CC BY
104
и указывая на оригинальную стилевую манеру поэта, возрождавшего древнерусские культурные традиции на почве национальной культуры Русского Севера. Мученические мотивы, осмысли-ваясь в контексте народного православия, объединяющего фольклорные образы с образной символикой христианства, обнаруживают глубокое понимание жертвы Христовой во имя рода человеческого, вскрывая на русской национальной почве ее нравственно-эстетическую природу и духовную глубину, позволяя понять истинное предназначение русского народа-Христа и духовную ценность русской культуры, а вместе с тем обрести исконную целостность с Богом в себе и в своей нации.
Примечания
1. Клюев, Н. А. Белая Индия: Стихотворения и поэмы [Текст] / Н. А. Клюев. М.: ООО Изд. дом Летопись, 2000. С. 44.
2. Киселева, Л. А. У истоков «Большого эпоса» Николая Клюева: «Песни из Заонежья» [Текст] / Л. А. Киселева // РЛ. 2002. № 2. С. 46.
3. Мельников, П. И. Собр. соч.: в 8 т. [Текст] / П. И. Мельников / сост. и общ. ред. М. П. Еремина. М.: Правда, 1976. 432 с. (Б-ка «Огонек»: Б-ка отеч. классики). Т. 8: Письма о расколе; Тайные секты; Белые голуби; Княжна Тараканова и принцесса Владимирская. С. 67.
4. Киселева, Л. А. Указ. соч. С. 56.
5. Не случайно в стихотворении мотив гибели сизого голубя располагается как центральный символ, указывающий на характер разрушающих духовную целостность семьи взаимоотношений между просящим сыном и отказывающим ему в просьбе отцом.
6. «Поиски старообрядцами "Града Невидимого", легендарного "Беловодья" происходили на границе Алтая и монгольских степей. К 1908-1910 годам относятся клюевские "хождения" в Кульджу (Западный Китай) и Тибет». Клюев, Н. А. Стихотворения и поэмы [Текст] / Н. А. Клюев; авт. вступ. ст. и коммент. С. Куняев. Архангельск: Сев.-Зап. кн. изд-во, 1986. 255 с., портр. (Сер. «Русский Север»). С. 243.
7. «Прекрасный сад вечного блаженства, несмотря на ясное библейское указание, что врата земного рая затворены херувимом с пламенным оружием, пленял умы, манил искателей счастливой доли, становился предметом многочисленных апокрифических повествований и богословских дискуссий, с теми или иными указаниями на место его расположения...
При этом в качестве восполняющей библейские пробелы информации богословы приводили дохристианские сведения, истоки образа которого уходят глубоко в общеиндоевропейские мифологические представления. Предпосылки для двух принципиально различных восприятий рая отмечаются еще в ветхозаветной традиции и во многом исходят из принципов подхода к библейскому толкованию: рай то выступает как конкретное место на земле, то воспринимается аллегорически, как пласт бытия, недоступный для чувственного восприятия и, следовательно, для пространственной локализации. Среди представителей раннехристианской мысли первой точки зрения придерживались антиохийцы, следовавшие принципу
буквализма в отношении Библии и отрицательно относившиеся к сведениям античности.
Как ни странно, но далекое от реальности анти-охийское понимание рая скрывало в себе императив к практическим поискам райской земли, коль скоро она где-то существует. Антиохийская локализация рая влекла к границам неизведанного, к крайним пределам земли, наивные смельчаки всерьез пускались на поиски затерянного рая и вместо него открывали новые земли, страны и материки. Великие географические открытия на пороге Нового времени: плавание Колумба в Америку, движение русских поморов на Север, русское освоение необъятных просторов Сибири совершались с ожиданием, что наконец-то будет достигнута сказочная благодатная земля благополучия и счастья». Полянский, С. М. О научных аспектах изучения космологических представлений в Древней Руси [Текст] / С. М. Полянский // Древнерусская космология / отв. ред. Г. С. Баранкова. СПб.: Але-тейя, 2004. 480 с. (Серия «Памятники древнерусской мысли. Исследования и тексты»). С. 16-18.
8. Клюев, Н. А. Стихотворения и поэмы. С. 148.
Д. В. Постнова
ЖЕСТ КАК КЛЮЧЕВОЙ ЭЛЕМЕНТ ЛИТЕРАТУРНОЙ ТРАДИЦИИ (НА ПРИМЕРЕ ПРОИЗВЕДЕНИЙ А. С. ПУШКИНА, Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО и А. П. ЧЕХОВА)
Статья посвящена рассмотрению эволюции жестов героев А. С. Пушкина, Ф. М Достоевского и А. П. Чехова в свете литературной традиции. Подчеркивается, что жест, становясь одним из важнейших элементов изобразительного ряда художественного произведения, выполняет функции как прямого цитирования, так и опосредованной реминисценции.
The article is devoted to the evolution of gesture features of characters presented in A. S. Pushkin's, F. M. Dostoevsky's and A. P. Chekhov's works in the aspect of the literary tradition. The gesture being one of the important elements of artistic line of a literary work is confirmed to functionalize both as the direct citation and the mediated reminiscence.
Проблема жестово-пластического наполнения художественного произведения в отечественном и зарубежном литературоведении по-прежнему крайне мало исследована [1]. Вместе с тем осмысление системы жестов героев приобретает особое значение в связи с рассмотрением вопроса о литературной традиции.
Ю. Н. Тынянов в работе «Достоевский и Гоголь (к теории пародии)» [2] отмечал: «Когда говорят о "литературной традиции" или «"преемственности", обычно представляют некоторую прямую линию, соединяющую младшего представителя известной литературной ветви со старшим.
© Постнова Д. В., 2008
Д. В. Постнова. Жест как ключевой элемент литературной традиции.
Между тем дело много сложнее. Нет продолжения прямой линии, есть скорее отправление, отталкивание от известной точки - борьба».
По нашему мнению, эти слова Ю. Н. Тынянова как нельзя лучше определяют природу осмысления жестов А. С. Пушкиным, Ф. М. Достоевским и А. П. Чеховым предшествующей литературной традиции.
Так, с точки зрения организации системы жестов можно взглянуть на тему «маленького человека», традиционно выделяемую в связи с творчеством этих художников: прослеживается своеобразная эволюция одного повторяющегося жеста в «Станционном смотрителе» А. С. Пушкина, «Бедных людях» Ф. М. Достоевского и «Человеке в футляре» А. П. Чехова.
Главный герой пушкинского «Станционного смотрителя» Самсон Вырин, «сущий мученик четырнадцатого класса» [3], истосковавшись по «заблудшей овечке своей» Дуне, едет за ней в Петербург. На просьбу смотрителя вернуть ему дочь Минский отвечает отказом и трижды прогоняет его. Весь эпизод выстроен по принципу градации. Вначале офицер Минский просит у «старого солдата» прощения, говоря, что Дуню не покинет, и сует ему за рукав «несколько пяти- и десятирублевых смятых ассигнаций». Во второй раз уже военный лакей «грудью вытеснил его (Вырина) из передней и хлопнул двери ему под нос». Наконец, в третий раз, когда смотритель, отслужив молебен у Всех Скорбящих, решает все-таки увидеть «свою бедную Дуню» и идет к ней на квартиру, Минский, «сильной рукою схватив старика за ворот, вытолкнул его на лестницу» [4].
На параллелизм сцен в «Станционном смотрителе» А. С. Пушкина и «Бедных людях» Ф. М. Достоевского обратил внимание еще В. В. Виноградов [5], однако представляется необходимым остановиться на анализе этих эпизодов подробнее.
Именно с помощью жеста Ф. М. Достоевский переосмысляет пушкинскую ситуацию с точностью до наоборот. Девушкин, главный герой романа «Бедные люди», набравшись смелости после проведенных вместе с «бывшим» чиновником Емельяном Ильичом трех дней в трактире, решает вступиться за честь Вареньки и отправляется к оскорбившему ее офицеру. В письме от 28 июля Макар Алексеевич пишет: «Я, Варенька, ничего, по правде и не помню; <...> Я не помню также, что я говорил, только я знаю, что я много говорил в благородном негодовании моем. Ну, тут-то меня и выгнали, тут-то меня с лестницы и сбросили, то есть оно не то чтобы совсем сбросили, а только так вытолкали» [6].
Сходство в поведении двух героев позволяет говорить о продолжении литературной традиции на уровне жеста, однако сама ситуация по-новому осмысляется Ф. М. Достоевским. Вырина
выгоняет соблазнитель дочери, с которым она счастлива: это Дуня сидит на ручке кресел Минского «как наездница на своем английском седле». Девушкин же, на правах «родственника и покровителя», «с пьяных глаз» вступается за соблазненную и уже брошенную Быковым Вареньку, пытаясь защитить ее от посягательств офицера. Хотя в фабульном отношении два текста расходятся, общие элементы сюжетной ситуации все же совпадают.
Исходный для романа Ф. М. Достоевского жест Минского своеобразно преломляется в рассказе «Человек в футляре» А. П. Чехова. Беликов, видя, как его «потенциальная невеста» Варенька (возможно, не случайно и совпадение имен героинь Ф. М. Достоевского и А. П. Чехова) катается вместе с братом на велосипеде, что уж никак «не разрешено циркулярно», идет к Коваленко «с целью предупредить», «как бы чего не вышло». Вся сцена заканчивается в соответствии с обозначенной литературной традицией: Коваленко «схватил его (Беликова) сзади за воротник и пихнул, и Беликов покатился вниз по лестнице, гремя своими калошами» [7]. Попытка героя «по-своему», «своеобразно» «вступиться за честь» Вареньки на правах жениха терпит фиаско.
А. П. Чехов, сохраняя исходную пушкинскую ситуацию («маленького человека» «спустили с лестницы»), именно через жест полностью ее переосмысляет. Участники сцены фактически меняются местами: Коваленко не офицер, а всего лишь «честный человек», а Беликов, по глубокому убеждению А. П. Чехова,- отнюдь не беззащитный «маленький» человек, а часть большого и очень опасного явления - беликовщины. Не случайно в финале рассказа звучат ставшие уже хрестоматийными слова Буркина: «Беликова похоронили, а сколько еще таких человеков в футляре осталось, сколько их еще будет» [8].
Таким образом, если жест офицера в «Бедных людях» - это явная реминисценция жеста Минского из «Станционного смотрителя», то чеховский текст хранит в себе «память» о произведении А. С. Пушкина лишь опосредованно.
Говоря о скрытой, опосредованной реминис-центности жеста в произведениях А. С. Пушкина и Ф. М. Достоевсокго, можно выделить и еще одну литературную параллель: становящиеся знаковыми смятые ассигнации, которые Минский сует за рукав Вырину как плату за поруганную честь «бедной» Дуни, - это, на наш взгляд, скрытая аллюзия на подобный же жест Эраста из «Бедной Лизы» Н. М. Карамзина. Проигравшись «на войне» в карты и решив поправить свое состояние женитьбой на богатой вдове, Эраст, встретив Лизу, откупается от нее: в качестве отступных он сует героине сто рублей и фактически выставляет
вон. «Я любил тебя и теперь люблю, то есть желаю тебе всякого добра. Вот сто рублей - возьми их,- он положил ей деньги в карман,- позволь мне поцеловать тебя в последний раз - и поди домой». - Прежде нежели Лиза могла опомниться, он вывел ее из кабинета и сказал слуге: «Проводи эту девушку со двора» [9].
В «Бедных людях» Ф. М. Достоевского тоже фигурируют сто рублей: это деньги, которые его превосходительство «всунул... в руку» [10] Де-вушкину в знаменитой «сцене с пуговкой». При этом Макар Алексеевич в письме к Вареньке Доброселовой предметом особой гордости делает тот факт, что его превосходительство «весь покраснел... взял мою руку недостойную, да и потряс ее, <...> словно ровне своей, словно такому же, как сам, генералу». «Ступайте, говорит, чем могу... Ошибок не делайте, а теперь грех пополам» [11].
Наиболее интересным в этой сцене представляется высказывание генерала: «...а теперь грех пополам». Достаточно мистическая, на первый взгляд, фраза. Она непонятна, если ее вырвать из контекста всего романа. В чем грех? Ведь жест генерала - акт милости в традиции христианского сострадания к страждущему. Однако Ф. М. Достоевский употребляет отнюдь не случайное слово - грех. К. Степанян отмечает: «Загадочные для многих исследователей слова его превосходительства "а теперь грех пополам" как раз и демонстрируют, в чем действительно могут быть едины люди - в грехе, сострадании и милосердии» [12].
И все же думается, что ближе к истине точка зрения Е. А. Яблокова, высказанная им в статье «Падший Девушкин, или Что дозволено быку» [13]. По мнению исследователя, «деньги, подаренные начальником,- тоже своеобразные "отступные": плата «за то, что им бедного человека показывали».
Таким образом, этот эпизод оказывается в одном ряду с рассуждениями главного героя романа «Бедные люди» о характере благодеяний: «Вон Емеля говорил намедни, что ему где-то подписку делали, так ему за каждый гривенник, в некотором роде, официальный осмотр делали. Они думали, они даром свои гривенники ему дают - ан нет: они заплатили за то, что им бедного человека показывали. Нынче, маточка, и благодеяния-то как-то чудно делаются... а может быть, и всегда так делались, кто их знает. Или не умеют они делать, или уж мастера большие - одно из двух» [14]. По мнению Р. Г. Назирова, жест унизительной подачи денег в романном творчестве Ф. М. Достоевского играет особую роль. Этот символический, по определению исследователя, жест «одновременно выражает презрение дающего к деньгам и к тому, кто берет их» [15].
Таким образом, можно говорить о продолжении литературной традиции в произведениях
Н. М. Карамзина, А. С. Пушкина и Ф. М. Достоевского на уровне жеста, поскольку его семантика, несмотря на сюжетно-фабульные различия текстов, остается неизменной: деньги (сто рублей Эраста в «Бедной Лизе», смятые ассигнации Минского в «Станционном смотрителе» и сто рублей генерала в «Бедных людях») воспринимаются как «отступные», плата за поруганную честь героев.
Отметим, что зачастую для писателя жест как один из важнейших элементов изобразительного ряда художественного произведения становится способом отсылки не только к чужим литературным творениям, но и к собственным. В качестве примера приведем некоторые жестовые константы текстов Ф. М. Достоевского.
Р. Г. Назиров [16] справедливо утверждает, что «многие жесты героев Ф. М. Достоевского подчеркнуто цитатны» [17]. Полностью соглашаясь с этим утверждением, отметим, что само понятие цитатности применительно к творчеству писателя, на наш взгляд, должно быть дополнено понятием «самоцитатность». И зачастую одним из ключевых элементов отсылки художника к своему произведению становится именно жест и поза.
По нашему наблюдению, особенно часто Ф. М. Достоевский обыгрывает повторяющиеся жесты в сценах похорон и созерцания смерти. Так, к примеру, сцена самоубийства Оли в романе «Подросток» удивительным образом перекликается с финальной сценой романа «Идиот». Аркадий Долгорукий, главный герой «Подростка», «несчастную» самоубийцу видит, «уже когда ее сняли», «накрытую простыней, из-за которой выставлялись две узенькие подошвы ее башмаков» [18]. Эта накрытая простыней повешенная вызывает ассоциации с мертвой Настасьей Филипповной, которую Рогожин так же накрывает простыней: «На белевших кружевах, выглядывая из-под простыни, обозначился кончик обнаженной ноги; он казался как бы выточенным из мрамора и ужасно был неподвижен» [19].
Можно выделить и еще один пример жестово-го «самоцитирования» Ф. М. Достоевского. Удивительным образом перекликаются сцены похорон детей в первом и последнем романах писателя - «Бедных людях» и «Братьях Карамазовых». Именно жест становится ключевым элементом трансформации сюжетных ситуаций в произведениях: из двух сцен переживания потери сыновей в двух семействах, Горшковых и Покровских, в «Бедных людях» Ф. М. Достоевский создает одну - переживание близкими смерти Илюшечки Снегирева в «Братьях Карамазовых» (более подробно жестовые параллели этих сцен рассмотрены нами ранее [20]). Обращение к образцам зрелой прозы Ф. М. Достоевского - романам «Под-
Г. А. Склейнис. Генезис и жанровая специфика антинигилистического романа
росток» и «Братья Карамазовы» - показывает, что жест для писателя становится способом переосмысления не только «чужого» литературного опыта, но и собственного.
Подводя итог, отметим, что жест в произведениях русских писателей (А. С. Пушкина, Ф. М. Достоевского, А. П. Чехова) зачастую становится универсальным способом обращения к предшествующей литературной традиции, который может выполнять функции как прямого цитирования, так и опосредованного реминисцентного осмысления.
Примечания
1. Белобровцева, И. 3. Мимика и жест у Достоевского [Текст] / И. 3. Белобровцева // Достоевский. Материалы и исследования. Л., 1978. Т. 3. С. 195-204; Назиров, Р. Г. Жесты милосердия в романах Достоевского [Текст] / Р. Г. Назиров // Studia Russica IV. Budapest, 1983. С. 231-249; Пухачев, С. Б. Кинесити-ческие наблюдения над романом Ф. М. Достоевского «Бесы» [Текст] / С. Б. Пухачев // Достоевский и современность: м-лы XX Междунар. Старорусских чтений 2005 г. Великий Новгород, 2006. С. 269-287; Постнова, Д. В. Детская тема и ее жестово-пластическое выражение в произведениях Ф. М. Достоевского [Текст] / Д. В. Постнова // Вестник Башкирского университета. 2008. Т. 13. № 2. С. 324-328.
2. Тынянов, Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино [Текст] / Ю. Н. Тынянов. М.: Наука, 1977.
3. Пушкин, А. С. Полн. собр. соч. [Текст]: в 10 т. Т. 6 / А. С. Пушкин. Л., 1978. С. 88-98.
4. Там же. С. 96.
5. Виноградов, В. В. Поэтика русской литературы [Текст] / В. В. Виноградов. Л., 1976. С. 141-190.
6. Достоевский, Ф. М. Полн. собр. соч. [Текст]: в 30 т. Т. 1 / Ф. М. Достоевский. Л., 1972. С. 67.
7. Чехов, А. П. Полн. собр. соч. и писем [Текст]: в 32 т. Т. 10 / А. П. Чехов. М., 1977. С. 42-54. С. 52.
8. Там же. С. 53.
9. Карамзин, Н. М. Собр. соч. [Текст]: в 2 т. Т. 2 / Н. М. Карамзин. Л., 1984. С. 506-519. С. 518.
10. Достоевский, Ф. М. Полн. собр. соч. [Текст]: в 30 т. Т. 1. С. 93.
11. Там же. С. 93.
12. Степанян, К. Тайна человека в романе «Бедные люди» [Текст] / К. Степанян // Вопросы литературы. 2004. № 6. С. 189.
13. Яблоков, Е. А. Падший Девушкин, или Что дозволено быку [Электронный ресурс] / Е. А. Яблоков. Режим доступа: http://som.fio.ru/getblob.asp?id=10017015.
14. Достоевский, Ф. М. Полн. собр. соч. [Текст]: в 30 т. Т. 1. С. 69.
15. Назиров, Р. Г. Указ. соч. С. 127.
16. Там же. С 127.
17. Там же. С. 127.
18. Достоевский, Ф. М. Полн. собр. соч. [Текст]: в 30 т. Т. 13 / Ф. М. Достоевский. Л., 1975. С. 141.
19. Достоевский, Ф. М. Полн. собр. соч. [Текст]: в 30 т. Т. 8 / Ф. М. Достоевский. Л., 1973.
20. Постнова, Д. В. Жесты-реминисценции героев Ф. М. Достоевского в романах «Бедные люди» и «Братья Карамазовы» [Текст] / Д. В. Постнова // Русское слово в Башкортостане. Уфа: РИЦ БашГУ, 2007. С. 238-244.
Г. А. Склейнис
ГЕНЕЗИС И ЖАНРОВАЯ СПЕЦИФИКА АНТИНИГИЛИСТИЧЕСКОГО РОМАНА
В статье исследуются истоки и жанровые особенности антинигилистической романистики: своеобразие сочетания политического и исторического романов; специфика беллетристики. Особое внимание уделяется «великому пятикнижию». Доказывается: несмотря на соблюдение канонов антинигилистического романа, творчество Ф. М. Достоевского способствовало разрушению законов антинигилистической прозы.
The origins and the genre peculiarities of antinihilistic novels are an alyzed in this article: distinguishing features of the combin ation of political and historical novel; specific features of the fiction. Special attention is paid to the "Great Pentateuch" by Dostoevsky. It's proved in this article that Dostoevsky destroyed the laws of the antinihilistic prose in his works though he followed the canons of the antinihilistic novel.
Нигилизм как безрелигиозное, оппозиционное, рационалистически-утилитарное миропонимание, крайним проявлением которого стал политический радикализм, явился «диалектическим моментом в судьбе России» [1]. Этот феномен нуждался в серьезном осмыслении - социальном, политическом, нравственно-религиозном и, конечно, эстетическом, поскольку именно эстетическая интерпретация явления позволяет не только глубоко проникнуть в его сущность, но и увидеть его потенциал.
Цель нашей работы - предложить итоги исследования генезиса и жанровой природы антинигилистического романа.
1. Нигилистическое миропонимание овладевало общественным сознанием постепенно. Главным импульсом к рецепции идей нигилизма на отечественной почве стали реформы Петра I - революционера в области духовной жизни - и корни этого явления следует искать в послепетровском времени.
Антиох Дмитриевич Кантемир, первый светский писатель России, - один из тех, кто стоял у истоков русского Просвещения. Он не только выступил с резкой критикой духовных и светских авторитетов, но и был поддержан в этом вице-президентом Святейшего правительствующего Синода, архиепископом псковским и новгородским Феофаном Прокоповичем [2]. Лицо, представлявшее одновременно интересы церкви и государства, поощряло писателя к критике авторитетов:
Знать, тебе страшны сильных глупцов нравы.
Плюнь на их грозы! Ти блажен трикрати...
а я ныне сущий твой любитель.
Но сие за верх славы твоей буди,
что тебя злие ненавидят люди [3].
© Склейнис Г. А., 2008
