CC BY
189
АКТУАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЯ
«ЖИЗНЬ КЛИМА САМГИНА» - НЕЗАВЕРШЁННЫЙ РОМАН А. М. ГОРЬКОГО
Николай Иванович НЕЖЕНЕЦ,
доктор философских наук, профессор кафедры литературы Московского государственного института культуры, Москва, Россия
Наталья Николаевна ПАЛЕЕВА,
доктор философских наук, профессор Института психоанализа и социального управления, Москва, Россия
Статья посвящена последнему фундаментальному произведению А. М. Горького - историко-эпической хронике «Жизнь Клима Самгина». Эту книгу писатель оценивал как некий итог своей жизни, и творческой, и человеческой. В «Жизни Клима Самгина» подробно и глубоко анализируются очень непростые события русской жизни предреволюционных десятилетий. Горький при работе над своей хроникой использовал эпические традиции Гомера и Л. Н. Толстого. В финальной части незавершенного произведения писатель предполагал детально обратиться к событиям Октябрьской революции и Гражданской войны, которые ему, несомненно, удалось бы воссоздать во всей их грандиозности и трагичности.
Ключевые слова: хроника, эпос, история, судьба, мировоззрение.
"THE LIFE OF KLIM SAMGIN": UNFINISHED CHRONICLE OF A. M. GORKY
N. I. Nezhenets, Full Doctor of Philosophy, Professor of the Department of Literature, the Moscow State Institute of Culture, Moscow, Russia
N. N. Paleeva, Full Doctor of Philosophy, Professor
of the Institute of Psychoanalysis and Social Management, Moscow, Russia
The article is devoted to the last fundamental work of A. M. Gorky historical and epic chronicle "The Life of Klim Samgin". This book the famous writer estimated as a certain outcome of his life, both creative and human. In the "Life of Klim Samgin" in detail and deeply analyzed are very complex events of Russian life in pre-revolutionary decades. Gorky, while working on his chronicle, used the epic traditions of Homer and L.N. Tolstoy. In the final part, the writer intended to refer in detail to the events of the October Revolution and the Civil War, which he would undoubtedly have been able to recreate in all their grandeur and tragedy.
Key words: chronicle, epic, history, destiny, world outlook.
Работе над хроникой «Жизнь Клима Самгина» предшествовал долгий период её внутреннего вынашивания. Сам писатель связывал время возникновения замысла с драматическим исходом первой русской революции. В действительности судьбоносная мысль родилась значительно раньше. В 1902 году Горький посетил в Гаспре лечившегося от воспаления лёгких Льва Толстого. Софья Андреевна, удручённая болезнью мужа, попросила молодого гостя рассказать что-нибудь забавное и ободряющее, и тот простодушно поведал о своём сне, который ему пригрезился накануне и в котором в качестве «живых» персонажей были выставлены самостоятельно расхаживающие по дороге сапоги: «топ-топ!..». Усмехнувшийся Толстой с упрёком заметил, что подобные явления случаются от романтической склонности в литературном деле, а его надо строить серьёзно, исторически значимо. И тогда Горький открылся в своём намерении написать историю трёх поколений, что найдёт, кстати, воплощение в его творчестве уже в 1920-е годы в «Деле Артамоновых».
Очевидно, с этой встречи Горький начал обдумывать и очертания иной, более глубокой и более объёмной повествовательности. Именно в ту пору в его сознании сложился развёрнутый план романа об интеллигенте-разночинце - «Жизнь г. Платона Ильича Пенкина». Но что-то в работе писателя над данной вещью не заладилось, и вместо неё из-под пера вышел другой роман, с несколько измененной бытовой и психологической направленностью - «Жизнь Матвея Кожемякина» (1911). Автор попытался в нём образно представить «обыденную Русь и её историю» в «уездном» исполнении, так чтобы «вширь и вглубь» развернулась вся жизнь народа, «уходящая началом в тёмное прошлое, а концом задевающая вчерашнее, близкое, знакомое, но плохо сознанное» [5, с. 326-327].
Осенью 1911 года Горький начал писать повесть «Записки д-ра Ряхина», но вскоре оставил работу, высветив в герое излишнюю сосредоточенность на своём «я» и, главное, его неспособность выработать твёрдую жизненную позицию - словом, те особенности, что потом составят характерное в психологическом портрете Клима Самгина. Некоторые мотивы главной хроники Горького просматривались в другой недописанной повести «Всё то же» (1915), где отчётливо обозначилось странное раздвоение» героя с самим собою.
Настоящий Горький - громадный Горький, искусство его высочайшей классической художественности определилось в историко-эпической хронике «Жизнь Клима Самгина» (1925-1936). В ней писатель собирался вывести «во весь рост» фигуру буржуазно интеллигентствующего человека, заплутавшего на перепутьях большой истории. Произведение должно было стать чем-то «небывалым» и по объёму жизненного материала, и по глубине художественно-психологического исследования исторической действительности.
В беседе с журналистом из «Советской России», состоявшейся летом 1925 года на Капри, Горький сдержанно очерчивал общие грани произве -дения: «Пишу большую вещь... Лиц у меня здесь много - 30-40 человек: сначала интеллигенты - "выдуманные люди", потом, в 90-е годы, к ним присоединяются другие люди» [10]. А в письме к критику А. К. Воронскому, написанном в марте 1926 года, писатель выражался уже более опреде -лённо: «Я должен изобразить все классы: "течения", "направления", всю адову суматоху конца века XIX и бури начала ХХ века» [1, с. 29].
Масштабы хроники вырисовывались впечатляющие. Горький стремился описать панорамно-развёрнутое движение жизненного потока, в основу которого легла бы конкретно-историческая летопись сорока его трагико-драматических лет, так чтобы в образном письме ярко высветились все явления духовной и материальной культуры Европы - от Москвы, Нижнего Новгорода и Петербурга до Берлина и Парижа.Он предполагал начать повествование с изображения русской жизни конца 70-х годов XIX века и наме -ревался довести его до 1919 года. Это воистину станет «итогом всему, что мною сделано», - сообщал автор в письме к Ромену Роллану, написанном в самом начале работы над произведением [цит. по: 12, с. 154]. Захватывая жизнь психологически глубоко и объёмно во времени и пространстве, Горький намеревался поведать о том, «как русские люди жили, что они делали, о чём думали, и каковы изнутри были эти люди».
А. В. Луначарский в статьях, написанных, очевидно, после выхода в свет третьей части хроники (первая часть была опубликована в 1927, вторая -в 1928 году), попытался в подробностях пересказать замысел писателя. В интерпретации критика, Горький зримо показывает, «как люди мыслят и спорят, как они живут, любят, как женятся, как они строят свой быт, как устраивают свои дела, какие они читают книжки, какую обстановку создают, - все эти стороны одинаково типичны и важны». В итоге получалось «необъ -ятное богатство красок, сведённых к одной большой гармонии, к одному большому целому...» [7, с. 139-140].
Луначарский верно уловил намерение Горького ориентироваться в своём пространственно-временном охвате жизни на эпопею Л. Н. Толстого «Война и мир», но при этом не отметил чрезмерной детализации, какая складывалась в хронике при обрисовке бытовой обстановки и человеческого характера в ней. Мельчайшей подробностью, образно-метафорической и образно-психологической, Горький нередко поднимался до всеохватывающего и всепроникающего письма «вглубь и вширь», какое органично и естественно больше ощущается в стихийно текущей, поэтической стилистике гомеровской «Илиады», чем, скажем, в авторски очищенном, эпически-книжном языке «Войны и мира».
Горький стремился обрисовать поведение персонажей с их мыслями и чувствами, закреплёнными в жестах, мимике, позе, движении глаз, пово -
роте головы. Его образное письмо своей детальностью, психологической проработанностью сближается с эпическим психологизмом Гомера, во всех подробностях передачи человеческих отношений в жизни обыденно-бытовой и бранной, на поле сражений.
Писатели и критики, равно как и читатели, были методологически и культурно мало подготовлены к объективному толкованию горьковского эпоса. Словно предвидя его судьбу, сам автор так объяснял содержание своего произведения и собственное отношение к нему в беседе, состоявшейся в конце 20-х годов с полпредом Советского Союза в Италии Д. И. Курским: «Я не могу не писать "Жизни Клима Самгина". У меня накопился фантастически обширный материал, он властно требует, чтобы я объединил его, обработал. Я не имею права умирать, пока не сделаю этого... Быть может, сразу вещь моя не будет принята. Но когда-нибудь оценят...» [4, с. 204].
В частности, не понял и не принял сурового и внешне беспристрастного реализма хроники Ф. Гладков, первым в советской литературе создавший социально-производственный роман («Цемент», 1925) и однозначно ждавший от Горького вещи нравственно-пафосной, в стиле легенды о Данко. Особенно «неуместным» показался ему по-бытовому сниженный слог, каким изложены эпизоды, соотнесённые с большевистски настроенным Степаном Кутузовым [3, с. 97-98]. Суждения Гладкова в известной мере разделял критик В. Шкловский, узревший в авторе хроники признаки «очень начитанного бытовика», который живёт в полном отрыве от нужд и героики революционной эпохи [14, с. 9].
В том же недоброжелательном свете писали о Горьком и критики из русского литературного зарубежья. Так, Е. Д. Кускова, подводя итоги 35-летней творческой работе писателя, едко назвала его в парижских «Современных записках» «обескрыленным Соколом». По её мнению, повествование о жизни Клима Самгина лишено каких-либо строгих композиционно-сюжетных очертаний; автор явно «подавлен» (в своём письме) «хаосом изображаемой жизни».
Тем не менее Горький покорял и писателей, и читателей изысканной культурностью своей мысли, на редкость всеохватывающей начитанностью, громадной властью над языком, «над всеми эпохами и переживаниями людей» [7, с. 140]. В Горьком многим виделся художник первого ряда всеевропейского искусства; в 30-е годы, когда он окончательно поселился в Москве, к нему приезжали из Европы «попить чаю и поговорить о литературе» Ромен Роллан, Анри Барбюс, Бернард Шоу. А. Фадеев, который писал в ту пору собственную хронику Гражданской войны (роман «Последний из удэге») и который, очевидно, соотносил своё художественное письмо с горьковским, искренне отмечал в последнем «явление исключительной мощи и ума», что дало основание автору в избранной им стародавней жанровой форме жития «изобразить всё» в «жизни страны огромной,
богатой, нищей и талантливой - за сорок лет» [12, с. 669-670]. С творческим интересом писали о «Жизни Клима Самгина» прозаики А. П. Чапыгин, С. Н. Сергеев-Ценский, критик И. А. Груздев. В поэтике хроники они единодушно выделяли её реалистическую яркость, богатейшую и полную жизни панораму событий, заключившую в себе существо русской и европейской истории [2, с. 189, 220]. Любопытно замечание И. А. Груздева, согласно которому сотворение «Жизни Клима Самгина» является «таким же подвигом, как создание "Евгения Онегина" и "Войны и мира"» [2, с. 145-146].
В последующие годы советской эпохи хронику Горького привычно истолковывали как вершину социалистического реализма. Многие исследователи отмечали в ней «неодолимость большевистских идей и народной революции» [8, с. 154; 13, с. 168]. В перестроечные и постсоветские годы наметился иной, экзистенциальный подход к интерпретации горьковской хроники, совмещённый с внутренним, психологическим исследованием судьбы и положения человека в общественной жизни. Так, П. И. Строков в статье «Загадки романа о Климе Самгине», опубликованной на страницах журнала «Знамя», рассмотрел очертания судьбы русской интеллигенции, представленной Горьким в трагедийно-драматическом свете; при всей своей образованности и готовности подняться «на властные отроги революционного действа», она, слабовольная и нерешительная, уступила их окраинным слоям российского общества. Строков обстоятельно обрисовал психологические вехи 40-летней жизни главного героя, совмещая их с вехами жизненного потока России [10, с. 168].
Ещё дальше продвинулась в своём анализе образа Клима Самгина И. А. Ревякина. В её статье «Горький и другие: Литературные диалоги в Сорренто», напечатанной в журнале «Русская словесность», герой Горького представлен трагическим страдальцем, замешанным на чувстве общей судьбы человека в мире на рубеже Х1Х-ХХ веков [9, с. 50].
Основная роль в хронике отведена Климу Самгину. В его изображении автор сосредоточился на двух тематических линиях: одну составило отношение действительности к сознанию героя, а другую - отношение сознания героя к действительности. Действительность персонифицирована в образах Ивана Самгина, Веры Петровны, Тимофея Варавки, Марины Зотовой, Степана Кутузова; здесь же - Макаров, Дронов, Лютов, Иноков, Томи-лин, Никитина, Туробоев... Это вымышленные персонажи; наряду с ними в сюжетное действие введены лица конкретно-исторические: Николай II, Николай Бауман, Фёдор Шаляпин, Савва Морозов, Савва Мамонтов, Георгий Гапон; в заключительном наброске к повествованию возникает фигура Ленина. В итоге психологический центр, занятый Климом Самгиным, существенно ослабляется, совмещаясь с множеством структурных пунктов, обозначенных другими героями, и тем самым перестаёт быть единственно стягивающим в сюжете.
Сюжетное действо, сложившееся на «материале насквозь живом», напрямую зависит от самгинского сознания, но ещё «правится» сознанием окружающих его лиц и, естественно, сознанием самого автора. Самгин обрисован как сознание, но ещё и как индивидуальный характер со своими особенностями внешности и поведения. Собственно, образ его, содержательно укрупняясь от эпизода к эпизоду, и возрастает в эпосе до полнокровного художественного типа, совместившего в себе социально-историческую типичность и неповторимый набор личных качеств.
Горький не поэтизирует и не дискредитирует личность Самгина. Его отношение к ней художнически устойчивое, утончённо критическое. Причём само авторское вмешательство в психологическое состояние героя почти незаметно; тут каждая мелочь образно высвечивается разве что точно подобранным эпитетом, сравнением, саморазобла-чающе сказанным словом. Поведение Клима явно контрастирует с поведением окружающих его лиц, но оно в немалой степени контрастирует и с собственной его самооценкой и оценкой, которую неназойливо привносит в текст писатель-рассказчик, и часто устами «другого». Арестант, проходивший мимо окна, за которым стоял Клим, с усмешкой роняет: «Гляди - Лазарь воскрес!» Горький с известной долей иронии (а не сатиры) неотступно «присматривает» за своим персонажем в его нескончаемом блуждании по миру.
«Мир объектов», объёмно вобравший историю русского общества 18701910-х годов, изображён в хронике во всей своей неизбывно и живо пульсирующей динамике и драматизме. Клим страстно пытается войти в него, навязчиво претендуя на малейшие его всплески, но, придерживаясь позиции безусловного наблюдателя, он не способен овладевать событиями большой действительности. Его мысль постоянно расходится с поступками, что и впрямь подтачивает в нём умственное и морально-этическое основание старорусской интеллигентности. Клим не более чем промежуточное явление в предоктябрьском мире. «Вибрации» его образа уничижительно просты: герой неуклонно выдаёт себя в свете за умника и оригинала, хотя ему редко удаётся быть оригинальным и умным. Он неизменно попадает под влияние «другого» и невольно начинает перенимать его мысли и, перенимая и заимствуя, почти всегда с болью и переживаниями попадается в своём мнении о себе на этой чужой мысли, оттого что собственной мысли обрести не может.
Самгин в своей «непосредственной посредственности» выступает одновременно образцом и свидетелем собственной (и несобственной) пустоты. Заметим, если бы у Горького в качестве «свидетеля» выступал сам автор, ему бы мало верили. Тут проницательнее довериться герою; Клим как «поплавок» на морской волне: «волна высоко - и он высоко, волна вниз - и он вниз». Он с чувствительной тонкостью и умением рас-
суждать воспринимает и, воспринимая, неприкаянно переживает все социальные события. При этом он охотно исходит словами по поводу малозначительных явлений, тогда как события истинные характеризуются им не более чем «жидкой» болтовнёй. В Климе безыскусно сходятся свидетельствуемое и свидетель, так что он предстаёт живым документом старорусской истории и старорусской интеллигенции в ней.
Впрочем, Самгин - вполне живая личность. Он неглуп, начитан; у него есть склонность аналитически «читать» другого; в нём даже стихийно просматривается нечто от людей печоринского типа. Правда, ему более удаётся угадывать в «другом» что-то несовершенное и дурное, и это его положительно успокаивает: не так уж плох он, потому что не последний в большом мирском кругу. Иногда его посещают и переживания особенно глубокие и драматически содержательные (общение с Мариной Зотовой).
Клим не возбуждает, не создаёт события, он извне приходит в уже кем-то созданное событие. Поэтому он не может играть в нём первой роли, его роль второстепенная, всегда зависимая от «другого» и «других». Но в своём сознании он претендует на истинно заметные высоты: ему с детства внушалось стать значительным лицом, сотворяющим бури и страсти жизни. Вот тут, в собственном воображении, он король в одежде; тут он пророк и учитель, всё и вся осветляющий, но без которого всё тухнет и рушится.
Клим Самгин не «доопределяет» себя в событии, так как уже прежде успевает определить себя и с этим определением-измышлением о себе идёт во вне, вступает в событие, нетвёрдо ожидая, что оно подтвердит его измышленное определение. Но событие совершается иначе, чем предполагает Клим; и ему теперь остаётся разве что разочаровываться и переживать. Он постоянно ощущает себя в состоянии внутренней неполноты, незавершённости существования. Отрыв от реальности не оставляет Самгину шанса задержаться, сохраниться в самом себе, но провоцирует выход из себя, подводя, таким образом, по Ж.-П. Сартру, к «бытию - впереди - самого себя». Клим, направляясь в событие, заранее знает, что не утвердится в нём, и ещё до вступления в него начинает переживать поражение.
Значительность, которой Клим добивается в себе самом, материализуется в слове. Слово для него и есть событие и жизнь. По-гоголевски интел-лигентствующий дворянин Ноздрёв полагал, что на собеседника, даже если им окажется гость, надо наброситься с кулаками, чтобы утвердиться в бытовой ситуации. А Клим утверждается в слове.
В слове и словом Клим, по существу, и выдумывает себя. А выдумав себя, собственное «я», он начинает выдумывать собственную жизнь и, выдумывая себя в этой жизни и свою значительность в ней, он принимается искать действительность, которой бы жизнь его пригодилась.
Действительность с её извечной неясностью притягивает и пугает Клима Самгина. Он образован, наделён необходимыми задатками; но они, как ему кажется, придавлены никчёмной российской средой, устремлённой в не нужную ей революцию. Но русское человечество не научилось жить без революции. И Клим снисходительно отдаётся чувству, превознося и понося мир и себя в мире. Смердяков у Достоевского захотел подняться и поднимается в пакости через преступление. А Клим задумал подняться в своей заведомо измысленной значительности через революцию и в революции. Она для него как материальное чрево, с которым он кровно сближен и от которого он трусливо отмахивается неожиданно вспыхнувшей в нём афористической формулой: «Революция нужна, чтобы уничтожить революционеров».
Жизнь сделала Клима одиноким, самобичующимся отступником. В нём созрел, забрезжил мотив, с которым некогда в литературе шёл на кладбище гнусный Порфирий Головлёв в надежде выпросить у праха своей маменьки запоздалое прощение: «горе одинокому!..» Будучи ординарно-неординарной личностью, Клим близко подступает к действительности и, по слабости духа, спотыкается, что-то и кого-то предаёт в ней, от чего-то отступает - и мучается. Он ни в ком и ни в чём не находит величия и значимости. Ответственность перед действительностью для Клима просто неприемлема.
Но её мучительно переносил и сам Горький, который принимал и не принимал своей жизни в особняке Рябушинского, где он поселился в 1931 году, когда окончательно возвратился в Советскую Россию из эмиграции. Писатель ездил по Союзу, приязненно наблюдал устроительные свершения народной власти и вместе с тем неотступно тратил всю свою энергию и темперамент в работе над произведением об уходящем прошлом.
Горький боялся умереть, не завершив главного творения своей жизни, и часто говорил себе, что не имеет права умереть и, конечно, не может умереть, потому что тут, в этом эпохальном труде о Климе, сокрыто то, ради чего он родился, тут весь он сам как писатель с его стихийным художническим духом и дарованием. В заметке, написанной в начале 30-х годов, Горький признавался: «Да, я устал; Самгин ест меня. Никогда ещё я не чувствовал так глубоко ответственности своей перед действительностью, которую пытаюсь изобразить. Её огромность и хаотичность таковы, что иногда кажется: схожу с ума» [2, с. 203].
Горький не завершил своей историко-эпической хроники. Он скончался, оставив своего героя на распутье больших исторических потрясений. Писатель собирался довести повествование до 1919 года, но его творческая рука остановилась, едва поставив точку в эпизоде, изобразившем февральские всплески русской истории. Критики и литературоведы, стремясь сообщить горьковской хронике впечатление некоей завершённости,
отыскали в бумагах автора черновой набросок с приездом Ленина в Россию. В нём Клим бредёт в толпе рабочих, идущих встречать своего вождя...
Самгин полагал, что вождь должен предстать высоким, широким в плечах, с округлым, истинно русским лицом. А перед ним предстал человек маленький, картавомыслящий, с чужим, полуазиатским лицом. Вождь неустойчиво топтался на броневике, нервически выбрасывал руку вверх, словно хотел вспорхнуть и улететь прочь. Климу вдруг подумалось, что тот, кого он видит теперь перед собою, забрал, перехватил то, что, по логике, должно было достаться ему; в его сознании невольно пронеслось: «Ленин - личный враг!..» Эти слова словно были услышаны в толпе; его тотчас стали теснить, и кто-то из рабочих с неприязнью произнёс: «Посторонись, таракан!.. Эх-эх, таракан, тараканище!..» Голос корябающе кольнул Самгина; сознание его на мгновение вспыхнуло острой обидой, но тут же куда-то отодвинулось и невозвратно отошло...
Теперь невозможно представить, какая мысль-идея определилась бы в хронике «Жизнь Клима Самгина», доведи автор собственный замысел до конца. Одно несомненно: Горький, с выработанной им психологической и образной тщательностью, панорамно-широко и объёмно изобразил бы события Октябрьской революции и Гражданской войны. И, конечно, он обрисовал бы всё это несколько иначе, чем оно вышло в трилогии «Хождение по мукам» у А. Н. Толстого, увидевшего революцию со стороны, глазами интеллигента-дворянина, но очень близко и родственно тому, что состоялось на страницах величественной трагической эпопеи М. А. Шолохова, смотревшего на грандиозное историческое происшествие изнутри, глазами простого казака, творца сущего.
Но даже в том виде, в каком хроника Горького состоялась, её в известной степени можно считать художественно полной, поскольку в ней нашла исчерпывающее выражение сущностная идея русской национальной и всеевропейской жизни на разломном рубеже XIX и ХХ веков.
Литература
1. Архив А. М. Горького. - Москва, 1965. - Т. 10. - Кн. 2. - 420 с.
2. Архив А. М. Горького. - Москва, 1965. - Т. 12. - 460 с.
3. Гладков Ф. Жизнь Клима Самгина // Литературное наследство. - Т. 70.
- С. 90-98.
4. Запись беседы с А. С. Курской // Москва. - 1973. - № 8. - С. 202-209.
5. Коцюбинский М. М. Собрание сочинений : в 4 томах. - Москва, 1965. - Т. 4.
- 389 с.
6. Кускова Е. Д. Обескрыленный Сокол; к 35-летию работы М. Горького // Современные записки. - 1928. - № 36. - С. 36-42.
7. Луначарский А. В. Собрание сочинений : в 8 томах. - Москва, 1964. - Т. 2. - 480 с.
8. Овчаренко Ал. М. Горький и литературные искания XX столетия. - Москва, 1971. - 250 с.
9. Ревякина И. А. Горький и другие: Литературные диалоги в Сорренто // Русская словесность. - 1997. - № 5. - С. 48-52.
10. Строков П. И. Загадки романа о Климе Самгине // Знамя. - 1994. - № 4.
- С. 84-91.
11. Сыркин А. В гостях у М. Горького // Красная газета. - 1925. - № 136. - 4 июня.
12. Фадеев А. За тридцать лет. - Москва, 1959. 750 с.
13.Щербина В. Н. «Жизнь Клима Самгина» // Октябрь. - 1936. - № 11. - С. 168.
14.Шкловский В. «Жизнь Клима Самгина» М. Горького // Новый Леф. - 1927.
- № 6. - С. 8-14.
