Научная статья на тему 'Записки американского журналиста'

Записки американского журналиста Текст научной статьи по специальности «История и археология»

CC BY
111
38
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

Аннотация научной статьи по истории и археологии, автор научной работы —

Летом 1920 г. в Советской России, где не завершилась еще Гражданская война, побывал американский журналист Дж. Герберт Дакворт. Сначала он прибыл в Эстонию, затем на территорию Псковской губернии: проезжал Изборск, задержался в Пскове, потом отбыл в Дно, а после этого направился в Москву. К тому времени между РСФСР и Эстонией был подписан Тартуский мирный договор, установлена линия государственной границы, которая, однако, еще находилась в стадии формирования, но журналисту пришлось переходить ее все же нелегально. Он не являлся другом Советской России, не симпатизировала ему и утвердившаяся в стране большевистская власть оценки ее мероприятий были однозначно негативными. Более того, он выражал твердую надежду на скорое ее падение. По возвращению в Ревель он обобщил свои впечатления от увиденного, а уже после возвращения в США опубликовал их в нескольких номерах газет. Свидетельства Дакворта весьма интересны, т. к. характеризуют жизнь Пскова и других мест губернии (да и всей России) в трудном 1920 г., представляют собой взгляд «с той стороны», т. е. оценку обстановки глазами иностранца. Это было время, когда в древнем городе только начинала налаживаться мирная жизнь. Еще совсем недавно город дважды побывал в руках противников Советской власти: в 1918 г. здесь в течение девяти месяцев находились германские войска, а в 1919 г. Псков захватили белоэстонцы, передавшие затем управление городом С. Н. Булак-Балаховичу. В 1920 г., когда американец побывал здесь, военных действий на территории губернии уже не велось, но сохранялась еще обстановка «военного коммунизма», не было отменено военное положение, а псковичи неоднократно мобилизовывались на другие фронты Гражданской войны. Журналист зафиксировал многие примечательные явления, порой даже «мелочи», характерные для той непростой поры.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

Текст научной работы на тему «Записки американского журналиста»

¡Гл^штмиш шинктстртмщсеш

ЗАПИСКИ АМЕРИКАНСКОГО ЖУРНАЛИСТА

Летом 1920 г. в Советской России, где не завершилась еще Гражданская война, побывал американский журналист Дж. Герберт Дакворт. Сначала он прибыл в Эстонию, затем — на территорию Псковской губернии: проезжал Изборск, задержался в Пскове, потом отбыл в Дно, а после этого направился в Москву. К тому времени между РСФСР и Эстонией был подписан Тартуский мирный договор, установлена линия государственной границы, которая, однако, еще находилась в стадии формирования, но журналисту пришлось переходить ее все же нелегально. Он не являлся другом Советской России, не симпатизировала ему и утвердившаяся в стране большевистская власть — оценки ее мероприятий были однозначно негативными. Более того, он выражал твердую надежду на скорое ее падение. По возвращению в Ревель он обобщил свои впечатления от увиденного, а уже после возвращения в США опубликовал их в нескольких номерах газет.

Свидетельства Дакворта весьма интересны, т. к. характеризуют жизнь Пскова и других мест губернии (да и всей России) в трудном 1920 г., представляют собой взгляд «с той стороны», т. е. оценку обстановки глазами иностранца. Это было время, когда в древнем городе только начинала налаживаться мирная жизнь. Еще совсем недавно город дважды побывал в руках противников Советской власти: в 1918 г. здесь в течение девяти месяцев находились германские войска, а в 1919 г. Псков захватили белоэстонцы, передавшие затем управление городом С. П. Булак-Балаховичу. В 1920 г., когда американец побывал здесь, военных действий на территории губернии уже не велось, но сохранялась еще обстановка «военного коммунизма», не было отменено военное положение, а псковичи неоднократно мобилизовывались на другие фронты Гражданской войны. Журналист зафиксировал многие примечательные явления, порой даже «мелочи», характерные для той непростой поры.

Перевод записок Дж. Герберта Дакворта на русский язык осуществил В. В. Беляев (Нью-Йорк — Псков)

Т)ж. У ерберт ТЭакворт

ОПАСНОЕ ПРОНИКНОВЕНИЕ В ТЁМНУЮ РОССИЮ

Самое таинственное место в сегодняшнем мире! Так характеризуют Восточную Европу — Советскую Россию и приграничные государства. Большая война идёт между поляками и большевиками по всей восточной границе Польши.

Корреспондент Дж. Герберт Дакворт проник в сердце большевистской «Страны Безмолвия» и пишет правду о Крас-

ной России. Дакворт проехал по Эстонии из Ревеля; вместе с проводницей — крестьянской девушкой — прополз ночью под колючей проволокой через границу и первым посетил Псков. Оттуда он отправился в сердце Советской Страны, побывав в Москве, Петрограде, Новгороде, Твери и в сельских округах.

Ревель, Эстония, 12 июля. — Моё проникновение в Красную Россию было полно приключений. Был и захватывающий эпизод с прелестной крестьянской девушкой. Я покидал Ревель, Эстония, в 7 вечера, направляясь в Валку через Дерпт. Два агента-болыне-вика, как обычно, ошивались на платформе, наблюдая отправление поезда. Я вошёл в вагон рано, дабы не быть обнаруженным. Мне советовали не ездить в Россию. Моим проводником был эстонский парень, пообещавший переправить меня через хорошо охраняемую границу за 20 тыс. эстонских марок (100 американских долларов по тогдашним расценкам обмена).

Поезд был забит пёстрой компанией. Там были латыши, ехавшие в Ригу, эстонские солдаты, одетые в лохмотья остатки армии Юденича, русские беженцы, пытавшиеся добраться Бог знает, куда, крестьяне, младенцы, балтийские бароны, лишённые средств к существованию казаки и немецкие коммивояжёры.

Всю ночь я простоял в коридоре: не нашлось места, где бы можно было прилечь. Света в поезде не было.

В Валке, куда мы добрались на следующий день в час пополудни, мы пересели в поезд, идущий на север.

ВОТ ТУТ-ТО И НАЧАЛИСЬ ДЛЯ НАС НАСТОЯЩИЕ ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ!

Даю взятку кондукторам, скрываюсь от солдат

На этом участке железнодорожного пути необходимо разрешение на проезд. У нас его не было. Но, давая кондукторам «на чай», стоя на ступеньках, спрыгивая на каждой придорожной станции и меняя вагоны — таким образом, избегая военных инспекторов — мы благополучно добрались до Печор. Здесь мы сошли. Печоры — это станция на некотором удалении от города. Окрестные поля и леса были полны солдат, оружия и полевых кухонь. Один фермер указал нам дорогу на Изборск — милях в 25 — и мы отправились в путь со своими вьюками, куда входило по 30 фунтов чёрного хлеба на каждого. Мы шли без остановок с трёх до восьми, когда началась гроза. Вскоре мы были мокрыми до нитки, поэтому направились через поля к группе фермерских домиков. Мы попросили приюта.

Сплю на полу с крестьянской семьёй Нам принесли свежего тёплого молока, а на пол бросили сена, на котором нам предстояло спать. В девять вся наша семья — бабушка, отец, мать, две маленьких девочки, три курицы, мой проводник и я — уснули крепким сном в однокомнатной хижине. В 8 утра мы снова были в пути. Спустя несколько часов, когда мы отдыхали у обочины дороги, нас догнал молодой русский. Пачка американских сигарет сделала его нашим другом. Этот русский направлялся к себе домой. У его отца была ферма в полумиле от границы. Удачная встреча, как оказалось позже. Он отвезёт меня в Псков за пять тыс. марок.

Мы находились теперь в военной зоне, так как между Эстонией и Россией существует вооружённый мир. Полевые телефонные провода тянулись вдоль обочины. Периодически мы встречали конные патрули.

Налоговый чек послужил пропуском В Изборске нас остановили. В этой запущенной, занюханной и грязной старой деревне, с её величественной русской церковью, уютно прильнувшей к ослепительно белым стенам тысячелетнего монастыря и впечатляющей своими злато-синими куполами, у нас потребовали пропуск. Здесь находится военный штаб. Однако, двое часовых пропустили нас СИЛОЮ ПРОСРОЧЕННОГО РАЗРЕШЕНИЯ И НЬЮ-ЙОРКСКОГО НАЛОГОВОГО ЧЕКА. В два часа пополудни мы были в доме молодого русского, из одного окна которого можно было видеть колючую проволоку, отделявшую Красную Россию от внешнего мира. Мне сказали не высовываться из дома до темноты.

Свинья сосёт ботинок всю ночь Я попытался поспать минут сорок на мешке с сеном, но о сне не могло быть и речи. Здоровая молодая свинья по кличке Юди (в честь Юденича) неутомимо сосала носки моих башмаков.

Около семи пришли гости. Соседи — бородатые и белокурые мужики, босоногие девочки, мальчики в блузках и поясах, молодые и старые женщины — пришли взглянуть на человека из Америки. Мужчин интересовал мой прессованный табак; женщин привлекли шоколад и сахар. В восемь я попро-

щался со своим проводником из Ревеля и в компании с молодым фермером и девушкой в сандалиях со шнурками и мешком, заброшенным за спину, побрёл через двор фермы к очень мокрому и свежевспаханному полю. Мы шли тихо. Вдалеке слышались выстрелы. На полмили до колючей проволоки ушёл час. Большую часть времени мы провели на животах, всматриваясь в горизонт на предмет появления караула.

Фермер уходит — девушка-проводница остаётся Один раз в 300-х ярдов мы увидели вспышку сигнального огня. Игра началась? Мы плюхнулись в грязь, не осмеливаясь дышать. Мы добрались до пограничной линии. Мои спутники быстро поползли вперёд через десять футов проволоки. У меня на это ушло пять тревожных минут, показавшихся мне часом. Мой плащ был изорван в клочья, а руки и колени — исцарапаны в кровь. В пятидесяти ярдах впереди снова была проволока. Тут фермер стал прощаться. Он возвращался назад и потребовал свои деньги. Девушка доведёт меня. Я почувствовал себя так, будто меня ужалили. Но пути назад для меня уже не было.

Потом были четыре с половиной часа, худшие в моей жизни. Мы провели их на ничейной земле, в болоте. Мы пробирались по илистым потокам, через акры болота, увязая глубоко в иле, а один раз оказались почти по пояс в воде и жиже.

Крадучись по ничейной земле Моя проводница была неутомима. Инстинкт, казалось, подсказывал ей характер местности. Её сила и выдержка были удивительны. Всю ночь мы выписывали зигзаги туда-сюда по заболоченной пустоши непрерывным четырёхмильным шагом. В полночь я едва стоял на ногах. На спине я нёс почти 80 фунтов. «Пять минут», — взмолился я и, указав на землю, дал девушке понять, что мне необходим пятиминутный отдых. Я упал на спину, измученный вконец. Большой глоток водки привёл меня в чувство. Девушка отказалась пить. Вскоре она признала, что мы заблудились. Мы снова добрались до колючей проволоки. Это была эстонская проволока. Мы ещё раз прошли по своим следам!

«Нет, большевики!» — возражает проводница Ночная тьма была кромешной, накрапывал мелкий дождь.

Когда я предложил пойти в другом направлении, девушка покачала головой и сказала: «Нет-нет, большевики!»

На низком холме виднелись развалины фермы. Почему бы не отдохнуть там? «Нет-нет, большевики!» — прошептала девушка мне в ухо. Но мы могли бы подкупить большевиков, разве нет? Мы осторожно приблизились к развалинам. Спотыкаясь о груды брёвен и упавших деревьев, мы подошли к землянке с навесом.

Девушка присматривалась. Я спрятался. Хриплые голоса спросили девушку, что ей нужно. Мужчины в землянке были дружелюбны, и девушка присоединилась ко мне.

Тут мы едва не упали в какие-то ямы, заполненные водой и накрытые сосновыми ветками — западни!

Первая остановка в Стране Тайны Это означало долгий обход. Вдруг девушка поскользнулась и плюхнулась в воду. Я выловил её. Тогда и она попросила водки. Мы подошли к группе фермерских домиков. Девушка тихонько постучала в дверь одного из них. Послышался шёпот. «Это Маня», — сказала девушка. Дверь открылась, и мы зашли внутрь. Света не было, но я чувствовал, что нахожусь в большом помещении. Зажгли лампу, сделанную из бутылки с маслом и льняной верёвки, и я убедился в этом воочию. Мой новый хозяин был приятным человеком лет 50. Называл он себя большевиком. Стены были увешаны воззваниями большевиков к крестьянам; и хозяин называл меня «товарищ». Этот большевик был деверем подруги моей проводницы.

Проводница оказалась русской красавицей При свете лампы я к своему изумлению увидел, что моя ночная спутница в лохмотьях — необычайно прелестная девушка лет девятнадцати. Мой хозяин, большевик, сказал, что отвезёт меня в Псков. На пол снова бросили сена для меня. Я растянулся на нём в своей мокрой одежде. Таинственный шёпот не давал мне уснуть, хотя я и не спал три ночи. Я был немного напуган. Я слышал лязг чего-то металлического. Неужели после

всего меня убьют, как и предсказывали мои друзья в Нью-Йорке? Но мои русские друзья попросту взвешивали на грубых весах соль, которую девушка доставила контрабандным путём из Эстонии!

В 2:30 мне пришлось вставать. Ну, а дальше что? Полагаю, моя казнь? И опять не прав! Лошадь и телега уже ждали снаружи, готовые ехать в Псков, лежащий в 30 милях.

После трудного путешествия взору предстаёт Псков

В 3 часа, еще в ночных сумерках, мы отправились в путь. Путешествие было трудным. Дороги были плохие, а телега — без рессор. Большую часть пути мне пришлось идти пешком. BIO часов — это был уже четвёртый день, — когда мы тряслись по Рижской дороге, я вдруг увидел издалека, едва мы поднялись на уступ холма, зелёные шпили и золотые купола Псковского собора.

На окраине города я заплатил фермеру и спустя полчаса уже входил в исторический древний город, где последний царь впервые услышал о своём низложении. Мои настоящие приключения в большевистской России начинались1.

СФИНКС КРАСНОГО ТЕРРОРА В ПСКОВЕ УСТРАИВАЕТ АМЕРИКАНЦУ «ТРЕТЬЮ СТЕПЕНЬ»

Ревель, Эстония, 13 июля. — Приближаясь к Пскову, я сразу же отметил, что Троицкий подвесной мост охранялся одетыми в обноски солдатами. Их униформы невероятным образом разнились. Некоторые носили сильно изношенные и залатанные британские мундиры. Некоторые — части униформы имперской армии последнего царя. Другие — обрезанные шинели; куртки из козьих шкур и меховые, фетровые и суконные шапки всех провинций — от Петрограда до Владивостока. Одни были обуты в крестьянские сандалии со шнурками; другие — в старые офицерские сапоги; третьи — в галоши, защищающие обмотанные тряпьём ступни ног, а некоторые — в «танки» — сапоги, захваченные у эстонской армии. Винтовки были перекинуты через плечо. Эти красноармейцы напоминали бандитов из музыкальной комедии о стране Оз или каком-нибудь другом воображаемом королевстве.

Но на самом деле они были совсем не опасны. Это были простые крестьянские парни, великодушные, но с тем странным меланхоличным взглядом, столь характерным для русских. Я НЕ УВИДЕЛ ТОГО «РЕВОЛЮЦИОННОГО ЗАПАЛА», О КОТОРОМ ТАК МНОГО ЧИТАЛ.

Когда я пересекал мост, меня не остановили.

Рынок кишит людьми — покупать почти нечего

При движении в восточном направлении открывается вид на рыночную площадь. Был рыночный день. Большое открытое пространство, над которым доминирует Кремль с пятикупольным Троицким собором, уместившимся на вершине высокой скалы, было полно народа. Ларьки и прилавки были закрыты. Торговля дефицитом и нелегальными товарами и продуктами между крестьянами и горожанами производилась из мешков и сумок. Несколько красных солдат что-то покупали на этом нелегальном рынке. Но приобретать там было почти нечего.

Преобладающим цветом собравшейся толпы был серовато-коричневый, пыльный цвет старой мешковины. Одеяния людей были пошиты из грубо скроенной хлопчатобумажной материи и грубого домотканного полотна. Также можно было увидеть и части униформ всех армий мира — иногда даже на женщинах. Все были ужасно потрёпаны.

Здесь, по крайней мере, люди определённо были под контролем. Тут не было ни роскошных плюмажей, ни строгих костюмов, ни автомобилей, ни белых воротничков. И люди, так или иначе, не выглядели удовлетворёнными. Они выглядели мрачными и несчастными.

Сыпной тиф сокращает численность населения до 12 тысяч

Я погулял часа три. В этом живописном и полуразрушенном русском городе было много из того, что стоило увидеть, хотя магазины были заколочены досками, троллейбусы не ходили, а по поросшим травой улицам бродили козы. До войны численность населения Пскова составляла около 36 тысяч человек. Сыпной тиф, или «голодная лихорадка», Красная, Белая и Зелёная армии со-

кратили численность населения до 12 тысяч человек. Почти каждое здание, дом и коттедж украшал красный флаг. Я выбрал здание с наибольшим количеством флагов и с самыми большими знаками и вошёл внутрь. Этот дом оказался штаб-квартирой Коммунистической Партии Псковской Губернии.

Прибытие американца создаёт большую суматоху

В большой комнате этажом выше за пишущими машинками сидело несколько девушек. Когда я объявил, что я — американский журналист, меня провели во внутреннее помещение — святая святых комиссара Громова2, Председателя Секретариата Коммунистической Партии Псковской Губернии. Моё неожиданное прибытие из Нью-Йорка вызвало суматоху. Комиссар дал мне стул, сказал мне, чтобы я снял рюкзак и пальто и чувствовал себя, как дома, и предложил сигарету. Затем начались поиски переводчика. Девушки из внешнего офиса пришли поглазеть на меня. Вскоре новость о том, что я приехал «из-за границы», распространилась.

Переводчицу, так сказать, «достали из-под земли». Ей оказалась миссис Сэм Пол, чей муж раньше работал на обувной фабрике Планта в Бостоне.

Супруги Пол вернулись в Россию после Мартовской революции 1917 года навестить своих родителей и больше не смогли вернуться в Штаты. Миссис Пол изучала медицину в Колледже Тафта.

«Третья степень» от Первого комиссара

Мне пришлось пройти через допрос «третьей степени».

Как я попал в Россию без разрешения?

Кто мои сообщники?

Зачем я приехал?

Коммунист ли я?

Не боюсь ли я, что меня могут убить?

Почему Соединённые Штаты так плохо относятся к русским коммунистам в Америке?

Есть ли вообще работа и много ли еды в Америке?

Правда ли, что Америка стоит на пороге революции?

Правда ли, что в Америке ввели сухой закон?

Это лишь некоторые из множества вопросов, заданных мне. Потом появился человек по фамилии Бейка. Бейка — латыш. Работал он сталелитейщиком в Провиденсе, Бостоне и Чикаго. Ныне занимает пост верховного комиссара всего транспорта и топлива Псковской Губернии — очень ответственную должность. С виду Бейка мне понравился. Своей улыбкой он напоминает ирландца. «Не бойтесь, — сказал Бейка. — Мы вас не расстреляем. Это не капиталистическая страна. С нами вы в безопасности».

Комиссар Громов возвращается от крестьян. Лет ему около 40, у него доброе лицо и милая улыбка. Он был очень занят. «Товарищ такой-то» и «товарищ растакой-то» постоянно заходили с бумагами на подпись. Никаких формальностей, кроме рукопожатий. Посыльные мальчишки в хлопчатобумажных блузках, поясах, фуражках и босиком, стриженые стенографисты, крестьяне — все, казалось, были вольны входить без стука.

«У вас есть еда?» — спросил комиссар.

«Немного».

Тогда он выдал мне продовольственный талон. За 249 рублей я получил четыре фунта хлеба, фунт масла, четверть фунта сахара, немного соли, три больших рыбы и льняное масло для их готовки. Цена показалась жёсткой, но я, видимо, «заморачивался в плане цен».

Позже я узнал, что на открытом рынке всё это стоило бы около 3740 долларов по довоенным расценкам, когда рубль стоил 51 доллар.

Второй допрос — руководителем «террора»

Затем Бейка сказал, что мне необходимо пойти к комиссару Матсону3 из Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией. Спустя десять дней я научился бояться этого правительственного отдела, который руководит «террором».

Здание, в котором располагалась контора Матсона, надёжно охранялось солдатами, преимущественно монголами4. Я спросил: «Почему монголы?» Ответ прозвучал весомо: «Они более надёжны. Поскольку не развращены ещё западной цивилизацией».

Каждый в этой конторе был вооружён до зубов. Комиссары все до одного носили

большие револьверы, а солдаты, толпившиеся повсюду, казалось, ни на секунду не выпускали из рук винтовок. Стены кабинета Матсона были увешаны картами, воззваниями и портретами Карла Маркса, Ленина и Троцкого. Матсон молод — ему около 26 лет. Довольно высокий, худощавый и атлетически сложенный, он похож на бегуна или барьериста. Он носил превосходный шерстяной свитер с высоким воротником и беспрестанно курил.

Курящий сфинкс находит комнату У Матсона довольно резкие черты лица и холодный, почти непроницаемый, но пронзительный, взгляд. Он сидел, опустив голову, и пристально смотрел на меня исподлобья.

Меня попросили повторить мою историю. Матсон слушал предельно внимательно, но ни разу не улыбнулся и не нахмурился. Прочитать его мысли было невозможно. Он сидел неподвижно, словно курящий сфинкс.

Наконец, мне сказали, что подыщут мне гостиницу, и что я имею полное право делать всё, что сочту нужным.

Но меня предупредили также, что иностранцу опасно путешествовать по железной дороге без сопровождения!

Этажом ниже, там, где раньше был магазин, а ныне — абсолютно пустое помещение, за исключением одного единственного стула, меня ждал вооружённый солдат. Он принёс моё продовольствие. Рыбу и масло я запихнул в карманы.

Женщина помогает красным не умереть с голоду Солдат понёс остальное моё барахло, и мы направились в гостиницу «Палермо» на Сергиевской — этакой псковской Пятой Авеню. В гостинице меня приветствовала Мария Рыгец, хранительница архивов революции для Чрезвычайной Комиссии, которая была отправлена на поиски комнаты. Мисс Рыгец — литовка, лет около 50. Работала мисс Рыгец на правительство добровольно или нет, она не сказала. Но призналась, что только работая на правительство, она могла уберечься от медленной голодной смерти.

Знаменитая гостиница, ныне грязная дыра «Палермо», некогда лучшая гостиница в Пскове, ныне — грязная дыра. В плане чи-

стоты и санитарных условий она сродни третьеразрядному доходному дому или, скажем, Бауэр и в Нью-Йорке или С а\ т- К ла р к - Ст р ит в Чикаго. Мне показали номер с видом на улицу, гувернантка принесла мне самовар, в котором я приготовил чай (свой собственный чай), и вскоре я почувствовал себя более или менее дома в этой древней почтенной гостинице, которая ныне находится во владении и ведении Российской Советской Федеративной Социалистической Республики. Теперь мне предстояло увидеть настоящую Россию — не из рекламы Пульмана, не из справочника Министерства Иностранных Дел в Москве, но глазами независимого наблюдателя5.

Ревель, Эстония, 14 июля. — Когда я покидал Эстонию, намереваясь собственными глазами увидеть Советскую Россию, мне настоятельно рекомендовали побывать в «Палермо» — знаменитой в этой части страны гостинице, славящейся своей кухней и музыкой!

Гостиница без постояльцев Но в эти дни в гостинице пусто, а бывшая прислуга и обслуживающий персонал слоняются по улицам в поисках хлеба. Вместо постояльцев это место посещают тощие призраки мужчин и женщин и ребятишки с впалыми щеками. На третьей ступеньке снизу сидит нищий — он стонет и молится при приближении прохожего так, как способен только русский попрошайка. Конечно же, в «Палермо» нет никакого ресторана. Кафе — сцена многих буйных вечеринок в пору немецкой оккупации Пскова — напрочь лишено всего своего пышного убранства и меблировки. Теперь здесь советская кухня. В конце длинного помещения стояли котлы для супа, а вдоль стены располагалась стойка, с которой голодающим раздавались хлеб и суп. За своим скудным рационом люди приходили с всевозможными странными сосудами. Они приносили котлы, вёдра, старые жестяные банки с верёвкой или проволокой вместо ручки, глиняные горшки, даже китайские вазы. Было печально видеть четырёх- и пятилетних малышей, стоящих в очереди часами.

Грызущие хлеб При выходе немногие могли удержаться от соблазна откусить уголки буханки или отпить немного супа, порой даже не думая об остальных членах семьи.

Я видел, как мужчины отламывали кусок хлеба и прятали его под рубашку или блузку. Два голодных года пробудили в человеке древние первобытные инстинкты, наиболее выраженный из которых — желание яростно бороться за пищу, даже ценой страдания других.

Это доведение великого, гостеприимного и милого народа до состояния полудикости поразительно было продемонстрировано однажды произошедшим со мной случаем.

Я получал свой ежедневный рацион в советской кухне. Человек, стоявший за мной, снимал плесень со своей буханки карманным ножиком (большинство русских сегодня носят с собой ножи в рестораны). Я отдал ему половину своего хлеба, который был свежим. Мой спутник (знакомый русский), видя это, сказал мне несколько раздражённо: «Не стоило этого делать. Он к этому привык. Кроме того, вам самим завтра понадобится хлеб. Я вижу, вы давно не были в России. Нынче здесь каждый за себя».

И, ОДНАКО ЖЕ, НА ДНЯХ ЗИНОВЬЕВ, ВЕРХОВНЫЙ КОМИССАР ПЕТРОГРАДА, ЗАЯВИЛ: «Я НЕ БУДУ СЧИТАТЬ ВАС ГОЛОДАЮЩИМИ, ПОКУДА ВЫ НЕ СТАНЕТЕ КУСАТЬ БУЛЫЖНИКИ, А ЖЕНЩИНЫ ПОЕДАТЬ СВОИХ ДЕТЕЙ».

Полина Сакки готовила для меня пищу в гостинице по указаниям, как я понял, комиссара Громова, секретаря псковской Компартии.

Безвкусная еда Если у меня была рыба, она подавалась без всяких приправ, в грязной старой плошке. Варёная или жареная в льняном масле — головы, хвосты и плавники никогда не отрезались. Всё съедалось в России в эти дни. Свой хлеб я доставал из рюкзака. Скатертей не было. А если я что-то не съедал за одну трапезу, оставалось в моей спальне ненакры-тым, поскольку считалось, что я съем это во время следующей, то есть, если не доберутся крысы.

Но если бы не мои чай и сахар (привезённые из Нью-Йорка), глотать пищу было бы трудно. И, однако, комиссар, который заскочил проведать меня однажды днём, когда я ел, сказал мне, что я живу гораздо роскошнее любого рабочего.

Ночи были наихудшим временем моего пребывания в «Палермо». После 1-го мая свет был запрещён в Пскове в целях экономии топлива. Даже зажечь свечу в своей комнате рассматривалось как акт контрреволюции. Однако это было не самой большой трудностью, поскольку в России продлевают световой день — переводят стрелки на три часа вперёд! Это дало забавный результат. Люди отказываются ложиться спать, пока на дворе светло, а потому бесцельно слоняются по улицам до часу ночи. Спят они до 9 утра. Правительство начинает свою работу в 10 часов утра.

Какая цель достигается в результате подобной меры, я так и не смог выяснить.

Крысы на авансцене

В первый же день Полина посоветовала мне хранить продукты в рюкзаке и вешать его на крючок для одежды. «Grosse mause, grosse mause (крысы)», — предупредила она меня. До приезда в Россию я не знал, что крысы способны производить такой шум и обладают столь чудовищным аппетитом. Как только я гасил свет на ночь, они приступали к поискам пищи. Они забирались в бюро и раскачивали его так, что, казалось, вот-вот оно рухнет. Потом я слышал, как они копошились на столе. Однажды ночью они столкнули со стола тарелку и чашку, вдребезги разбив обе. Утром я проснулся в тот самый момент, когда две больших крысы, вальяжно выбравшись из моего рюкзака, спрыгнули на нижнюю перекладину моей кровати, упали на пол и исчезли. После этого я стал держать свои ботинки и другие тяжёлые предметы возле кровати, чтобы использовать их как оружие против этих шумливых посетителей.

Но, очевидно, это были крысы-большевики; они не могли признать, что они здесь нежелательны.

Все гостиницы в России ныне — собственность Советского правительства, и путешественнику уже невозможно просто прибыть в гостиницу, зарегистрироваться и снять номер. Чтобы попасть туда, необходимо разрешение от Советского комитета. Я жил в лучшем номере в «Палермо» — возможно, лучшем в Пскове. Цена за сутки составляла 45 рублей (номинально — 25 долларов). В номере было две кровати, грязный половик,

большое настенное зеркало, ртутное покрытие которого большей частью отсутствовало, «кресло» с торчащей набивкой, бюро, которое невозможно было использовать из-за крыс, древний стол и шаткий умывальник с небольшим количеством «бегущей воды», когда девушки не забывали наполнить миниатюрный бачок.

Санаторий

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

Эти девушки проводили большую часть времени за болтовнёй в своей комнате или греясь на солнышке на тротуаре перед входом. Однако они всегда были учтивы и старательны. Длинный и узкий коридор в гостинице был чрезвычайно грязным, а дощатый пол разбитым и неотремонтированным. Что же касается туалета, я даже не стану пытаться это описать.

Всеми остальными постояльцами гостиницы были солдаты за исключением одного — моряка, как он сказал мне, из Кронштадта. Он только недавно оправился от сыпного тифа и был направлен в Псков для восстановления сил.

ЕСЛИ ПСКОВ ЭТО САНАТОРИЙ, ПОДУМАЛ Я, КАКИМ ЖЕ ДОЛЖЕН БЫТЬ ПЕТРОГРАД?6

РУССКИЕ НАБОЖНЫ ВОПРЕКИ УКАЗАМ КРАСНЫХ

Ревель, Эстония, 15 июля. — Что меня больше всего поразило в Пскове, так это то, что тысячи русских до сих пор стекались в церкви. Я понял, что Церковь была упразднена Лениным и Троцким как институт идолопоклонства и суеверия, цель которого — держать бедноту в невежестве и страхе.

И, тем не менее, в городе, утыканном развевающимися красными флагами Социалистической революции, щедро оклеенном красочными плакатами и мрачными карикатурами, символизирующими падение царя, церкви и капиталистов, я увидел большой собор — сборный пункт благочестивых горожан и крестьянства из окрестных деревень.

На холме, который доминирует над всем городом, стоит собор — чудесное белоснежное здание с пятью луковицеобразными куполами из тусклого свинца, построенное в 1138 году. Архиепископ Псковский, кста-

ти говоря, живёт на положении беженца в Ревеле, Эстония. Неистовый звон колоколов — больших и маленьких — увлёк меня в направлении собора в первое же воскресенье. Солдаты, крестьяне, молодые девушки (которые всегда умудряются найти яркую шёлковую косынку на голову), согбенные старушки, долгобородые мужики проходили через древнюю каменную арку в Кремль и поднимались на холм.

Стоящие в ряд попрошайки Крутой подъём был заполнен попрошайками в отрепьях и нищими, продающими грубо окрашенные религиозные картинки. Многие шли в церковь босиком, обувая башмаки лишь у дверей. У собора, на траве, в сияющем солнце, три попа, или священника, проводили отдельные богослужения. У непосвящённого ритуал русской церкви вызывает недоумение. Священники в роскошных рясах из золотого, серебряного и алого шёлка, обильно расшитых ярдами чудесных кружев, стояли перед импровизированными алтарями. Молитвы они пели в быстром темпе плотными, глубокими, типично русскими голосами. В руках они держали святые образа. Люди толпились вокруг них, осеняя себя крестным знамением 20 раз в минуту либо падая ниц, дабы поцеловать землю.

Картина представляла собой большой контраст. С одной стороны — это пышно одетые священники, а с другой — оборванные, голодные люди. Купола собора вздымались в чистое голубое небо; с кремлёвских стен внизу можно было видеть серые фигуры (я знал о голодных людях), ползающие по рыночной площади или по кривым улицам.

Богослужение Внутри собора шло богослужение. Собор был забит народом до самых дверей. Пение и молитвы закончились. Священники ходили туда-сюда среди паствы, обдавая ладаном святые образа, висящие на стенах. Благочестивый религиозный пыл у части людей я встречал повсюду в Красной России. В маленькой деревушке, милях в десяти от Пскова, я разговорился со священником. «Нынче большевики оставляют нас в покое, — сказал он мне. — Поначалу же мы подвергались преследованиям и священников убивали тут

и там. Большевики пришли сюда, изрезали и продырявили своими штыками наши рясы и алтарное убранство и убили двух наших священников (мне показали осквернённые одежды). Русские — религиозно предрасположенные люди. Отберите у них их религию и не дайте ничего взамен — и они станут совершенно деморализованы. Религия должна быть основой любого уклада жизни, несмотря на перемены»7.

СОВЕТЫ ПРИНУЖДАЮТ ЖУРНАЛИСТА К ИСТИННОМУ ТРУДУ

Ревель, 12 июня. — По собственному опыту я знаю теперь, что такое принудительный труд. Я был застигнут врасплох «добровольной» трудовой бригадой в Пскове. Я наблюдал Майскую демонстрацию из дверей гостиницы «Палермо». Члены профсоюзов и учащиеся профессиональных классов с транспарантами и красными флагами проходили мимо. Кто-то крикнул: «Идём с нами!» Американка, администратор гостиницы, стояла со мной. Мы присоединились к демонстрантам, направлявшимся к железнодорожному вокзалу, где царь Николай впервые услышал о своём низложении. На дворе вокзала уполномоченный Антонов заявил, что рабочие Англии, Америки, Франции и Италии отмечают этот день забастовками, а русские, свободные от капиталистического ига, отметят трудом.

Суп из конины

500 человек он отправил на транспортные склады, где мы работали четыре часа, таская шпалы и рельсы. Женщины пошли украшать могилы погибших за революцию. Поначалу работа воспринималась в шутку. Потом начались разброд и шатания. Женщины и девушки вернулись, и мы все пошагали к Дому профсоюзов, где нам выдали талоны на питание. Комиссар Бейка — в прошлом из Провиденса, штат Род-Айленд, — сказал мне: «Товарищ Дакуорт, граждане говорят, что вы славно поработали и заслужили пайку рабочего. Вот вам талон». Я поспешил в советскую кухню, где получил за талон пинту супа из конины, полфунта хлеба и немного каши. На следующий день большевистская газета писала: «Большинство трудящихся работало только потому, что были обязаны. В ука-

зании из Москвы говорилось: «Работницы, рабочие, солдаты Красной Армии, крестьяне, горожане и все почтенные граждане должны быть призваны трудиться». По этой причине обычное первомайское настроение отсутствовало, несмотря на прекрасную погоду».

Описывая открытие массового митинга на рыночной площади, газета писала: «Товарищ Громов, секретарь псковской Компартии, произнёс речь, восхваляющую добровольный труд». В газете говорилось, как Громов, говоря с советской трибуны, возражал против подозрений русских, которые не желали работать.

Недавний праздник

«Мы отправились на работу, — писала газета, — не как борцы, а как недисциплинированное сборище бродяг. Революционный задор отсутствовал. Невозможно петь, когда идёшь на чёрную работу. Мы были сыты по горло военным праздником для трудящихся.

Псков не отделён Китайской стеной от Москвы или остальной Российской Советской Федеративной Социалистической Республики. Команда репортёров работала полтора часа вместо шести предписанных. Как это можно объяснить? Распоряжения Главного Комиссара Труда обязательны как для Пскова, так и для остальной России». Это было слишком близко к истине, и в результате автор, М. Кажо, предстал перед Чрезвычайной Комиссией по борьбе с контрреволюцией и был приговорён к месяцу тюремного заключения!8

КОММУНИСТЫ В РОССИИ ПРАВЯТ СЛАБОЙ РУКОЙ

Ревель, Эстония, 17 июня. — В Пскове я спрашивал многих русских: «Вы боитесь польского вторжения?». «Мы не приветствуем никакого вторжения, однако, всё что угодно лучше этого ада», — говорили мне.

Торговля, которой занимаются русские женщины в Пскове, — сложное, утомительное и опасное занятие. Теоретически, вся торговля в России запрещена. Магазины этого некогда процветающего города с населением в 36000 душ ныне закрыты и заколочены досками. Сергиевская, главная улица Пскова, поросла травой. Однако, нелегальный рынок процветает. В так называемой

коммунистической республике до сих пор существует индивидуализм! Вековые привычки умирают с трудом. Русские люди по-прежнему покупают, продают и занимаются меновой торговлей. Самые расчётливые и хитрые живут в достатке, а старые, слабые и невежественные голодают и умирают. Я отправился поторговаться с женщинами; жена управляющего советской льняной фабрики была моим гидом. Проблема этой женщины

— обеспечить пищей семью из пяти человек. Её муж получает недостаточный для рабочего рацион, а его заработная плата составляет 3400 рублей в месяц. Хлеб же продаётся за 500 рублей за фунт.

«Нужно жить», — говорят руководители Рыночная площадь была полна красноармейцев и горожан. Даже соратники комиссара были там, так как в некоторых из них я узнал членов Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией и представителей штаб-квартиры Компартии.

«Что ты делаешь здесь? — услышал я, как один комиссар спросил другого. — Ты саботируешь революцию».

«Мы не можем завершить всё за день,

— ответил его соратник. — Нам нужно жить».

Русские крестьяне-сельхозпроизводители не хотят советских денег, но им нужна соль, которую они используют для хранения мяса. Псковские евреи скупили соль, и теперь горожане меняют советские деньги на деньги царские, а потом покупают соль за царские рубли и выменивают её на сельхозпродукцию. Рыночные прилавки, ныне закрытые, принадлежали мелким буржуа. Я купил 10 яиц за полтора фунта соли. Одна рыба стоила мне фунта, а фунт сыра — четырёх фунтов соли. Шесть маленьких морковок стоили фунт, тогда как два фунта говядины можно было выменять на два фунта соли. Покупка и продажа наказуемы штрафом, однако на рыночную площадь стекается около 5 тысяч людей.

Евреи скупают царские деньги Лично я покупал, так сказать, «по мелочам». Фунт сибирского табака стоил 5000 рублей, а бумага для сигарет — из листов, вырванных из использованной конторской книги, — стоила мне 25 рублей. Мне захотелось

купить несколько маленьких сувениров, и меня свели к задней двери прилавка. Продавщица сказала мне, что хозяйка принесёт кое-что, что спрятано у неё дома, на рынок после полудня. Пообещала — сделала. Довольно странно: если большевистская революция была действительно успешной, почему евреи с их пресловутым чувством выгоды скупают царские деньги?

Показательно и забавно также, что на второй день моего пребывания в Пскове комиссар пришёл ко мне в гостиницу и предложил в качестве «личного одолжения» обменять мои царские деньги и «керенки» на советские рубли. «Вы должны держать это в секрете, — сказал он. — Иначе вы подлежите расстрелу».

В Пскове нет света. По схеме продления светового дня стрелки переводятся на три часа вперёд, и в результате люди слоняются по улицам до часу ночи, а спят до 9 утра. Единственное развлечение в городе — это показ фильмов на открытом воздухе. Программа включает цитаты из речей Ленина и Троцкого и сводки с фронта9.

В КРАСНОЙ РОССИИ, КРОМЕ КАК В АРМИИ, НЕТ ПРИЛИЧНОЙ ПАРЫ ОБУВИ

Ревель, Эстония. — За всё время пребывания в России я ни разу не видел приличной пары обуви — кроме как на ногах красноармейца или комиссара. Много раз восхищённые толпы любовались моими американскими военными ботинками, подошвы которых подбиты сапожными гвоздями с большими шляпками во время пребывания моего в Финляндии. В Пскове, по меньшей мере, три человека из десяти ходили босиком. Ещё четыре носили плетёные сандалии со шнурками, или лапти (обувь крестьянского происхождения, плетёную из лыка). В России ощутима нехватка кожи, но ещё хуже — абсолютный дефицит химикатов для выделки шкур. Начальник говорит, что ничего не знает

В Пскове я имел возможность очень близко ознакомиться с обувным предприятием. Моим гидом был Б. А. Леповский, председатель кожевенного производства. Отец Леповского был помощником епископа. Сам

Леповский — довольно молодой человек, легко признавший, что абсолютно ничего не знает о кожевенном деле. Он химик. Леповский был назначен на свою должность — выбора в этом вопросе у него не было. Контора Леповского находится в прекрасном старинном особняке, расположенном в чудесном тенистом саду. Многие девушки и мужчины в конторе были заняты в чертёжной комнате и библиотеке. Множество великолепных картин и украшений до сих пор находились на своих местах. Все они были пронумерованы бирками. Всё в старинном доме ныне принадлежит правительству, и номера на них — в целях инвентаризации. Многие вещи в России ныне легко «теряются».

Трудится лишь пятая часть работников В Пскове двенадцать кожевенных и обувных фабрик, на которых в обычные времена трудилось общей сложностью около 2500 рабочих. В мае, как признал Леповский, частично функционировало лишь пять фабрик, на которых работало не более 500 мужчин и юношей. На сдельной работе можно было заработать около 5000 рублей в месяц. Заработная же плата составляла 2500 рублей. Я заметил, что это немного, если учесть, что фунт хлеба стоит 500 рублей. «Видите ли, — сказал Леповский, — люди получают дешёвую еду, когда работают на правительство, да и льгот немало». Фабриками руководят цеховые комитеты, представители которых есть даже в конторе. Я посетил две фабрики. На первой около пятидесяти человек шили сапоги для офицеров Красной Армии. Кожа была, очевидно, очень низкого качества — вся испещрена дырами. Всё делалось вручную. Я видел станки, но они не использовались за отсутствием моторов. Даже если бы там и была электроэнергия, я сомневаюсь, что их можно было эксплуатировать, поскольку пребывали они в крайне изношенном и запущенном состоянии.

Главный инспектор, бывший американец Сэм Пол, в прошлом рабочий обувной фабрики Планта в Джамэйка-Плэйн в Бостоне, — ныне инспектор этих фабрик. Я могу представить себе его чувства при виде того, как люди мучительно «прилаживают» подошвы к башмакам деревянными гвоздями. По-

дошвы были не толще тех, что обычно ставят на лодочки для танцев — большевистское понимание экономии. Подошвы всех виденных мною башмаков делались с расчётом на то, что солдат выдержит в них двадцатипятимильный марш.

«Леповский — коммунист?» — спросил я. «Нет», — был ответ. «Ну, а рабочие — коммунисты?» «О, возможно, только 1 процент. Все остальные — никто. Им просто нужны работа и хлеб».

Комитет наблюдает за бездельниками Рабочие часы на этих фабриках — с 10 утра до 4-х дня. Но даже при шестичасовом рабочем дне страх тюремного заключения в одиночной камере заставляет людей напряжённо работать. Наверное, нелегко при этом «прилаживать» подошвы на пустой желудок хотя бы пару часов. За рабочими ведётся строгое наблюдение с целью выявления бездельников. Весь день коммунистический комитет ходит от фабрики к фабрике, контролируя рабочий процесс и не давая бездельникам ни малейшего шанса. В тот день, когда я знакомился с производством, одного человека отправили в тюрьму на две недели за пятиминутное опоздание на работу с утра.

Законы красных относительно сбора коры У меня имеются два небольших плаката, напечатанных на обороте почтовой упаковочной бумаги, которые бросают интересный свет на трудности России в производстве кожи. Первый содержит подробные указания Псковского Губкож (управления кожевенного производства) крестьянам о лучшем времени сбора еловой, ивовой и дубовой коры и об оптимальном способе её сушки и хранения. Во втором содержатся «Обязательные указания Псковского Губисполкома (Губернского Исполнительного Комитета)» касательно «сбора коры в сезон 1920 года». Вот некоторые из положений:

Поставщики коры в период сбора (с 1-го мая по 1-е августа) освобождаются от трудовой обязанности, если они сдадут за один месяц от 10 до 15 пудов (один пуд равен 36 фунтам) сухого ивового лыка или 50 пудов дубовой или еловой коры.

За сбор коры будет вьщаваться премия

— за каждые 7 с половиной пудов ивового лыка или 30 пудов еловой или дубовой коры

— в следующем эквиваленте:

Кожа для одной пары обуви. Один фунт соли. Одна восьмая фунта махорки (дешёвый сорт табака). Одна коробка спичек.

Я забыл свою трубку на второй фабрике. Вернувшись за ней около 8 часов вечера того же дня, мы застали там полдюжины людей за работой, занятых изготовлением обуви для себя из казённого материала. Этажом выше сапожник был занят пошивкой пары сапог для местного комиссара. Я невольно улыбнулся про себя. Полагаю, в русском языке есть выражение «незаконные доходы»10.

27 ЧАСОВ НА БОЛЬШЕВИСТСКОМ ПОЕЗДЕ

Ревель, Эстония, 23 июля. — Путешествие по железной дороге в Красной России столь же комфортно, сколь и поездка до Кони-Айленда в одном из душных и тесных деревянных вагонов компании Brooklyn Rapid Transit Четвёртого Июля. Но разница есть.

Поезда компании BRT, по крайней мере, быстроходны; поезда же, которыми ныне владеет рабоче-крестьянская власть Советской России, столь же медленны и ненадёжны, сколь и старые конные экипажи в Нью-Йорке.

Моя поездка из Пскова в Москву была организована усилиями Громова, главного комиссара города Пскова. Комиссар Матсон из Чрезвычайной Комиссии направлялся с группой верных соратников на поимку контрреволюционеров в Великие Луки. Я мог ехать с ними до станции Дно. Из Дно я буду сопровождать молодого курьера, который повезёт секретные бумаги в штаб-квартиру Чрезвычайной Комиссии в Москве.

Матсон заехал за мной в гостиницу на единственном в городе авто — очень шумном кузовном Benz, — и повёз меня на вокзал. Мне выписали специальный пропуск. Гражданин Красной России не может путешествовать по железным дорогам без разрешения Чрезвычайной Комиссии, но даже в этом случае пропуск должен быть подписан и подтверждён десятком комиссаров. Не успели мы занять свои места, как два солдата с винтовками со

штыками пришли проверить наши пропуска. Наши посадочные места представляли собой голые доски. Во всех вагонах в целях борьбы с сыпным тифом уже давно были сняты мягкие подкладки, поскольку дезинфицирование поезда после каждого рейса было долгой и дорогостоящей операцией. Многие окна были разбиты; другие — заколочены. В России нет оконных стёкол. Однако был в этом путешествии и плюс. Вскоре я узнал, что в компании с комиссарами мне не придётся голодать. Мы выехали в 11, а в полдень комиссары открыли свои корзинки.

Но что это была за еда! Здесь были сваренные вкрутую яйца, свинина, молоко, масло и сыр. У нас даже имелись бумажные салфетки. Чёрный хлеб мы резали карманными ножами. Потом мои хозяева достали большую пачку сигарет. Бедные полуголодные черти из соседнего купе жадно глазели на наш потрясающий ассортимент излишеств. Однако ограбление нам не грозило: у каждого комиссара револьвер был под рукой.

Мы добрались до Дно около 1:30. На этой узловой станции я расстался с Матсо-ном, к которому я в некотором смысле проникся уважением, так как не мог отделаться от чувства, что он искренен в своих убеждениях. Мы с курьером, захватив наши котелки, отправились за горячей водой, чтобы заварить чаю. Почти на каждой остановке в России имеется буфет. Пассажиры образуют организованную очередь и поочерёдно черпают горячую воду из больших котлов, которые пополняет женщина. В прежние времена буфет был замечательным заведением на российских железнодорожных станциях. Здесь громоздилась знаменитая закуска — селёдка, бутерброды, икра, огурцы, колбаса, сыр, лепёшки и прочие вкусности — с бутылками водки, удобно выставленными рядком. Ныне же буфетный прилавок используется чаще всего как ложе для солдат, охраняющих «своё» имущество, или как склад для большевистской пропагандистской литературы.

Платформа в Дно была забита обычным сборищем полуголодных и полуодетых крестьян и солдат — каждый нёс за плечами узелок либо вещевой мешок. В Дно я увидел пару относительно хорошо одетых женщин, очевидно представительниц буржуазии. Но,

насколько я мог видеть, остальные люди не испытывали к ним никакой ненависти. Ненависть чужда русскому характеру. Всю дорогу от Пскова до Бологое я видел, что леса безжалостно вырубаются на топливо. Однако, многие из этих деревьев, вероятно, были принесены в жертву во время войны.

В Старой Руссе в вагон зашло много школьников — мальчиков и девочек. Вскоре они принялись петь милыми жалобными голосками. Некоторые из народных песен состояли, видимо, из двадцати куплетов, но они были прекрасны — исполнены той странной русской меланхолии. К высоким детским голоскам присоединился приглушённый бас бородатого мужика. Одна песня, любимая народом старинная русская баллада, была особенно печальна — «Вниз по матушке по Волге». Потом произошла быстрая смена настроения, столь характерная для русских, и маленькие крестьянские певцы заголосили весёлую мелодию — «Барыня-сударыня».

Путь от Пскова до Бологое занял четырнадцать часов — около 250 миль. В Бологое мы погрузились на экспресс «Петроград — Москва» — образцовый поезд большевистской России, используемый в основном комиссарами, покровительствуемыми ими иностранными газетчиками и союзническими трудовыми делегациями. Поезд был оборудован жёсткими спальными местами, некоторые из которых — с электрическим освещением. Кондуктор хотел выкинуть нас из поезда, но курьер показал ему жетон, и нам было позволено остаться в вагоне. Оставшуюся часть ночи мы просидели в темноте. Я позавтракал чёрным хлебом с холодным чаем, и в 2 часа пополудни добрался, наконец, до Москвы — столицы большевизма — через двадцать семь часов, или спустя четыре месяца после отъезда из Нью-Йорка11.

У РАБОЧИХ НЕ БОЛЬШЕ ЕДЫ, ЧЕМ В ДЕРЕВНЕ

Ревель, Эстония, 24 июня. — Я знаю, что русские крестьяне думают о большевизме. Я посетил множество деревень и ночевал на фермах в Псковской, Новгородской, Тверской, Московской и Петроградской губерниях.

Красные отбирают пищу — прекращение производства

Довольно странно, но у крестьян немного больше добра, чем у городских рабочих. Действительно, между Эстонской границей и Псковом у крестьян много чёрного хлеба, но повсюду в России, как я убедился, дела обстоят иначе. Городские большевики, дав землю крестьянам, отбирают у них пищу, отчего прекратилось реальное производство продуктов питания. Отношение крестьян было чётко выражено 1-го Мая на массовом митинге, состоявшемся в Пскове на рыночной площади. Едва выступающий коснулся земельного вопроса, как тут же среди крестьян начался ропот, заглушивший красноречивого оратора-коммуниста и прервавший митинг.

Близ Пскова я видел крестьянина, смазывавшего колёса своей телеги сливочным маслом.

«Разве вы не знаете, — спросил я его, — что люди в городах голодают?»

«Мне всё равно, — ответил он. — Горожане ничего не делают для меня».

Повсюду я встречал гостеприимных крестьян. Они всегда были готовы предоставить мне постель и разделить со мной свою пищу. На фермах нет определённого времени для приёма пищи — члены семейств едят по отдельности, когда возвращаются с полей. Когда однажды я вошёл в сельский дом близ Острова, долгобородый крестьянин только собирался отведать молочной каши из большой деревянной миски. Он вручил мне деревянную ложку и пригласил меня присесть за грубый дощатый стол, поесть из той же миски. Едва ли это было гигиенично, но о большем не просишь, когда дело касается гостеприимства.

Крестьянские дома грязны

Внутри крестьянские дома неописуемо грязны. Часто свиньи и куры живут в одной с хозяевами комнате за шторой, подвешенной к шесту, перекинутому с одной стороны большой кирпичной печи до стены. Если у крестьянина имеются сапоги, он снимает их, только когда ложится спать — до этого он ходит полностью одетый. Если у крестьян есть хлеб, они его прячут. Одна деревенская девушка подняла подвальную крышку в полу,

я заглянул туда и увидел, по меньшей мере, около 50 больших 40-фунтовых буханок чёрного хлеба.

Моё путешествие со швейцарскими беженцами из Москвы в Нарву через Тверь, Вышний Волочок и Гатчину заняло одну неделю. Поезд часто ломался. Несколько раз локомотив отсоединяли от поезда. Мы делали много остановок — от одного до шести часов — ив эти периоды у меня была возможность погулять по городам и деревням и пообщаться с фермерами и крестьянами. Женщины приходили к стоящему поезду с маслом, яйцами и молоком, но обменивали свои продукты только на хлеб. Мужчины требовали табака. В одном городке я выменял пинту молока на три ломтика заплесневелого чёрного хлеба.

Крестьяне бунтуют

В Московской губернии недавно произошли крестьянские бунты. Крестьяне свергли представителей Советов в деревнях и разогнали советские комитеты. Эти мятежные крестьяне требуют учредительного собрания — иными словами, управления выборных представителей.

В деревнях я отметил полное отсутствие кожи. Упряжь делали из льняной верёвки. Во многих деревенских домах я видел прялки, на которых пряли лён для ткани, из которой шили одежду. Многие реки, такие как Волга и Волхов, были загромождены брёвнами, которые использовались на топливо, и напомнили мне реки штата Мэн. На ферме в Тосно я встретил семью из шести человек, которая довольствовалась одной лишь восьмифунтовой буханкой хлеба в день, а иногда не имела даже этого. Женщины из Тосно уходили за 50 миль в сторону Петрограда на поиски хлеба. Многие фермеры не могут возделывать землю, поскольку обменяли своих коней на коров12.

ПРАВЛЕНИЕ БОЛЬШЕВИКОВ СЛАБЕЕТ; АРМИЯ В ЛОХМОТЬЯХ

Ревель, Эстония, 7 июня. — Я только что вернулся после трёх недель, проведённых в большевистской России. Я видел настоящую Россию — не Россию, показанную советскими официальными лицами в персональных экскурсиях для корреспондентов. Ещё никто из газетчиков без разрешения не

пересекал большевистскую границу, чтобы добраться до Москвы, а потом вернуться.

Россия в 1920 году — страна неописуемого ужаса. Люди медленно умирают от голода. Измождённые, апатичные фигуры бродят по улицам. Армия — в лохмотьях. Её снаряжение изношено. Ранний пыл Красной революции прошёл, и большевизм, если не рушится, то медленно слабеет.

Брошенный в тюремную камеру

Я провёл неделю в столице, Москве, неделю — в Псковской губернии и три дня в московской тюрьме, куда угодил по решению Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией за то, что незаконно перешёл охраняемый большевиками фронт и проник вглубь страны вопреки прямым указаниям московского правительства не пускать в страну «буржуазных» журналистов. Остальную часть времени я путешествовал, посетив, в целом, пять губерний — Петроградскую, Псковскую, Тверскую, Новгородскую и Московскую. Единственным моим поручением было «рассказать правду о России в 1920 году». Я приехал с совершенно открытой душой. Я путешествовал по России «самостоятельно», проводя свои собственные исследования и общаясь с русским народом без посредничества правительственных гидов или переводчиков. Я не просил у советского правительства ни помощи, ни услуг.

Большевизм терпит провал

Большевизм терпит поражение не из-за контрреволюционной деятельности буржуазии, а потому, что рабочие и крестьяне голодают. Потому, что холера, тиф и все прочие напасти, порождённые голодом и нуждой, распространяются. Я расспрашивал многих мнимых коммунистов. Некоторые из них признали, что скоро игра закончится. Один человек, который, по крайней мере, назвался коммунистом, заметил:

«Большевики — хорошие разрушители, но плохие строители».

Из 600 тысяч зарегистрированных коммунистов 100 тысяч можно считать искренними в своих убеждениях, остальные же попросту зарегистрировались для того, чтобы получать продовольственные рационы рабочих. Невозможно жить и оставаться здоровым, даже на правительственной работе,

на 3000 рублей в месяц, когда хлеб стоит 500 рублей за фунт. Ежедневного рациона, состоящего из полфунта хлеба и пинты водянистого капустного или рыбного супа, совершенно недостаточно. Я питался в советских кухнях, и я знаю.

Москва — это просто ужас. Действительно, несколько театров открыты, но нет ни одного открытого ресторана. Корреспонденты, которые слали депеши с рассказами о московских ресторанах, были введены в заблуждение. Их водили в некие коммунистические клубы, которые большевистские должностные лица называли публичными ресторанами.

Железные дороги — это развалины

Федеральные трамваи функционируют. Автомобили же есть только у членов правительства. Все большие магазины закрыты. Между Москвой и Петроградом один раз в день ходит поезд. Железные дороги представляют собой совершенно безобразное зрелище, а разрешение на проезд по рельсам получить почти невозможно. Торговля продуктами питания объявлена незаконной, и люди повсюду просят хлеба. Жители Москвы обменивают мебель, картины, пианино, одежду — всё, что у них имеется, — у крестьян на пищу. На вокзале в Москве я видел толпы детей, мужчин и женщин, жадно подбирающих огрызки хлеба, выброшенных из поезда Красного Креста. На придорожных станциях в Твери и Вышнем Волочке крестьяне обменивали молоко и яйца исключительно на хлеб. От денег они положительно отказывались.

«На что нам деньги?» — говорили они, отмахиваясь.

Близ Tocho я спросил у фермера с семьёй из шести человек, как они умудряются жить.

«Мы живём на полфунта чёрного хлеба в день, — сказал он, — кроме некоторых дней — когда вообще нет хлеба».

Только 2 процента хлопчатобумажных фабрик работают в полную силу. Половина

же других эксплуатируются в полмощности — четыре дня в неделю — по четыре часа в день. Многие русские останавливали меня на улицах Пскова, пытаясь всучить мне ювелирные украшения, чтобы потом купить себе что-нибудь поесть.

«Как при царе», — говорит русский В Москве я спросил у одного русского: «Что держит большевистскую революцию на плаву?»

«Как при царе», — ответил он отрывисто. «Что вы имеете в виду?» — спросил я. «Террор», — был ответ. При малейшем подозрении людей бросают в тюрьму. Русские говорили мне, что в московских тюрьмах содержится 60 тысяч человек — не капиталистов, а рабочих. Все комиссары (большевистские госслужащие) носят револьверы, и люди боятся их. Красногвардейцев можно видеть повсюду. Пресса безмолствует. Падение Киева, к примеру, держалось в секрете две недели. Новость о взрыве арсенала, которая потрясла Москву, когда я был там, замалчивалась три дня. Я верю, что конец правлению Ленина и Троцкого не за горами. В Коммунистической партии уже появились контрреволюционные лидеры. Но контрреволюция начнётся не скоро, поскольку народ обескуражен и ослаблен голодом. Когда вспыхнет контрреволюционное восстание, будет ужасное кровопролитие. Прогнозируются погромы непревзойдённого масштаба. Справедливо это или нет, но во всём винят евреев.

Народ устал от всего этого Теперь я знаю, почему советскому правительству нужны только те иностранные газетчики, которым, по его мнению, «можно доверять». Моё независимое расследование раскрывает полный крах коммунистов. Я убеждён, что 90 процентов русских людей устали от эксперимента. Нет свободы, нет пищи, нет одежды, нет счастья — только нужда и голод. И сегодня, когда я оглядываюсь на эти последние несколько недель, моя поездка кажется мне жутким кошмаром13.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

Примечания

1. Bismarck Daily Tribune, july 12, 1920.

2. Громов Василий Васильевич (1882-1927) — с ноября 1919 по апрель 1920 гг. — товарищ председателя, затем — секретарь Псковского губкома РКП(б) (прим. переводчика).

3. Матсон Герман Петрович (1896-1938) — в 1919-1921 гг. председатель Псковской ГубЧК, один из организаторов «красного террора» в губернии и карательных экспедиций против крестьян (прим. переводчика).

4. Очевидно, эти солдаты прибыли в Псков из Внутренней Монголии (Нэймэнгу Цзычжицюй) — района на Севере Китая с преимущественно монгольским населением.

5. Bismarck Daily Tribune, july 13, 1920.

6. Bismarck Daily Tribune, july 14, 1920.

7. Bismarck Daily Tribune, july 15, 1920.

8. The Bisbee Daily Review, june 13, 1920.

9. The Ogden Standard-Examiner, june 17, 1920.

10. The Chattanooga News, august 5, 1920.

11. The Chattanooga News, july 24,1920.

12. Bismarck Daily Tribune, juny 24, 1920.

13. Bismarck Daily Tribune, juny 7,1920.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.