CC BY
71
1 Маслова, В. А. Введение в когнитивную лингвистику : учеб. пособие / В. А. Маслова. - М. : Флинта : Наука, 2007. - 296 с.
2 Гуревич, А. Я. Категории средневековой культуры / А. Я. Гуревич. - М. : Наука, 1984. - С. 24.
3 Лотман, М. Ю. Внутри мыслящих миров. Человек - текст - семиосфера - история / М. Ю. Лотман. - М. : Языки рус. культуры, 1999. - 285 с.; Успенский, Б. А. Язык и коммуникационное пространство / Б. А. Успенский. - М. : Изд-во РГГУ, 2007. - 325 с.
4 Топоров, В. Н. Пространство и текст / В. Н. Топоров // Текст : семантика и структура. - М.,1983. - 214 с.; Брудный, А. А. Психологическая герменевтика : учеб. пособие / А. А. Брудный. - М. : Лабиринт, 1998. - 214 с.
5 Большой энциклопедический словарь / гл. ред. А. М. Прохоров. - М. : Большая рос. энцикл., 1997. - С. 308; Лингвистический энциклопедический словарь / гл. ред.
В. Н. Ярцева. - М. : Большая рос. энцикл., 2002. - С. 118.
6 Лебедева, Н. Б. Студенческое граффити : Жанроведческий аспект / Н. Б. Лебедева // Вестн. алтайской науки. - Барнаул : Изд-во Алт. ун-та. - 2001. - С. 85.
7 Тюкаева, Н. И. Граффити как жанр естественной письменной русской речи : авто-реф. дис. ... канд. филол. наук / Н. И. Тюкаева. - Барнаул, 2005. - 18 с.; Русский язык и культура речи : учеб.-метод. комплекс для вузов / под. ред. А. Г. Антипова. - Кемерово : Изд-во Кем. гос. ун-та, 2002. - С. 56-91.
8 Щерба, Л. В. Языковая система и речевая деятельность / Л. В. Щерба - М. : Едито-риал УРСС, 2004. - С. 24.
9 Норманн, Б. Ю. Лингвистика каждого дня / Б. Ю. Норманн. - Мн. : Выш. шк., 1991. 1-0 С. 14.
10 Барт, Р. Избранные работы : Семиотика : Поэтика : пер. с фр. / Р. Барт ; сост., общ. ред. и вступ. ст. Г. К. Косикова. - М. : Прогресс, 1989. - С. 463.
11 Бродецкий, А. Я. Внеречевое общение в жизни и в искусстве : Азбука молчания : учеб. пособие для творческих учеб. заведений, фак. педагогики и психологии /
А. Я. Бродецкий. - М. : Гуманит. изд. центр ВЛАДОС, 2000. - 192 с.
12 Там же. - С. 20.
13 Там же. - С. 170.
14 Минский, М. Фреймы для представления знаний / М. Минский. - М. : Энергия, 1979. - С. 11.
15 Зимняя, И. А. Лингвопсихология речевой деятельности / И. А. Зимняя. - М. ; Воронеж : Моск. психолого-социальный ин-т : НПО МОДЕК, 2001. - С. 254.
16 Бродецкий, А. Я. Внеречевое общение в жизни и в искусстве. - С. 150.
17 Лотман, Ю. М. О семиосфере / Ю. М. Лотман // Статьи по семиотике и топологии культуры. - Таллин : Александра, 1992. - Т. 1. - С. 13.
18 Тарабукин, Н. М. Смысловое значение диагональных композиций в живописи / Н. М. Тарабукин // Тр. по знаковым системам. - Тарту : Изд. Тарт. гос. ун-та, 1973. -Т. 6. - С. 479.
19 Там же. - С. 56.
С. В. Сызранов
«ЖИЗНЬ ЕСТЬ ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ САМОГО ТВОРЦА...»: О ХУДОЖЕСТВЕННОЙ КОНЦЕПЦИИ ЖИЗНИ В РОМАНЕ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО «ПОДРОСТОК»
В статье рассматриваются три аспекта романного мира «Подростка», позволяющие говорить о включенности изображаемой картины жизни в контекст Священного Предания, чем и определяется совершенство художественной формы произведения: система мотивов и реминисценций, актуализирующих библейский контекст; значение платонических интуиций; особенности композиции, обнаруживающие соотнесенность сюжетной хронологии с церковным календарем.
Ключевые слова: концепция жизни, Священное Предание, библейский контекст, платоновский миф, церковный календарь.
Мысль о жизни как «художественном произведении самого Творца», звучащая как общее место в потоке болтовни старого князя Сокольского в 8-й главе 2-й части «Подростка», в контексте романного целого приобретает статус итогового концептуального суждения, выражающего авторский план видения мира в произведении.
Достоевский решал в «Подростке» труднейшую художественную задачу. В подготовительных материалах к роману констатируется небывалая по сложности ситуация. Художник поставлен перед лицом необходимости иметь дело с «беспорядком» как ближайшим жизненным материалом: «Вся идея романа - это провести, что теперь беспорядок всеобщий, беспорядок везде и всюду, в обществе, в делах его, в руководящих идеях (которых по тому самому нет), в убеждениях (которых потому тоже нет), в разложении семейного начала»1. Отсюда - «парадоксальное задание -изобразить бесформенность в художественной форме, вместить картину хаоса в рамки искусства»2. Подобное задание требовало раскрытия изначальной охваченности и пронизанности изображаемого «беспорядка» началами скрытой красоты, гармонии, высшей телеологической направленности. Все это было достигнуто в «Подростке», как мы покажем далее, путем выявления органической включенности изображаемой картины жизни в контекст Священного Предания.
В нашей статье мы рассматриваем три аспекта такой включенности: 1) систему мотивов и реминисценций, актуализирующих библейский контекст; 2) значение платонических интуиций; 3) особенности композиции, обнаруживающие соотнесенность сюжетной хронологии с церковным календарем.
Определяющее значение тематического комплекса, восходящего к библейской метаистории первых глав Книги Бытия, отчетливо проявляется в системных взаимоотношениях пяти центральных персонажей. Тема рая определяет внутреннюю соотнесенность образа Подростка с образами Версилова, «носящего в сердце золотой век», сон о «земном рае человечества», и Макара Ивановича Долгорукого, открывающего Аркадию подлинный путь к обретению рая.
Мотивы библейского повествования о грехопадении вместе с мотивами притчи
о блудном сыне многообразно представлены в «истории первых шагов на жизненном поприще» Подростка. Эти же мотивы являются определяющими и для понимания образа Версилова. В десятой главе первой части романа Подросток говорит об отце словами евангельской притчи: «сей человек «был мертв и ожил» (13; 152). Произведенная Аркадием в евангельской цитате замена слова «сын» словом «человек» представляется весьма знаменательной. Она может быть истолкована как показатель
всечеловеческой, адамической природы образа Версилова (слово «адам» в библейском тексте, как известно, выступает первоначально не в качестве личного имени, но как синоним понятий «человек», «человечество»). Лишь в этом контексте обретает убедительность догадка К. В. Мочульского о «соборной» природе этого образа.3
«Всечеловеческая любовь» Версилова, его стремление к «всепримирению идей», к «всемирному болению за всех» могут быть поняты как отголосок райского, догрехопаденческого призвания Адама Всеродного, состоявшего, согласно святоотеческим толкованиям, в преодолении изначальных разделений, внесенных в творение Творцом, и приведении всего тварного космоса к Богу.4
Вместе с этим в архетипическом плане образа Версилова (а также и других героев произведения) ясно различаются те начала, в которых христианская мысль издавна усматривает главные признаки поврежденности, внесенной в человеческую природу грехопадением. Эти начала опознаются в феноменальной «живучести» и «широкости» Версилова, в его исступленной страсти к Ахмаковой, в доходящей до «плотоядности» жажде жизни Подростка, в самой его «идее», выражающей эту жажду, в «беспорядочных» жизненных порывах многих других героев романа.
В этом плане романа символический характер приобретают и сама незаконнорожденность Аркадия, несущая на себе печать «незаконнорожденности» падшей человеческой природы, и тема «случайного семейства» (таковым в художественном мире романа приходится мыслить всё человечество), и лишенная княжеского титула фамилия Долгорукий. «Просто Долгорукий» - это настойчивое и вызывающее само-именование героя становится, в конечном счете, выражением некоторого сущностного свойства его родовой природы - исключительной жажды жизни, обладания полнотой бытия вне Бога. Символический смысл «долгорукости», как одного из ключевых концептов романа «Подросток», проясняется в соответствующем библейском контексте: «И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно» (Быт. 3: 22). Разработку этого мотива наблюдаем в духовном стихе «Плач Адама»5:
Дает нам Господь много, Очи наши - ямы,
Нам кажется мало: Руцы наши - грабли <.. .>
Ничем мы не насытимся, Что глазами завидели,
Ничем мы не наполнимся. То руками заграбили.
Рука, своевольно протянутая к «древу жизни» - средоточию райского бытия, -таков символический жест, выражающий архетипическую природу устремлений большинства героев романа. В этом жесте - точное выражение того содержания, которое Достоевский в подготовительных материалах к роману вкладывал в понятие «хищный тип»: «Хищный тип (1875 года). Страстность и огромная широкость <...> В НЕМ, хищном типе, страстная и неутомимая потребность наслаждения жизнью, живой жизнью <...>» (16; 25, 39).
Однако та же фамилия Долгорукий как элемент образа Макара Ивановича несет совершенно иную семантику - семантику всеохватности Христовой любви, воплощенную в богослужебных текстах в образе распростертых рук Спасителя: «на Кресте пречистеи руце Твои простерл еси, собирая вся языки», - поется, например, в тропаре 6-го часа Великой Пятницы.
Возможность подобной семантической трансформации в смысловой структуре фамилии Долгорукий позволяет понять логику перерождения «идеи» Аркадия. Принадлежа (как и Версилов) к «хищному типу», Аркадий жаждет не просто «наслаждения жизнью», но обладания «живой жизнью», т. е. жизнью в её бытийной онтологи-
ческой полноте, от которой неотделимо и обладание «идеалом красоты». Отсюда окончательная формулировка Аркадием своей идеи в категориях эстетических: «идеал красоты, хотя бы даже ошибочный» (13; 77). Ошибка оказывается неизбежной вследствие утраты героем онтологического измерения реальности. Восстановление онтологического статуса красоты в сознании Подростка оказывается возможным именно потому, что «жажда благообразия» изначально включена в состав «идеи» как её подлинная глубинная основа. Это обнаруживается в момент первой встречи Аркадия с Макаром Ивановичем в 1-й главе 3-й части романа: «Я, может быть, вас давно ожидал. Я их никого не люблю: у них нет благообразия. ..<.. .> я с вами пойду.» (13; 291). Природу «нового света», проникающего в сердце героя вместе с лучом заходящего солнца, следует понимать (имея в виду развиваемую в романе метафизику Света) вполне догматически - как непосредственное проявление энергии благодати, сообщающее существу героя начальный импульс нового рождения.6
Семантика нового рождения поддерживается в этом эпизоде мотивом инициации: пережитое Аркадием состояние по своему глубинному смыслу соответствует опыту посвящения, полученного от обретенного духовного отца после девятидневного беспамятства болезни - символического подобия смерти. Решимся высказать предположение, что девять дней здесь символически соотносятся с девятимесячным пребыванием младенца в материнской утробе.7
В целом можно заметить, что эпизод с солнечным лучом, один из центральных в романе «Подросток», предвосхищает финальную сцену главы «Кана Галилейская» в романе «Братья Карамазовы». И в том и в другом случае «соприкосновение мирам иным» переживается героями в особом состоянии просветленного экстаза, для обозначения которого привлекается понятие исступление: «Кончено, думал я в исступлении, с этой минуты я ищу “благообразия” <...>» (13; 291); «О, он плакал в восторге своем даже и об этих звездах, которые сияли ему из бездны, и “не стыдился исступления сего”» (14; 328). Понятие «исступление» в текстах Достоевского занимает особое место. В романе «Подросток» оно появляется в многообразных контекстах. Предварительное рассмотрение проявлений исступления, переживаемого многими героями романа, позволяет выявить истоки амбивалентной природы этого состояния, раскрыть его связь с переживанием красоты, а также сферой пола и эроса.
Поскольку амбивалентная природа исступления с наибольшей остротой проявляется в видении Версилова о «золотом веке» и его влечении к Ахмаковой (страсть Версилова к Катерине Николаевне характеризуется теми же понятиями, что и сон о «земном рае»: «сон», «чад», «видение» (13; 387), постольку возникает возможность указать на библейский первоисток раскрывающейся здесь проблематики - повествование о творении женщины во второй главе Книги Бытия (Быт. 2: 21-22). Согласно толкованиям, в момент творения Евы из части существа Адама последний пребывал в особом состоянии, природу которого более точно передает не русский перевод -«крепкий сон», а славянский - «исступление», передающий греческое «экстасис», в свою очередь соответствующее еврейскому «тардема». Как пишет современный богослов: «Экстасис есть исступление - выражение хорошо знакомое образованным грекам по произведениям Платона. В платоновском “Федре” мы как раз читаем слова Сократа об Эросе, которого греки почитали как бога любви. Сократ говорит, что эрос по своей природе есть исступление <...>. Поэтому Семьдесят (толковников) перевели тардема через экстасис. Они поняли, что любовь Адама к приведенной ему Творцом жене, есть не только порождение заложенного в его натуре досозна-тельного влечения, но и связано с особого рода экстазом, дарованным Богом»8.
Подобного рода интуиции и раскрываются, по-видимому, в герое Достоевского. Живущая в Версилове метаисторическая прапамять проявляет себя в отношениях с Ах-маковой в виде сильнейшего стремления к восстановлению того первозданного экста-сиса, который был ведом человеку в райском состоянии, но который для поврежденной грехопадением человеческой природы оборачивается безумием. В колоссальной напряженности любовной страсти Версилова выражается бессилие и бесплодность устремленных к земному раю титанических усилий падшего человечества.
Отдельного разговора заслуживает вопрос о соотношении платонических и христианских интуиций в разработке темы эроса в романе. Присутствие платоновских реминисценций в «Подростке» отмечалось неоднократно: «Страсть Версилова к Ахмаковой <. > скрывает в себе тайну Платоновского Эроса»9. «Как это все напоминает, при всем своеобразии, Платона и его Диотиму. И как прекрасно выражено это Достоевским в «Подростке» в отношениях Андрея Петровича Версилова к Софье Долгорукой»10. Черты платоновского мифа об Эросе, изложенного в диалоге «Пир», отчетливо прослеживаются в структуре образа Подростка. Аркадий, сын дворянина и крестьянки, обстоятельствами своего рождения уподоблен платоновскому Эросу, рожденному от союза Пороса и Пении - Богатства и Бедности. Из этой фундаментальной двусоставности и ведет свое происхождение тот мощный динамический импульс, при описании которого столь уместными оказываются платоновские характеристики «эрос к идее» и «рождение в красоте». Эти же характеристики вполне применимы и к Версилову, несущему в себе то же остро выраженное сочетание черт «богатства» и «бедности». В целом материал романа «Подросток» позволяет утверждать, что платонические интуиции сохраняют в творчестве Достоевского то же значение, которое имеет платонизм в истории духовной культуры человечества -значение предвосхищения христианского откровения учением об идеях и учением об эросе. Такая оценка платонизма выражена в трудах православных богословов, в частности, в книге архимандрита Киприана (Керна): «По природе своей эрос экстатичен. И эта платоновская концепция вошла по линии Ареопагитиков в мистику православного Востока. Жаждая выхода из себя, наш эрос ждет идущий навстречу ему Эрос божественный, выходящий из Себя же»11. В книге другого авторитетного мыслителя и богослова русского зарубежья, автора ряда работ о творчестве Достоевского П. Н. Евдокимова читаем: «Через богословие Григория Нисского, Дионисия и Максима Исповедника Предание ассимилирует гениальную интуицию Платона, рассматривающего Эрос как “рождение в красоте”»12.
Осуществленная в «Подростке» творческая ассимиляция платоновских интуиций, переведенных в план христианской проблематики, является, на наш взгляд, дополнительным свидетельством изначальной укорененности художественного мышления его автора в Священном Предании. Не углубляясь здесь в анализ богословского содержания понятия «Священное Предание», ограничимся одной цитатой: «Священное Предание - единственный способ воспринимать Истину <. > Оно не содержание Откровения, но свет, его пронизывающий <. > оно не есть Истина, но сообщение Духа Истины <.> Это тот истинный гносис, который подается действи-
13
ем Божественного Света <...>» . В текстах Достоевского имеются прямые указания, свидетельствующие о близости теоретической мысли писателя подобным догматическим представлениям. Например, следующее суждение из подготовительных материалов к роману «Бесы»: «Дух Святый есть непосредственное понимание красоты, пророческое сознавание гармонии, а стало быть, неуклонное стремление к ней» (11; 154). «Непосредственное понимание красоты», «пророческое сознавание гармонии», «неуклонное стремление к ней» - все эти предпосылки подлинного искусства
осознаются Достоевским как харизматические дары Святого Духа, обретаемые в сфере Священного Предания. Этому, вполне догматическому в своих основаниях, пониманию духовных корней искусства полностью отвечает художественная практика писателя: творчество приобретает характер духовного гносиса, пророческого ведения, позволяющего сквозь «беспорядок» эмпирической картины жизни различить предвечный Замысел о мире и человеке. Этому пророческому ведению в значительной степени причастны и лучшие герои Достоевского. В романе «Подросток» такими героями являются Макар Иванович и Софья Андреевна Долгорукие - мудрые сердцем простецы. О значении образа Макара Ивановича написано немало, в меньшей степени изучен образ Софьи Андреевны. Между тем именно ей принадлежит краткое, но исключительно весомое по своей духовной значительности высказывание (в пятой главе второй части романа), предваряющее пространные речи Макара Ивановича: «Христос, Аркаша, всё простит: и хулу твою простит, и хуже твоего простит. Христос - Отец, Христос не нуждается и сиять будет даже в самой глубокой тьме.» (13; 215).
Как и вынесенная в заглавие нашей статьи фраза старого князя Сокольского, эти сказанные в простоте сердца слова Софьи Андреевны в контексте художественного целого приобретают программный характер, позволяя приблизиться к пониманию воплощенной в произведении концепции жизни. Метафизические основания этой концепции отчетливо проступают здесь благодаря аллюзии на одно из самых известных мест Нового Завета - начальные строки Евангелия от Иоанна: «В Нем была жизнь, и жизнь была свет людям. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1: 4-5). Эстетическим эквивалентом проявлений этого света является у Достоевского, как показал ещё С. Н. Дурылин, символика световых образов, закатных пейзажей, весьма активно представленная и в «Подростке». Эта сторона поэтики Достоевского не раз привлекала внимание исследователей. Однако когда мы имеем дело с романом «Подросток», не менее актуальной оказывается и другая задача - отыскать соответствующий эстетический эквивалент в сфере сюжетной архитектоники произведения. Таким эквивалентом, как мы покажем далее, является внутренняя соотнесенность сюжетной хронологии с церковным календарем.
Как мы помним, сюжетное действие романа начинается 19 сентября. Эта дата памятна Аркадию, как день первой встречи с Екатериной Николаевной. Т. А. Касаткина высказывает предположение, что отнесенность начала романа к этой дате устанавливает связь с мотивами жития святого мученика Зосимы Пустынника14. Принимая это наблюдение, обратим внимание и на то обстоятельство, что действие первой части «Подростка» происходит в Неделю Воздвижения Креста Господня, завершаясь в день отдания праздника - 21 сентября. Это означает, что путь центрального героя изначально совершается под знаком Креста. Необходимо также принять во внимание, что 18 сентября празднуется память святого Аркадия, епископа Новгородского. Не исключено, что на этот день приходятся именины героя. Вместе с тем, как увидим далее, раскрывающаяся в сюжете центрального героя идея небесного покровительства обнаруживает также связь с именем другого святого - Аркадия Новоторжского15.
Житийные мотивы, житийная стилистика сопровождают в романе образ духовного странника Макара Ивановича Долгорукого. Однако не менее существенными, как выясняется, оказываются в «Подростке» неявные отсылки к житийным источникам, актуализированные церковным календарем16. В частности, можно указать на присутствие в романе мотивов жития весьма почитаемого на Руси святого Евстафия Плакиды, память которого празднуется 20 сентября. В образе Евстафия Плакиды, отказавшегося от положения знатного вельможи и царского военачальника, сделав-
шегося нищим странником, затем вновь прославившегося военными победами и принявшего мученическую смерть за веру Христову, воплощен живой синтез тех начал - высокой светской культуры и исконного народного благочестия, - о необходимости воссоединения которых идет речь в романе Достоевского.
Точно датированы события и второй части произведения. Действие начинается
15 ноября - в день начала Рождественского поста. Это совпадение было отмечено и прокомментировано В. Н. Захаровым17. Однако не менее важно обратить внимание, что в этот же день совершается память мучеников и исповедников Гурия, Самона и Авива, считающихся покровителями семьи и супружества, что весьма существенно в контексте семейной темы романа. В житийном повествовании, посвященном этим святым, излагается история женщины по имени Евфимия. Драматические перипетии её судьбы находят отражение в сюжетной линии Лизы Долгорукой. Помимо совпадения имен матери Евфимии и матери Лизы (и ту и другую зовут София), здесь могут быть отмечены следующие общие мотивы: несчастная любовь, гибель ребёнка, неверность возлюбленного, возмездие, настигающее последнего в форме уголовного суда.
В третьей части записок Подросток отступает от точной датировки событий. Никаких комментариев по этому поводу в тексте не дается. Тем не менее точная хронология без труда восстанавливается именно благодаря теснейшей внутренней соотнесенности событий с церковным календарем. Организующая активность этой соотнесенности в третьей части значительно возрастает.
Действие второй части завершается утром 18 ноября. Далее - 9-ти-дневное беспамятство болезни, следовательно, сознание возвращается к Аркадию 27 ноября, в день памяти Иконы Божией Матери «Знамение», что само по себе знаменательно (и тем более знаменательно, что в этот день, как мы помним, начинается роман «Идиот»). «На четвертый день сознания», т. е. 30 ноября, в день памяти Апостола Андрея Первозванного происходит встреча Аркадия с Макаром Ивановичем. Здесь действительно совершается нечто отдаленно соотносимое с призванием к апостольскому служению. По крайней мере, слова Аркадия «я с вами пойду» вполне соответствуют этой евангельской ситуации. Апостольское чтение этого дня содержит идею рождения во Христе при посредничестве духовного отца, что как нельзя более точно отвечает открывающейся перед героем духовной перспективе: «Ибо, хотя у вас тысячи наставников во Христе, но не много отцов: я родил вас во Христе Иисусе бла-говествованием» (1 Кор. 4: 15).
Вечером следующего дня, т. е. 1 декабря, происходит рецидив болезни Аркадия. Полное выздоровление наступает через 3 дня, т. е. 5 декабря. Далее последовало несколько дней «отрадных и спокойных», после чего Аркадий выходит из дому и сюжет с бешеной скоростью устремляется к финалу. Для определения дня выхода Аркадия следует принять во внимание, что, несмотря на последовавшую кончину Макара Ивановича, это был день необычайной радости, неожиданных радостных встреч, пробуждения новых надежд и ожиданий. Всё это указывает на 9 декабря -день памяти Иконы Божией Матери «Нечаянная Радость». Если принять эту дату, то тогда день последнего объяснения Версилова с Катериной Николаевной приходится на 11 декабря. Это подтверждается весьма тонкой деталью: 11 декабря совершается память святого Даниила Столпника, из жития которого известно, что он простоял на столпе более 30 лет. Именно это готов совершить и Версилов, чтобы завоевать любовь Катерины Николаевны: «если бы только это могло вас прельстить, то я бы простоял где-нибудь 30 лет столпником на одной ноге» (13; 416). В случае верности всех этих наблюдений развязка сюжета приходится на 13 декабря - день памяти Святого Аркадия Новоторжского. Перенесение мощей этого святого празднуется
14 августа. Если учесть, что отъезд Подростка из Москвы в Петербург происходит за месяц до начала первой части, т. е. вскоре после 14 августа, то тем самым обнаружится, что идея небесного покровительства пронизывает сюжет романа от начальной до конечной точки его развития. Эту идею и выражает звучащая в финале фраза Аркадия: «нас всех хранил Бог и уберег, когда все уже висело на ниточке» (13; 441). И не к этой ли фразе отсылают знаменательные слова авторской характеристики героя романа в «Дневнике писателя»: «все это оставленное единственно на свои силы и на свое разумение, да еще, правда, на Бога» (22; 8).
Мы наблюдаем в тексте «Подростка» достаточно явных и еще больше тайных указаний, позволяющих заключить, что идея Божьего Промысла оказывается высшей направляющей инстанцией произведения, проявляющей себя в романном мире как незримое художество самой Жизни. Тем не менее эта провиденциальная телеология не только не подавляет, но настоятельным образом предполагает свободное проявление активности героев. Принятое в критическую минуту свободное решение Аркадия, его мгновенный интуитивный акт веры - именно это предопределяет исход финальных событий, не позволяя совершиться кровавой развязке18.
Изображение жизненного процесса как продолжающегося Творения, совершающегося при свободном соучастии человеческой воли, - эта определяющая установка авторского сознания и обеспечивает совершенство художественной формы произведения: роман о «беспорядке» становится выдающимся образцом творимой Достоевским «литературы красоты».
Примечания
1 Достоевский, Ф. М. Полн. собр. соч. : в 30 т. / Ф. М. Достоевский. - Л., 1975. -Т. 16. - С. 80-81. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страниц в круглых скобках.
2 Мочульский, К. В. Гоголь. Соловьев. Достоевский / К. В. Мочульский. - М., 1995. -С. 471.
3 «:<.. ,>личность Версилова включает в себя всю историю своего рода; она соборна. Ставрогин - идейный центр романа; Версилов - центр жизненный». (Мочуль-ский, К. В. Гоголь. Соловьев. Достоевский. - С. 474).
4 Изъяснение святоотеческого учения о миссии первозданного человека см.: Лос-ский, В. Н. Очерки мистического богословия Восточной Церкви. Догматическое богословие / В. Н. Лосский. - М., 1991. - С. 244-245.
5 Стихи духовные. - М., 1991. - С. 43.
6 Обретение образа отца и становится начальным моментом этого нового рождения: «Интроекцией светлого пятна заходящего солнца, просветлением сердца Аркадия начинается его интернализация образа Христа, Сына Божия, как нового Уа1ег-іша§о» (Берт-нес, Ю. «Христос-Отец» : к проблеме противопоставления отца кровного и отца законного в «Подростке» Достоевского / Ю. Бертнес // Евангельский текст в русской литературе ХУШ-ХХ вв. Вып. 2. - Петрозаводск : Изд-во Петрозавод. ун-та, 1998. - С. 413).
Семантика числа 9, отсылающая к символике нового рождения, сохраняет свое значение и в сфере организации сюжетного времени: от момента приезда Аркадия в Петербург, за месяц до 19 сентября, т. е. примерно в середине августа, до времени эпилога - середины мая - проходит именно 9 месяцев.
8 Николай (Иванов), протоиерей. И сказал Бог. Библейская онтология и библейская антропология. Опыт истолкования Книги Бытия (гл. 1-5) / Николай (Иванов). -Клин, 1999. - С. 198-199.
9 Комарович, В. Л. Роман Достоевского «Подросток» как художественное единство /
B. Л. Комарович // Достоевский : ст. и материалы / под ред. А. С. Долинина. Вып. 2. - Л., 1925. - С. 37.
10 Штейнберг, А. З. Система свободы Ф. М. Достоевского / А. З. Штейнберг. - Париж, 1980. - С. 151.
11 Киприан (Керн), архимандрит. Антропология Св. Григория Паламы / Киприан (Керн). - Киев, 2005. - С. 372.
12 Евдокимов, П. Н. Искусство иконы. Богословие красоты / П. Н. Евдокимов. -Клин, 2005. - С. 15.
13 Лосский, В. Н. По образу и подобию / В. Н. Лосский. - М., 1995. - С. 138.
14 Касаткина, Т. А. Между Богом и маммоной / Т. А. Касаткина // Достоевский, Ф. М. Собр.соч. : в 9 т. - Т. 6. - М., 2003. - С. 111.
15 Жития упомянутых святых см.: Жития русских святых : в 2 т. Т. 2. - М., 2007. -
C. 85-86, 576.
16 «Прямые и аллюзионные отсылки к житиям с разными художественными целями присутствуют во всех больших романах Достоевского. <...> Достоевский может ориентировать важнейшие сюжетные линии романов на житийной модели, создавая повествовательным строем своего произведения искусную стилизацию» (Михнюке-вич, В. А. Житие / В. А. Михнюкевич // Достоевский : Эстетика и поэтика : слов.-справ. - Челябинск, 1997. - С. 159-160). Однако для нас важно подчеркнуть, что ориентация Достоевского на житийные модели служит не только конкретным задачам построения образов героев, но и общим целям организации романного хронотопа, предполагающим включение конкретно-исторического плана современности в метаисторический контекст Предания.
17
Захаров, В. Н. Символика христианского календаря в произведениях Достоевского / В. Н. Захаров // Новые аспекты изучения Достоевского. - Петрозаводск : Изд-во Петрозавод. ун-та, 1994. - С. 46.
18 «В честном плуте Тришатове Подросток “вдруг” выбирает честность, и этот выбор, эта вера в идеальное начало личности (лик Божий в человеке) вопреки даже очевидной раздвоенности Тришатова и оказывается спасительной для всех “ниточкой”» (Викторович, В. А. Роман познания и веры / В. А. Викторович // Роман Ф. М. Достоевского «Подросток» : возможности прочтения. - Коломна : КГПИ, 2003. - С. 26).
И. С. Урюпин
МИФОПОЭТИЧЕСКИЕ КОРНИ ОБРАЗА АЗАЗЕЛЛО В РОМАНЕ М. А. БУЛГАКОВА «МАСТЕР И МАРГАРИТА»
В статье исследуется образ Азазелло из романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» в аспекте мифопоэтики: устанавливаются мифологические корни персонажа, явившегося результатом художественного синтеза самых разнообразных традиций и культурных парадигм (древнееврейская мифология и античный театр, западноевропейская мистика и средневековый карнавал, славянский фольклор и русская народная культура), которые творчески трансформировал писатель.
Ключевые слова: М. А. Булгаков, «Мастер и Маргарита», Азазелло, мифопоэтические корни, художественный синтез.
