CC BY
151«Я никуда не хочу уезжать».
Жизнь в постсоветской Киргизии глазами русских*
Наталья Космарская
От миграционного бума к возникновению диаспор?
Постановка проблемы
На фоне распада СССР и обострения межнациональных противоречий в бывших советских республиках резко активизировались этнические миграции русских и русскоязычных из нового зарубежья, прежде всего — в направлении России. В сочетании с озабоченностью российских властей притоком «страждущих» и потому заинтересованностью в прогнозах миграций, это обусловило очевидный миграционный крен в изучении положения «соотечественников». Однако все еще мало известно о том пока незначительном, но растущем слое людей, которые решили остаться. Почему они этого хотят, на каких условиях, что это за люди, как они выживают, каково их мироощущение, возможна ли их консолидация и, если да, то на основе каких ценностей? В этой связи симптоматично, что термин «диаспора», весьма частый в лексиконе политиков, ученых и журналистов; термин, встречающийся в названиях статей, книг, газетных рубрик, законодательных актов и даже научных институтов, употребляется в значении, весьма далеком от первоначального, — просто как синоним всего русскоязычного населения, оставшегося в бывших республиках СССР.
Первоначально перспективы этого населения (в первую очередь в странах Центральной Азии, основных поставщиках мигрантов) оценивались весьма пессимистично. Как отмечал, например, исследователь из Иркутска О. Л. Воронин, «инверсионный переход от колониальнопатерналистского менталитета к комплексам гонимого меньшинства... толкает русские диаспоры к самоликвидации. Это только вопрос времени»1. По мнению этнологов С. С. Савоскула и А. И. Гинзбург,
Наталья Петровна Космарская, старший научный сотрудник Института востоковедения Российской академии наук и Центра цивилизационных исследований РАН, г. Москва.
* Статья подготовлена в рамках проекта «Постсоветские миграции и этнополити-ческая напряженность», осуществленного в 1995—97 гг. при поддержке фонда ИНТАС.
«в Киргизии, как, очевидно, и в других республиках Средней Азии, где культурная дистанция, своеобразие традиций и вероисповедания между русским и титульным населением особенно велики... для русской диаспоры вероятна перспектива исхода, если не всего, то большинства населения... можно предположить, что начавшаяся еще в 80-е годы миграция оттуда русских будет нарастать»2. Список подобных алармистских высказываний можно было бы продолжить.
Редкие попытки хотя бы порассуждать о возможности действительной диаспоризации русскоязычных в Центральной Азии также наполнены пессимизмом. Вот что, например, пишет В. В. Кудрявцев: «Когда рассчитывают на то, что странах СНГ сложится русская диаспора, способная играть важную роль в политике этих государств и быть проводником влияния Россия, то глубоко заблуждаются. Русской диаспоры нет и быть не может»3.
Если в годы высокой миграционной активности будущее соотечественников оценивалось сквозь призму массового переселения в Россию, то сейчас, когда налицо резкий ее спад, допускаются уже два пути развития событий. Авторы обобщающего доклада «СНГ: начало или конец истории?» пишут в 1997 году: «...сегодня судьба этноросси-ян на Украине, в Казахстане и др. — или ассимилироваться политически, а затем и культурно и т.д., или быть вытесненными в Россию, которая не может их принять и обустроить»4. С. С. Савоскул в предисловии к книге «Русские в новом зарубежье» также отмечает, «...что без мощных внутренних усилий самого русского населения вне России... а также без целенаправленной, постоянной помощи России нынешняя ситуация несет в перспективе массовую миграцию русского населения ряда стран нового зарубежья в Россию, с одной стороны, и этническую ассимиляцию тысяч, а то и миллионов представителей следующих поколений новой русской диаспоры, с другой»5.
Итак, либо миграция, либо ассимиляция. Даже теоретически не остается каких-либо перспектив третьего пути хотя бы для части русскоязычных (например, иного, отличного от ассимиляции, варианта интеграции). Кстати, сомнительно, чтобы авторы, видящие будущее русскоязычных в русле этой жесткой дихотомии, всерьез верили в реальность ассимиляции: при спонтанном развитии событий цивилиза-ционно более зрелая русскоязычная культура не сможет быть поглощена автохтонными культурами, а при насильственном варианте неизбежен массовый исход.
Вызывает возражение не только чрезмерная прогностическая жесткость приведенных оценок при высокой динамичности ситуации как в России — главном центре притяжения мигрантов, так и в странах исхода. Так, рассуждения о Центральной Азии в целом не учитывают дифференциацию стран региона, развивающихся по все более
разбегающимся сценариям. Именно эти различия вкупе с историческими параметрами колонизации данных территорий становятся определяющими для положения русскоязычных.
Невнимание к проблемам «остающихся» и шире — к перспективам становления русских и иных «европейских» диаспор в новых независимых государствах объясняется и частично оправдывается рядом обстоятельств. Во-первых, возможности ученых заниматься дорогостоящими полевыми исследованиями, следить за развитием ситуации не только по отдельным странам, но и по отдельным их районам в условиях современной России крайне ограничены. Во-вторых, в российской и мировой науке нет единства в трактовке понятий диаспоры (как этносоциальной общности особого типа) и диаспоризации (как процесса ее становления)6, хотя и очевидна несводимость всего многообразия современных диаспор — и сложившихся, и зарождающихся — к классической модели, описывающей известный эпизод из истории еврейского народа. В-третьих, в России еще не получила должного развития так называемая качественная социология, требующая непосредственного контакта исследователя с респондентом (что совсем необязательно при проведении массовых опросов) и обращения к непривычной для многих и трудоемкой процедуре обработки ответов на открытые вопросы. При изучении же «отъезжающих» в условиях миграционного бума, когда в силу массовости и яркости самого явления его внутренние пружины быстро становятся (или кажутся) очевидными, многие возможности качественных методов оказываются невостребованными.
Целью данной статьи является попытка восполнить имеющиеся пробелы в изучении проблемы «соотечественников», основываясь на результатах полевых исследований в Киргизской Республике. С 1992 по 1996 год я провела 4 социологические экспедиции в эту страну, где широкий спектр интересующих меня социальных явлений изучался посредством сбора и анализа устных свидетельств людей (нарративное и полуформализованное интервью, в том числе и на основе анкеты). Вначале слово будет предоставлено самим русскоязычным жителям республики — и тем, кто твердо намерен остаться, и тем, кто хотел бы переехать в Россию. Затем будет предложена интерпретация эмпирического материала с точки зрения потенций и возможных параметров диаспоризации.
Ехать или не ехать? Сравнение во времени и пространстве
Киргизия — небольшая страна, однако проживающее там русскоязычное население, несмотря на ощутимые количественные потери
последних лет, все еще одна из самых крупных этнических общностей такого типа в Центральной Азии. Численность русскоязычных в Киргизии вполне сопоставима с численностью титульного этноса (на 1 января 1996 года в стране осталось 868 тыс. русскоязычных, из них 708 тыс. русских, а численность киргизов составляла 2721 тыс. человек)7. Киргизию отличает и высокая скорость спада миграционной активности «европейских» этнических групп: если в «пиковом» 1993 году оттуда прибыло в Россию около 100 тыс. человек, то в 1994, 1995, 1996 и 1997 годах — соответственно 66,4, 27,8, 18,9 и 13,8 тыс. человек8. Вот почему во время последней экспедиции в Бишкек в конце 1996 года основное внимание было уделено поиску глубинных причин этого спада и изучению положения тех русскоязычных, которые хотели бы остаться в Киргизии.
По результатам анонимного анкетного опроса 304 русскоязычных трудоспособного возраста по случайной выборке ответы на вопрос о намерении переехать из Киргизии в Россию распределились следующим образом: «я никуда не хочу ехать» — 42,4%; «хотел(а) бы уехать, но...» (далее следовало перечисление мешающих отъезду моментов — многое удерживает в Киргизии, трудности переезда и обустройства, пугает обстановка в России) — 47,4%; «решил(а) уехать и предпринимаю для этого необходимые шаги» — 5,3%. Около 5% опрошенных хотели бы (или уже готовились) выехать не в Россию, а в страны дальнего зарубежья. Как видно, «желающих остаться» немало, а вместе с теми «слабожелающими уехать», которые скорее всего способны лишь на «вербальные» действия, они образуют явное большинство.
Впечатляющим контрастным фоном для оценки этих данных являются синхронные по времени ответы на аналогичный вопрос русскоязычных жителей Ленинабадской области Таджикистана, а также людей, опрошенных мной осенью 1994 года в Киргизии. Количественно эти выборки не вполне сопоставимы, однако речь идет о сравнении не конкретных цифр, а ярко выраженных тенденций.
В Таджикистане, по оценочным данным, к концу 1996 года оставалось не более 80—100 тыс. русскоязычных9 из зафиксированных переписью 1989 года 641 тыс. человек10, и почти все они проживали в северных, примыкающих к Узбекистану и Киргизии частях страны, не затронутых военными действиями. Их будущее предопределено в гораздо большей степени экономическим коллапсом, нежели фактором этнической дискриминации со стороны таджиков. Русскоязычное население охвачено идеей миграции в Россию, и при таком настрое семьи различаются лишь степенью практической реализации решения о переезде и способностью добыть необходимую для этого сумму денег. Отвечая на вопрос о планах эмиграции, опрошенные (52 человека) разделились всего на две группы: 46,2% — те, кто «сидит на чемода-
нах», улаживая конкретные проблемы, связанные с переездом (продажа квартиры, мебели, устройство на работу в России и пр.); 53,8% — те, кто мечтает переехать, но не может этого сделать из-за отсутствия денег, друзей и родственников в России, обремененности малолетними детьми и другими иждивенцами, из-за возраста и плохого здоровья.
Если в Таджикистане 1996 года русскоязычные четко представляли себе, чего они хотят, а многие и активно действовали, для Киргизии осени 1994 года было характерно полное смятение умов. Лишь 5 человек из 45 проинтервьюированных «решили уехать», причем все они были найдены в Славянском Фонде, выполнявшем в тот период (да и теперь тоже) роль некоего суррогата миграционной службы. Почти все из остальных 40 случайно отобранных для интервью респондентов находились в состоянии нерешительности: им было трудно объяснить и исследователю, да и самим себе, как же все-таки они относятся к переезду в Россию и как намерены жить дальше. Их настроения хорошо отражены в словах одной из собеседниц: «и не хотим [ехать. — Н.К.], и не на что, но все вокруг об этом говорят, и поневоле задумаешься». Мне кажется, это было типичным состоянием русскоязычных Киргизии того периода, когда психологически еще «давила» миграционная волна 1993 года, но уже стали осознаваться минусы жизни в России.
Вернемся в Бишкек осени 1996 года. Ответы респондентов на открытые вопросы анкеты приподнимут завесу сухих цифр и помогут понять, почему люди выбирают в сложившихся условиях ту или иную модель поведения.
Водораздел — «успехи в работе»
Итак, если условно разделить русскоязычных на две группы — «желающие уехать» и «остающиеся», — то существенные различия между ними определятся в первую очередь тем, как люди «устраиваются» в сложный период перехода от государственной милитаризированной экономики к «дикому» рынку, не просто недружелюбному к человеку, как в России, но здесь еще и этноизбирательному.
Судя по ответам на вопросы о материальном положении, трудоустройстве и профессиональной мобильности, большинство из опрошенных сталкивались в последние годы с необходимостью смены места работы, профессии и/или поиска дополнительных средств к существованию. Доля безработных в двух группах оказалась почти одинаковой: 17,2% и 18,5% среди «остающихся» мужчин и женщин, 18,7% и 18,5% среди «желающих уехать» п.
Однако налицо и позитивные тенденции, связанные с расширением возможностей занятости в частном секторе. Это не только широко
распространенные челночная и иные виды торговли, что для многих является вынужденной мерой, но в первую очередь «организованный» бизнес, предъявляющий высокие требования к образованию и квалификации.
И часть русскоязычных сумела продуктивно использовать свой шанс. В этом, в частности, состоит одно из существенных различий между двумя группами респондентов-мужчин. Среди «желающих остаться» не только почти в два раза меньше недовольных своей работой (26,4% против 40,4%), но и в два раза больше занятых в «организованном» частном секторе с высокой и стабильной оплатой труда. Обращает на себя внимание и то, что половина таких респондентов работают на управленческих должностях и/или на тех, которые требуют высшего образования, в то время как большинство попавших в частный сектор из группы «желающих уехать» трудятся на так называемых рабочих должностях, и это при идентичном образовательном статусе членов обеих групп.
Ситуация с «устроенностью» женщин несколько иная, что отражает типичные для постсоветского периода особенности их положения на рынке труда. Группы близки по степени удовлетворенности имеющейся работой: среди «остающихся» довольны 62,3%, недовольны — 35,8%; среди «желающих уехать» — соответственно 61,3 и 38,7%. Здесь проявились свойственные женщинам заниженные запросы и ожидания в отношении качества работы. В группе «остающихся» несколько выше уровень проникновения в частный сектор (29,0% против 21,7% для «желающих уехать»), однако набор занимаемых должностей почти идентичен и свидетельствует о дискриминации женщин на негосударственном рынке престижных и высокооплачиваемых рабочих мест. Есть тем не менее один существенный фактор размежевания групп, практически отсутствующий у мужчин, — более одной пятой «желающих уехать» женщин (21,7% против 4,7% среди «остающихся») пережили резкое падение социально-профессионального статуса со снижением доходов (женщины с высшим образованием вынуждены работать уборщицами, сторожами, дворниками и т.д.).
Приведенные результаты, в сравнении с другими исследованиями, более реалистично показывают связь между положением русскоязычных в сфере занятости и их намерением остаться или уехать. Дело не только в наличии или отсутствии работы (к такому выводу пришла, в частности, Г. Витковская, отметившая, что «...только в Киргизии сколько-нибудь отчетливо выявилось сдерживающее влияние наличия работы на миграционные намерения»12), но и в структуре и характере занятости. При этом ситуация в Киргизии, «...где проблемой трудоустройства гораздо больше озабочены желающие уехать, нежели собирающиеся остаться», определяется Г. Витковской как «довольно
парадоксальная»13. Мне же она совершенно не представляется таковой. По методологии цитируемого исследования группа «желающих уехать» гораздо более разношерстна, чем в моем опросе: она включает и тех, кто находится на разных ступенях готовности к отъезду, и тех, кто хочет уехать лишь теоретически (последние, собственно, и составляют выделенную мной группу «хочу уехать, но...»). Сложности с трудоустройством у данной категории русскоязычных, неудовлетворенность имеющейся работой, снижение социально-профессионального статуса и слабое проникновение в частный сектор и служат одним из объяснений того, почему эти люди не оказались в стане «желающих остаться».
Водораздел между группами проходит не только по объективным позициям, но и по обильно представленным в анкете граням «субъективного», описываемого глаголами «оценивать», «воспринимать», «мотивировать», «относиться» и пр. Сразу отказываюсь от неблагодарной работы по выяснению, что здесь «главнее» — бытие или сознание: для кого-то, возможно, повышенная степень психологического комфорта объясняется бытовой и профессиональной устроенностью; а для кого-то, наоборот, благополучие такого рода оказалось достижимым благодаря доброжелательному складу характера, общительности, включенности в неформальные связи и контакты с представителями титульного этноса.
«С чего начинается Родина?»
При ответах на вопросы, затрагивающие «микромир» межнациональных отношений, людей, не стремящихся уехать из Киргизии, отличают повышенная толерантность и сдержанность в оценках. Рассмотрим одну из наиболее болезненных для русскоязычных проблем — ущемление по национальному признаку. В группе «остающихся» мужчин его ощущали 17,2% респондентов, а в группе «желающих уехать» почти в два раза больше — 31,3% (для женщин — соответственно 23,1% и 28,0%). «Желающие остаться» более оптимистично смотрят на динамику межнациональных отношений в стране за последние годы. В частности, 12,4% из них (против 4,8% из числа «желающих уехать») считают, что ситуация в Бишкеке улучшилась; 35,7% (против 20,7%) отмечают ее стабильность, а 31,8% (против 52,4%) полагают, что она ухудшилась.
При взгляде на мир семьи мы увидим ту же большую открытость и толерантность у «желающих остаться». Отвечая на вопрос «Как киргизы относятся к Вам, Вашей семье, детям?», «остающиеся» отметили «доброжелательность» в 2 раза чаще, чем «желающие уехать» (27,9% и 13,1%), а «равнодушным» отношение киргизов, наоборот, посчитало
Осень 1994 г. Побережье Иссык-Куля, с. Григорьевка. Удастся ли продать этот русский дом с роскошным садом?
12,4% «желающих уехать» и лишь 2,3% «остающихся». Аналогичны и различия в восприятии возможного межнационального брака детей.
Наконец, есть разница между группами уже не на ментальном, а на поведенческом уровне: склонность «остающихся» к более спокойному восприятию существующих в обществе «зон напряженности» реализуется в большей открытости для контактов с представителями титульного этноса. Среди «желающих остаться» мужчин только с русскими и русскоязычными дружили 39,1%, а 45,3% имели среди друзей и киргизов (у «желающих уехать» — соответственно 56,2% и 26,6%).
Богатый материал для размышлений дают различия между группами в их отношении к «макромиру», описываемому словами «Россия», «Киргизия», «Родина», «гражданство» и воспринимаемому через призму социальных идентичностей (из-за ограниченного объема статьи здесь будут рассмотрены лишь позиции респондентов-мужчин).
К 1 января 1997 года жители Киргизии должны были определиться с выбором гражданства, что и сделало большинство населения. По данным опроса, около 88% респондентов уже имели гражданство Киргизии, 3,6% — России и лишь 8,5% еще не приняли решения. Возможности маневрирования при выборе гражданства в период опроса уже были весьма ограниченными, для всех было ясно, что жизнь в Киргизии в качестве гражданина России сулит много проблем. Вопросы «Собираетесь ли Вы принять гражданство России? Если да, то почему? Если нет, то почему?» мыслились (и именно так были поняты
респондентами) не как вопросы о намерениях совершить определенное правовое действие, а как импульс к оценке в максимально свободной форме условий и обстоятельств жизни в России и Киргизии со всеми ее плюсами и минусами.
Уже ответы на первый, закрытый, вопрос демонстрируют заметные различия между группами: среди «желающих уехать» мужчин 46,9% хотели бы принять российское гражданство, а 40,6% не имели таких намерений; для «остающихся» эти цифры были соответственно 10,9 и 86,0%. При анализе же массива качественных данных обращает на себя внимание почти полное отсутствие этноакцентированных «аргументов» у группы «остающихся» в сочетании со значительной долей ответов, фиксирующих привлекательные стороны жизни в Киргизии по сравнению с Россией.
Рассмотрим подробнее структуру ответов обеих групп. Если не считать лиц, имеющих российское гражданство (5) и не давших ответа (3), то группа «желающих уехать» распадается на две большие части.
Среди мотиваций 30 респондентов, которые хотели бы иметь гражданство России, выделяются: 1) надежды на переезд, либо достаточно абстрактные («связываю будущее с Россией»; «возможно, когда-нибудь перееду» и т.д.), либо более прагматичные, опирающиеся на наличие в России родственников; 2) стремление «подстраховаться», почувствовать себя более защищенным; 3) этнические мотивации, выраженные в большинстве случаев почти одними и теми же словами («я же русский»; «потому что я русский»; «я русский, хочу жить в России»); к 9 ответам подобного рода примыкают ссылки на патриотические чувства и на Россию как родину или историческую родину.
Вторая подгруппа состоит из людей, не планирующих принимать российское гражданство. Здесь также велика доля тех, кто находится в состоянии неопределенности, не строит дальних планов; они не видят явных преимуществ в своей нынешней жизни, но в то же время осознают всю сложность и слабую осуществимость переезда. Среди их мотиваций: 1) «пока не собираюсь»; «пока нет, потому что здесь квартира, машина, а там неизвестно, что будет»; «временно остаюсь в Киргизии»; 2) осознание неблагоприятных последствий такого шага («жить в Киргизии с другим гражданством очень тяжело из-за местных законов»; «без жилья и работы в России от гражданства пользы нет, а неприятности могут быть»); 3) абстрактное желание уехать наталкивается на «боязнь переезда», «отсутствие родственников», «некуда выехать, нигде не ждут» и пр.
Здесь выделяются 6 человек, примыкающих к группе «желающих остаться», поскольку в их мотивах присутствует апелляция не к России (в режиме притяжения-отталкивания), а к Киргизии. Эти выска-
зывания звучат либо позитивно («смысла не вижу пока менять гражданство Киргизии, поскольку сами в ближайшее время отсюда уезжать не собираемся... имея местное гражданство, есть возможность трудоустроиться и продвинуться по службе»), либо внешне нейтрально, но значат для респондентов значительно больше, нежели просто констатация факта биографии («я здесь родился»; «потому что я считаю себя гражданином Киргизской Республики»). Данные мотивы будут часто повторяться в ответах «остающихся» респондентов.
В составе этой группы тоже есть два «чужеродных» сегмента, примыкающих к «желающим уехать». Так, 7 человек хотели бы принять российское гражданство; в их аргументации воспроизводится почти полный набор соображений, уже рассмотренных выше, а также чисто умозрительное желание иметь двойное гражданство («поскольку мы русские и в тоже время другие, непохожие на российских русских»). Еще 7 человек не видят смысла в переезде и, следовательно, приобретении российского гражданства (и поэтому они оказались в группе «остающихся») из-за обстоятельств, отталкивающих их от России или же сильно девальвирующих ее притяжение: отсутствие родственников в России, ощущение своей ненужности на исторической родине, осознание бессмысленности переезда («бордель что тут, что там»).
Можно с большой долей вероятности предположить, что для остальных 55 респондентов из группы «остающихся» желание остаться является вполне добровольным и осознанным, и мотивируют они его ситуацией в Киргизии, чей образ в констатирующем или оценочном (позитивном и даже восторженном) контексте присутствует во всех ответах. Это, впрочем, не означает, что люди не видят и не ощущают всех тягот жизни в стране, переживающей экономический кризис, состояние межэтнической напряженности и пр. Однако для весомой доли русскоязычных (если экстраполировать данные опроса) позитивные факты, обстоятельства и оценки явно перевешивают негативные.
Палитра самих ответов весьма разнообразна. Так, 27 раз декларируется намерение остаться и жить в Киргизии («никуда не уезжаю», «зачем, я собираюсь жить в Киргизии», «остаюсь на постоянное жительство») или отсутствие необходимости в принятии российского гражданства («не имею на это причин», «не вижу смысла»). Некоторые просто фиксируют факт принятия гражданства страны проживания, и восклицательные знаки, поставленные в анкете рукой опрошенных («я гражданин Киргизии!») говорят сами за себя. Для кого-то наиболее важным оказалось то, что «все друзья и родственники здесь», что «Киргизия — Родина», «родился и вырос в Киргизии». В ряде ответов содержится положительная оценка жизни в Киргизии: «мне здесь хорошо», «думаю, здесь жить можно», «устраивает работа и положение дел», «я доволен жизнью», «мне нормально живется в Киргизии» и пр.
Осень 1996 года, Бишкек. Хочешь выжить — торгуй и приторговывай...
Хочу отметить новые мотивы, появившиеся впервые за время моих исследований при ответе на вопрос «Чем Вам нравится Киргизия?» Раньше типичными были эмоциональные ответы: перечисление природных красот и вариации на тему Родины («родился», «вырос» и т.д.). В 1996 году в ответах «остающихся» оказались широко представлены и позитивные рациональные оценки. Они касаются коммуникативной среды («нравится добрыми людьми», «относительная стабильность в отношениях людей», «нравится своим колоритом, гостеприимством, обычаями», «отношения между людьми более мягкие и гостеприимные, чем в России» и т.д.); личной устроенности («имею работу, которая меня устраивает во всех отношениях», «можно заработать деньги») и, наконец, социально-политической ситуации («здесь спокойно», «красивая и более-менее демократичная страна», «безопасность», «стабильность в межнациональных отношениях», «не притесняют русскоязычное население» и пр.)
Видимо, оборотной стороной такой структуры оценок является то, что «желающие остаться» менее остро переживают ослабление связей с исторической родиной. Отвечая на закрытый вопрос «Что Вас больше всего сейчас беспокоит?», лишь 40 респондентов из 304 выбрали подсказку «оторванность от России», причем среди «остающихся» их было 10 человек, а среди «желающих уехать» — 25.
Как же выглядят перспективы диаспоризации в свете представленных мнений и оценок русскоязычных жителей республики? Следует
признать, что тут мы вступаем в область рабочих гипотез и предположений. Теоретическая база подобных исследований в России находится в зачаточном состоянии, а при обращении к западному академическому дискурсу, где до создания общепринятых теорий тоже еще далеко, необходимо иметь в виду специфичность, если не уникальность, трансформации пришлых этнических меньшинств на просторах СНГ в сравнении с опытом послевоенной Европы.
О зарождении русскоязычной диаспоры в Киргизии
Попытаемся проанализировать три ключевые вопроса — кто, как и почему?
Кто из всей массы проживающих в Киргизии русскоязычных станет потенциальным ядром диаспоры; кто готов и способен интегрироваться в формирующийся там социум на условиях, диктуемых правящим этнократическим режимом; кто ищет (и находит) социальные ниши, пригодные для реализации не только стратегии выживания, но, возможно, и стратегии социального продвижения?
Как, в результате каких индивидуальных или коллективных усилий, благодаря или вопреки каким этносоциальным, политическим и прочим процессам внутри и за пределами Киргизии будет формироваться в этой стране русскоязычная диаспора?
Наконец, почему это может стать возможным именно в Киргизии?
Начнем с последнего вопроса. На мой взгляд, в Киргизии начинает складываться достаточно благоприятный фон для запуска механизма диаспоризации. Это обусловлено разнонаправленной динамикой условий жизни на полюсах выталкивания и притяжения.
С одной стороны, в самой Киргизии заметна тенденция к нейтрализации выталкивающего эффекта этноцентризма, существующего на государственном и бытовом уровне. Ключевые факторы этнической дискриминации некиргизской части населения страны продолжают действовать, однако логика и сложность самой жизни существенно смягчают законодательный и политический прессинг. Определенная часть русскоязычных начинает чувствовать себя более комфортно, воспринимать жизненную ситуацию позитивнее. Как показывает вышеприведенный анализ ответов «остающихся» на открытые вопросы, можно говорить не только о появлении на «полюсе выезда» факторов и обстоятельств, нейтрализующих выталкивающий этноизбиратель-ный эффект, но и о формировании эффекта притяжения самой Киргизии.
С другой стороны, ситуация на «полюсе въезда» и ее восприятие русскоязычными также претерпевает симптоматичные изменения.
Мытарства переселенцев на исторической родине, не только слухи, но и детальная информация о которых уже достигли отдаленных окраин бывшей империи, ослабляют притяжение России как места постоянного жительства. Возможно, это притяжение превращается даже в свою противоположность, то есть Россия отталкивают людей. И тут особую роль играет феномен возвратной миграции. Возвращение вынужденных переселенцев обратно в страны выезда из-за трудностей обустройства и социально-психологической адаптации в России — исключительно важная научная, политико-правовая и гуманитарная проблема сама по себе. Но обратная волна переселения может существенно повлиять и на перспективы закрепления в бывших республиках значительной доли проживающих там русскоязычных14.
Поразмышляем теперь на тему «кто». Ясно, что это — «остающиеся», причем принявшие такое решение осознанно и добровольно, а не вынужденно («хотел бы уехать, но не могу»). При этом мотивационная модель может включать в себя различные сочетания «плюсов» Киргизии и «минусов» России. Особенностью постсоветских этносоциальных общностей, из которых могут формироваться диаспоры, является их расколотость по признаку подхода к дилемме «уйти или остаться». Классические диаспоры были жестко спаяны осознанием вынужденного выбора — можно было только «остаться», возвращаться было некуда. Для нынешних жертв войны и геноцида возврат зачастую тоже невозможен. Другое дело — трудовые мигранты, наводнившие Европу. Они-то в своем выборе в основном свободны, однако и они, и ищущие убежища любой ценой стремятся «остаться» на сытом и безопасном Западе.
Развивая тезис об особенностях формирующихся диаспор постсоветского образца, следует отметить их рыхлость, флюидность, нечеткость границ. Конечно, диаспора — это не партия, общество или клуб, сам факт членства в которых однозначно отличает одних людей от других. Однако «нормальные» диаспоры все же имеют свои, осязаемые изнутри и снаружи границы: к примеру, итальянцы, приезжавшие в Америку не только в XX, но еще в XIX веке, могли вообще никогда не слышать слова «диаспора», но они хорошо представляли себе, частью какой общности им предстоит стать, что ее цементирует и каковы в ней правила игры. В определенной степени это характерно и для зарождающихся послевоенных диаспор в Европе и Америке — марокканской, алжирской, турецкой, филиппинской, южнокорейской и пр. В «наших» же диаспорах или, скорее, протодиаспорах, развивающихся спонтанно, практически вне каких-либо институциональных рамок (вопрос о роли государственного регулирования будет затронут ниже) и в достаточно широком пространстве выбора между «уехать» и «остаться», люди ведут себя как в заштатном
кинотеатре: то входят, то выходят, то вливаются в диаспоральное «ядро», то выпадают из него, не всегда осознавая происходящие с ними социальные метаморфозы.
Особенности диаспоризации нацеливают нас на поиск каких-то дополнительных оснований, консолидирующих русскоязычных в диаспору (кроме желания «жить и работать в Киргизии»). Если исходить из наиболее общего и не вызывающего у меня принципиальных возражений определения диаспоризации как интеграции в принимающий социум без потери идентичности15, то тогда естественным цементирующим началом следует считать этническую идентичность. Однако и здесь немало нюансов.
Начнем с того, что изучаемая этносоциальная общность не является этнически однородной. При рассмотрении многих постсоветских реалий можно без ограничений и оговорок оперировать понятием «русскоязычные», однако при исследовании диаспоризации нельзя не видеть некоторых существенных различий между русскими и другими, попадающими в эту категорию, этническими группами.
Одной из неотъемлемых черт сложившихся или близких к этому состоянию диаспор является стремление к воссозданию и сохранению канонических образцов культуры покинутой родины, причем не только посредством индивидуальных, но и коллективных, организационно оформленных усилий. Не исключено, что какая-то часть объединенных понятием «русскоязычные» украинцев, белорусов, немцев и т.д. будет ориентироваться именно на такие формы сплочения в диаспору. Об этом, в частности, свидетельствует деятельность в Бишкеке Белорусской общины «Свитанок» и Украинского национально-культурного центра «Берегиня». В эти центры идут, чтобы пообщаться на родном языке, послушать песни, почитать газеты, книги, привезенные с родины; идут в надежде на помощь и просто сочувствие знакомых людей. По словам В. В. Нарози, председателя «Берегини», цель Центра — «научиться жить в условиях диаспоры», искать и поддерживать «сознательные проявления украинской жизни», не стремясь решать при этом «политические и миграционные задачи». А вот у Славянского Фонда Киргизии, претендующего на роль защитника интересов одновременно и русских, и русскоязычных славянского происхождения, эти, столь естественные для диаспоры, сферы деятельности представлены слабо (проведение парадного мероприятия — ежегодного месячника опять же славянской культуры не в счет). Взамен Фонд вынужден «сползать» к политике и выполнению функций миграционной службы.
Итак, быть русскоязычным — необходимое, но явно не достаточное основание для консолидации в диаспору. То же самое относится и к «русскости», поскольку доля русских, потенциально способных
стать диаспорой, заведомо меньше всей совокупности. Ведь те, кто ориентируется на Россию, но не имеет возможности туда выехать и остается в Киргизии, такие же русские. Более того, в условиях Киргизии принимающий социум далеко не столь агрессивен в наступлении на чужую идентичность, чтобы была необходимость превращать работу по ее сохранению в «постоянный фактор рефлексии и жесткого внутриобщинного регулирования»16, которые требовались классическим народам рассеяния.
Субэтническая идентичность («киргизские русские», «среднеазиатские русские») также весьма важная, но недостаточная этно-психо-логическая основа сплочения в диаспору. Как действительно консолидирующее начало, она «работает» уже в России — питает чувство общности русских и русскоязычных переселенцев, ощущающих свою особость в российском социуме. И в самой Киргизии, по мере нарастания информации о жизни на исторической родине, это чувство осо-бости по отношению к русским в России постепенно усиливается.
В контексте данных рассуждений мысль о том, что «среди русских никогда не было этнической солидарности», приводимая В. В. Кудрявцевым в доказательство тезиса о бесперспективности надежд на образование русской диаспоры17, представляется излишне категоричной. Прежде чем выносить диаспоре смертный приговор, стоит получше присмотреться к тому, что происходит. И тогда можно заметить, что не только этническая, но еще и другие формы идентичностей способны послужить ее формированию. Об этом говорят, в частности, ответы на вопрос о самоидентификации респондентов (таблица 1).
Только что высказанные предположения подтверждаются тем, что этническая и субэтническая идентичности имеют практически равную значимость и для ориентированных на отъезд, и для тех, кто намерен остаться. Налицо также явно снизившийся по сравнению с опросами первых «постимперских» лет вес «союзной» идентичности 18. Это проявление присущей бывшим республикам СССР тенденции к переходу «от единообразных и жестких принудительных рамок социальной идентичности привычного прошлого (“мы советские люди”) к многообразным, подвижным и в значительной мере добровольным структурам, характерным для либеральных обществ»19.
На мой взгляд, в контексте поиска «кандидатов в диаспору» важно то, что ответы двух групп значимо (разрыв более чем в два раза) различаются лишь по одной позиции — ощущению себя «гражданами Киргизии». Быть может, на основе чувства причастности к жизни своей страны, со всеми свойственными ей плюсами и минусами, и будет в первую очередь происходить постепенное сплочение русскоязычных в диаспору? Полученный результат тем более интересен, что речь идет о так называемой «символической», «конструируемой» идентичности,
то есть далекой от повседневных нужд и забот людей, к тому же чуждой до недавнего времени сознанию жителей бывшего СССР. Здесь уместными представляются некоторые параллели с тенденциями формирования социальных самоидентификаций у населения России.
Таблица 1.
Ответы двух групп респондентов на вопрос «Частью какой общности Вы себя считаете, о ком Вы могли бы сказать “мы”, “наши”»?, в % *
Варианты ответов Группа «желающие «желающие остаться» уехать» N=129 N=144
Русские 27,9 29,9
Как и прежде — советский народ 21,7 20,1
Русские Киргизии 22,5 20,8
Граждане Киргизии 39,5 17,4
Семья, родственники 34,9 32,6
Люди моего поколения 12,4 10,4
Люди моей профессии, рода занятий 10,8 6,9
Люди того же достатка, что и я 7,0 2,8
Другое 2,3 2,8
Затрудняюсь ответить 3,1 4,9
* Сумма не равна 100%, поскольку респонденты выбирали несколько ответов.
По результатам мониторинга 1992—1994 годов, то есть в течение наиболее кризисного периода, выявилось стабильное доминирование первичных групп и общностей, то есть групп повседневного общения (семьи, друзей, родственников) над вторичными, воображаемыми и конструируемыми. Как объясняет это В. А. Ядов, «состояние кризиса и муссируемая в СМК криминализация общества только усиливают проявление “эффекта улитки”, ухода людей в приватную жизнь, в рамки своих насущных забот. Отсюда и основной круг социального самоопределения и самореализации сужен до первичных групп»20. Кстати, аналогичную тенденцию к опоре на «семью, родственников», свойственную респондентам обеих групп, иллюстрируют и данные опроса в Бишкеке.
При более поздних исследованиях социальной идентификации (в частности, в 1996 году) было обнаружено, что «медленно, с трудом, но заметно формируется тенденция отождествления с Россией как новым государственным образованием»21. Опрос 900 жителей г. Рыбинска, проведенный в июле 1997 года при моем участии22, показал: при весомой доле людей, для которых «наши» — это «семья, родственники» (формулировка вопроса и «закрытия» были в Бишкеке и Рыбинске почти идентичны), подсказку «граждане России» выбрали более трети респондентов.
Сравнивая эти результаты, надо иметь в виду: одно дело — ощущать себя гражданином, пусть и предъявляющим массу претензий к власти, но делающим это с позиций россиянина, имеющего на то все права — как и на жизнь в России; и совсем другое дело быть представителем дискриминируемого меньшинства и чувствовать себя тем не менее гражданином государства, ориентированного на защиту интересов титульного этноса. Какова наполненность понятия «гражда-нин(ка) Киргизии», как оно интерпретируется разными группами русскоязычных, какие новые этнические и социальные идентичности приходят на смену «советским» — важнейшая задача будущих исследований. Несколько преждевременным поэтому мне кажется тезис Н. М. Лебедевой о том, что формирующейся новой идентичностью, связанной с установкой на аккультурацию в данной стране (иными словами, речь идет о желающих остаться), является «русский, гражданин республики»23. В данном случае под одной «шапкой» объединяются далеко не равновесные и по-разному проявляющие себя формы идентификации. Напомню о близости позиций двух групп респондентов при этнической самоидентификации и об отсутствии этнически окрашенных аргументов при ответах «остающихся» на открытые вопросы. С учетом того и другого, не правильнее ли при анализе этнических самоощущений «желающих остаться» прибегнуть к метафорам «спеленутая», «дремлющая» или «принесенная в жертву» этничность?
Поиски ответа на вопрос «как» — задача со столь многими неизвестными и настолько объемная, что для решения ее потребуется и время, и усилия многих ученых. Однако хотелось бы высказать свое мнение о том, как, скорее всего, не будет развиваться русскоязычная диаспора в Киргизии. Речь идет о роли организаций диаспоры в процессе ее становления и функционирования.
Если обратиться к опыту послевоенных диаспор на Западе, весомый вклад институционального начала в их зарождение и в поддержание их жизнедеятельности не подлежит сомнению. Организации, группы, клубы и пр. возникали, как правило, «снизу», в результате усилий обычных людей, хотя нельзя недооценивать консолидирую-
щей роли религиозных и духовных лидеров. Вот как описывает этот процесс Г. Шеффер, один из теоретиков диаспоризации: «В течение первоначального периода, когда мигранты... пытаются узнать как можно больше о всех подводных камнях новой, противостоящей им социальной системы, многие из них либо присоединяются к существующим диаспорическим организациям своей этнической группы, либо начинают создавать их сами. Взаимоувязанные цели этих усилий — облегчить адаптацию в стране приема и поддерживать контакты с родиной»24. Несмотря на все большее ужесточение в последние годы иммиграционного режима, правительства принимающих стран поощряют организационное оформление диаспор, поскольку «...организации, в отличие от отдельных людей или аморфных группировок, зачастую упрощают контроль за деятельностью иммигрантских этнических общин и ведение с ними переговоров»25.
Думаю, излишне доказывать, сколь различны реалии становления современных диаспор в Европе и русскоязычных — в республиках бывшего СССР, сколь непохожий «человеческий материал» здесь задействован, сколь различные государственные режимы противостоят этническим меньшинствам. В силу этого не могу согласиться с Н. М. Лебедевой, автором единственной в нашей литературе монографии о становлении русскоязычных диаспор в новом зарубежье. Правда, можно только приветствовать, что, в отличие от подавляющего большинства исследователей, она понимает диаспору не просто как этническое меньшинство за пределами своего этнического ареала, а как общность с определенными качественными параметрами. Но вряд ли правильно переносить на постсоветскую почву, как это делает Н. М. Лебедева, западную методологию и западный контекст становления диаспор.
Существенной для обоснования концепции Н. М. Лебедевой заявлена так называемая «институциональная перспектива Бретона», согласно которой «рост количества социальных институтов в диаспоре предоставляет возможность бикультурализма членам иноэтничных групп как альтернативу массовым миграциям... этнокультурные анклавы служат защитой от “культурного шока” и помогают адаптироваться в новой культурной и изменившейся социальной среде... степень институциональной завершенности напрямую связана со способностью этнической общности воздействовать на направление личной интеграции иммигранта»26. Да, трудно спорить с идеей о «позитивной роли социальных институтов диаспоры (общественные и культурные центры, языковые школы, церкви и пр. — Н.К.) в процессе успешной интеграции в инокультурную среду»27. Только, на мой взгляд, все это имеет весьма отдаленное отношение к реальной жизни русскоязычных в странах нового зарубежья.
Видение «наших» диаспор лишь в обрамлении социальных институтов сочетается у Н. М. Лебедевой с переоценкой готовности самих потенциальных членов диаспоры к объединению в той форме и на тех условиях, которые описываются не в ученых книгах, а реально существуют в их социальном окружении. Обращает на себя внимание также излишняя схематичность при типологизации русскоязычных. Так, например, разделив в рамках одной из рабочих гипотез русское население стран СНГ и Балтии на три группы, Н. М. Лебедева к первому типу относит «потенциальных мигрантов из республики», ко второму типу — «стремящихся к ассимиляции и отказу от объединения в русскую диаспору»; а к третьему — «стремящихся к объединению в единую и целостную русскую общину»28. Но можно ли исключить возможность существования весомой доли русскоязычных, которые не хотят ассимиляции, но и не торопятся в объятия организаций «русской общины»?
Наконец, логическим продолжением «институционального критерия» диаспоризации является у данного автора и принцип подбора респондентов. В тех центральноазиатских странах (Узбекистан, Казахстан), где были проведены исследования, на которые опиралась в своих выводах Н. М. Лебедева, опрашивались посетители российского посольства и русских культурных центров. Эта немногочисленная и весьма специфическая категория людей вряд ли представляет весь спектр взглядов, присущих русскоязычным. Поэтому я с осторожностью отнеслась бы к одной из выявленных Н. М. Лебедевой корреляционных связей: «уменьшение культурной дистанции с титульным этносом в сознании русских тесно связано с желанием остаться в республике, психологической отдаленностью от России и активным участием в формировании центров русской диаспоры»29 (выделено мной. — Н.К.). Если спуститься на грешную землю и включить в анализ реальный социальный контекст, то не лучше ли «кандидатов в диаспору» искать не рядом с «русскими культурными центрами», а где-то подальше от них?
По моим наблюдениям в Киргизии, русскоязычное население крайне плохо информировано о созданных в стране организациях; что более существенно, оно весьма негативно (и не без оснований — относится к их деятельности. Исколесив по стране немало километров и пообщавшись со многими людьми, я едва могу припомнить сказанное об этих организациях доброе слово. Для проверки этих наблюдений при опросе 1996 года выяснялось, слышали ли респонденты о Славянском Фонде Киргизии и Ассоциации этнических россиян «Согласие» и каково их мнение об этих организациях.
Оказалось, что жизнь людей и деятельность организаций текут каждая сама по себе по практически не пересекающимся руслам.
«Слышали» о Славянском Фонде 63,8% опрошенных, «не слышали»
— 35,8%. Деятельность «Согласия» — поистине, тайна за семью печатями для опрошенных: 80,5% ничего о ней не слышали. Содержание ответов у выделенным нами двух групп респондентов почти не различается. Заметим, что речь идет о реакции трудоспособных жителей столичного города, имеющих наиболее полный доступ к информации и отнюдь не запертых в четырех стенах. Пусть не очень часто, но о Славянском Фонде упоминается в прессе, его председатель В. В. Вишневский — публичный политик, он баллотировался на выборах в парламент страны. Что касается Ассоциации «Согласие», то нелегко увязать результаты нашего опроса с отчетом Федеральной Миграционной Службы России о положении в Киргизской Республике, где Ассоциация характеризуется как претендующая «на роль объединителя россиян в общекиргизстанском масштабе»30.
Мнения об организациях (преимущественно о Славянском Фонде) также весьма показательны. По частоте с сильным отрывом лидируют негативные оценки — 49,5% ответов; их смысл сводится к отсутствию конкретных дел, «реальных действий в поддержку славян», к пассивности и бездеятельности на фоне словесной шумихи («много обещают
— ничего не делают», «гоняют воздух», «много слов — мало действий», «ничего не делают для русскоязычного населения по защите прав»). Были и высказывания, отражающие общее негативное отношение людей к тому, что исходит «сверху», от чиновников, которым чужды интересы людей: «она не работает, как хотелось бы мне, это — тот же госорган», «существуют сами для себя», «чисто формальная организация с чисто соглашательскими позициями», «формальное отношение к людям», «конъюнктурная организация», «живет в свою пользу, нет толка» и пр.
На втором месте (35,1% ответов) — малоинформативные, расплывчатые оценки, по сути, увеличивающие долю респондентов, не знакомых с работой организаций («толком ничего не знаю», «слышать — слышал, видеть — не видел», «кроме названия больше ничего не слышно», «я не знаю их функций» и т.д.).
В третьей по частоте группе ответов (15,4%) превалирует просто фиксация того, чем, по мнению респондентов, заняты организации. Разброс мнений тут очень велик, что отражает те затруднения, которые действительно испытывает Славянский Фонд в поисках наиболее адекватной для себя функциональной ниши («пока он действует слабо, помогает только пенсионерам и особо нуждающимся»; «Славянский Фонд Киргизии помогает уезжать в Россию»; «кажется, помощь гуманитарную дают»; «сохранение культурных традиций»; «объединяет всех славян, особо нуждающимся помогает»; «знаю только то, что с их помощью можно уехать в Россию» и т.д.) Лишь единичные и очень
неконкретные высказывания содержат положительную оценку деятельности организаций — «нужная ассоциация», «наверно, хорошая организация».
Отвлекаясь от того, каково будущее этих объединений и каковы истинные цели их деятельности (возможно, отличающиеся от целей их руководителей), можно утверждать, что при таком отношении населения они вряд ли смогут претендовать на роль институциональной базы диаспоры или, по выражению Н. М. Лебедевой, «институтов русских общин». Заметим при этом, что так называемые «русские центры» в Казахстане и особенно в Узбекистане являются еще более «карманными» и контролируемыми «сверху», чем в Киргизии.
Причины отстраненности людей от своих защитников и благодетелей, видимо, лежат в русле общих для всего постсоветского пространства тенденций в динамике массового сознания. Это все большая ориентация на частную жизнь в сочетании с деполитизацией мышления, усиливающееся недоверие к государству, а также вынесенная из советских времен аллергия на заказанную «наверху» музыку.
Но, быть может, тогда есть смысл надеяться на активизацию, пусть в перспективе, институциональных усилий «снизу», на появление неформальных лидеров, пользующихся доверием людей? Дать здесь утвердительный ответ рискованно, и это еще одно важное обстоятельство, не позволяющее пока говорить о возможности становлении русскоязычной диаспоры по европейскому сценарию. Дело в том. что чем более заметной будет такого рода «самовольная», неконтролируемая этнократическим режимом деятельность, тем активнее ей будут чинить всяческие препятствия. Об этом уже не раз предупреждали исследователи. Как отмечал, в частности, С. Панарин, «...во всех странах СНГ... стоящие у власти политические элиты большинства не склонны разрешать какие-либо формы самоорганизации меньшинств... По опыту, в том числе и собственному, они знают, что почти всякое, поначалу аполитичное возрожденческое движение, почти всякая, поначалу вполне невинная культурная работа среди меньшинств рано или поздно может перерасти в политический национализм и политическую мобилизацию на этнической основе»31.
Возможно, особый путь зарождения «наших» диаспор будет состоять в том, что на протяжении достаточно длительного времени процесс интеграции в местные социумы будет проходить для «остающихся» русскоязычных преимущественно посредством персональных усилий, построения и активизации неформальных связей и членства в неформальных группах, объединенных на соседской, профессиональ-
<_> <_> <_> / <_> \ ной, дружеской, родственной (и не обязательно моноэтничной) основе.
Ориентация не на индивидуальные усилия и индивидуальный успех, а на членство в группе, в которой человека считают «своим», вообще является одной из важных черт восточной культуры, вариантом которой была советская культура, а отчасти является и постсоветская. При господствующем сейчас почти на всем пространстве бывшего СССР (за исключением разве что стран Балтии) правовом беспределе, отдающемся в головах рядовых граждан правовым нигилизмом, при росте экономических и социальных рисков на высших этажах социальной иерархии и резкой актуализации проблемы выживания, зачастую просто физического, на нижних уровнях, значимость разного рода «связей» возрастает, а их содержание усложняется и модифицируется32. Центральноазиатские общества также идут этим путем, но усиленным традиционалистской спецификой. Время покажет, в какой степени русскоязычные, намеренные интегрироваться в здешний социум, весьма чувствительный и требовательный к наличию «связей», усвоили мудрость этой жизненной стратегии и научились пользоваться ею практически33.
ПРИМЕЧАНИЯц
1 Воронин О. Л. Русские в Средней Азии — исчезающая диаспора // Диаспоры в историческом времени и пространстве. Национальная ситуация в Восточной Сибири. Иркутск, 1994.С. 128.
2 Савоскул С. С., Гинзбург А. И. Россия и русские нового зарубежья // Куда идет Россия? Альтернативы общественного развития. М., 1995. Т. 2. С. 344.
3 Независимая газета, 1996, 25 июня.
4 Независимая газета, 1997, 27 марта.
5 Русские в новом зарубежье: итоги этносоциологического исследования в цифрах. М., 1996. С. 11.
6 См., напр.: Диаспоры в историческом времени и пространстве..; Sheffer G. The Emergence of New Ethno-National Diasporas // Migration. A European Journal of International Migration and Ethnic Relations. Berlin, 1995. № 2; Modern Diasporas in International Politics. N.Y., 1986.
7 Неопубликованные материалы Национального Статистического Комитета Киргизской Республики, 1996 г.
8 См.: Численность и миграция населения Российской Федерации в 1995 г. (статистический бюллетень). М., 1996. С. 23; Численность и миграция населения Российской Федерации в 1996 г. М., 1997. С. 32; Социально-экономическое положение России в 1997 г. М., 1998. С. 295.
9 См., напр.: Россия и мусульманский мир. Бюллетень реферативно-аналитической информации. М., 1997. № 2(56). С. 131; Независимая газета, 1996, 15 мая.
10 См.: Бушков В. И., Ситнянский Г. Ю. Таджикистан и Киргизия: реэмиграция — реальность или фантазия? // Вынужденные мигранты: интеграция и возвращение. М., 1997.С. 254.
11 Уровень, близкий к полученному на других, более крупных выборках. В частности, по результатам обследования Г. С. Витковской, доля безработных составила 14,3% опрошенных для Киргизии, 8,1% для Узбекистана и 5,6% для Казахстана (см.: Витков-
ская Г. С. Миграционное поведение нетитульного населения в странах Центральной Азии // Миграция русскоязычного населения из Центральной Азии: причины, последствия, перспективы. М., 1996. С. 119).
12 Там же. С. 118.
13 Там же.
14 Подробный анализ этносоциальной ситуации в Киргизии и восприятия русскоязычным населением проблемы «возврата» см.: Космарская Н. П. О зарождении русскоязычной диаспоры в Киргизии. Научный отчет о полевых исследованиях в Киргизии в 1996 г.; ее же: Хотят ли русские домой? Новый взгляд на проблему соотечественников, (в печати); ее же: A New Perspective On An Old Problem: Russian Speakers in the Kyrgyz Republic // ASNEws. Newsletter of the Association for the Study of Nationalities. N.Y., Fall 1997. Vol. 3. Issue 3. P. 4-5.
15 См. подробнее: Дятлов В. И. Диаспора как исследовательская проблема // Диаспоры в историческом времени и пространстве... С. 10-11.
16 Там же.
17 См.: Кудрявцев В. В. Ловушка интеграции // Независимая газета, 1996, 25 июня.
18 См., напр., Русские в новом зарубежье... С. 62-63.
19 Левада Ю. А. Комплексы общественного мнения // Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения. М., 1996. № 6. С. 11.
20 Ядов В. А. Социальные и социально-психологические механизмы формирования социальной идентичности личности // Мир России. М., 1995. № 3-4. С. 168.
21 Левада Ю. А. Комплексы общественного мнения... С. 11.
22 Проект, посвященный изучению правового сознания жителей современной России, осуществляется Московским центром гендерных исследований при финансовой поддержке Фонда МакАртуров.
23 Лебедева Н. М. Роль культурной дистанции в формировании новых идентичностей // Идентичность и конфликт в постсоветских государствах. М., 1997. С. 80.
24 Sheffer G. The Emergence of New Ethno-National Diasporas... P. 19.
25 Ibid. P. 16.
26 Лебедева Н. М. Новая русская диаспора. Социально-психологический анализ. М., 1995. С. 12, 13.
27 Там же. С. 29.
28 Там же. С. 27, 28.
29 Лебедева Н. М. Роль культурной дистанции в формировании новых идентичностей... С. 80.
30 Анализ этнополитической и социально-экономической обстановки в Киргизской Республике за 1994 — начало 1995 г. // Федеральная Миграционная Служба России. Информационно-аналитический бюллетень № 7. М., 1995. С. 75.
31 Панарин С. А. Недобровольная этническая миграция и безопасность: опыт России и СНГ. Рукопись статьи. С. 14.
32 Этот процесс, весьма актуальный с точки зрения перспектив становления в России гражданского общества, по-разному концептуализируется учеными — под рубрикой «постсоветской корпоративности», как «кликовый принцип, господствующий в нынешней российской повседневности» или даже как «самоорганизация общества в преступных формах». Подробнее см. (ссылки в порядке цитирования): Леденева А. В. Неформальная сфера и блат: гражданское общество или (пост)советская корпоративность? // Pro et Contra. М., 1997. Т. 2, № 4. С. 113-124; Хлопин А. Д. Становление гражданского общества в России: институциональная перспектива... С. 75; Быстрицкий А. Даешь Основной Закон // Итоги. М., 1997, 4 февраля. С. 25.
33 В свою очередь, подобный социальный опыт может оказаться и важным аргументом в пользу того, чтобы «остаться» (как заметила одна из моих собеседниц, «в киргизской армии служить значительно хуже, чем в российской, но здесь я знаю, кому надо “дать”»). При всех трудностях решения в России проблемы жилья и работы потеря
включенности в неформальные связи является почти невосполнимой и поэтому усугубляющей тяготы адаптации.
