CC BY
292
6. Leschiner S. D. Gercen I Dostoevskij. Dialektika duhovnyh iskanij [Herzen And Dostoevsky. Dialectic of spiritual searching] // Russkaya literatura - Russian literature. 1972, No. 2, p. 54.
7. E. O. Kuzmenko Mesto sochinenij Ivana Karamazova v strukture romana «Brat'ya Karamazovy» i ih rol' v realizacii idejno hudozhestvennogo zamysla F. M. Dostoevskogo [Place of writings of Ivan Karamazov in the structure of the novel "The Brothers Karamazovs" and their role in the implementation of the ideological and artistic intent of F.M. Dostoyevsky] // Vestnik Tambovskogo universiteta - Herald of Tambov University. Ser.: The Humanities. 2013, Vol. 4(120), p. 308.
УДК 821
Е. В. Лескова
Жанровая специфика притчи и мениппеи
в романах Ф. Кафки «Процесс» и Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы»
В данной статье проводится исследование вставных произведений Кафки и Достоевского из романов «Процесс» и «Братья Карамазовы» соответственно, выявляются их жанровые особенности. Помимо общеизвестного определения этих мини-историй как притч, выдвигается гипотеза о наличии в них черт мениппеи. Проводится анализ идеологической составляющей этих вставных произведений.
In this article we investigate the plug-in works of Kafka's and Dostoevsky's novels "The Trial" and "The Brothers Karamazov" respectively and identify its genre features. In addition to thewell-known definition of thesemini-stories asparables we hypothesise the menippea's availability in it and analyze its ideological component.
Ключевые слова: Кафка, Достоевский, притча, мениппея.
Keywords: Kafka, Dostoevsky, aparable, a menippea.
В творчестве Кафки и Достоевского концептуальную роль играют вставные произведения, в особенности притчи. В романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» вставных историй множество, однако не все из них могут быть названы притчами; в кафковском «Процессе», напротив, единственным вставным элементом романа является притча, тем не менее, в отличие от притч Достоевского, имеющих композиционный характер отступления, кафковское вставное произведение играет в романе роль идейно-смыслового центра. Исключение притчи «Перед законом» из повествовательного целого не просто обеднило бы его содержание, а низвело его с высоты уникального «символического» романа-загадки до уровня обычной сатиры на бюрократическую систему. Уникальность кафковской притчи состоит в том, что она представляет собой не просто историю, философский смысл которой коррелирует с некоторыми идеями романа (как это происходит у Достоевского), а его полное фабульное совпадение, мини-аллегорию сюжета «Процесса».
Притча «Перед законом» фигурирует в романе как текст письменный, дословно воспроизводимый священником («Я рассказал тебе эту притчу так, как она стоит во Введении» [1]). Ни её критика, ни вольности в толковании не только не воспринимаются, но даже приравниваются к святотатству («Ты недостаточно уважаешь Свод законов, - сказал священник, - потому и переосмыслил эту притчу» [2], «Сам Свод законов неизменен, и все толкования только выражают мнение тех, кого это приводит в отчаяние» [3]). Буквалистская точность передачи содержания подчёркивается каждый раз, когда речь заходит о возможности его интерпретирования, священник акцентирует внимание на важнейшей константе рассказываемой им истории: «...врата Закона, как всегда, открыты [4]», а это значит, что факт «открытости» ворот нельзя упустить из виду. Подобная строгость и однозначность интерпретации имеет место в священных канонических текстах, о чём говорит Иоанн в своём Откровении: «И я также свидетельствую всякому слышащему слова пророчества книги сей: если кто приложит что к ним, на того наложит Бог язвы, о которых написано в книге сей; и если кто отнимет что от слов книги пророчества сего, у того отнимет Бог участие в книге жизни и в святом граде и в том, что написано в книге сей» [Откр. 22, 18-19]. Таким образом, кафковская притча в фантастическом мире «Процесса» представляет собой часть некоего сакрального текста, равновеликого Библии в мире действительном.
© Лескова Е. В., 2015 114
У Достоевского же всё совершенно иначе. В отличие от кафковской притчи, вставные истории в «Карамазовых» не являются чётко фиксированными и излагаются в свободной форме. Одна из них («притча о луковке») даже представляется народной (её поведала Грушеньке некая «женщина из народа»), а значит - не письменной, передающейся «из уст в уста». В отличие от «сухого» и бесстрастного пересказа притчи священником в «Процессе», «притча о луковке» рассказывается Грушенькой в своей личной экспрессивной тональности, что свидетельствует о её глубоком сопереживании описываемому в притче, ощущении сопричастности, отождествлении себя с героиней притчи (не случайно Грушенька использует эпитет «злющая-презлющая» не только по отношению к бабе из пересказываемой ей «басни», но и по отношению к самой себе).
На характер рассказывания всех притч Достоевского накладывается «отпечаток» личности рассказывающего субъекта, что выявляет в них такое свойство, как «сказовость», свидетельствующее о жанровой неоднородности представленных историй. Не случайно, в тексте «Карамазовых» слово «притча» по отношению к ним, при всей очевидной соотнесённости с этим жанром, опускается, заменяясь другими определениями (притча о луковке названа в тексте романа «басней», притча о философе и рае - «легендой», история о Великом инквизиторе - «поэмой»), в то время как Кафка, напротив, подчёркивает тот факт, что рассказываемое священником является не чем иным, как притчей («Я рассказал тебе... притчу» [5]), и не обыкновенной притчей, а стоящей во «Введении к Закону», то есть носящей догматически-обязательный характер.
Вставные истории Достоевского являются произведениями открытыми [6], ориентированными на диалог: их слушатели - активные реципиенты (критически воспринимающие получаемую информацию) и зачастую даже «соавторы» этих историй. В качестве слушателя в большинстве случаев выступает Алёша Карамазов, чьё мнение воспринимается рассказывающими очень чутко, а в фантастической главе «Чёрт. Кошмар Ивана Фёдоровича» [7] Достоевский создаёт и вовсе парадоксальную ситуацию: в качестве слушателя притчи о философе и рае выступает сам её сочинитель -Иван, рассказчиком же выступает его «двойник» - чёрт, причём в процессе рассказывания между ними возникает очередная полемическая перепалка, нарушающая «чистоту жанра».
Сама «притча» носит характер открыто-пародийный, что также не может быть свойственно классическому образцу жанра. Подвергаются осмеянию не только «юные» мысли самого Ивана Карамазова, но и проповеди старца Зосимы, смысл которых во многом сводится к необходимости раскаяния и смирения гордыни, в то время как притча о философе и рае полностью искажает и переворачивает суть этих поучений: согласно притче, и раскаяние, и исправление предстают в подчёркнуто негативном свете, приравниваясь к ренегатству и беспринципности.
Наиболее сложной в жанровом отношении из всех «притч» Достоевского является история о Великом Инквизиторе, называемая в тексте «Карамазовых» поэмой, а во многих литературоведческих исследованиях (например, В. В. Розанова) - легендой. На наш взгляд, «Великий Инквизитор» представляет собой синтетический жанр, объединяющий притчевую иносказательность с мениппейностью. Сам Иван Карамазов в предисловии к «Инквизитору» возводит жанровую традицию поэмы к мистерии, являющейся, по М. М. Бахтину, разновидностью мениппейного жанра, связанной с христианством. По словам исследователя, импульсом к возникновению мениппеи послужил кризис прежних ценностей (в первую очередь религиозных) и попытка установления новых, что получило литературное, жанровое отражение: «Он (мениппейный жанр. - Е. Л.) формировался в эпоху разложения национального предания, разрушения тех этических норм, которые составляли античный идеал «благообразия» («красоты - благородства»), в эпоху напряженной борьбы многочисленных и разнородных религиозных и философских школ и направлений, когда споры по «последним вопросам» мировоззрения стали массовым бытовым явлением во всех слоях населения и происходили всюду, где только собирались люди» [8].
Жанры мениппеи и притчи, несмотря на решающую роль в их формировании религиозного контекста, общим своим характером существенно различаются. Если мениппея, или, по Бахтину, «мениппова сатира», представляет собой карнавальный, принципиально адогматический жанр, порожденный в кризисные, переходные периоды ломки старого и образования нового мировоззрения (результатом чего становится незавершённость и яркая полемичность), то притча представляет собой порождение традиционалистски, догматически ориентированного общества, нуждающегося не в предположениях и гипотезах, а в окончательных истинах, которые должны быть безапелляционно приняты. Притча воспринимается как «носитель» этих абсолютных истин, вследствие чего в своём классическом варианте этот жанр был подчёркнуто монологическим, любая возможность диалога была исключена.
«Великий Инквизитор» Достоевского в этом смысле представляет собой явление уникальное. При несомненном наличии притчевых черт (религиозной темы и поучительного вывода о победе «смиренной любви» [9] над грехом, «сообщаемого» читателю посредством иносказания)
115
это произведение выходит за границы притчи, причём не только по объёму. История, созданная Иваном, представляет собой, как уже говорилось выше, особое жанровое образование - менип-пейную притчу, о чём свидетельствует ряд её особенностей. Неслучайным является сравнение О. Седаковой «Великого Инквизитора» с притчами «о посещении», которые также обладают чертами мениппейности [10].
Многие из характерных черт мениппеи, выделяемых М. М. Бахтиным, находят в ней своё отражение: это и «исключительная свобода сюжетного и философского вымысла» [11], свобода от предания и «требований внешнего жизненного правдоподобия» [12], недопустимая в классической притче (в «Инквизиторе» это свойство проявляется в дерзновенной попытке автора совершить, говоря словами О. Седаковой, «призывание "исторического Христа" в мир - и в Церковь! - существующие как бы в ситуации абсолютного Его отсутствия» [13]), и связанное с этим создание провокативно-испытующей ситуации, проверки Христовой «правды», его абстрактных истин жизненными обстоятельствами (по Бахтину - «приключение идеи или правды в мире»: «испытание мудреца (или, так называемого, «носителя идеи». - Е. Л.) есть испытание его философской позиции в мире»[14]),и наличие утопии [15], и, наконец, подчёркнутая диалогичность, возможность самостоятельного «взвешивания» читателем «pro et contra», что в традиционной притче, естественно, было немыслимым.
Диалогичность созданной Иваном «поэмы» объясняется, в первую очередь, раздвоенностью натуры её автора. Слово Ивана (как и других действующих лиц романа), по мнению М. М. Бахтина, «не подчинено объектному образу героя как одна из его характеристик» [16], а в сочинённой им притче оно делится надвое: на «слово» Христа, проводящего идею всеохватности любви, и «слово» его антагониста - Великого Инквизитора, утверждающего мысль о неспособности людей выносить страдания даже ради «очищения». Литературная маска Великого Инквизитора помогает второму «я» Ивана представить экзегетический комментарий к евангельскому рассказу об искушениях Христа в пустыне, который он не решается озвучить в открытую, от своего реального лица. Д. Арбан, относя Ивана к категории героев-«порогов» (то есть стоящих на перепутье, мечущихся между двумя «правдами»), описывает натуру этого героя следующим образом: «нерешающийся отцеубийца, богоубийца в теории, он представляет собой физическую опору этого "за" и "против", "место" развёртывания этих противоречивых аргументов, человека, парализованного противоречивостью своих напряжённых побуждений» [17], печальный исход его метаний вполне ожидаем: «он не переступит ни одного порога, но найдёт убежище в мире, не знающем границ, в мире безумия» [18].
По словам Д. Арбан, образ-символ «порога» у Достоевского является одним из наиболее употребительных, проявляющих себя разными оттенками значения. Это и запрет, и бесповоротность,- невозможность изменить ситуацию, и столкновение противоречий (появление этого значения в русском языке произошло благодаря аналогии с речным порогом как местом встречи противоположных сильных течений, получившим название от обычного, «домашнего» порога, и обогатившим его впоследствии новыми ассоциациями). Не случайно действие созданной Иваном притчи начинается «на пороге» тюрьмы: «...среди глубокого мрака вдруг отворяется железная дверь тюрьмы, и сам старик великий инквизитор со светильником в руке медленно входит в тюрьму. <...> Он останавливается при входе и долго, минуту или две, всматривается в лицо его. Наконец тихо подходит, ставит светильник на стол и говорит.» [19].
В отличие от кафковской притчи, передаваемой священником бесстрастно, рассказчики Достоевского «вкладывают душу» в свой «рассказ», что, естественно, не может не отразиться на повествовании, не оставить на нём своеобразного «отпечатка личности», не повлиять на изображение персонажей и их отношение к проблеме. Следовательно, и авторство Ивана оставило на его произведениях отпечаток раздвоенности и зарождающегося безумия. «Незавершимость человека и его несовпадение с самим собою» [20], «изображение необычных, ненормальных морально-психических состояний человека - безумий всякого рода ("маниакальная тематика"), раздвоения личности, необузданной мечтательности, необычных снов, страстей, граничащих с безумием, самоубийств» [21] - всё это, по словам М. М. Бахтина, впервые появилось именно в жанре мениппеи. Нашло отражение это и в притчах, созданных Иваном: «Великом Инквизиторе», притче о философе и рае (последняя к тому же характеризуется, как говорилось выше, подчёркнутой пародийностью).
Проявились в «Великом Инквизиторе» и черты такой разновидности мениппеи, как диатриба, характеризующейся обличительным пафосом и элементами разговора «с отсутствующим собеседником». Так и притча Ивана построена на гневной обличительной речи Инквизитора, об-ращённой к безмолвно слушающему, не вступающему в диалог Христу, - взятая отдельно, без позднее досказанного Иваном финала, она выглядит именно как обращение к отсутствующему человеку. 116
Кафковская притча о привратнике и просителе, несмотря на соблюдение внешних атрибутов притчевого жанра (лаконизм, анонимность, авторитарность), также является мениппейной по духу, что проявляется в рамочной мениппейной синкризе - столкновении двух точек зрения: у рассказчика этой притчи есть весьма стойкий оппонент, который не принимает смысла этой притчи, ни до, ни после ее истолкования. В то время как священник, рассказывающий притчу, воспринимает представленный в ней порядок вещей как абсолютно справедливый, относясь ко всякому сомнению в нем как к еретическому, слушающий её Йозеф К. считает, что притча является лишь попыткой оправдания абсурдности мироустройства, когда «ложь возводится в систему» (единственное, в чем его убеждает священник в своих доводах, - это то, что виновником страданий просителя является, может быть, не привратник, а некая безличная «система»).
В кафковской притче также присутствуют черты диатрибы: в словах привратника, адресованных просителю, проскальзывает обличение: «Что тебе ещё нужно узнать? <...> Ненасытный ты человек!» [22], чувствуется их (просителя и привратника. - Е. Л.) скрытая полемика. Если же воспринимать беседу с привратником как внутренний монолог просителя (разговор со своим внутренним «привратником» - страхом/сомнением), то и здесь возникает ситуация разговора с «отсутствующим».
Подтверждает мениппейность притчи и «пороговая» ситуация: о чём говорит амбивалентность рассуждений просителя и привратника, противоречащих самим себе, неопределённость их поведения, и само место действия. Амбивалентность выражается в различной оценке ситуации просителем, невозможности принять окончательное решение (попытаться войти во Врата закона или пройти мимо них), а также в разнящихся суждениях и советах привратника («сейчас войти нельзя» и «попытайся войти, не слушай моего запрета» [23]).
Место же действия («на пороге» между Землёй и Высшим Законом) в этом смысле ещё более символично. Одной из характерных черт мениппеи является особое изображение места действия, зачастую имеющего «трёхпланное построение» [24]. Как пишет М. М. Бахтин, действие ме-ниппеи, как правило, разворачивается в следующих пространственных координатах: на Олимпе (или на небе/в раю), на Земле и в преисподней [25]. Нередкое явление - соединение менипповой сатиры с жанром «диалога на пороге» [26], переступить через который герой не имеет возможности. Пример такого «диалога» у Бахтина - фабльо о спорах крестьянина у райских врат, что не может не напомнить нам ситуацию просителя, стоящего у Врат Закона (и ситуацию Йозефа, спорящего со священником в преддверии отправления в «другой мир»).
Рассматриваемые нами романы Кафки и Достоевского во многом опираются на классическую притчу, следуют её образцу. Однако всеохватность притчевости и многозначность изображаемых образов, позволяющая говорить о своеобразных жанровых «диффузиях», подтверждают тот факт, что оба романа находятся в переходной стадии к более усложнённой и многоплановой форме, характерной для литературы Нового времени, - параболе.
Примечания
1. Кафка Ф. Процесс // Кафка Ф. Собрание сочинений: в 5 т. Т. 4. М.: Азбука, 2012. С. 123.
2. Там же.
3. Там же. С. 124.
4. Там же. С. 122.
5. Там же. С. 123.
6. Строганцева Н. В. Поэма «Великий Инквизитор»: семантическая модель и контур интерпретационного поля. Краснодар: Изд-во Кубан. гос. ун-та, 2003. С. 176.
7. Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: в 30 т. Т. 15. СПб.: Наука, 1990. С. 437.
8. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М. М. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 6. М.: Русские словари. Языки славянской культуры, 2002. С. 134.
9. Седакова О. Притча и русский роман. URL: http://www.olgasedakova.com/Poetica/220
10. Там же.
11. Бахтин М. М. Указ. соч. С. 129.
12. Там же.
13. Седакова О. Указ. соч.
14. Бахтин М. М. Указ. соч. С. 130.
15. Там же. С. 133.
16. Там же. С. 11.
17. Арбан Д. «Порог» у Достоевского (тема, мотив, понятие) // Достоевский. Материалы и исследования. Л.: Наука, 1976. С. 27.
18. Там же.
19. Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: в 30 т. Т. 14. СПб.: Наука, 1990. С. 424.
20. Бахтин М. М. Указ. соч. С. 132.
21. Там же. С. 131-132.
22. Кафка Ф. Указ. соч. С. 123.
23. Там же. С. 122.
24. Бахтин М. М. Указ. соч. С. 131.
25. Там же.
26. Там же.
Notes
1. Kafka F. Process [Process] // Kafka F. Sobranie sochinenij - Collected works: in 5 vols. Vol. 4. Moscow. Azbuka. 2012. P. 123.
2. Ibid.
3. Ibid. P. 124.
4. Ibid. P. 122.
5. Ibid. P. 123.
6. Strogantseva N.V. Poehma «Velikij Inkvizitor»: semanticheskaya model' i kontur interpretacionnogo polya [Poem "Grand Inquisitor": the semantic model and an outline of interpretive field]. Krasnodar. Publ. of Kuban State University. 2003. P. 176.
7. Dostoevsky F.M. Brat'ya Karamazovy [Brothers Karamazovs] // Dostoevsky F. M. Polnoe sobranie sochinenij - Complete works: in 30 vols. Vol. 15. SPb. Nauka. 1990. P. 437.
8. Bakhtin M.M. Problemy poehtiki Dostoevskogo [Problems of Dostoevsky's poetics] // Bakhtin M.M. Sobranie sochinenij - Collected works: in 7 vols. Vol. 6. Moscow. Russian dictionaries. Languages of Slavic culture. 2002. P. 134.
9. Sedakova O. Pritcha i russkij roman [Parable and Russian novel]. Available at: http://www.olgasedakova.com/Poetica/220
10. Ibid.
11. Bakhtin M.M. Op. cit. P. 129.
12. Ibid.
13. Sedakova O. Op. cit.
14. Bakhtin M.M. Op. cit. P. 130.
15. Ibid. P. 133.
16. Ibid. P. 11.
17. Arban D. «Porog» u Dostoevskogo (tema, motiv, ponyatie) ["Threshold" of Dostoevsky (theme, motif, term)] // Dostoevskij. Materialy i issledovaniya - Dostoevsky. Materials and research. Leningrad. Nauka. 1976. P. 27.
18. Ibid.
19. Dostoevsky F.M. Brat'ya Karamazovy [Brothers Karamazovs] // Dostoevsky F.M. Polnoe sobranie sochinenij - Complete works: in 30 vols. Vol. 14. SPb. Nauka. 1990. P. 424.
20. Bakhtin M.M. Op. cit. P. 132.
21. Ibid. Pp. 131-132.
22. Kafka F. Op. cit. P. 123.
23. Ibid. P. 122.
24. Bakhtin M.M. Op. cit. P. 131.
25. Ibid.
26. Ibid.
УДК 811.161.1
А. М. Мубаракшина
Смысловое поле категории «нравственность» в романах С. Минаева
В статье рассматривается вербализация смыслового поля категории «нравственность» посредством ключевых слов-репрезентантов, представленных в романах Сергея Минаева, одного из наиболее эпатажных и тиражируемых писателей современности. В поле зрения попали лексемы нравственность, мораль, а также их производные; предпринят анализ текстового окружения исследуемых единиц, который выявил особенности авторской интерпретации последних.
© Мубаракшина А. М., 2015 118
