CC BY
6Женские архивы - кладовые памяти.
Политика идентичности
в (авто)биографиях женщин после 1989 года *
А. Мрозик (Варшава)
Чувство истории предполагает ощущение прошлого не только как прошедшего, но и как настоящего.
Т. С. Элиот. Традиция и индивидуальный талант 1
Питая умиротворяющие, утопические образы прошлого, ностальгия помогает человеку адаптироваться как к резким общественным переменам, так и поворотам в индивидуальной судьбе - изменениям, ведущим к приятию ролей и общественных позиций, в которых личность индивидуума, ощущение идентичности и участие в жизни социума подвергается резкому ограничению.
С. Тэннок. Критика ностальгии 2
1 Идентичность, память и власть
В начале XXI в. польский книжный рынок буквально захлестнула волна (авто)биографических повествований. Большая часть этих воспоминаний, дневников, мемуаров, саг и семейных альбомов, (автобиографий, написанных и опубликованных после 1989 г., касается периода войны и оккупации, порой также захватывает межвоенное двадцатилетие. Случаются, однако, и более далекие «экскурсы» - в середину и конец XIX в., несколько реже встречаются воспоминания, отсылающие к новейшей истории - ПНР 3. Среди авторов мемуаров необычайно много женщин - писательниц, художниц, журналисток, литературоведов и культурологов, а в текстах их тесно переплетаются личный опыт, семейная история и исторический фон 4.
В этой статье мне хотелось бы найти ответ на несколько вопросов. Почему так много семейных и семейно-автобиографических пове-
*
Проект осуществлен на средства Национального центра науки (решение № ББС-2011/0Ш/Н82/03256).
ствований появилось именно теперь, десять с лишним лет спустя после смены строя? Чем объясняется популярность этих текстов, заставляющая нас рассматривать их не только как литературное явление, но прежде всего как культурный и общественный феномен? Какую роль они играют в процессе общественных, экономических и культурных перемен, свидетелями и участниками которых мы являемся?
Как замечают исследователи социального феномена, каковым стала мода на мемуары, потребность «вернуться к корням» вызвана желанием четко обозначить связь между индивидуальной и коллективной идентичностью. Следствием политического перелома в Польше и Центральной Европе после 1989 г. стал процесс (ре)конструкции национальной идентичности - на руинах империи и в оппозиции к ней: в стремлении проанализировать и преодолеть коллективную травму коллективное сознание обращается к тем моментам истории, которые могут служить постоянной, неизменной точкой отсчета 5. Ревизионистская политика, проводимая властями после 1989 г., особенно благоприятствует процессу «очистки» польской истории: свобода трактуется как показатель интегральности и цельности коллективной идентичности. Поэтому в публичном дискурсе (к которому я отношу и мемуарную прозу) так много ностальгических обращений к истории Второй Речи Посполитой как к периоду возрождения суверенного государства и реконструкции цельности национальной биографии, в то время как новейшая история (годы войны и, в особенности, ПНР), ассоциируемая с категориями упадка, разлома, прерывности, лишь с недавних пор начинает подвергаться глубокому и систематическому «биографическому анализу».
Ориентированная на прошлое современная историческая, общественная и политическая мысль трактует его как фундамент, на котором базируется не только коллективная, но и индивидуальная идентичность. Французский историк П. Нора заметил, что мы живем «во времена памяти»: лишь память о прошлом может служить постоянной точкой отсчета для личности и общества в ситуации, когда «над будущим тяготеет абсолютная неопределенность», в свою очередь, «отбрасывающая тень на настоящее» 6 Постсовременное общество постоянно возвращается к исходному пункту, а стремление деконструировать идентичность перерождается в потребность ее (ре)конструировать. Создание мемуаров, следовательно, можно считать проявлением (и выражением) тоски по непрерывности идентичности, укорененности, коллективному.
В женских (авто)биографиях ощутимы упомянутые выше ностальгия, опасения, потребность в (ре)конструкции идентичности (как в индивидуальном, так и в коллективном масштабе) и ее возможность. Культура индивидуализма, прививавшаяся в Польше после 1989 г., благоприятствует повествованиям об индивидуальном женском опыте и акцентировании психологического измерения идентичности. С другой стороны, это повествование в анализируемых мною текстах настолько погружено в контекст семейной и - шире - национальной истории, что представляется невозможным говорить об идентичности женщин в Польше вне связи с проблемой национальной идентичности.
Как показывают исследования gender&nation, в национальном дискурсе женщины играют роль воспроизводительниц семейной/национальной общности, ответственных за культивирование и передачу языка, традиций и ценностей 7. Главной точкой отсчета для авторов анализируемых мною произведений является, таким образом, в большей степени семья и история нации, чем история женщин как социальной группы, о правах которой в Польше заговорили после 1989 г. на волне общей «демократизации истории» 8. Автобиографии полек предстают (авто)биографиями, в которых рассказ о жизни индивидуума достигает полноты лишь в контексте повествования о жизни социума и наоборот: история социума отражается в истории образующих его индивидуумов. В процессе повествования проявляется женская идентичность, стержнем которой является (само)сознание национального/этнического происхождения, в то время как другие измерения (половое, сексуальное или классовое) остаются невидимыми, замалчиваются, а если и подвергаются рефлексии, то в рамках стереотипов. Повествовательницы-героини анализируемых мною текстов часто упускают из виду женский опыт истории: феминность здесь «прозрачна». Таков первый тезис данной статьи.
Второй тезис - производная первого. Я утверждаю, что (ав-то)биографии женщин являются не только реакцией на политику, ориентированную на память/идентичность и проводимую в Польше после смены строя, но также и существенным элементом процесса конструирования прошлого, подчиненного интересам современности.
Отправная точка большинства анализируемых мною историй жизни женщин и их семей - межвоенный период: мифологизированное прошлое, золотой век, Эдем, утрата которого (вследствие войны, а затем навязанной извне власти) вызвала нараставшее ощущение деградации - как индивидуальной, так и коллективной. Оперирующая образами
«золотой век», «упадок», «возвращение» и пр., ностальгическая риторика, которой насыщены (авто)биографические тексты, создает атмосферу минувшего, возвращения в края детства или - в случае повество-вательниц-героинь (авто)биографий, родившихся после войны - детства родителей и дедушек-бабушек, память о котором опосредована, запечатлена в семейных хрониках, письмах, дневниках, фотографиях. Обращение к детству, корням, дому - ритуальное, ностальгическое -это всегда возвращение к определенному прошлому со вписанным в него социальным порядком, в центре которого - семья и частная собственность. В (авто)биографиях, таким образом, совершается реституция этого порядка, который легализует «вымышленная традиция» 9.
2. Модели престижа в контексте идентичности
Исходная точка анализируемых мною женских (автобиографий* - как правило, мир довоенный, известный повествовательни-цам-героиням или по собственному опыту (А. Шатковская, р. 1928; И. Ольчак-Роникер, р. 1934), или, если они были слишком малы, чтобы его помнить, по рассказам родителей, дедушек-бабушек, родственников, знакомых (И. Вахович-Маковская, р. 1943). Воспоминания о довоенном мире - с его специфическим общественно-экономическим укладом, богатой культурой, атмосферой радости и энтузиазма после получения Польшей в 1918 г. независимости - сливаются в их сознании с воспоминаниями о детстве, родном доме, близких. В результате мифологизируется не только детство, но и вся окружающая ребенка действительность - историческая, общественная, экономическая 10. Ощущение стабильности, покоя и безопасности, которое дарит дом, переносится на всю эпоху. Эхо ностальгии, тоски по «золотому веку», «раю», «Аркадии» звучит в (авто)биографиях, особенно в контексте позднейшей «утраты»: «Я родилась на руинах довоенного мира. В этом утверждении нет ни грана поэтической метафоры. Мое детство пришлось на вторую половину сороковых и начало пятидесятых» 11; «Я лишь теперь
* «В саду памяти» Иоанны Ольчак-Роникер (Joanna Olczak-Ronikier. W ogrodzie pami^ci, 2006), «Барышня в ПНР» Иоанны Вахович-Маковской (Joanna Wachowicz-Makowska. Panienka w PRL-u, 2007), «Фраскати. Апофеоз фотографии» Эвы Курылюк (Ewa Kuiyluk. Frascati. Apoteoza fotografii, 2009), «Был дом... Воспоминания» Анны Шатковской (Anna Szatkowska Byl dom. Wspomnienia, 2009).
осознаю, как сильно в молодости ревновала к прошлому моей матери и бабушки. Довоенная Польша казалась Аркадией, утраченным раем, сладости которого мне не довелось изведать» 12
Прошлое, сохранившееся в туманных воспоминаниях или не сохранившееся вовсе, запечатлено главным образом в рассказах родителей и дедушек-бабушек, к которым повествовательницы обращаются в минуты кризиса, напряжения, опасности. Ольчак-Роникер удается воспроизвести воспоминание об этом мире благодаря одной из последних довоенных фотографий, на которой она - четырехлетняя - лежит на траве у ног своей бабушки и ее сестры. Воспоминания поражают ее, даря чувство блаженного покоя и одновременно вызывая недоверие: неужели этот канувший в Лету мир - стабильный и безопасный - действительно когда-то существовал? «В этой идиллической картине есть нечто метафизическое. Осколок жизни, застывшей навеки, словно в капле смолы. Стремительный поток времени на секунду замер. [...] Еще мгновение - и придет конец эпохе безмятежных выездов на дачу и ленивых послеполуденных часов в плетеных креслах [...] еще мгновение - и судьба вытолкнет меня с солнечной дачи в опасный мир» 13.
С. Сонтаг полагает, что снимки являются не только «инструментом памяти», «не столько служат памяти, сколько придумывают ее или же заменяют собой». Их смысл заключается в «воспроизведении материи и сути вещей», то есть тем самым они дают прошлому возможность проявиться в более осязаемой форме, чем в случае обращения к -пускай даже и самым подробным и детальным - ассоциациям, на которые опирается стратегия прустовского реализма: фотография «дает мгновенный доступ к реальному», «но в результате этого мгновенного доступа и создается дистанция. Овладеть миром в форме изображений - означает заново ощутить нереальность и отдаленность реального». Вместе с обрывками воспоминаний, фрагментами повествований, уцелевшими фамильными сувенирами и даже обычной домашней утварью фотографии воссоздают контуры ушедшего мира, оставляя при этом свободное пространство, которое можно легко заполнить произвольным содержанием, досказать, а, следовательно, создать: «С помощью фотографий семья создает свою портретную историю - комплект изображений, свидетельствующий о ее единстве» 14.
Мир, известный по воспоминаниям или, скорее, отдельным кадрам памяти, рассказам родственников и знакомых, фотографиям, вещам, - в значительной степени мир воображаемый, ностальгически-
идеальный, на основе этой ностальгии и воображения (вос)созданный. Следовательно, повествовательницы-героини (авто)биографий могут обустраивать его по своему желанию, черпая из перечисленных источников, а также из собственного воображения, в свою очередь существующего отнюдь не в общественном, экономическом и культурном вакууме. Воспроизводимые картины семейной жизни и окружающей действительности указывают на облик 15 авторов-повествовательниц-героинь: говорят об их социальном происхождении, материальном по-ложениие, образовании.
В большинстве случаев это идиллические картины, демонстрирующие семейное счастье, достаток, патриотизм, участие в польской культурной жизни (даже при наличии еврейских корней) и характерные для интеллигенции мещанского или аристократического происхождения вкусы, то есть все элементы социальной и культурной изысканности. На фоне серой действительности ПНР, а затем пестрой, ярмарочно-аляповатой реальности постсоциалистической Польши довоенный мир кажется элегантным, утонченным и одновременно хрупким - с такой легкостью уничтоженным сквозняком Истории: «[...] Я росла в доме, где каждая вещь, каждая мелочь имели собственную историю. [...] Именно таким я запомнила свой детский мир. Как своего рода произведение искусства, создаваемое каждый день трудом разума и рук, но по глубокой потребности сердца» 16
Это мир красивых, богато обставленных, просторных квартир в доходных домах, старых домов с богатыми традициями, изящных предметов, произведений искусства, книг, путешествий на курорты, каникул в деревне, походов в театр, оперу, кафе, воскресных прогулок и семейных обедов. Это мир предпринимателей (Ольчак-Роникер, Вахович-Маковская, Курылюк, Роттенберг), землевладельцев (Шатковская), но также и художников, писателей, деятелей культуры и науки (Курылюк, Шатковская, Ольчак-Роникер) - зажиточного мещанства или аристократии и людей свободных профессий, из которых формировалась общественная, экономическая и интеллектуальная элита II Речи Посполитой, а в некоторых случаях также и ПНР (отец Эвы Курылюк - один из немногочисленных довоенных «левых» интеллектуалов, сделавших карьеру после войны). Это мир, в котором принято было иметь прислугу, мир четких правил -что принято и что не принято в сфере частной и публичной.
В рассматриваемых (авто)биографиях фигурируют женщины среднего класса, интеллектуалки, патриотки, придерживающиеся тра-
диций в плане распределения ролей между полами. Реальность, по которой они тоскуют и которая оказывается для них единственной точкой отсчета, - довоенный элитарный мир, исполненный элегантности, хорошего вкуса, утонченности. По сравнению с реальностью ПНР - серой, мрачной, вульгарной - это действительно «золотой век», «Аркадия», «рай», утраченный в водовороте Истории и воссозданный сегодня посредством ностальгических картин «возвращения домой».
3. Сила ностальгии
С. Тэннок отмечает, что идеологическая функция ностальгии, ловко оперирующей такими риторическими фигурами, как «золотой век», «упадок», «возвращение», заключается в изображении прошлого «универсально хорошим», «идеальным», очищенным от всего, что могло бы нарушить ее совершенные контуры и формы, то есть от любых классовых, этнических, половых, религиозных различий и порожденного ими неравенства 17. Одновременно - при помощи топоса «возвращения к началам» - ностальгия обещает воплотить в жизнь мечту о «рае», утраченном вследствие «грехопадения». Сверхзадача ее однако -не буквальное «возвращение в прошлое», но воссоздание его в форме, легализующей современный общественно-экономический порядок. Таким образом, все, что нарушает воспоминание (или, скорее воображение) о райском прошлом, не соответствует желаемой модели идентичности, интернализация которой гарантирует «вернуть Аркадию», замалчивается, вытесняется, подвергается коллективному забвению.
В Польше «коллективная амнезия» касается, прежде всего, классовых водоразделов и социализма как идеологии, пропагандировавшей социальную справедливость, ограничение частной собственности и отрицание идеи капиталистического свободного рынка, а в его коммунистической версии - создание бесклассового общества. Поэтому в анализируемых (авто)биографиях категории класса, классовых разграничений, экономического неравенства возникают редко - как и все, что связано с довоенным социалистическим движением. Эпоха же ПНР замалчивается или в значительной степени демонизируется.
Из всех анализируемых мною авторов лишь Курылюк обращает внимание на проблему классового расслоения в до- и послевоенной Польше. Классовый сюжет появляется здесь в процессе повествования о семейных конфликтах между эгалитарным отцом - левым журналистом, а позже государственным чиновником - и элитарной матерью, родом из состоя-
тельной еврейской семьи. Сосредотачивая внимание на трагедии евреев, повествовательница книги «Фраскати» не замалчивает и другие формы общественной маргинализации - например, по классовому признаку. Она признается, что в детстве воспринимала прислугу как «массу» - нечто обобщенное, неизменно присутствующее, подобное предметам повседневного обихода. Мать следила за тем, чтобы прислуга всегда была под рукой и знала свое место. Отец же стремился избавиться от феодальных отношений в собственном доме: «Пока мама была в санатории, "милая пани" спала на тахте в ее комнате и ела вместе с нами в столовой. После возвращения мамы, которая "милую пани" называла "домработницей", "прислугой", та перебиралась в чуланчик, подавала на стол, а сама ела в кухне. Случались также скандалы из-за "прислуги", с которой Лапка [отец повествовательницы -А.М.] обращался, как с "вельможной пани"» 18.
Курылюк единственная не осуждает однозначно ПНР. Да, в ее воспоминаниях звучат ноты разочарования ханжеством властей и разложением системы, которая, посулив социальное равенство, растила собственную элиту, пропагандируя идеи мира и эмпатии, воспитывала равнодушие и апатию. С другой стороны, писательница показывает, что для некоторых людей - в частности, для ее отца и его друзей, - социализм и даже коммунизм оказался идеологическим проектом, хотя и не вполне реализованным, но достойным уважения за этос сострадания к человеку и борьбу с социальной маргинализацией *.
Позиция Курылюк по отношению к социализму - довоенному и послевоенному - исключение. В большинстве анализируемых мною (авто)биографических текстов социализм, коммунизм и ПНР (между которыми нередко ставится знак равенства) оцениваются негативно -как «период репрессий» 19, «красная чума» 20, «дьявольская сила» 21. В риторической структуре ностальгического повествования ПНР олице-
* Воспоминания Курылюк также относятся к ностальгическому направлению, хотя и иначе, чем истории других авторов. В центре ее повествования - фигура отца, убежденного коммуниста, озаряющая эпоху «реального социализма». В автобиографии писательницы детство, которое пришлось на период ранней ПНР, подвергается мифологизации, охватывающей общественно-политическую реальность. ПНР, увиденная глазами ребенка, предстает Аркадией, омраченной болезнью матери и ранней кончиной отца. С его смертью начинается распад «проекта ПНР», разочарование в котором эхом отзывается во «Фраскати».
творяет упадок; это зло, пришедшее извне и приведшее к распаду идеального довоенного мира: мира, в котором очередные поколения интеллигентских семей посвящали себя служению польской культуре, сохранению традиционных ценностей. На ПНР возлагается ответственность за атомизацию общества, кризис института семьи, упадок нравственных ценностей, то есть то, что, будучи реконструировано, призвано стать фундаментом идентичности - личности и общества. «Забвение» 22 ПНР становится, таким образом, условием возвращения к состоянию до упадка и обещает удовлетворить индивидуальные и коллективные чаяния: восстановление целостности биографии, укоренение, непрерывность традиции: «Две дьявольские силы соединились, чтобы нас уничтожить. [...] Люди, вырванные с корнем, лишенные памяти, привязанностей, ценностей, воспринятых от предшествующих поколений, не знают, зачем живут, им нечего передать собственным детям. Какое счастье, что мы пережили все эти опасности, отыскали друг друга и наше общее прошлое, которое позволит нам лучше понять, кто мы такие и куда движемся» 23.
Суля возвращение в рай, анализируемые тексты обещают, однако, возвращение лишь в определенную точку этого рая - сотканную из фантазий, мечтаний, ностальгии, отражающую, с одной стороны, облик авторов, с другой - современные сценарии доминирования. Сосредотачивая внимание на семье, авторы пропагандируют определенную ее форму (традиционную, патриотическую, интеллигентскую), умалчивая о лежащем в ее основе феодализме. Социальное неравенство, насилие, эксплуатация, бывшие внутренним фактором распада Аркадии, из этих повествований словно бы испаряются: идеологическая функция ностальгии заключается в создании образа счастливого прошлого, разрушенного злом, приходящим извне, злом, которое достаточно победить, чтобы вернуться обратно в рай. Увлекая читателя в «сады памяти», ностальгия отвлекает его внимание от существующего неравенства и нейтрализует бунт против традиционного общественного порядка вместе с вписанными в него сценариями доминирования. И, таким обра-
24
зом, активно включается в процесс восстановления status quo .
4. Истории женщин - женщины в истории
Исходная точка анализируемых историй - состояние «полноты» семейного счастья, гармонии, достатка. Все повествовательницы родом из больших семей, во главе которых испокон веку стояли мужчины.
Они содержали своих жен, дочерей и сестер, занимаясь бизнесом, интеллектуальным трудом или политикой. Женщины в этих семьях вели домашнее хозяйство и поддерживали мужчин в их трудах, страстях, устремлениях. Из воспоминаний дочерей и внучек, подпитываемых семейными рассказами и фотографиями, складывается образ традиционной патриархальной семьи, в которой женщины и мужчины имеют четкие обязанности и привилегии 25. Эта модель семьи затем распалась - вследствие войны и преобразования общественной структуры в социалистической Польше: одни мужчины погибли, другие пропали без вести, таким образом, женщинам пришлось выживать и содержать выживших 26. Отсюда в повествованиях моих героинь - нота ностальгии по традиционной семье, распад которой вписан в контекст распада всей довоенной эпохи.
Глубокое прочтение анализируемых (авто)биографий позволяет тем не менее заметить, что повествование об идеальной патриархальной семье изобилует «трещинами» и «царапинами», свидетельствующими о сильных эмоциях, страстях, гневе, устремлениях - прежде всего женщин, для которых традиционная семья зачастую оказывалась золотой клеткой, тюрьмой, возведенной из социальных условностей и ритуалов. Если мы расчистим этот идеальный «памятник», то обнаружим следы женского бунта, мечтаний о свободе, тоски, пробуждающейся и подавляемой, ощущаемой в телесной дрожи и видениях утомленного разума.
Из рассказов героинь следует, что многие из них - родом из семей, основанных на социальном мезальянсе. Это своего рода истории о Золушке «наоборот»: матери принадлежали к привилегированным слоям общества, отцы же с трудом взбирались по ступенькам социальной лестницы. Например, мать Анны Шатковской Зофья Щуцкая происходила из знаменитого рода Коссаков, к моменту знакомства со своим вторым мужем, отцом Анны, была уже известной писательницей. Мать Эвы Курылюк, родом из состоятельной еврейской семьи, вышла замуж за значительно менее устроенного поляка, а мать Анды Роттенберг была русской, что в Польше первых послевоенных лет означало для нее привилегированное (отчасти) положение (отец же был польским евреем, происходившим из не слишком состоятельной и достаточно ортодоксальной семьи).
Привилегированная социальная позиция семей сказывалась на положении женщин. Они получали образование, знали иностранные языки, много путешествовали, некоторые, подобно бабушке Иоанны
Ольчак-Роникер, до войны работали, хотя следует подчеркнуть, что как среди поляков, так и среди евреев показателем экономического статуса семьи была «женская праздность» 27. Поэтому в состоятельных семья красивые и образованные барышни выполняли чаще всего роль визитной карточки, классического «товара на рынке», о котором Л. Иригарей писала, что он служит приумножению (мужского) достатка 28. Для большинства этих женщин - бабушек и матерей моих героинь - брак означал конец мечты о реализации собственных устремлений и полный отказ от амбиций в пользу домашнего хозяйства.
Во многих еврейских семьях роль жены и матери дополняла роль «менеджера» домашнего предприятия, которым считалось, с одной стороны, само домашнее хозяйство (управление кухней, прислугой, забота об образовании детей), с другой - семейная фирма, которой женщины руководили, подменяя мужчин 29. Это случай Ольчак-Роникер, где все решения, касающиеся инвестиций и финансов, принимали женщины, в то время как мужчины занимались наукой или политикой. Характеризуя разных женщин из своей семьи, она называет такие качества, как ловкость, предприимчивость, оборотистость, решительность 30 Мужчин же именует «непрактичными», «рафинированными интеллектуалами», устремленными к великим идеям 31. Таким образом, женщины традиционно отвечают за повседневные, земные дела (тело, материя), в то время как мужчины созданы для высших целей (дух, интеллект). Женщины - «жрицы домашнего очага», «опоры дома». Мужчины в доме - «гости», постояльцы, появляющиеся и исчезающие, что явно травмирует пове-ствовательницу: оказывается, женского умения «создать мужчине дом» недостаточно для того, чтобы мужчину в этом доме удержать. Явную гордость от того, что ее окружали блестящие сильные женщины, которые ловко управляли «домашним пастбищем», омрачает в повествовании Оль-чак-Роникер глубоко укоренившееся в социуме ожидание: семьей должны руководить мужчины - дедушка, отец, братья. Без «мужской руки» за штурвалом семьи она кажется себе бракованной, «неполной», несовершенной: «[...] мой родной дом был домом изуродованным, лишенным мужского элемента, подчиненным женщинам» [...]» 32
Мужская власть санкционирует самопожертвование женщин, придает ему смысл. Отсутствие мужчин (как у Ольчак-Роникер, чей прадедушка умер рано, дедушка покончил с собой, а отец развелся с матерью вскоре после свадьбы) или их слабость (как у Роттенберг), чей отец был болен и с определенного момента полностью оказался на по-
печении жены и дочери) рядом с сильными, уверенными в себе женщинами - предостережение перед посягательством на традиционное распределение ролей между полами, нарушение которого приводит к кризису семьи. Навязанное культурой и укоренившееся в психике убеждение в том, что здоровая модель семьи есть модель патриархальная, порождает чувство вины в этих женщинах, выросших в иной (то есть не соответствующей образцовой модели) семье и поэтому привыкших к иному типу человеческих отношений. Оказавшись в ловушке общественных ожиданий, зачастую отличающихся от того, что повествова-тельницы вынесли из собственного семейного опыта, они мечутся между самобичеванием и обвинением окружающих - родителей, партнеров, детей, государства. Несчастливые в отношениях с мужчинами и женщинами, родителями и детьми, тоскуют по идеалу - призраку семьи, которой они не знали, но память о которой носят в себе.
Таков удел Анды Роттенберг, в семье которой женщины, во-первых, переживали мужчин - жертв войны, ссылок, тюрем, во-вторых, оказывались психически сильнее, крепче, практичнее. Мать, русская, пережила Сталинградскую битву, доказав тем самым собственную силу духа и волю к жизни; с мужем, польским евреем, она решилась уехать в Польшу, покинуть родные края и близких, продемонстрировав авантюризм, готовность к изменениям. Характеризуя свою независимую и решительную мать, повествовательница колеблется между восхищением ее жизнелюбием, непреклонностью - и страхом перед ее силой, сметающей все на своем пути. Она мечтает быть похожей на мать и одновременно боится этого подобия, прячется от него: «Наши матери. Добрые и умные, смелые и сильные, закалившиеся рядом со слабыми мужчинами. Воспитанные войной, скитаниями, голодом, несбывшимися мечтами и воспитавшие нас по своему образу и подобию» 33.
Восхищение матерью и страх перед ней тесно сплетаются с амбивалентным отношением повествовательницы к отцу - польскому еврею, во время войны потерявшему родных, а в результате брака с решительной русской женщиной утратившего последнее - себя. Рядом с яркой женой отец кажется серым, скучным. Дочь помнит его романы, поездки в санаторий, склонность к азартным играм - попытки символического и реального бегства от не слишком удавшейся жизни. Она также помнит отцовское тело - контрастировавшее с пышным телом матери, усыхающее, больное, в детстве вызывавшее в ней, с одной стороны, сочувствие, с другой - презрение. Слабый больной
отец не мог служить для дочери образцом, авторитетом, напротив - это был анти-образец традиционно понимаемой маскулинности: на такого мужчину нельзя было положиться, он не мог стать опорой.
Не артикулированное непосредственно, но ощущаемое между строк, в женских (авто)биографиях присутствует сильное напряжение, беспокойство, вызванное необходимостью обозначить собственную половую, сексуальную, национальную, этническую идентичность: четко очерченная идентичность дает ощущение укорененности, принадлежности к социуму, но при этом грозит детерминизмом, риском замкнуться в рамках той или иной модели. Больше всего проблем вызывает категория «феминности», однако она замалчивается, поскольку бытует молчаливое убеждение, что «женщиной рождаются», а не «становятся», как писала Симона де Бовуар 34. Это замалчивание «тюрьмы пола» в анализируемых (авто)биографиях значимо и ощутимо - набухает, словно тело, избавляющееся от накопленных за долгие годы токсинов. Сомнения в том, что означает «быть женщиной», быть полькой, польской еврейкой, полькой с еврейскими, русскими, немецкими и другими корнями, а также в том, что связано с этой феминностью (обязанности и права), вибрируют под тканью женского текста и лишь изредка показываются из образующихся в нем трещин и щелей.
Это сомнение - элемент более глубокой дилеммы, суть которой можно выразить следующим образом: как примирить представления о традиционной семье (образ семьи, сильно укорененный в патриархальной культуре) с социальной реальностью, вынуждающей пересматривать эту модель семьи, высвобождая пространство для иных конфигураций человеческих отношений? 35
В Польше тоска по традиционной, патриархальной, многопоколенной семье вписывается в ностальгическое повествование о прошлом - довоенном и даже эпохи до разделов Польши, прошлом свободном и независимом, базирующемся на отечественных (не навязанных извне) ценностях, обычаях, культуре. В этом повествовании традиционная семья с четко закрепленными за женщиной и мужчиной ролями оказывается фундаментом, на котором вырастает ясно очерченная, непреклонно польская, католическая, гетеросексуальная (если даже и с примесью другого этноса, то традиционно воспринимающая вопросы пола, сексуальности, отношения к телу) идентичность, а все негативное - дисбаланс отношений между полами, пробуждение сексуальных устремлений, кризис семьи - воспринимается как эффект воз-
действия внешних сил, «нехорошей» власти, нарушившей раз и навсегда установленный порядок и породившей сомнения относительно моделей маскулинности/феминности, модели семьи. Тоска по былому -патриархальной семье, «истинной» феминности или маскулинности -предстает таким образом тоской по прошлому, опосредованному национальной легендой: мифологизированному, окаменевшему, застывшему. Это Рай до периода упадка, образ синтеза традиционной семьи и национальной свободы. Зачастую эта тоска автодеструктивна, направлена против родителей и, особенно, матери, против опыта, вынесенного из собственного дома, наблюдений за окружающей действительностью. Нередко, реализовавшись, это ностальгическое чувство утрачивает свое обаяние, оставляя горечь разочарования (о чем упоминает Роттенберг -выдрессированная отцом «хозяйка дома», хотя и загнала себя в корсет Матери-польки, но заплатила за это многолетней депрессией).
Доминирующий в Польше после 1989 г. национальный дискурс -патриархальный и одновременно капиталистический - в котором традиционная семья с женщиной в роли жены и матери функционирует не только как символ жизнеспособности народа, но и как визитная карточка его благосостояния, требует постоянной реконструкции идеальной модели, тщательного ретуширования, замазывания царапин и трещин, которые, раскрывая насильственную природу этого идеала или существование иных моделей, могли бы взорвать памятник изнутри. Отсюда распространенное в анализируемых (авто)биографиях нервическое прилаживание своей истории и истории семьи к непреложному образцу: сшивание, обрезание, латание - зачастую тщетное, поскольку признаки иных моделей, иных повествований продолжают «выпирать», словно заявляя о своем существовании, стремясь быть артикулированными, названными.
В рассматриваемых (авто)биографиях следует выделить историю женщины, которой повествовательница уделяет особое внимание, словно эта история, а точнее ее героиня не давала рассказчице покоя: тревожила, не позволяла отвести взгляд, промолчать. Это история Камиллы Горвитц - сестры бабушки Ольчак-Роникер, «освобожденной женщины» довоенной эпохи, прекрасно образованной, одной из первых в Польше женщин-врачей, деятельницы социалистического движения, ставшей матерью-одиночкой задолго до того, как самостоятельное материнство перестало грозить женщине остракизмом со стороны окружения. Ее история - повествование о женской силе, решимости, упря-
мом продвижении к намеченной цели, наперекор условностям, социальным ожиданиям, связанным с «женской ролью». Это повествование об эмансипации: свидетельство борьбы женщин с насилием патриархата, преданное коллективному женскому забвению, а сегодня старательно извлеченное на поверхность; одна из многих нитей, из которых с трудом сплетается история женщин. Это история приключения, которое в книгах для девочек случается только с мужчинами - ничего удивительного, что повествовательница книги «В саду памяти» рассказывает о нем с тайным восторгом. Однако поскольку эта история так отличается от судьбы бабушки и других женщин эпохи, она с трудом скрывает свое восхищение, маскируя его традиционной моралью на тему женского долга: «Идти вперед, не расталкивая локтями и не давя никого по пути. Гордиться своими достижениями, не путая гордости с гордыней. Бороться с комплексом неполноценности, но без наглости. Не позволять горечи обратиться в отчаяние. Заботиться о симпатии окружающих без льстивости и ханжества. Короче говоря, выстраивать внутреннее согласие со своей судьбой, не опуская рук и сохраняя достоинство. Это звучит безумно патетично. Но ведь и к жизни в те времена относились весьма серьезно» 36
Подобных историй мало, они рассеяны по текстам, туманны. Нужно прикладывать усилия, чтобы извлечь их на свет, собрать воедино, ведь они дополняют официальное повествование о прошлом - повествование, обязательным элементом которого является традиционная семья, природные различия. Это та ипостась женского опыта, которая колеблется между стремлением и подавлением, насилием и бунтом, условностью и вызовом окружению. Эти истории позволяют увидеть иную память, иной дискурс, бурно вибрирующий под поверхностью текста 37. В этой ценной материи стоит разобраться, пока она не застыла окончательно.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Элиот Т. С. Традиция и индивидуальный талант // Называть вещи своими именами. Программные выступления мастеров западноевропейской литературы XX века: Франция, Италия, Испания, Германия, Австрия, Швейцария, Швеция, Дания, Норвегия, Великобритания. М., 1986. С. 170.
2 Tannock S. Nostalgia Critique // Cultural Studies, 1995, № 3 (vol. 9). S. 461.
3 Tazbir J. Spl^tane korzenie // Polityka, 200б, № 5. S. бб-б8.
4 Czerska T. Historia rodziny - rodzina w historii // Prywatne / publiczne.
Gatunki pisarstwa kobiecego. Red. I. Iwasiów. Szczecin, 2008. S. 193-232.
5 Саид Э.В. Культура и империализм. СПб., 2012.
6 Nora P. Czas pamiçci // Res Publica Nowa, 2001, № 7(154). S. 37, 40.
7 Yuval-Davis N. Gender and Nation. London, 1997.
8 Nora P. Czas pamiçci. S. 40.
9 Tradycja wynaleziona. Red. E. Hobsbawm, T. Ranger. Kraków, 2008.
10 Ср.: EliadeM. Swiat, miasto, dom // Znak, 1991, № 12. S. 12-22; Eli-ade M. Sacrum i profanum. Warszawa, 199б.
11 Wachowicz-Makowska J. Panienka w PRL-u. Warszawa, 2007. S. 5.
12 Olczak-Ronikier J. W ogrodzie pamiçci. Kraków, 200б. S. 187.
13 Ibid. S. 18б.
14 Сонтаг С. О фотографии. М., 2013. http://www.rulit.net/author/zontag-syuzen/o-fotografii-download-free-280021.html.
15 Bourdieu P. Dystynkcja. Spoleczna krytyka wladzy s^dzenia. Warszawa, 200б.
16 Wachowicz-Makowska J. Panienka w PRL-u. S. 25.
17 Tannock S. Nostalgia Critique. S. 453-4б4. Тэннок ссылается при этом на исследование Реймонда Уильямса, который, анализируя ностальгическую «структуру чувствования», указывает на зависимость между частным/общественным опытом ностальгии по данному месту и/или времени и риторическими повествовательными практиками/стратегиями, служащими выражению этого опыта, вписанными в определенный общественный, культурный, политический порядок: «Ностальгия, можно сказать, является универсальной и постоянной; только ностальгия других людей оскорбляет. Воспоминания о детстве столь же убедительны. Но опять-таки постоянные возвращения к истории, если вдуматься, не столь однозначны: Старая Англия, деревенские добродетели - на самом деле в разные периоды все это было наполнено разными смыслами». Williams R. The Country and the City. New York, 1973. S. 12.
18 KurylukE. Frascati. Apoteoza fotografii. Kraków, 2009. S. 132.
19 SzatkowskaA. Byl dom... Wspomnienia. Kraków, 2009. S. 347.
20 Wachowicz-Makowska J. Panienka w PRL-u. S. 127.
21 Olczak-Ronikier J. W ogrodzie pamiçci. S. 343.
22 Ricoeur P. Pamiçc, historia, zapomnienie. Kraków, 2007. S. 107.
23 Olczak-Ronikier J. W ogrodzie pamiçci. S. 343.
24 Отсылая к Ницше, Фредрик Джеймсон обращает внимание, что ностальгия наполняет нас уверенностью в том, что «есть только настоящее и оно всегда принадлежит нам». Сила ностальгии заключается в том, что она отгоняет страхи, которые будит в нас будущее, но и - в сущности! - прошлое: «страхи, связанные с опасностью пролетаризации, утраты общественного положения, комфорта или набора тех привилегий, о которых мы постоянно думаем в пространственных категориях - прайвеси, пустые комнаты, тишина, спасение от толпы и других тел». Таким образом, парадоксально риторика ностальгии служит убеждению нас в том, что мы живем «в лучшем из возможных миров». Jameson F. Nostalgia for the Present // Jameson F. Postmodernism, or the Cultural Logic of Late Capitalism. Durham, 1994. S. 286.
25 Flandrin J.-L. Historia rodziny. Warszawa, 1998.
26 Fidelis M. Czy «nowy matriarchat»? Kobiety bez m^zczyzn w Polsce po II wojnie swiatowej // Kobieta i rewolucja obyczajowa. Spoleczno-kulturowe aspekty seksualnosci. Wiek XIX i XX. T. IX. Red. A. Zarnowska, A. Szwarc. Warszawa, 2006. S. 421-436.
27 Veblen T. Teoria klasy prózniaczej. Warszawa, 2008.
28 IrigarayL. Rynek kobiet // Przegl^d Filozoficzno-Literacki, 2003, № 1(3). S. 15-30.
29 Ср.: UminskaB. Specyfika zydowskiego patriarchatu // UminskaB. Postac z cieniem. Portrety Zydówek w polskiej literaturze. Warszawa, 2001. S. 47-64; Czerwonogóra K. O doswiadczeniach polskich Zydówek // Gender: kobieta w kulturze i spoleczenstwie. Red. B. Kowalska, K. Zielinska, B. Koschalka. Kraków, 2009. S. 35-54.
30 Olczak-Ronikier J. W ogrodzie pami^ci. S. 23.
31 Ibid. S. 24.
32 Ibid. S. 210.
33 Rottenberg A. Prosz? bardzo. Warszawa, 2009. S. 298.
34 Бовуар С. де. Второй пол. Т. 2. М., 1997. С. 310.
35 Tyszka Z. Rodzina we wspólczesnym swiecie. Poznan, 2003.
36 Olczak-Ronikier J. W ogrodzie pami^ci. S. 52.
37 Bobako M. Powrót kobiet do historii - niedokonczony projekt? Biblioteka Online Think Tanku Feministycznego 2009,
http://www.ekologiasztuka.pl/pdf/f0083bobako.pdf, dost^p 1.09.2012.
