакию? Есть несколько поводов вернуться к теме. Повод первый. Разумеется, без истории российских протестов, в полной мере затронувших поколение тех, кому было в те годы 20-30 лет, общая картина была бы неполной. Повод второй. Попытка восстановления ряда отсутствующих в нашем научном обиходе исторических фактов, связанных с образованием, на наш взгляд, необходима для понимания истоков и корней нынешнего состояния образовательной системы. Повод третий. Возращение темы «университет и политика» в контекст нашей сегодняшней жизни связано с участием студентов в тех или иных молодежных политических движениях, организациях и т.д. Вмешательство в университетскую жизнь правоохранительных органов и другие инциденты, произошедшие в конце прошлого года2, вызвали бурную общественную реакцию.
1 Материал подготовила Е.Н. Пенская.
2 В начале 2009 г. из ГУВД Москвы в адрес руководства ГУ-ВШЭ пришло письмо с просьбой рассмотреть целесообразность продолжения обучения в Высшей школе экономики студентов, задержанных на «марше несогласных» в декабре.
238
1960-е годы.
Молодежная политика и студенческие протесты в России
«Университет не допустит перенесения политической борьбы в свои аудитории. Это относится и к деятельности несистемной оппозиции, и к попыткам отдельных представителей власти незаконно ограничить право тех или иных граждан на образование. Университет— место для исследований и обучения, для поиска истины. Это обязательно сопровождается дискуссиями, выдвижением и оспариванием разных мнений. В университетах воспитывается культура диалога и толерантности, умение убеждать, а не выталкивать оппонентов. Чем выше доля образованных людей в обществе, тем легче наладить диалог между разными социальными группами и политическими течениями, найти общее в их позициях, найти конструктивные, а не агрессивные политические решения», — заявил «Интерфаксу» 4 февраля 2009 г. ректор ГУ-ВШЭ Ярослав Кузьминов.
Он также добавил, что «во всех исторических ситуациях государства или политические группы, пытавшиеся вовлечь школы и университеты в реализацию текущих политических целей, обрекали себя на тоталитарный тупик». Уроки истории напоминают нам о тяжелых последствиях подобных политических решений.
В данной подборке мы представляем три пласта, три части. Часть первая — это сведения о студенческом и молодежном сопротивлении, индивидуальном или коллективном, за пределами Москвы и Петербурга1. Часть вторая — записки участников и свидетелей событий 1968 г., сделанные по заказу журнала «Вопросы образования». Часть третья — эксклюзивные интервью некоторых представителей «поколения шестидесятых».
Атмосфера в больших провинциальных городах России похожа на ленинградскую, только численность жителей и культурная прослойка там меньше и соответственно меньше людей с гражданскими устремлениями. Но им легче найти друг друга — именно вследствие узости культурной прослойки. Во многих русских городах с развитой промышленностью, с вузами и научными институтами начиная с 1950-х годов существуют дружеские кружки инакомыслящих. Между этими кружками идет обмен самиздатом. Обычно его привозят из Москвы, где у кого-то оказался знакомый или даже несколько знакомых, причастных к самиздату. Достаточно заполучить один экземпляр статьи или книги — размножение происходит на месте. Молодежь кое-где создавала необъявленные организации, иногда они разбрасывали листовки, писали лозунги на стенах зданий, и исполнителей далеко не всегда находили. Люди постарше обычно ограничивались размножением самиздата, обменивались им, иногда становились его авторами (как правило, под псевдонимом), но не пытались ни организоваться тайно, ни выступить открыто. Инакомыслие неистребимо существует и ищет выхода повсеместно, потому что невозможно заставить думать одинаково
Молодежное движение 1968 г. в русской провинции
1 Фрагменты информации и комментариев взяты из издания «Хроника текущих событий» за 1968 г., а также из книги Л.М. Алексеева «История инакомыслия в СССР» (М.,1989, тираж 500 экз.).
239
Из истории образования
Владимир
Горький
или вовсе не думать население огромной страны, более четверти миллиарда человек. Однако мы знаем в провинции лишь тех, кто был арестован или на кого указали арестованные (или стукачи).
В декабре 1968 г. здесь вышли два номера машинописного информационного бюллетеня «Молодость», которые оповещали, что в городе создан Союз независимой молодежи — легальная организация. Ее руководителем был Владимир Борисов — рабочий, по образованию филолог. Борисов подал в горисполком заявление о регистрации Союза.
Согласно уставу, Союз независимой молодежи — организация, в которой молодежь сама направляет свою деятельность и руководит ею в рамках советской законности. Согласно учредительным документам, «основная цель Союза — всемерно способствовать развитию социалистической демократии и общественного прогресса в нашей стране». Союз требовал «ввести подлинно демократические выборы», «настоящей свободы слова, печати, собраний, митингов, демонстраций и союзов», «не npecледовать за убеждения», «ликвидировать незаконную, антиконституционную цензуру», «усилить борьбу с уголовной преступностью».
Кроме объявления об организации Союза в информационных листках содержались сообщения из жизни страны и города Владимира с задорной критикой самого высокого начальства города и области. 31 мая 1969 г. Владимира Борисова обманом увезли в психиатрическую больницу. Ему сказали, что он помещен на экспертизу для военкомата, но стали вводить сильнодействующие лекарства и довели до шокового состояния. В ответ на это его друзья по Союзу распространили в городе листовки об этой организации и о судьбе ее председателя. Гласность оказала действие: Борисов был признан здоровым, и вскоре его выписали из больницы. Но через месяц последовал его арест и повторная психиатрическая экспертиза, которая признала его невменяемым. Союз молодежи был разогнан, а через год, в мае 1970 г., Владимир Борисов повесился в больничном отделении Бутырской тюрьмы. Таков трагический конец единственной известной легальной молодежной организации, созданной в те годы в русской провинции.
В отличие от необычного владимирского эксперимента, события в Горьком дают картину «нормальной» жизни инакомыслящих в русской провинции.
Горький — центр автомобильной промышленности, в городе имеется университет, вузы и техникумы.
С начала 1960-х годов в нескольких дружеских компаниях наладился обмен самиздатом. Имелись «взрослые» кружки (преподаватели вузов и техникумов, инженеры и члены их семей), были и студенческие. Наиболее политизированным был кружок на историко-филологическом факультете университета. Его составили будущие историки, мыслившие в неомарксистском духе. Среди участников этого кружка был Михаил Капранов (дважды исключав-
240
1960-е годы.
Молодежная политика и студенческие протесты в России
шийся из университета за независимые высказывания), и еще двое, ранее исключенные за вольномыслие. Однако самиздатом интересовались и благополучные студенты, такие как Владимир Жильцов, один из лучших на истфаке, и даже дети горьковских номенклатурщиков. В середине 1960-х годов самиздат в университете читали почти открыто. Случалось, что студенты брали новые поступления на лекцию, и за учебный день, передавая друг другу листочки, вся группа успевала прочесть не только статью, но и книгу. Шел обмен самиздатом даже между студентами и преподавателями, разделявшими этот интерес. Студенты-историки интересовались более всего политическим самиздатом, среди филологов большим успехом пользовались художественные произведения, но и там постоянной темой разговоров была «свобода творчества». Но чаще читали стихи, чужие и свои, пели под гитару и, конечно же, пили водку.
В 1968 г., когда началось наступление на «подписантов» в Москве, видимо, по всей стране кагэбисты получили указание «подкрутить гайки». В Горьком это совпало с попыткой, хоть и робкой, присоединиться к московским протестам. Горьковчане написали по поводу «процесса четырех» два письма — оба анонимные, печатными буквами (говорят, так труднее идентифицировать почерк).
Тогда же произошло еще одно событие, всполошившее горьковских кагэбистов. В городе появились листовки. Они были разбросаны в университете, политехническом, педагогическом и медицинском институтах, а также расклеены вблизи здания КГБ и вокруг университета. Листовки содержали требование демократических свобод, реабилитации осужденных по процессам 1930-х годов, улучшения жизни нынешних политзаключенных. Авторы листовок призывали «следовать чешскому примеру».
Причастных к распространению листовок не нашли, но нескольких студентов исключили из институтов за распространение или даже за чтение самиздата, некоторых — за отказ от дачи показаний. Несколько преподавателей были уволены.
Вскоре после этих событий пятеро студентов университета из исторического кружка устроили обсуждение коллективно написанной ими работы «Социализм и государство». Она базировалась на доступных советских источниках, была выдержана в марксистском духе, но выводы расходились с официальными.
Все участники обсуждения были комсомольцами, и их «дело» решалось на комсомольском собрании. Осуждение вовсе не было единодушным. Многие сочувствовали «еретикам». Когда их все-таки исключили, студентка Клара Гельдман из солидарности заявила о выходе из комсомола. Она была исключена из университета перед самой защитой диплома. Авторы крамольного текста тоже были изгнаны из университета и тут же призваны в армию. Виталий Помазов уже после того, как он отслужил в армии, был осужден на 1,5 года лагеря все за ту же марксистскую работу.
В связи с «делом пяти» прошла новая волна обысков и допросов. Летом 1969 г. были арестованы Михаил Капранов, Сергей
241
Из истории образования
Саратов
Пономарев и Владимир Жильцов. Они признались, что это они прошлой весной распространили листовки. Вместе с ними был арестован их знакомый — преподаватель политэкономии в техникуме Владлен Павленков, у которого нашли самиздат. Следствие уготовило ему роль совратителя юных душ.
Суд был закрытым и длился целый месяц.
От подсудимых добивались признания, что они составляли организацию и главой ее был Павленков, но они отрицали и его причастность к листовкам, и наличие какой бы то ни было организации. Они отстаивали свое право на высказывание убеждений. Приговор был: Павленкову и Капранову — по 7 лет лагеря строго режима, Пономареву — 5, Жильцову — 4 года.
Еще до окончания суда развернулись преследования родственников и друзей подсудимых. Жен выгнали с работы без права работать по специальности. Жена Павленкова, преподававшая немецкий язык в университете, вынуждена была устроиться истопницей. Примерно так же сложилась судьба родственников других арестованных. Подругу Жильцова исключили из университета за две недели до его окончания. Всем им вменили в вину недонесение о чтении самиздата их близкими. За показания в пользу обвиняемых и даже только за знакомство с ними были уволены с работы десятки людей и несколько десятков студентов исключили из университета и из других горьковских вузов.
После этих испытаний студенческие кружки распались, но через некоторое время другие поколения студентов создали примерно такие же, однако распространять самиздат стали поосторожней. «Взрослые» кружки утратили некоторых своих участников, отошедших в сторону, чтобы избежать неприятностей, но остальных гонения еще больше сплотили. Аресты не прервали ни поступления самиздата из Москвы, ни размножения и циркулирования его в Горьком.
События, аналогичные горьковским, происходили и в других российских городах. Активной силой часто выступала молодежь, настроенная демократически и стремившаяся самостоятельно разобраться в современной ситуации, осмыслить ее.
В том же 1968 г., когда горьковские студенты писали свою книгу, а во Владимире обсуждалось создание открытой молодежной организации, в Саратове сложилась подпольная студенческая группа, назвавшая себя Партией истинных коммунистов. Она имела программу либерально-демократического толка и ставила целью творческое изучение марксизма по первоисточникам, а также соответствующей литературы — официально опубликованной и самиздат-ской.
Аресты произошли в августе 1969 г. На суде обвиняемые подчеркивали, что они вели не агитацию («немногое для многих»), а пропаганду («многое для немногих»), что новичков в организацию привлекали только после ознакомления их с пропагандистской
242
1960-е годы.
Молодежная политика и студенческие протесты в России
литературой и лишь в случае возникшего после этого совпадения взглядов.
По делу прошло около 50 свидетелей — студентов и недавних выпускников саратовских вузов. В зал суда пустили лишь родственников и специально подобранную публику; у входа стояла толпа молодежи, человек сто-полтораста. Все подсудимые признали вину и покаялись, и все-таки глава организации — студент юридического института Олег Сенин получил 7 лет лагеря, остальные — от 3 до 6 лет. После процесса более 60 родственников и друзей обвиняемых подверглись внесудебным репрессиям — увольнению с работы и исключению из вузов.
4 февраля 1971 г. саратовская газета «Коммунист» поместила статью «У позорного столба», где были названы 20 посетителей книжного черного рынка. Шестерых автор статьи называет самиз-датчиками (начальник отдела фабрики детской игрушки В. Стрельников, художник кинотеатра Б. Ямпольский, работник областной детской библиотеки Ю. Болдырев, музыканты А. Катце и М. Бело-крыса, преподаватель В. Нульман). Они постоянно слушали передачи зарубежных радиостанций и некоторые записывали на магнитофон, не только покупали произведения А. Солженицына, А. Кузнецова и т.п. на саратовском черном рынке, но и ездили в другие города за тамиздатом и за самиздатом. По ночам перепечатывали раздобытое на машинке: один экземпляр себе в тайник, остальные — для распространения. В статье сообщалось, что из тайников были изъяты десятки самиздатских произведений. Поскольку о продаже рукописей в газете не говорится, очевидно, что речь идет о типичном случае бескорыстной самиздатской деятельности.
Во второй половине 1968 г. студенты радиотехнического института в Рязани создали нелегальную организацию под названием Марксистская партия нового типа. Студент-заочник, токарь завода «Ряз-сельмаш» Юрий Вудка написал брошюру «Закат капитала», которая стала программным документом рязанской группы. Видимо, эта группа имела связи в других городах, так как саратовская группа тоже считала своим программным документом работу Вудки «Закат капитала».
Рязанская организация была раскрыта вследствие явки в КГБ с повинной ее членов Мартимонова и Заславского. На суд в Рязань вызвали свидетелей не только из Саратова, но и из Подмосковья, Ленинграда, Киева и других городов. Приговоры — от 3 до 7 лет лагеря. Доносчики были осуждены условно.
В 1969 г. здесь возникла молодежная организация «Свободная Россия». В нее вошли братья Валерий и Виктор Пестовы (сыновья военного врача, после армии работали на заводе слесарями), техник с кондитерской фабрики Николай Шабуров, железнодорожный диспетчер Владислав Узлов и слесарь Владимир Берсенев. При
Рязань
Свердловск
243
Из истории образования
обсуждении возможной деятельности сначала предполагалось стрелять в «отцов города» во время праздничной демонстрации. Но потом члены организации оставили мысль о терроре, обзавелись пишущей машинкой и написали листовку «Восходящее солнце». Около 100 экземпляров было распространено в ноябре 1969 г. Листовку разбрасывали на заводе «Уралмаш» и распространяли среди студентов железнодорожного института. К весне провели организационное собрание, изменили название организации на «Российская рабочая партия», приняли устав и программу (свобода слова, отмена цензуры, повышение заработной платы рабочим и стипендий студентам, улучшение жилищных условий, независимость профсоюзов), ввели членские взносы. Мечтали установить связи с Москвой, где, по предположению членов партии, существовал «центр». Свердловскую организацию лишь условно можно назвать подпольной, так как ее участники не скрывали от своих знакомых принадлежность к ней. К маю 1970 г. написали новую листовку: «Меч тяжел, необходимо объединение сил». Разбросали листовку в Серове, Тагиле и Свердловске. Шабуров поехал распространять эту листовку в Москве, Ленинграде и Прибалтике и искать «центр». Родственник в Лиепае убедил его пойти в КГБ с повинной. О своем признании Шабуров оповестил друзей телеграммой. 19 и 20 мая 1970 г. пятеро были арестованы. К этому времени в партию вошли около полусотни человек. Суд прошел в ноябре 1970 г. Приговоры — от 3 до 5 лет лагерей.
Ровно через год — в ноябре 1971 г. — в Свердловске состоялся суд над семью молодыми рабочими — членами другой организации, назвавшей себя «Революционная партия интеллектуалистов Советского Союза». Главой этой организации был 27-летний слесарь из Нижнего Тагила, бывший член КПСС Георгий Давиденко, называвший себя социал-демократом. Организация существовала с 1970 г. Члены ее регулярно проводили собрания, создали печатную базу и распространяли литературу, в основном статьи своего идеолога — 25-летнего выпускника философского отделения Донецкого университета Василия Спиненко.
По его идее, справедливое общество способна создать лишь инженерно-техническая интеллигенция, она и должна получить доступ к управлению. Одна из статей Спиненко называется «Рождение новых классов и борьба при социализме». Член группы Семилетов после службы в армии пошел в школу МВД — учиться конспирации.
Следствие по этому делу велось не только в Свердловске, но и в Красноярске, Хабаровске, Горьком и, возможно, в других городах. Давиденко и его товарищи получили по 4 года лагерей. Спиненко был отправлен в спецпсихбольницу, и в 1983 г. он все еще находился там.
244
1960-е годы.
Молодежная политика и студенческие протесты в России
В 1968-м мне было 32 года, и я был прекрасно осведомлен о событиях в Польше, Париже и Праге. Но тогда, как, впрочем, и сегодня, я не был склонен преувеличивать их значение. На мой взгляд, это были, скорее, симптомы напряжения, нараставшего в мире. Уличные акции молодежи, равно как и невнятные попытки реформ в Чехословакии, свидетельствовали, что мир болен, но не знает или не умеет сказать, что именно у него болит.
В тот год было много всякой грязи и гадости: война во Вьетнаме, официоз псевдосоциализма у нас, политические убийства, разнообразная ложь всех мастей, — ответом на которые стал политический декаданс. Но для меня и моих друзей гораздо более значимыми стали совсем другие события. Например, события в США, где мартовское прекращение фиксированной конверсии доллара в золото практически совпало с телеобращением президента Джонсона, заявившего о намерении начать мирные переговоры по Вьетнаму. Следом, буквально через несколько дней, был убит Мартин Лютер Кинг, а еще через два месяца — Роберт Кеннеди.
Что касается событий, происходивших в этот год в нашей стране и во всем социалистическом лагере, то я считал тогда и продолжаю считать сегодня, что они определялись суетливой и некомпетентной политикой московского руководства, которое сначала «отпускало вожжи», а потом жестко подавляло последствия относительного свободомыслия. Я убедился в этом еще в 1956 г., когда первые шаги десталинизации спровоцировали волну беспорядков в странах народной демократии. Аналогичным образом развивались события 1968 г. в Чехословакии, где при отсутствии четких сигналов из Москвы начались попытки построения «социализма с человеческим лицом», закончившиеся советскими танками в Праге.
В нашей стране такой вехой стали события 1962 г. в Новочеркасске, где в разгар так называемой оттепели военные применили оружие против мирной демонстрации граждан.
Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что особенности моего восприятия 1968 г., как и всех иных событий мировой политики, в значительной степени обусловлены моей биографией и профессией. В 1953 г. в возрасте 18 лет я был осужден по политической статье на 25 лет лагерей и 5 лет. Просидел до 1956 г., когда был реабилитирован. Второй раз был арестован в 1959 г., но через полгода отпущен на свободу с формулировкой «действия утратили характер преступления» (ст. 43 УК).
То есть годы самого интенсивного взросления я провел в сталинских лагерях начала 50-х годов, которые существенно отличались от политических лагерей более позднего времени тем, что там было немало людей с нестандартным мышлением. Там сидели ученики и последователи Вавилова, Кондратьева, Чаянова и других ученых. Их волновали будущее человечества и общие проблемы мирового развития, а не текущая политическая конъюнктура или фигура Сталина. Общение с этими людьми стало той «на-
Записки участников и свидетелей событий 1968 г.
Виктор Булгаков: «1968 год — локальный пик судорог, в которых корчится мир»
245
Из истории образования
стройкой», которая определила мое мышление, сферу интересов и подходы к работе с информацией.
В 1968 г. я учился в аспирантуре Всесоюзного института научной и технической информации по специальности «эффективность информационных систем» и работал ведущим инженером в Центре информации радиопромышленности. На работе через мои руки проходил огромный объем научных публикаций и фактологических данных: статьи советских и зарубежных ученых, реферативные сборники, иностранные журналы и тематические подборки переводных материалов.
Второй поток информации был следствием общения с самыми разными по складу и общественному положению людьми. Круг этих людей был очень широк, разнообразной была и информация, которой они обладали. Корни этих связей уходили в сталинские лагеря, но круг общения постоянно расширялся. Для нас не было запретных тем. Мы обсуждали все и обменивались самой разной информацией.
Именно друзья рассказали мне о студенческих волнениях в Польше зимой 1968 г. Мы сравнивали студенческие волнения 1956 г. в Югославии, бывшие продолжением рабочего движения за самоуправление на предприятиях, с событиями в Польше. И многим из нас казалось, что в Польше существовал разрыв и даже конфликт между протестующими студентами и рабочими, и это нас настораживало. Помню, как, обсуждая повод, спровоцировавший выступления польской молодежи, — запрет спектакля по пьесе Мицкевича «Дзяды», — мы называли это решение глупым, политически неосмотрительным и нелепым. Ведь, следуя подобной логике, в довоенной Польше нужно было бы запретить «Тараса Бульбу».
Что касается событий в Париже, то из советских газет следовало, что студенты протестуют против политического курса де Голля. Но мы связывали студенческий бунт с финансовым конфликтом между де Голлем и США, который подтолкнул американские власти к прекращению обмена доллара на золото по фиксированному курсу и привел к раскачке социальной ситуации внутри Франции.
О Пражской весне мы знали из советских газет, самиздата и рассказов знакомых. Хорошо помню, что сначала публикации в официальных СМИ были относительно мягкими: руководство Чехословакии журили за политические заблуждения, называли «путаниками». Но к середине лета характер материалов изменился, они стал гораздо более жесткими и резкими. В самиздате ходили машинописные переводы статей из чешской прессы, а также подборки цитат из западных газет на листках нестандартного формата.
Но больше всего мы доверяли рассказам людей, имевших информацию из первых рук. Они создавали более полную и объемную картину. В частности, эти рассказы свидетельствовали о том, что далеко не все граждане Чехословакии были в восторге от начавшихся перемен. Что касается наших оценок Пражской весны, то мы считали, что из этой затеи ничего не выйдет, прежде всего
246
1960-е годы.
Молодежная политика и студенческие протесты в России
потому, что в ней не было ничего конструктивного: судя по публикациям в иностранной прессе, сами реформаторы не вполне понимали, что именно они намерены делать.
О начале военной операции я догадался, наблюдая за тем, как с аэродрома, расположенного недалеко от деревушки, где мы жили летом 1968 г., с равными интервалами взлетают и уходят на запад десантные военные самолеты. Было ясно, что работает так называемый воздушный мост. Аэродромная обслуга, жившая по соседству, подтвердила мои опасения: самолеты летели в Чехословакию.
Советские газеты преподносили ввод войск как «помощь», оказанную Чехословакии по просьбе ее руководства. Но к тому времени у советских людей уже был большой опыт перевода с официального на русский, и газетной пропаганде мало кто верил. Картину дополняли рассказы о том, что Дубчек и другие члены чешского политбюро арестованы и привезены в Москву, и самиздатские перепечатки из иностранных СМИ, которые не только осуждали оккупацию, но и содержали любопытные подробности. Были и странные случаи. Например, в одной из подборок западных СМИ встретилась цитата из какого-то известного западного издания (названия уже не помню), смысл которой сводилась к тому, что нацеленные на построение «социализма с человеческим лицом» перемены в Чехословакии готовились давно. А через несколько дней на эту публикацию как на доказательство «антисоциалистического заговора» начали ссылаться советские газеты.
Общее ощущение тех дней: досада и разочарование. Даже из официальных сообщений было понятно, что необходимости в силовом давлении не было, поскольку чехословацкие лидеры, похоже, вообще не собирались откалываться от СССР. Но газеты твердили о «заговоре против СССР» и в подтверждение печатали массу фотографий с места событий. Однако толпы людей, окружавших советские танки в центре Праги, вызывали ассоциации с 1945 г., и было непонятно, кому и зачем понадобилось в одночасье превратить освободителей от фашизма в незваных и ненавистных «оккупантов».
В общем, можно сказать, что мы пристально следили за тем, что происходило в Польше, Праге и Париже, но не рассматривали эти события как знаковые. Внутри страны было так много событий и тенденций, требующих осмысления и действий, что Запад шел вторым планом. Например, на наш взгляд, гораздо важнее были проблемы экологии или зафиксированное в 1958 г. падение темпов роста производительности труда в промышленности и сельском хозяйстве, аукнувшееся через двадцать лет полным прекращением этого роста.
Тем не менее мы понимали, что если на Земле, невзирая на разницу культур, исторического возраста народов и их географического положения, практически синхронно происходят сходные события, то это должно свидетельствовать об общей судьбе разных народов. Сегодня это называется глобализацией, а тогда мы
247
Из истории образования
говорили о том, что «мир ищет общий знаменатель и новые подходы к решению этой задачи, а те, кто находится у власти, хотят, чтобы старые схемы работали вечно».
Ту же претензию можно предъявить и к самиздату, в котором было много критики советской системы, как правило, вполне справедливой, но в качестве примера для подражания предъявлялся западный путь, т.е. те же старые схемы, которые уже дали сбой.
В начале1970-х годов наши настроения отчасти выразили американец Месарович и немец Пештель. В их книге «Человечество на переломе» прямо говорится о том, что увлеченный созданием все более сложных технологий человек «утратил чувство собственного предназначения». Этот диагноз был страшным и точным. В отсутствие предназначения у людей остаются желания без стремлений и позывы без порывов, и это описание равным образом характеризует как то, против чего не вполне осознанно бунтовала в 1968-м молодежь, так и саму форму ее бунта.
В этом смысле 1968 г. — это вовсе не кризис обновления, как говорят сегодня, а всего лишь локальный пик судорог, в которых корчится мир, попавший в ловушку технического прогресса. Не больше, но и не меньше.
Наталья Серова: «1968 год — это вторая попытка ревизии итогов Второй мировой»
1968 г. в том смысле, как он подается сегодня, начался для меня морозной мартовской ночью, когда я узнала, что на закрытых партсобраниях обсуждаются студенческие волнения в Польше. Нельзя сказать, что эта новость произвела особое впечатление: после репортажей из Америки и «черных полковников» в Греции удивить самим фактом молодежных протестов было трудно. Правда, ранее ничего подобного не происходило в странах социалистического лагеря, и в этом смысле это был прорыв. И это было здорово.
Но одна деталь оставила неприятный осадок. По словам рассказчика, увещевать бунтарей послали пожилых рабочих, а студенты стали кричать, что они «продались коммунистам», и кидать им в лицо мелкие деньги.
Нельзя сказать, чтобы в это время я совсем не интересовалась политикой, но этот интерес был несколько отстраненным. Я знала про переворот в Алжире и культурную революцию в Китае, про разногласия в нашем руководстве, про расстрел в Новочеркасске и «хлебный бунт» в Муроме, про Вьетнам и антивоенные демонстрации в Америке. Прекрасно помню, как по телевизору с явным одобрением рассказывали о том, что американские призывники жгут свои военные билеты, а я удивлялась, зачем в стране, имеющей своих призывников, пропагандируют дезертирство.
Мехмат МГУ, на первом курсе которого я тогда училась, считался рассадником свободомыслия. И похоже, это действительно было так. Именно на мехмате кто-то вывесил список осведомителей оперотряда с красноречивой припиской: «Родина должна знать своих стукачей», свидетельствовавшей о том, что этот «кто-то» уже прочитал «В круге первом». Прекрасно помню, как в январе 1968-го, в зимнюю сессию, перед экзаменом по высшей алгебре
248
1960-е годы.
Молодежная политика и студенческие протесты в России
мы обсуждали, кто из наших преподавателей подписал письмо в защиту Есенина-Вольпина.
Но самиздат как источник независимой информации был тогда доступен немногим. «Эрика», как известно, берет четыре копии — на самом деле можно добиться семи, но этого тоже недостаточно. Тиражи были небольшими, и «крамола» распространялась в ограниченном круге. Первый раз я видела настоящую самиздатскую книгу, большую и толстую, весной 1967 г. в доме своего учителя, но мне даже не дали прочесть названия.
Чтение «независимых источников» началось со стенограммы процесса Бродского, письма Раскольникова и нескольких писем в защиту уже не помню кого. Первый номер «Хроники текущих событий» вышел в конце апреля 1968 г., но впервые я увидела это издание гораздо позже. Не было еще и привычки регулярно слушать западные «голоса», да и приемники тогда были далеко не в каждом доме: большинство довольствовалось радиоточкой, вещавшей с 6 утра до 12 ночи.
А потом пришла весна и вместе с ней парижский бунт, слившийся в моем восприятии с аналогичными картинками из Штатов. Чего хотели парижские студенты, было совершенно непонятно. В тонкостях французской политики я не разбиралась, советской газетной пропаганде не верила, зато знала, что «трое русских — это партъячейка, а три француза — революция». Такое объяснение не противоречило познаниям в истории, и этого было достаточно. Итоговый вердикт — «с жиру бесятся» — стал, скорее всего, следствием просмотра французских фильмов о красивой жизни, политической наивности и юношеского максимализма.
А вот начало Пражской весны я прозевала, но вскоре этот пробел был ликвидирован в ходе разговоров с товарищем, который общался с чешскими студентами. Мы к тому времени уже слышали про свободу слова и демократию, про сворачивание «оттепели», и, понимая особенности нашего режима, я считала, что чехам вряд ли удастся освободиться от нашей опеки. Но этот сюжет, равно как и все прочие — американский, польский, французский, — не слишком занимал меня.
Все изменилось в августе 1968-го, когда советские войска вошли в Чехословакию. Эта новость моментально вызвала ассоциации с венгерскими событиями. Дело в том, что осенью 1956 г. мои родители как раз купили телевизор, и репортажи из Будапешта стали первым и самым сильным впечатлением того времени. К двадцати годам деталей я, естественно, не помнила, однако общее ощущение кошмара осталось.
Хорошо помню, что реакцией на танки в Праге были стыд и бессилие, ощущение, хорошо переданное строчкой Галича: «Граждане, отечество в опасности: наши танки на чужой земле». В отличие от студенческих бунтов и затей чешских реформаторов этот сюжет стал «моим», отстраниться было невозможно.
Новость эта застала меня в Ленинграде, а на следующий день мы с подругой собирались на несколько дней в Ригу. Билеты были
249
Из истории образования
куплены, и менять планы не было резона, однако реакция ее родителей, категорически восставших против поездки именно в Прибалтику, заставила задуматься о возможности аналогичного развития событий — на этот раз уже в собственной стране.
По странному стечению обстоятельств поздним вечером того же дня, прогуливаясь по Васильевскому острову, мы случайно познакомились с парнем, который только что демобилизовался и вернулся из Чехии. Он с ходу сообщил, что «чехи нас не любят» и гораздо приятнее было бы служить в Словакии, где «люди больше похожи на наших». Откровенно радуясь, что не попал в эту передрягу, он говорил, что «нашим ребятам придется там туго», но ввода войск не одобрял: «Зачем полезли, пускай бы они сами там между собой разбирались».
В Ригу мы все-таки поехали: там все было спокойно. А вернувшись в Москву, я узнала, что на Красной площади была демонстрация и всех ее участников арестовали, что моего однокурсника и знакомую с филологического факультета милиция «взяла с поличным», когда они не то собирали подписи под письмом протеста, не то передавали его иностранным журналистам. Из Ленинграда сообщили, что какой-то парень расписал антисоветскими лозунгами коней Клодта на Аничковом мосту. Были и другие сюжеты, подробностей которых уже не помню.
Из этих историй я вынесла одно: оказывается, можно не только негодовать, но и что-то делать. О том, чтобы попытаться как-то осмыслить происходящее с точки зрения мировой политики и общих тенденций, я тогда не думала. Да и информации к размышлению явно не хватало. А стыд и бессилие, не оставлявшие меня с 21 августа, требовали какого-то выхода в действии, и я начала понимать, как люди доходят до того, что стреляют в генерал-губернаторов и кидают бомбы под колеса царской кареты.
Но «кто ищет, тот всегда найдет». Через некоторое время я уже печатала «Хронику» и другой самиздат. Дальше — больше: фонд помощи политзаключенным, обыски, допросы. Проблема личного участия и личной ответственности была решена. Неприятие существующего порядка вещей было вполне определенно выражено в конкретных действиях, и это как бы давало право на всякие «крамольные мысли».
Например, мне не давал покоя разговор с двумя немолодыми чехами, супругами, приехавшими в Москву из города Зноймо на границе с Австрией. Они по-настоящему удивили меня, сказав, что Союз правильно сделал, что ввел войска и прекратил все эти безобразия. На вопрос, какие именно безобразия, внятного ответа не последовало. Я точно знала, что эти люди не были идейными коммунистами и не состояли в компартии, что муж работал водителем на мебельной фабрике, а жена — медсестрой в детском доме, что они далеки от круга пражских интеллектуалов, но такой оценки я все равно не ожидала.
Может быть, они просто боялись говорить правду? Или действительно так думали, были такими же, как те краковские рабо-
250
1960-е годы.
Молодежная политика и студенческие протесты в России
чие, которых оскорбляли вольнолюбивые польские студенты? Или их как-то задели рыночные реформы, которые начались в чешской экономике?
Еще я никак не могла понять, почему Венгрия восстала, а чехи даже не попытались сделать нечто подобное. «Старшие товарищи» из шестидесятников отвечали на мои сомнения в том смысле, что Чехия — цивилизованная страна, и ее население не приемлет насилия. «Так вот почему, — злобно думала я, — в годы Второй мировой там практически не было партизанского движения. Они слишком цивилизованны для этого. В Словакии, где “люди, как наши”, было восстание, а чехи, как истинные европейцы, всю войну исправно работали на немецкую оборонку».
Были и другие загадки, разрешить которые удалось много позже, когда информации стало больше, и доступ к ней легче. Но, как мне представляется сегодня, все эти мелкие червоточинки сыграли роль защиты от тотальной «промывки мозгов», в которой в едином порыве слились советская пропаганда, «вражьи голоса» и готовые оценки некоторых авторов самиздата.
Что касается попыток склеить все события 1968 г. в единый «порыв к свободе», то этот подход слишком уж хорошо вписывается в дальнейшее развитие событий, в частности в парад «бархатных революций» 1989 г., театральный характер которых особенно бросался в глаза на фоне кровавой «зачистки» румынского руководства. Но если все же попытаться объединить их вместе, говорить стоит о второй попытке изменить расклад, зафиксированный в Европе по итогам Второй мировой войны. Первая была в 1956 г., когда «тряхануло» не только Венгрию, но и ГДР, Польшу и Чехословакию.
В 1968 г. во Франции решалась задача нейтрализации де Гол-ля: против него выступили левые. А в Польше и Чехословакии гнали волну против «коммунистической диктатуры» — тут, напротив, боролись за демократию западного образца. Общей была лишь технология «молодежного бунта», подробно и качественно освещавшегося мировыми СМИ.
Во Франции все получилось, хотя и с некоторым запаздыванием. В Польше процесс, как говорится, «пошел» и привел к гданьскому расстрелу, созданию «Солидарности» и чрезвычайному положению 1981 г. А Прага не оправдала ожиданий: мягкой демократизации не допустила Москва, а до бунта дело не дошло, и Чехия спокойно дождалась ноября 1989-го, когда уже стало «можно».
Что касается СССР, то в нашей стране этот год сработал как «будильник» и катализатор: именно в 1968 г. началось оформление и институализация того, что вскоре стали называть диссидентским движением1.
1 30 апреля 1968 г. начала выходить «Хроника текущих событий». Следом, с интервалом в год, создаются Инициативная группа защиты прав человека в СССР и Комитет прав человека. К ним подтягиваются национальные и религиозные движения. В 1974 г. учреждается Общественный фонд помощи политзаключенным и их семьям. К середине 1970-х годов происходит информационный прорыв: разнообразного самиздата и тамиздата становится столько, что доступ к нему может получить каждый желающий.
251
Из истории образования
Леонид Блехер: «1968 год — это созидательные действия, направленные в будущее»
В 1968 г. мне было 20 лет. Отлично помню себя в то время. Я учился на мехмате Ростовского университета и интересовался не политикой, а учебой, девушками и книгами. Предпочитал философию и фантастику, возможно, потому, что одно от другого не очень-то отличал.
Еще был членом редакции факультетской газеты «Сигма», чуть ли не каждый номер которой сопровождался скандалом. В ней регулярно печатались острые материалы о культурной жизни университета, а осенью 1967-го мы вывесили в ней стихи уже осужденного за тунеядство Бродского. Но эта невинная по своей сути фронда не имела никакого отношения к политике: в первую очередь нас интересовала возможность иметь и излагать свое мнение.
У меня не было привычки читать газеты, хотя такое и случалось. Еще реже смотрел телевизор. Под словом «самиздат» понимал в первую очередь стихи того же Бродского или самодельные сборники знакомых. О том, что в Москве уже выходит «Хроника текущих событий», я даже не подозревал и тем более не знал о существовании самиздатской публицистики и о письмах советской интеллигенции в «наш родной ЦК».
Все это обрушилось на меня через несколько лет, после переезда в Москву. В этом смысле можно сказать, что моя реакция на события в Париже и Пражскую весну носила несколько запаздывающий характер.
Нет, я, конечно, уже в мае 1968 г. знал, что в Париже бунтуют студенты. Об этом писали газеты и рассказывали на политинформациях. Не скажу, чтобы я особенно верил, что речь действительно идет об «антикапиталистическом протесте» и борьбе с империализмом, но и собственного понимания, что и зачем, не было. Но это было и не важно, поскольку все эти парижские изыски воспринимались, скорее, как некая экзотика.
Совсем другое дело — Пражская весна. Помню, что честно пытался разобраться, что там происходит. Даже специально читал газеты. Это было интересно, но информации для размышлений не хватало. Статьи были наполнены критикой «новых веяний», но она носила, скорее, идеологический характер. В основном нажимали на то, что это «ревизионизм», т.е. не то, что у нас. Выглядело все это не слишком убедительно.
Еще мы обсуждали чешскую ситуацию с отцом, который интересовался политикой и был в курсе событий. Во время войны он освобождал Чехословакию и, мягко говоря, не одобрял начавшихся там перемен. Он говорил, что чехи хотят вернуться к капитализму, и подкреплял это утверждение какими-то фактами. Я возражал, что хотеть или не хотеть вернуться к капитализму — это их дело, что Чехословакия — это другая страна, что чехи имеют право жить, как считают нужным, и мы не должны вмешиваться.
В целом же мне вся эта ситуация не нравилась. Не сам этот «чешский ревизионизм», который вообще-то выглядел, скорее, симпатично, а то, что отношения между странами портятся, что
252
1960-е годы.
Молодежная политика и студенческие протесты в России
наши пытаются учить чехов, лезут в их дела. Во всем этом было что-то неправильное. Одновременно возникало ощущение интриги и острого интереса. Что будет дальше? Как поведут себя они и что сделаем мы? Но при этом я почему-то был почти уверен, что дело кончится общим замирением.
Сам по себе ввод войск в Чехословакию я воспринял как важное политическое событие, но без какой-нибудь оценки и понимания его последствий. Несколько позже в Жданове, где жили мои родители, и в Ростове-на-Дону, где жил и учился я, начались разговоры о том, как все это было в августе 1968-го. Офицеры и призывники начали возвращаться из Чехословакии и делиться впечатлениями со знакомыми, а те пересказывали дальше.
Там было несколько историй про жестокость немцев, которые были введены в Чехословакию в составе войск Варшавского договора. Но главным образом рассказывали о том, что пришлось испытать там нашим солдатам, как их третировало местное население. Помню, что я сочувствовал солдатам: они были «наши», они занимались подавлением бунта.
Понимание политического и исторического смысла этих событий возникло постепенно и гораздо позже.
Окончив университет, я оказался в Москве, где начал читать самиздат, который стал для меня своеобразным текстовым подтверждением того, что я видел своими глазами, и собственных, далеко не всегда додуманных до конца мыслей. Тогда же узнал, что до Парижа были студенческие волнения в Польше. Узнал, что некоторые люди — не только в Москве, но и в других городах — пытались протестовать против ввода войск, и многие из них поплатились за это свободой.
В единую картину события 1968 г. сложились для меня только через несколько лет. Возникло понимание, что и Польша, и Франция, и Чехия — все это было борьбой за свободу, попыткой социальных действий по освобождению от прошлого, каким бы оно ни было. Во всех трех случаях эти движения натолкнулись на внешнюю реакцию, но дело было не в этом, а в том, как отреагировала социальная система в целом. На Западе она стала меняться, развиваться и тем самым осталась устойчивой, у нас же система была законсервирована и тем самым сделала шаг к своей гибели.
Я много думал о разных формах этих социальных действий. Поляки бузили с присущим им задором, французы следовали национальным традициям и устроили уличную революцию, а чехи вели себя спокойно и последовательно. И чем больше я понимал, насколько важны свобода и умение отстаивать ее, тем с большей симпатией я относился именно к чехам и их борьбе за свои права. Они начали перемены без крика и шума и сумели спокойно и с достоинством перенести поражение.
Что касается ввода в Чехословакию войск Варшавского договора, то это была попытка остановить изменение социальной системы, общей для всего социалистического лагеря. Сегодня я думаю, что если бы советское руководство воздержалось от силово-
253
Из истории образования
Александр Лавут: «Этот год определил всю мою дальнейшую жизнь»
го вмешательства, социалистическая система могла бы продержаться дольше, а может быть, и вообще не была бы разрушена до сих пор.
Не исключено, что эти «аполитичные» выводы объясняются общей деидеологизацией моего представления о мире. Под влиянием разговоров со всякими умными людьми, в первую очередь с историком Андреем Ильичом Фурсовым и социологом Георгием Юрьевичем Любарским, я понял, что закономерности существования больших систем и происходящих в них изменений следует рассматривать без привлечения какой-либо идеологии. И события 1968 г. стали для меня поводом для размышлений о будущем, о том, что и как будет происходить сегодня и завтра.
В этом смысле главным для меня являет то, что в 1968 г. ни одно из выступлений не приняло разрушительную форму, даже во Франции, где вообще-то принято обновлять систему в форме народного бунта. Везде это были исключительно созидательные действия, направленные в будущее.
В 1968 г., внимательно следя за происходящим в Польше, Париже и Чехословакии, я не рассматривал эти события как проявление каких-то общих тенденций. Возможно, потому, что вообще не склонен заниматься глобальными обобщениями. Меня в первую очередь интересуют факты. Но сегодня, особенно после конференции в Горбачев-центре, посвященной 40-летию этих событий, я готов согласиться, что все они были проявлением некоего общего кризиса.
А тогда, в 1968 г., каждое из них было значительно и интересно само по себе.
Фактическую сторону того, что происходило в Париже, я знал по передачам Би-би-си. Эту радиостанцию, насколько я помню, меньше глушили, в отличие от «Свободы» и «Голоса Америки», которые тогда было практически невозможно поймать. Какую-то информацию можно было получить и из польской газеты «Политика».
Что касается советской прессы, то там было много злорадства, рассуждений о кризисе буржуазной идеологии и западной демократии. Писали, что бунтующая молодежь является левой и исповедует идеи социализма. О том, что все эти левые настроены далеко не просоветски, а являются маоистами, троцкистами и анархистами, умалчивали.
Обще впечатление от того, что творили эти молодые люди, было ужасное. Поджоги и другие акты вандализма симпатии не вызывали. Политическая подоплека происходящего была непонятна.
Гораздо больше меня волновали события в Польше и Чехословакии.
То, что происходило в Польше, советская пресса подавала как «происки империалистической агентуры», но я с 1956 г. регулярно читал польские газеты и имел возможность составить собственное мнение. Все началось с того, что как-то случайно увидел в киоске заголовок, который меня заинтересовал. Это было, когда Хрущев
254
1960-е годы.
Молодежная политика и студенческие протесты в России
критиковал Гомулку. Через несколько недель чтения начал понимать процентов восемьдесят информационных материалов. С аналитикой было, конечно, сложнее.
Начинал с «Трибуна люду», аналога нашей «Правды». Еще выписывал «Политику», которая хотя и была партийной газетой, — ее издателем считался ЦК ПОРП, — но отличалась достаточно широкой подачей информации и свободой изложения, сравнимой с нашими изданиями времен перестройки. «Политику» я регулярно получал и читал до середины 70-х годов, пока у нас не отменили подписку на нее. В 1967-1968 гг. стал читать еще одну польскую газету — «По просту». Это было молодежное, более радикальное издание.
Когда началась Пражская весна, стал регулярно читать чешскую «Руде право» и словацкую газету, которая называлась «Правда» или что-то в этом роде. Еще была газета «Литерарне новини», орган Союза писателей. Она стала центром «брожения умов» еще осенью 1967 г. Нельзя сказать, что она была антикоммунистической, — скорее, некоммунистической. Читал и другие издания, но нерегулярно. Периодически еще с 1956 г. покупал югославские газеты. Экономики во всех этих изданиях было мало, в основном писали о необходимости демократизации, свободы слова и плюрализма в общественной жизни.
Еще одним источником был самиздат, но его тогда было немного. В основном переводы из газет, в том числе материалы о процессах 1950-х годов, выступления Дубчека, Сморковского, Цисаржа и других руководителей КПЧ и, конечно, меморандум «2000 слов», а также статья Сморковского «1000 слов в ответ на 2000 слов».
Контраст с советской прессой был разительный. Чехи говорили о развитии, они спорили между собой на страницах своей печати, там билась живая жизнь. А в наших газетах действия чешской оппозиции называли не иначе, как «провокациями сил, враждебных социализму», а чешскую власть обвиняли в мягкотелости. Постепенно публикации становились все более резкими, даже можно сказать грубыми. От партийного и государственного руководства Чехословакии в директивной форме требовали «дать отпор проискам врагов социализма». Все это внушало тревогу.
Мы много говорили об этом с друзьями. Относились к попыткам что-то изменить с сочувствием, надеясь, что если у них получится, то, может быть, и у нас лед тронется. Но одновременно опасались и советской интервенции. Это касалось и Польши, и Чехословакии. Венгрия 1956 г. еще была свежа в памяти. Но после июльской встречи представителей советского и чешского политбюро, так называемой встречи на границе — об этом писали чешские газеты — надежд стало все меньше, а опасений все больше.
В этом смысле новость, что советские танки заняли Прагу, не стала неожиданностью. Сразу после этого из киосков исчезли чешские и многие западные издания. Зарубежные радиостанции регулярно глушили. Разобраться в том, что происходит в Чехослова-
255
Из истории образования
кии, становилось все труднее. Выручал «Дейли уоркер», газета английских коммунистов.
В последних числах августа вышел третий выпуск «Хроники текущих событий», в котором было много материалов, посвященных чешским событиям. Но там в основном была информация о том, как отреагировали на ввод войск в СССР. Было много и других самиздатских материалов. Большое впечатление произвела на меня статья, которая называлась, кажется, «Кровавые звезды на улицах Праги». Она была анонимной или псевдонимной. Потом узнал, что ее написал Леонард Терновский.
После всего случившегося на первое место вышло то, что происходит в нашей стране. Демонстрация на Красной площади с плакатом «За вашу и нашу свободу!», предстоящий суд над демонстрантами, который состоялся уже зимой.
Если говорить о последствиях этих событий, то из «парижского бунта» выросли «Красные бригады» и другие террористические группы.
Польша с ее рабочим движением, стачкой на верфи в Гданьске и «Солидарностью» вскоре стала как бы примером сопротивления тоталитарному давлению. Меня радовали и одновременно тревожили происходившие там изменения.
Но для меня 1968 г. — это сахаровские «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе», Пражская весна, ввод войск и демонстрация на Красной площади. Этот год определил всю мою дальнейшую жизнь. В октябре 1968 г. у здания суда, где проходил процесс над участниками демонстрации на Красной площади, я познакомился с единомышленниками: Петром Григоренко, Татьяной Великановой и другими. В мае 1969 г. вошел в Инициативную группу защиты прав человека в СССР, потом стал редактором «Хроники».
Справка
Александр Лавут был арестован в апреле 1980 г. и осужден по статье 190-1 на 3 года лагерей общего режима. В 1983 г., находясь в лагере, повторно осужден по той же статье на 5 лет ссылки.
Интервью
представителей
«поколения
шестидесятых»
Ревека Фрумкина, профессор-лингвист «Остался большой знак вопроса»
Абсолютно ничего о том, что происходило в Европе, мы в общем-то не знали. Могли об этом судить с некоторым сдвигом по фазе — это вы сможете датировать, если пороетесь в Сети, — по выставке Картье-Брессона, которая была в Манеже, где можно было увидеть, как это происходило. Но я думаю, что не знали мы, во-первых, потому что, естественно, нормальной информации не было, а во-вторых, потому что была информация более серьезная: все интересовались совершенно другим — была же Пражская весна, и по важности это заслонило. Я не была человеком очень уж политизированным, который следил бы за европейскими событиями специально, но неспециально — нас занимала Пражская весна. А приблизительно о том, что случилось, я узнала из этой выставки. Выставка была очень выразительная, это знаменитейший фотограф, он снял просто это все вживую, и была выставка в Манеже его
256
1960-е годы.
Молодежная политика и студенческие протесты в России
персональная. О том, какое место эти события занимали в европейском ландшафте — политическом, социальном и так далее, — я думаю, большинство из нас имело очень смутные представления. Я говорю о людях своих лет, которым тогда было, допустим, 35, 36, 37 лет. То есть в значительной мере это в тот момент прошло мимо. А настоящий отклик и размышления о том, что бы это могло значить, со мной, например, произошли совершенно по косвенным причинам лет, наверное, через семь-восемь.
ВО: Может быть, об этом расскажете?
Вы знаете, а тут как-то не очень есть что рассказывать. Потому что была литература на разных языках — я читаю по-английски, по-французски и по-польски, — где задавался вопрос о том, что все это значило. Меня всегда интересовало, что это значило, я считала, что все это знают, одна я этого не знаю. Наконец, мне Шанин просто в приватном разговоре сказал: «Вот черт его знает, я этого не понял, хотя участвовал!» Шанин сам вел студентов, сам их выводил из Манчестерского университета и так далее — кому же знать, как не ему? Он был все-таки в высшей степени активный человек, занимавший к тому же административный пост.
ВО: А литература, документы помогали понять?
Остался большой знак вопроса на самом-то деле. Потому что не было содержательной интерпретации... Есть фильм замечательный — «Мечтатели» Бертолуччи, в котором, в общем, довольно многое делается ясным, что так же непонятно для участников, как и для нас извне. Я знала факты — ну что из того, что я знала, что события начались в Париже с этой знаменитой фильмотеки, которую закрыли? Что, собственно, она значила? Ничего на самом деле она не значила, пока была открыта. Но там как раз замечательное начало: девушка, которая является участницей, героиней, только делает вид, что она себя приковала к забору. Героем там является молодой человек, который приезжает из Англии, для него это все внове, показано как бы его глазами, такой достаточно странный бунт. Я в основном читала как художественные, так и публицистические сочинения, в которых ставился вопрос о том, что это первое сытое поколение, это поколение, взбунтовавшееся против, — это констатация. Я никогда не читала аналитики на эту тему. Вот что бы я ни открыла — я всегда находила констатацию и знаки вопроса, пока я не исчерпала свои вопросы, потому что прошло много времени, это стало восприниматься как-то. Понятно, что причиной Первой мировой войны не был выстрел в Сараево. Вот что было причиной этого, не поводом, а причиной? Закрытие этой самой фильмотеки было поводом, а причины были другие. Вот одна из причин, комплекс причин, которые все упоминают, — это появление на сцене нового поколения, которое хотело жить как-нибудь иначе. А дальше уже к этой бочке поднесли фитиль, она так и так бы взорвалась, но был повод — она взорвалась так. Потом, позже, прочитав много чего, я нигде не обнаружила устраивающе-
257
Из истории образования
го меня ответа. Мне это приносили, как правило, молодые люди, которые, скажем, в конце 70-х у меня учились в аспирантуре или ходили ко мне на семинары. И я их спрашивала: где причина? На самом деле их не интересовали причины, их интересовали тексты, они удивлялись, как это «Битлз» как событие прошли мимо меня, но для них это было событие, а для меня это не было событием, я другую музыку слушала. Если бы я слушала это, я не могла бы придавать этому такой экзистенциальный смысл. Я стала их спрашивать: в чем же дело, почему это произошло именно там и именно тогда? Казалось, что они так для себя вопрос совершенно не ставили. Мой равнодушный уже к этому моменту к этим событиям ум оставался гораздо более аналитичным и вопрошающим. По прошествии очень многих лет — сейчас прошло тридцать лет уже с того момента, как я задавала вопросы, 40 лет событию — вот мне Шанин сказал, что он этого не понял, как исследователь он этого не понял. Он привык искать причины — неважно, причины, например, крестьянских волнений в России, он же аграрник по узкой специальности, — и это называется причинами: выяснение того, как была устроена община, как произошел раздел земли, чего дали, чего не дали, почему сохранилось то-то и то-то. Вот если подходить с такой понятийной сеткой, этот вопрос остается открытым. Я его спросила: «Ты вообще спрашивал кого-нибудь еще?» Он говорит: «Конечно, спрашивал, никто на самом деле не знает на уровне аналитическом, никто не имеет ответа». То есть имеются факты, достаточно разрозненные. Бессмысленно же спрашивать: а почему в таком-то году возникла такая мода? Потому что всегда имеется ответ, который просто лежит ближе к поверхности. Например: после войны или чего-то текстильщики хотели, чтобы был сбыт и спрос на их товар, поэтому они всячески стимулировали длинные юбки, чтобы покупали больше ткани. Понимаете, это ответ, устраивающий тех, кто хочет иметь ответ независимо от того, чему он соответствует. А если искать настоящий ответ, то я его никогда не слышала.
ВО: А Пражская весна? Что это было для вас лично?
Это были события совершенно грандиозного масштаба, собственно, которыми жили, пока все это происходило. Мой достаточно близкий и давний приятель поехал туда, по-моему, в туристическую поездку, совершенно вне всякой связи с политикой, потому что он с ней не имел никакого дела, и вернулся другим человеком. А потом еще и вышел на площадь. Это была настоящая катастрофа, пережитая как личная, — не история с разгоном демонстрации, а [вторжение]. Но сейчас очень трудно себе представить, что вы не можете позвонить по телефону и сказать, что произошло. Вот мне позвонили представители старшего поколения и сказали косвенным языком. Потому что в те времена, если хотели почитать вслух даже Бердяева, например, то на телефон клали подушку на всякий случай. Я не имею в виду какие-то диссидент-
258
1960-е годы.
Молодежная политика и студенческие протесты в России
ские или политические круги, я была от этого абсолютно далека. Понятно, что те, кому было не все равно, потому что такие, вероятно, тоже были, их, как всегда, большинство, они, в общем-то, не Западной Европой интересовались, а всем тем, что происходило поближе.
ВО: Эти события как-то связаны между собой?
Я никогда об этом не слышала, абсолютно ни от кого. Так что если такой анализ где-то есть, то я не только его не видела, а и никогда о нем не слышала. Здесь предположение на поверхности лежит, правда ведь? Видимо, это все-таки не так, потому что тогда это было бы известно тогда же, это было бы немедленно подано в свете этих событий. Вот этого точно не было. Причем у меня никого не было, кстати говоря, тогда в Праге, по поводу кого лично я могла как-то переживать. У меня не было там знакомых, друзей, вообще кого-либо. Вообще, в отличие от Польши, Чехословакия никакого места в интересах и сознании не занимала.
ВО: События пражские и европейские как-то обсуждались?
Знаете, тогда я этого не слышала. Я могла об этом вообще не знать. Институт, где я работала тогда и продолжаю работать, и вокруг — это был круг нельзя сказать «политизированный», потому что применительно к концу 60-х это имело бы совершенно другой смысл, это не были круги, политизированные в этом смысле. Диссидентские круги были не мои, они были, но они были не мои. К этому моменту уже много чего случилось. Синявский все-таки был литературоведом, и все остальное, что случилось вокруг, оно уже случилось, и это было очень близко. Это нас действительно занимало, в отличие от того, что происходило в Париже. То есть здесь линия могла протягиваться в лучшем случае к Праге, но она никак не могла протянуться туда, это не было актуализировано как что-то, что касается персонально того круга, о котором я могу судить. Потому что я допускаю, что были другие, где все было устроено иначе. Я никогда об этом от своих приблизительных ровесников и людей моложе себя не слышала, вплоть до ситуации середины 70-х, когда у людей молодых, другого уже поколения, уже у поколения моих учеников, вызывало удивление, что я об этом ничего не знаю. А у меня вызвало невероятное удивление то, что они ничего мне не могли рассказать толком и объяснить, т.е. у них не было никакого аналитического инструмента для этого. Они по крайней мере по-английски все читали, а по-польски — безусловно, т.е. они могли бы рассказать, если бы это их волновало. Но их это интересовало в основном в том же жанре, что и джинсы, «Битлз», мода, другая музыка, отрицание ценностей отцов, кстати говоря, это тоже проблематично, но вообще. То есть это какое-то эхо, без его локализации. В отличие от них я, допустим, читала какие-то французские романы, которые появились в те времена во Франции, были там модны, популярны и тоже выражали некоторый бунт. «Немного солнца в холодной воде» Франсуазы Саган у нас
259
Из истории образования
тогда перевели. Это было известно, это я прочла в 63-м, в подлиннике просто. Тем не менее это совсем другое дело. Это интерес какой-то у нового поколения к новой культуре, к чему-то такому, это совершенно не было политизировано само по себе. И эта линия — я ее видела. У меня, предположим, был приятель году в 64м, который носил челочку, как «Битлз», но это совсем другое, такое общее поветрие, естественное подражание последней моде в том, в сем. Еще ничего особенного-то не случилось, собственно говоря, как-то все намеревалось и собиралось. А потом, в середине 70-х, стали спрашивать: как, вы не видели «Волосы»? Но, кстати говоря, где их можно было увидеть? Я их увидела, не помню, скажем, в Венгрии потом. Но мне было совершенно непонятно, почему из этого можно сделать культовый фильм. Это было для меня уже совершенно несерьезно, совершенно другие были ставки. Понимаете, они не пережили 68-й год в Чехословакии, они тогда были сопливцами, простите, им тогда было 15-16, поэтому для них это все ретроспективно, в том числе французские события. Они были какой-то замечательной героической историей, может быть, о которой они толком мало что знали, но они реализоваться хотели через новую моду, новый стиль. Потом за это дорого заплатили.
Теодор Шанин, ректор Московской высшей школы социальных и экономических наук, профессор социологии Манчестерского университета
«Шестьдесят восьмой как фантом»
ВО: Что для вас «1968»?
С 67-го по 80-й. Первое, что вспоминается сейчас, — это ночь, когда наши студенты в Бирмингеме — я тогда преподавал там — оккупировали главное здание. Их требованием было представительство Студенческого союза в сенате Бирмингемского университета. На что ректор университета, человек у нас новый, еще не совсем разбирающийся в делах, ответил отказом. Тогда студенты попросили у него разрешения представить сенату свои соображения. Он отказал и в этом. И через 15 минут Союз студентов объявил забастовку и оккупировал главное здание университета. Интересна разница: когда он сказал, что не согласен, никто не сказал ни слова: ну, хорошо, не согласен — это его право, конечно. Но то, что он может не дать возможности студентам представить свои соображения сенату, — это ограничение свободы слова, что в английских условиях с ходу взорвало студенческое сообщество. Это против демократических принципов в понимании англичан.
После этого ректор еще продолжал глупить. Когда он увидел, что ничего нельзя сделать: студенты плотно сидят в главном здании, да и многие преподаватели с симпатией относятся к студенческим идеям, он заявил о том, что вызывает полицию, чтобы та выгнала студентов из главного здания, нелегально оккупированного. Но глава полиции города Бирмингема на его просьбу ответил, что выгонять студентов из их собственного университета не входит в компетенцию полиции. Но мы об этом еще не знали и полагали, что полиция может появиться в кампусе. И тогда комитет защиты студентов, который был создан в ходе забастовки и
260
1960-е годы.
Молодежная политика и студенческие протесты в России
который состоял из преподавателей, в том числе и меня как одного из младших преподавателей университета, решил не допустить, чтобы наших студентов «тащили за ноги» из их собственного университета.
ВО: Вы были на стороне студентов?
Да. И мы решили, что, если полиция появится и захочет прибегнуть к силовым методам против наших студентов, мы заблокируем подход полиции к студентам физически, т.е. встанем стеной, и пусть проходят «через нас». И сообщили об этом всем, кто был готов слушать. Для верности, так как была опасность, что полиция появится ночью, мы решили переночевать в эту ночь на кампусе. Где-то в полночь я подошел к главному зданию университета, пикеты студентов, которые охраняли вход, меня узнали, открыли ворота, и я вошел. Студенты находились в главном зале, который больше был похож на церковь, чем на университет, поскольку был выполнен в викторианском стиле. В нем расположилось примерно человек 400 студентов, кто на полу, кто где, кто-то разговаривал, кто-то писал какие-то свои работы. Через громкоговорители, которые там всегда стоят — там проходят церемонии выдачи дипломов, — слушали «Интернационал», и четыре девушки танцевали твист под «Интернационал». Вы меня спросили, что первое встает в моей памяти, когда мы говорим на эту тему, — вот вам, если хотите, картина, которую я никогда не забуду. Она также символически правильна, потому что выражала, насколько в этой борьбе было место легкости и веселью. Это была борьба, но она проходила с улыбкой.
На следующий день комитет рассказал старшим профессорам университета что происходит, потому что не все они в точности владели ситуацией. Они ушли к ректору, закрылись с ним в его комнате на час или два, и после того как они вышли, ректор заявил, что он вполне согласен с идеей студентов и всегда был согласен, чтобы их представитель был в сенате, что он не очень понимает, как это произошло, что его неточно поняли. После чего студенты вымыли пол, вымыли окна, передали ключи полиции университета и с песней вышли из зала. Конец этой схватки, если хотите, очень британский — британская схватка и британский конец.
Я думаю, что было достаточно людей в университете, кто понимал, что не в интересах университета заострять этот конфликт, наоборот, в интересах университета — как преподавателей, так и студентов— снять его.
ВО: А как вы воспринимали эту борьбу?
Мы все это воспринимали серьезно. А то, что улыбались и шутили, — это характеристика отношений. То есть серьезность этой схватки не означала какой-то взаимной ненависти или чего-то такого. Есть такая вещь, как университетское сообщество, в Англии оно куда сильнее, чем в других странах. И сама идея, что
261
Из истории образования
надо бить стекла или кровь должна литься, ни для кого из нас не казалась правильной. Мы все изучали историю, мы знали, что есть революции, в которых льется кровь. Но здесь мы не хотели, чтобы лилась кровь, происходило какое-то переосмысление революции.
ВО: Вы оцениваете эти события как события политические и даже революционные?
Для меня политика — это борьба за определенный характер страны и институций в стране, из которых университет, несомненно, очень важен. И в этом смысле это было политическое действие, но оно имело глубокие культурные корни. То есть здесь были и определенные требования студентов, которые в итоге были признаны академическим сообществом, и также то, что, вообще говоря, «вело» 1968-й во всей Западной Европе, — определенное чувство обиды. Я говорил со многими студентами в то время, потому что было достаточно времени поговорить серьезно: эта драма приводила к тому, что люди говорили больше друг с другом, объясняли, почему так, почему не так, что они хотят видеть, чего не хотят видеть и т.д. Я думаю, в центре стояло чувство, что нашей молодежи — очень часто это была привилегированная молодежь, это не были дети бедных и несчастных, это были дети средних классов — лгали. Много говорится о демократии, но где она? Много говорится о том, что вот теперь, после войны, все будет в порядке. Перед войной была безработица, более десяти лет был кризис, были трудные условия, особенно для рабочих, ну а после войны все время говорили, что теперь создается государство справедливости, теперь все будет в порядке. Но возникало чувство, что это не так или не вполне так. К этому еще добавилось чувство обиды за Вьетнам. Ведь велись разговоры, что кончился период колониализма, все народы будут равны, и все будет хорошо. И тут же напалм начинает падать на села вьетнамцев, кто-то навязывает им не тот режим, которого они хотят... То есть было моральное и этическое возмущение.
В Англии борьба была более мягкой, чем в других местах. Во Франции она была гораздо жестче, да и в Америке тоже. В центре этой борьбы на стороне тех, кто требовал изменений, были представители среднего класса. Это не были требования чего-то личного. Это были требования изменений, поскольку общество несправедливо, поскольку отношение к колониальным народам неправильное, поскольку многое не так, как должно быть. Вы, политики, нам говорите: демократия, справедливость, равенство, интернационализм — тогда не говорили слово «глобализм», — а посмотрите, что делается на самом деле! И вы, политики, ответственны за это. Мы не хотим, не хотим и не хотим. На что старшее поколение политиков отвечало: «Но это ведь невозможно, невозможно— то, что вы требуете». Я приведу слоган 1968 г., самый известный слоган, который висел на стенах Сорбонны, который висел и в нашем университете: «Будьте реалистами, требуйте невозможного», — это в ответ на «невозможно».
262
1960-е годы.
Молодежная политика и студенческие протесты в России
ВО: Чем был вызван, на ваш взгляд, этот молодежный протест?
Важно было понять свое место и выразить несогласие с тем, что нам лгут. Отсюда и требование: «Мы требуем, чтобы перестали лгать». Кроме того, в то время университеты были еще очень старомодны, что сильно возмущало студентов. И тому пример — будут или нет в сенате представители студентов. Ректор считал, что нечего студентам сидеть в сенате, они дети, и к ним нужно относиться как к детям. И, конечно, студенты возмутились с ходу, когда услышали, что они не должны сидеть в сенате. Что это значит — «университет ваш»? Университет не ваш, университет наш. Так что не было чувства, я думаю, у наших студентов, что они вырвались на свободу, они просто считали, что каждый имеет право на университет, если способностей хватает. Но что это значит? Какие порядки должны быть в университете? Что такое университет? Они полагали, что университет — это сообщество равных или в какой-то мере равных, которые вместе являются этим сообществом.
ВО: А если сравнить с сегодняшними студентами?
Я думаю, что сегодняшние студенты выглядят как английские студенты перед тем, как все это произошло.
ВО: А что сегодняшних студентов в большей степени волнует?
Есть такие, кого ничего не волнует. Есть такие, которых волнует будущая карьера. Я думаю, большинство волнует будущая карьера, но они ее видят довольно неясно, и в центре стоит — как бы неплохо зарабатывать. А с точки «как бы зарабатывать неплохо» можно выйти на понимание решения, которое сугубо индивидуалистично: вот мне бы найти хорошее местечко, а остальные — да пес с ними, кто они такие вообще? Это возможный ход. Я думаю, что среди английских, французских, скандинавских, американских студентов, с кем я тогда встречался, — а я их всех встречал в течение этого года, потому что читал лекции в нескольких странах, — было больше коллективизма, если хотите, который завязан на том, что не только для меня что-то надо, есть вещи, которые нужны не только для меня. Должен сказать, что было также более серьезное отношение к науке как таковой, которое немного напоминает ваши советские времена, когда было более серьезное отношение к науке. Учиться хорошо, заниматься этим хорошо, это интересно, этим надо заниматься. И это где-то важнее, чем карьера в смысле дохода, в смысле интереса важнее. Хотя среди российских студентов сегодняшнего дня, моих студентов, есть немалая группа, для которой очень важны не деньги, а как раз наука. Потому что я работаю в «постдипломном» университете. То есть люди закончили университет, и вместо того, чтобы искать работу, пошли дальше учиться.
263
Из истории образования
ВО: Прошло сорок лет со дня этих событий, как сейчас они трактуются?
Понимаете, можно по-разному относиться к революции, если считать это революцией, революционным действием. Есть взгляд, по которому революция — это мощные мускулистые руки пролетариата, держащие винтовки, предпочитая убивать, выгоняя из страны половину населения, и вот эти руки ломают существующий строй и создают новый строй. Это если смотреть на уровне политических систем и экономических систем: забрать имущество и по-другому переделить его. Это, несомненно, один из возможных уровней революционного политического действия. Но есть другие. И мой учитель не раз говорил студентам, что есть два возможных, два главных среза общества. Один срез — это политические и социальные классы, организации, государство и так далее. И есть культурное понимание вопроса. Это два среза — разных среза, и может быть революция в одном без второго, и может быть революция второго без первого. И он как пример дал революцию, которая прошла на политическом уровне, но не на культурном, — это Россия 1917-1928 гг. А в качестве культурного среза он дал западный мир в 1968-м и позже. Потому что, скажем, нельзя себе вообразить сегодня взглядов, которые определяли работу, действия общества по отношению к психиатрическим больным. Людей, которых держали в больницах, которые были как тюрьмы, в Англии было почти в десять раз больше, чем теперь. Происходило освобождение из больниц. Ведь психиатрическое заболевание раньше было сродни преступлению. Многие тысячи людей, которые жили как будто бы в тюрьме, теперь живут свободной жизнью, но принимают пилюли и раз в два года ложатся в больницу на неделю. Совершенное изменение подхода. Они равные граждане, с ними надо считаться. Или, скажем, изменилось отношение к гомосексуализму. Гомосексуализм ведь считался преступлением в Англии.
Эта революция, в которой не было крови и никто никого не убивал, в Англии привела к тому, что сегодня гомосексуализм — нормальное явление.
Это примеры того, как характер жизни сотен тысяч, часто — миллионов людей, изменился из-за того, что изменился подход и мир стал более открытым. Это часть той схватки, которая происходила в 1968 г., несомненно. И грань «до этого и после этого» очень сильно чувствуется в западном мире. Например, отношение к инвалидам. Оно стало более гуманным. Все эти вещи в немалой мере изменились к лучшему, на мой взгляд, я был за эти изменения. То есть не то чтобы эти изменения произошли в 1968 г., это все шло поэтапно, но, несомненно, этот поворот или, если хотите, переворот, начался в 1968-м, и после этого в течение десятипятнадцати лет произошли те изменения в мире, которые мы имеем. Не в смысле классового разделения мира, говоря марксистским языком, и не в смысле того, что кто-то кого-то расстреливал. Всего этого не было. Но мир изменился очень серьезно. Часто я
264
1960-е годы.
Молодежная политика и студенческие протесты в России
слышал в России, хотя теперь слышу реже, мои русские коллеги говорили: мы завидуем вам, что у вас более гуманитарный подход ко многим вопросам. Ну, вот— более гуманитарный, но это не было вечно так в наших странах, частично это результат глубоких изменений в понимании действительности, которые произошли в 1968-м. То есть это глубокие изменения.
ВО: Не преувеличиваем ли мы значение этих событий для Запада и США?
Произошли глубокие изменения, которые заняли довольно много лет. На мой взгляд, нет вещей, которые только хороши, как нет вещей, которые только плохи. Но если суммировать, я думаю, это было очень серьезно с точки зрения ежедневной жизни для большинства людей. Я думаю, что молодые люди вырвались на большую свободу после 1968-го. И поскольку западный мир, ну, как бы диктует моду для вас, для китайцев и не знаю, для кого еще, то это также повлияло и на других, потому что влияние Запада на Россию — это же влияние Запада после 1968 г.
ВО: Была ли революция?
Это было куда глубже, чем студенческие протесты, и результаты были куда более серьезные. Есть люди, особенно в среде неумных марксистов, которые считают, что если кровь не льется — какая же это революция? Нет баррикад, под красными знаменами люди не бегают. Ну какая это революция? Это неверный взгляд на революцию, потому что революция определяется глубиной изменений, к которым она привела.
ВО: Насколько было велико партийное влияние на события?
Нет сомнения, что так называемые новые левые играли решающую роль в 1968 г. Они относились критически, с одной стороны, к советской действительности, к коммунистическим партиям того времени, с другой — к капиталистической системе и той системе, которая существовала на Западе, и критиковали обе. Поэтому идеологи этой группы стали вдруг самыми читаемыми писателями западного мира у молодежи в этот период.
