CC BY
35
6. ГАУО. Ф. 134. О. 2. Д. 500.
7. Сводный список объектов культурного наследия (памятников истории и культуры) Сенги-леевского района // URL: http://nasledie73. ulgov.ru/28/835/412.html (дата обращения: 16.08.2016).
8. Алихова А. Е. Поселение у села Русская Бектяшка Ульяновской области // Материалы и исследования по археологии СССР. №80. Труды Куйбышевской археологической экспедиции. Т. 3 / Академия наук СССР, Ин-т истории материальной культуры. - М. : Изд-во АН СССР, 1960. -252 с. С. 128-130.
9. Перечень памятных сооружений, посвя-щённых воинам Великой Отечественной войны 1941-1945 гг., расположенных на территории Ульяновской области // URL: http://nasledie73. ulgov.ru/609/627.html (дата обращения: 16.08.2016).
10. Балакина В. М. Воспоминания / записала А. В. Рыбакова 16.10.2016 г. в с. Русская Бектяшка (Сенгилеевский р-н Ульян. обл.).
11. ГАУО. Ф. 134. Оп. 7. Д. 615.
Рыбакова Александра Васильевна, аспирантка кафедры «Отечественная история» Ульяновского государственного педагогического университета им. И. Н. Ульянова, научный сотрудник ОГАУК «Ленинский мемориал». Бурдин Евгений Анатольевич, доктор истории-ческих наук, профессор кафедры «Культурология и музееведение» историко-филологического факультета Ульяновского государственного педагогического университета им. И. Н. Ульянова, заместитель директора НИИ истории и культуры Ульяновской области им. Н. М. Карамзина.
Поступила 01.11.2016 г.
УДК 82 (091) Л. П. ЯКИМОВА
РАССКАЗ ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА «ПЛОДОРОДИЕ» В ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНОМ КОНТЕКСТЕ МОТИВНЫХ КОНЦЕПТОВ БЕДНОСТИ-БОГАТСТВА
Исследуется концепт бедности-богатства в рассказе Вс. Иванова «Плодородие». Утверждается, что художественная уникальность рассказа, его эмоционально-поэтическое и смысловое своеобразие заключено в потаённой силе его интертекста, уходящей корнями и в архетипы народного сознания, и в литературные глубины, прежде всего русской литературы первой половины Х1Х века.
Ключевые слова: проза Всеволода Иванова, мотивы, интертекст, концепты бедности-богатства.
По сути означенная в заглавии тема является сквозной для русской литературы, даже и на номинативном уровне выявляя свою идейно-эстетическую значимость: «Бедная Лиза» Карамзина, «Бедные люди» Достоевского, «Бедность не порок» Островского.., но более существенно её смысловое и художественное богатство, скрытое за жанровым, стилевым, сюжетным и т. д. многообразием. Значение неоспоримой
© Якимова Л. П., 2017
истины приняла известная фраза о том, что вся русская литература вышла из «Шинели» Гоголя, но если быть исторически точным, то русский реализм начался с появления известной литературной триады, в своём роде литературной трилогии, непреднамеренно составившейся из повестей Пушкина «Станционный смотритель» (1830), Гоголя «Шинель» (1842), романа Достоевского «Бедные люди» (1852), остро актуализировавших проблему маленького человека, отношений бедности и богатства, неимущих и власть предержащих и тем самым
пробудивших интерес к поискам путей социальной справедливости и придавших неизбывность вопросам «кто виноват?» и «что делать?».
Правомочность определения этих
произведений как своеобразной трилогии возникает не только благодаря общности их мотивно-проблемного поля, но главным образом благодаря их текстуальной связности, возникающей в результате того, что герои одного из авторов читают книги других авторов. Героиня романа Достоевского Варенька Доброселова пишет своему сердечному другу Макару Алексеевичу Девушкину: «Посылаю вам одну книжку, тут все разные повести; я прочла кое-какие; прочтите одну из них под названием „Шинель" [1, с. 60]. Перед этим Макар Алексеевич по её же рекомендации прочитал «Станционного смотрителя», и такое впечатление от повести получил, «словно сам написал, точно это, примерно говоря, моё собственное сердце, какое уж оно там ни есть, взял его, людям выворотил изнанкой, да и описал всё это подробно - вот как!.. Да я и сам в таком же положении подчас находился, как, примерно сказать, этот Самсон-то Вырин, бедняга» [1, с. 59]. И как велик был восторг Макара Алексеевича от чтения «Станционного смотрителя», столь же негативен оказался его отклик на «Шинель». Исполненный читательского негодования, он воспринял её как «пашквиль» на маленького человека, распространив свой гнев даже и на Вареньку, поставившую его как читателя «в такую крайность». По этому поводу он излагает и свою концепцию мироустройства: «... всякое состояние определяется всевышним на долю человеку» [1, с. 61], из чего следует, что он не восстаёт против сложившегося в мире разделения на бедных и богатых - «это уж по способности человека рассчитано: иной на одно способен, а другой на другое, а способности устроены самим богом» [1, с. 61], но против того, чтобы принижать человеческое достоинство маленького человека, не видеть его человеческого равенства с другими, сводить его лишь к социальной функции переживания своей имущественной бедности, не видя его способности ко всему богатству человеческих страстей и ощущений - любви, дружбы, эстетических наслаждений театром, книгой, природой. И характеризуя себя как законно-послушного гражданина - «в беспорядках никогда не замечен» [1, с.61], он, скорее всего,
осуждает и форму протеста Акакия Акакиевича Башмачкина, который в болезненном бреду «даже сквернохульничал, произнося самые страшные слова. тем более что слова эти следовали непосредственно за словом „ваше превосходительство"» [2, с.164].
Действительно, акцентируя внимание на социальной забитости и человеческой незначительности своего героя и в то же время замыкая художественный образ в рамках авторской безоговорочности, Гоголь завершает повесть идеей слепого возмездия миру «значительных лиц» со стороны малых сих. Путём творческой воли переведя реалистическое повествование в разряд фантастического, сменив болезненную реакцию живого человека, обиженного титулярного чиновника, поступками чиновника-мертвеца, в финале повести Гоголь сталкивает читателя с неизбежной переменой социальных ролей: «бедным» теперь выглядит «ваше превосходительство»: «Бедное значительное лицо чуть не умер» [2, с. 158]. И было отчего. Мертвец-чиновник с лицом Акакия Акакиевича хватает его за воротник: «А! так вот ты наконец! Наконец я тебя того, поймал за воротник! твоей-то шинели мне и нужно! Не похлопотал об моей, да ещё и распёк, - отдавай же теперь свою!» [2, с. 158]. Так шинель с плеч «значительного лица», т. е. сильного и богатого, перекочевала на плечи бедного: справедливость, хоть и в мире фантастики и путём насилия, восторжествовала. Как говорится: ничего личного, только социальное. Как в случае любого революционного переворота, происходит смена собственников: бедный становится богатым, богатый - бедным.
По сути дела через разное поведение своих героев - одинаково бедных и равных по титульному рангу чиновников писатели - Гоголь и Достоевский - вступают в сферу принципиально важных и в общем-то вечных вопросов о путях установления справедливости: эволюция или революция, «милость к падшим» или «к топору зовите Русь».
Гнев Макара Девушкина как читателя «Шинели» понятен, но его позиция выходит за рамки читательского вкуса, по большому счёту восходит к онтологическим принципам автора повести. Мысль Достоевского прорывает пределы социального детерминизма, выходит на простор утверждения общечеловеческих истин. Его герой - маленький человек, но у него своё место в мире, «он нужен, необходим» [1, с. 61], и
бедностью своей не торгует, а по возможности скрывает её - стыдится. Именно тогда онтологическая природа1 связи стыда и бедности проступает в литературе текстуально, в повести «Бедные люди» представ как лейтмотив: «У бедного человека, — объясняет Макар Алексеевич Вареньке, - на этот счёт тот же стыд, что у вас, примером сказать, девический» [1, с. 69].-(подчеркнуто мною.- Л. Я.). Следуя законам герменевтики, необходимо обратить внимание, что если сам Девушкин в отношениях с людьми оперирует преимущественно понятиями не столько социальными, сколько нравственно-этическими, восходящими к общечеловеческим ценностям, то и «его превосходительство», переписывая бумаги которого чиновник сделал ошибку, тоже не власть свою над ним демонстрирует, не всесилием своим упивается, а тоже что-то вроде стыда испытывает при виде бедственного облика подчинённого, и интонация совестливости, стеснительности, душевного смущения улавливается, когда он передаёт ему вынутую из книжника сторублевую ассигнацию: «Вот, - говорят они, - чем могу, считайте, как хотите... взял мою руку, - рассказывает Девушкин, - недостойную, да и потряс её: «Ступайте, чем могу. Ошибок не делайте, а теперь грех пополам» [1, с. 111].
Надо ли говорить, что критика и литературоведение, исповедовавшие принципы социального детерминизма, т. е. сторонники и натуральной школы, и революционно-демократической критики, и постреволюционного литературоведения, ставили «Шинель» выше «Бедных людей», а в советское время до определённой поры Достоевский вообще был выведен из читательского оборота.
Художественная литература надолго попала в плен критики, толкований и интерпретаций. Не миновал этого пленения и «наше всё» - А. С. Пушкин. Яркий пример - повесть «Станционный смотритель». Внешне повесть даёт много поводов толковать её лишь как сюжет бесправия маленького человека, о чём свидетельствует её зачин: «Что такое станционный смотритель? Сущий мученик четырнадцатого класса, ограждённый своим чином токмо от побоев.» [3, с. 129]. Поэтический механизм, представленный четырьмя картинками на стене бедного жилища Самсона Вырина на сюжет библейской притчи о блудном сыне, не работал, попросту не
:См. Зырянов О.В. Кто вышел из гоголевской «Шинели»? // Известия Уральского гос. университета. 2002. 24. С. 133—143.
улавливался. Что «Капитанская дочка» это повесть не о злодее Минском, похитившем бедную Дуню, а русский вариант вечного сюжета о взаимной любви, о человеческой страсти, соединившей бедную и богатого, что главное в повести - драма непонимания отца и дочери, а не драма социальной розни - всё это отступало перед идеей о торжестве социального неравенства, лихоимстве богатых и беззащитности бедных. Трезвая мысль о смелости творческого подхода Пушкина, посягнувшего на «подрыв банальностей» (В. Тюпа), с трудом пробивалась в советском литературоведении через позитивистские тернии и преграды.
Глубинное понимание того, что роман «Бедные люди» Достоевского теснее, родственнее, духовнее связан с повестью Пушкина «Станционный смотритель», чем с хронологически более близкой ему повестью Гоголя «Шинель», о чём можно было прочесть в работах Г. М. Фридлендера [4, с. 407], что «маленький человек» Самсон Вырин обуреваем той же сильной страстью, что и «царственного» происхождения герои трагедий Шекспира, что страдает он не от бедности и не от оскорблённости богатым и надменным гусаром, а от родительского эгоизма - «ведь Дуня и Минский любят друг друга» [5, с. 289], в чём тщетно пытается убедить читателя Е. И. Купреянова, постоянно наталкиваясь на непреклонность утверждения, что «гуманизму «Повестей Белкина» близки многие черты творчества Н. В. Гоголя и всей натуральной школы» [6, с. 99]. Именно это мнение Б. С. Мейлаха обрело значение официальной точки зрения и определило характер литературного портрета А. С. Пушкина в «Краткой литературной энциклопедии» (1971), которая является важным справочным пособием до сих пор.
В советской литературе сложилась традиция негативизировать человеческую склонность к зажиточности, трактовать её как проявление мещанства, обывательских пережитков, воспринимать образ богатого с обязательным знаком отрицательности, а priori ставя на нём клеймо духовной и нравственной неполноценности. Сочувствовать богатым было не принято; показательно, что формула «богатые тоже плачут» входила в житейский обиход даже в 80-е годы с оттенком непривычности.
Проведя насильственную смену форм собственности, своего рода имущественный перекувырк, т. е. переброс богатых шинелей на плечи бедных, революция сменила шкалу ценностей: если раньше необходимо было доказывать, что «бедность не порок», то теперь
непорочность следовало доказывать богатому. Едва наступил ХХ век, как в русскую литературу вошел писатель, обнаруживший свою читательскую причастность к литературной трилогии середины XIX века и создавший на этой основе прецедент богатого художественного интертекста, именно на основе творческого оперирования концептами бедности и богатства. Это был Всеволод Иванов, писательская слава которого в постреволюционный период приравнивалась к Горькому, его и называли «новым Горьким», но сложная природа творческой мысли которого начинает открываться во всей глубине только сегодня. Уже в повести «Возвращение Будды», прибегая к приёму палимпсеста - через призму буддизма писателю удаётся вскрыть многие существенные стороны русской революции, не случайно он назвал эту книгу 1923 года «поворотом» к своей главной книге «Тайное тайных», вышедшей в 1926 году и переломившей его творческую судьбу. После выхода её в свет неистовые ревнители чистоты пролетарского искусства в лице РАПП обрушились на писателя с поистине сокрушительной силой, после чего доступ его книг к печати по существу был закрыт. Писателю оставили имя классика советской литературы, не подвергли физической репрессии. Ему сохранили жизнь, но по сути дела лишили творческой свободы.
Поистине «поворотной» оказалась одна из сцен «Возвращения Будды». Прежде чем отважиться на командировку по сопровождению позолоченной статуи Будды на Восток, профессор Викентий Викентьевич Сафонов познал мучительное чувство голода и однажды, возвращаясь домой, на пути от Мойки к арке Генерального штаба встретил женщину, несущую под мышкой конскую голову, и больше по привычке спросил: «Продаёте? И женщина, стыдливо глядя себе в ладонь, сказала «нет». «Да, люди стыдятся быть богатыми, - подумал профессор, - им стыдно иметь конскую голову» [7, с. 32] (подчеркнуто мною - Л. Я.).
И смысловая акцентированность фразы, а главное - её интертекстуальный характер очевидны. Она отчётливо сопрягается с нравственно-этической оценкой понятий богатства и бедности в категориях стыда, совести, вины в литературе XIX века, прежде всего в романе «Бедные люди», только теперь в результате революционной смены форм собственности «стыдятся быть богатыми», точнее было бы сказать: не столько «стыдятся», сколько боятся «быть богатыми». Преодолевая долгий «железный путь» от Петрограда до
монгольских границ, профессор убеждается: «пальто сейчас закапывают: Россия ходит в шинелях» [7, с. 53].
Шинель как знаковая граница богатства -бедности всплывает в тексте Вс. Иванова как говорящая лексема: шинель становится знаком социалистического равенства, обытовленным символом достигнутого в ходе революции равноправия.
То, что в повести «Возвращение Будды» обозначилось в латентной форме, в рассказах сборника «Тайное тайных» оказалось развёрнутым в целые сюжетно-образные картины, хорошо проработанные характеры. В плане исторической игры концептов богатства-бедности важен рассказ «Плодородие», являющийся центральным в книге «Тайное тайных». Сам писатель склонен был отводить ему особое место в своих творческих исканиях: «Мне бы хотелось, - писал он Горькому, - чтобы вы прочли, Алексей Максимович, - рассказ мой новый „Плодородие". Там все мои последние думы» [8, с. 327].
В центре изображения - затерянное в горах Алтая крепкое кержацкое село: писатель воспроизводит деревенский мир, ещё не затронутый ходом революционных преобразований, ещё сохраняющий добрые традиции патриархального уклада - исконной привязанности к земле, уважения к чужой собственности, трудолюбия, взаимопомощи. Ещё не ушла отсюда атмосфера плодородия, слитности с природно-естественными началами жизни.
Но уже появились тревожные симптомы грядущих перемен, уже витает страх перед неизбежным будущим. Связан он с пугающим словом «партия», с непонятными переменами в поведении некоторых односельчан, например, Мартына. К таким, как он, в трудолюбивом кержацком селе привычно сложилось пренебрежительное отношение и не потому, что беден, а потому, что беден из-за лености и нерадивости к хозяйству. Живописание личности бедняка Мартына сопровождается в рассказе таким обилием колоритных социально-психологических красок и выразительных подробностей, что авторское стремление убедить читателя в лености и бесхозяйственности героя, как главной причине его бедности, может показаться даже избыточным. В богатом раскольничьем селе, где у домов «ворота высокие, как у крепостей, с железом крытыми кровлями», а «на бревенчатых заплотах сидят кошки, сытые, толстые» [9, с. 42], у Мартына -«покосившиеся ворота» [9, с. 11]. Так же
контрастно выглядят и предметы хозяйственного обихода: на берегу озера, «на необычайно зелёной траве вверх днищами были раскиданы лодки» сельчан. «Один лишь бот, принадлежащий Мартыну, валялся ближе всех к воде, боком, днище было треснутое, пакля вылезла и -обиднее всего - кто-то нагрешил под лодку» [9, с. 35]. «Ко сну он был падок» [9, с. 11], «.любил уходить в горы. Там легко думалось о кладах, редко встречались сельчане, при первом же слове упрекавшие его в лености» [9, с.36]. Хозяйство Мартына держится лишь на беспримерном усердии жены и надеждах на подрастающего сынишку - ловкого и сноровистого Алёшку: «Спросили, много ли Мартын наберёг на зиму сена; за него ответила баба» [9, с. 47]. Сельчане ему «и помощь устраивали, и хлеба давали, и ещё дадим, коли надо...» [9, с. 48].
Бедный по причине лености, Мартын, отнюдь, не глуп и не лишён сообразительности. Он чутко улавливает дух и направление наступивших в стране перемен, склоняющихся в сторону выражения интереса бедных - чаще всего путём практической реализации нехитрой формулы - «отнять и поделить». Искони привыкшим надеяться лишь на себя и свой труд, верить лишь «стогам, скирдам да Богу» [9, с. 51] кержакам он угрожает созданием на селе «партии», способной взять их жизнь под свой жесткий контроль. Такого же склонного к тунеядству, как сам, Турукая, «мужика пустого и никчемного» [9, с. 41] подговаривает: «.давай по селу-то партию устроим, зажмём им гасники-то» [9, с. 47].
В страхе перед неведомым кержацкие старики, смиряя гордость и достоинство уважаемых на селе людей, отправляются к Мартыну на переговоры: «Идти им к Мартыну было до мучения тяжко. Они долго ещё говорили о погоде и об урожае, наконец оправили сзади старомодные кафтаны и пошли.
- Мартын Андреич, ты бы эту штуку, что Турукай болтает, оставил.» [9, с. 47—48]. И на словах убеждали, и заверением новой помощи -и хлебом, и скотиной пытались прельстить, но ощутив защищённость временем, Мартын уже успел войти в роль «значительного лица», не надолго вкусить соблазн власти над людьми, уже не в силах справиться с соблазном покуражиться над ними и в упоении этой случайной властью, почти теряя чувство реальности, кричит: «Прошу встать!!! Имею я желание ехать с вами, старики, в горы» [9, с.48].
Автор тщательно, с огромной силой досто-
верности, воссоздаёт тот внутренний механизм обострения конфликта, когда провокационное поведение Мартына и стихийный страх староверов перед будущим, сомкнувшись воедино, приводят к трагическому финалу -гибели Мартына от мужицкого самосуда. «Когда Мартын стих и перестал даже подёргиваться, лысый старик вытер пот, оправил рубаху, перекрестился. - Миром согрешили, миром и отвечать» [9, с. 58].
По сути дела вековечный конфликт бедных-богатых, проявившись в ситуации победы пролетарской революции, получает у Вс.Иванова необычное ни для русской, ни для мировой литературы разрешение. Страдательной стороной в нём оказываются скорее богатые, чем бедные, подобно тому, как подверглась тотальному раскулачиванию масса зажиточного крестьянства. Не доведённые классовым неравенством и угнетением до отчаяния бедняки убивают богатея, а вершат мирской суд богатые, доведённые до праведного возмущения поведением бедняка, и хотя самосуд в любом случае лишён оправдания, есть в действиях кержаков какой-то внутренний резон, мешающий признать невиновность Мартына.
В понимании конфликта, разразившегося в селе Ильинском, писатель и современная ему критика разошлись кардинально. Воспроизводя общий фон сложившихся на селе отношений, автор пишет: «Сельчане были староверы -кержаки по-алтайскому - любили с благочестием помогать друг другу, любили, чтобы упоминали часто о такой помощи. А Мартын всё забывал и благочестием его наполнить так же трудно, как бочку плевками» [9, с. 36]. Однако до критиков не дошли сложность и своеобразие воспроизведённой в «Плодородии» конфликтной ситуации: в Мартыне увидели только несчастную и невинную жертву «эгоистической, крепкой, собственнической, дикой и тупой кержацкой деревни» [10, с. 419], не заметив в позиции автора стремления к глубинному анализу её социальных противоречий, зато обвинив его в «странном иррационализме» и «самодовлеющем психологизме» [10, с. 417].
Важно отметить, что эта тенденция оправдания бедного Мартына сохранялась вплоть до перестроечных времен, в чём можно убедиться, обратившись к трудам советских исследователей о литературном процессе 20-х годов и, в частности, осмыслению в их контексте творчества Вс. Иванова: «В основе всех внешне непонятных поступков Мартына, — утверждает В. В. Бузник, — лежит бессознательный протест против рутинного существования, желание
взорвать благополучную неподвижность быта в зажиточном сибирском селе, разрушить сытое довольство обывателей. И богатеи, безошибочно угадавшие в Мартыне своего кровного врага, под конец рассказа садистски забивают насмерть этого возмутителя спокойствия» [11, с. 343]. Нет смысла метать обвинения в адрес советских исследователей: монография В. В. Бузник и сегодня не утратила научной ценности, привлекая филологов и богатством литературного материала, и даже той особой мерой наглядности, с какой продемонстрирована в ней порочность позитивистской системы взглядов, всей идеологии социального детерминизма, доведённого до степени примитивного социологизма.
Сегодня многое, если не всё, в подобной трактовке образа Мартына вызывает взрыв возражений: почему исследователь определяет поведение Мартына, как «бессознательный протест»? Мартын действует очень осмысленно, исходя из трезвого понимания политико-экономических тенденций революционного времени. Когда всё перевернулось и ещё не начало укладываться, «переклубилось» и понятие собственности, представления о богатстве и бедности поменялись местами «до основанья». Революция дала бедности невиданные ранее преференции, формула «кто был ничем, тот станет всем» обрела буквальный смысл: бедность открывала невиданные социальные перспективы - вступления в партию, получения высоких должностей, обретения власти над людьми. Именно за это прежде всего ухватился «зряшный, пустой» Турукай, услышав вопрос Мартына: «А ты, Турукай, в партию не хошь?» [9, с. 46], в надежде, что сам Ленин скажет, «а пошто Турукаю не быть у меня главнокомандующим, если он у меня в партии. Надевай на Турукая ордена и давай ему коня арапской породы» [9, с. 47].
Не только Мартын и Турукай понимают преимущества бедняка перед богачом, возникшее в результате революции, но и достигшие богатства трудолюбием и благочестием сельчане принимают условия нового времени, вступая в своего рода социальную игру с советской властью, рассчитывая получить свой выигрыш, извлечь свою пользу и выгоду. Когда возникла необходимость проведения взрывных работ для отвода ледниковых вод, угрожающих селу затоплением, сельчане отряжают в город делегацию, выбирая ходоков из числа самых бедных, «побородатей да похудее», предусмотрительно и «пиджаки одели
погрязнее» [9, с. 51].
Обвиняя кержаков в «садистском забивании насмерть», не следует обходить вниманием и то, что всё их поведение спровоцировано садистским поступком Мартына по отношению к добропорядочной сельчанке Елене, вполне соответствующем его намерению распространить принцип «отнять и поделить» и на женскую красоту: «... конец вам подходит. Буде с бабами валяться, буде. дай другим, а?» [9, с. 49]. В этом контексте совершённое Мартыном в горах насилие над Еленой («Потом баба. долго ползала вокруг березы, распутывая с её сучьев свои косы» - с. 51) предстает как обытовлённая норма разрешения любовного конфликта в эпоху революции и как та грань, за которой возмущение сельчан поведением Мартына переходит в самосуд. Наконец, в приближении к 90-м годам неприкрытой фальшью отдаёт неприятие материального «благополучия», «зажиточности», «сытого довольства», вообще спокойной, не грозящей взрывами жизни, устойчивого существования и развития. Именно под этим знаменем и шли на Перестройку, не предполагая, что ознаменовавшись очередным переделом собственности, она, как и всякая другая революция, обернётся всё тем же исторически неизменным жестом переброски вожделенной шинели с одних плеч на другие.
И хотя в рассказе «Плодородие» завязан целый узел неразрешимых конфликтов, порождённых ходом революции, но в данном случае важно то, что многие из них проросли из зерна одной, казалось бы, случайной и проходной сцены повести «Возвращение Будды», более того, даже одной фразы, обращённой к осмыслению новых связей, которые возникли в послереволюционный период между концептами бедности и богатства.
Художественная уникальность рассказа «Плодородие», его эмоционально-поэтическое и смысловое своеобразие заключаются в потаённой силе его интертекстуальности, уходящей корнями и в архетипы народного сознания, и в литературные глубины, прежде всего русской литературы первой половины Х1Х века, когда с появлением литературной трилогии Пушкина, Гоголя, Достоевского концепты бедности и богатства были осмыслены в онтологической связи с нравственно-этическими категориями стыда, совести, вины, и русская литература обрела прочный фундамент осмысления вечных вопросов и о путях достижения справедливости.
Сегодня трудно ответить на вопрос, является ли то текстуальное сцепление, которое возникло
в рассказе Вс. Иванова с повестями XIX века, сознательным и глубоко продуманным творческим ходом или восходит к вечной тайне нечаянных схождений, но в любом случае оно увеличивает потенциал «последних мыслей» автора, придавая им особую остроту и напряжённость, поистине историческую неизбывность.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Достоевский Ф. М. Бедные люди. Полное собр. соч. в тридцати томах. Т. 1. - Л. : Изд-во «Наука», 1973.
2. Гоголь Н. В. Шинель. Собр. соч. в шести томах. Т. 3. - М., 1959.
3. Пушкин А. С. Станционный смотритель. Собр. соч. в 10 томах. Т. 6. - М., 1957.
4. Фридлендер Г. М. «Бедные люди» //История русского романа. В двух томах. Т.1.-М-Л.: Изд-во Академии наук СССР, 1962.
5. Купреянова Е. И. А. С.Пушкин // История русской литературы. В четырёх томах. Т.2. - Л. : «Наука», Ленинград. отд., 1981.
6. Мейлах Б. С. Пушкин Александр Сергеевич. КЛЭ. - М., 1971.
7. Иванов Вс. Возвращение Будды. Чудесные похождения портного Фокина. - М. : Изд-во «Правда», 1991.
8. Переписка Вс. Иванова и А. М. Горького 1924—1928. Вс. Иванов - А. Горькому. 20 декабря 1925, Москва // Иванов Всеволод. Тайное тайных. - М. : Наука, 2012.
9. Иванов Всеволод. Плодородие // Иванов Всеволод. Тайное тайных. - М. : Наука, 2012.
10. Горбачев Георгий. Всеволод Иванов // Е. А. Папкова. Книга Всеволода Иванова «Тайное тайных». — М. : ИМЛИ РАН, 2012.
11. Бузник В. В. Русская советская проза двадцатых годов. - Л., 1978.
Якимова Людмила Павловна, доктор филологических наук, профессор, главный научный сотрудник Института филологии СО РАН (г. Новосибирск), постоянный автора журнала «Вестник УлГТУ».
Поступила 13.12.2016 г.
СООБЩЕНИЕ
Н. С. ЦВЕТОВА
О НОВОЙ КНИГЕ Е. КОСТИНА (Е. Н. КОСТИН. ПОНЯТЬ РОССИЮ. КНИГА О СВОЙСТВАХ РУССКОГО УМА: ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ОТ ЛИТЕРАТУРЫ. - СПБ. : «АЛЕТЕЙЯ», 2016. - 332 с.)
Монография опубликована при финансовой поддержке РГНФ, в рамках проекта «Своеобразие и мировое значение русской классической литературы (XIX - первая половина XX столетия). Идеалы, культурно-философский синтез, рецепция», проект №15-34-11045 "а (ц").
Новая книга Е. Костина «Понять Россию» привлекла моё внимание исключительно благодаря заглавию. На полке уже стояли «Тайна России» М. Назарова (М., 1999), «Понять Россию: историко-культурные исследования» Л. Мюллера (М., 2000), «Россия вечная» Ю. Мамлеева (М., 2002), «Ментальное пространство России» С. А. Глузмана (СПб., 2010),
«Россия в поисках себя» Д.-Х. Биллингтона (М., 2011), «Умом Россию понимать» В. А. Никонова (М., 2014). Далеко не полный и наверняка незавершённый ряд публикаций свидетельствует о формировании в современной гуманитарной науке научного направления, создатели которого объединены стремлением к постижению особенностей национального психо-ментального
