CC BY
100
Филология. Искусствоведение Вестник Нижегородского университета им. Н.И. /Лобачевского, 2008, № 5, с. 273-277
УДК 82
ЗАГОВОРНАЯ ПОЭЗИЯ «МЕЖДУ СОБАКОЙ И ВОЛКОМ»
© 2008 г. А.В. Коровашко
Нижегородский госуниверситет им. Н.И. Лобачевского vestnik@unn.ru
Поступила в редакцию 21.07.2008
В статье, с одной стороны, рассмотрено взаимодействие стихотворного и прозаического текста в романе Саши Соколова «Между собакой и волком», а с другой - проанализировано то влияние, которое оказала на данное произведение русская магическая традиция.
Ключевые слова: заговор, заклинание, сказка, техника.
Как в менипповой сатире, средневековом персидском дастане или произведениях Александра Зиновьева, прозаическое повествование в романе Саши Соколова «Между собакой и волком» перемежается стихотворными вставками (всего их 37), которые имеют общее название «Записки охотника», что, естественно, отсылает к одноименному произведению Тургенева. Каждая из них снабжена не только порядковым номером, но и подзаголовком, указывающим на ее жанровую (например, «Эклога», «Баллада о городнищенском брандмайоре», «Эпитафии Быдогощенского погоста»), эмоциональную («Философская», «Впечатление») или содержательную, как правило, ситуативно обусловленную направленность («Снаряженье патронов», «Подледный лов» и т.д.).
Записка № 11 обозначена как «Заговор». Сразу следует оговориться, что воспринимать ее в качестве полноценного заговорного текста - выдавать желаемое за действительное: у нее отсутствует более или менее внятно сформулированная цель (стоит ей хоть как-то проявиться, дать о себе знать, как она сразу же затушевывается, отступает на второй план, превращаясь в ненужный «сюжетному» развитию довесок), стандартные для заговоров морфологические элементы, подчиненность всей конструкции единой прагматической цели и т.д.
Вместо этого читателю предлагается решить очередную (если соотносить ее с «техникой» чтения всего романа) головоломку, внутри которой «замаскированы» и фрагменты вполне реального заклинания, и эпизоды сюжетной канвы произведения.
Помеченная как «Заговор» записка вмещает в себя десять четверостиший, из которых только первое открывается двустрочием, почти пол-
аллюзия, заговорная формула, повествовательная
ностью совпадающим по своему облику и характеру (за исключением смены адресата) с широко распространенным заговором от боли у ребенка при ушибе1:
У Сороки - боли, у Вороны - боли,
У Собаки - быстрей заживи.
Правда, в «каноническом» виде (то есть в условиях реального бытования) этот заговор отличается большей распространенностью; когда возникает необходимость в его применении, то обычно произносят: «У сороки боли, у вороны боли, у волка боли, у собаки боли, а у (и.р.) - заживи, жиром заплыви» [1, с. 14]. Нетрудно заметить, что структура данной формулы позволяет наращивать ее до бесконечности, лишь бы находились «братья наши меньшие», готовые принять на себя чужую боль. Поэтому, например, в изданном в начале двадцатого века компилятивном сборнике «Чародейство, волшебство, знахарство и все русские народные заговоры» (предназначенном для массового читателя и находящемся вне научной критики) присутствует заговор от зубной боли, где при развернутом перечислении испытывающих боль животных упоминаются и такие представители экзотической фауны, как тигры, слоны, гиены и даже василиски [2, с. 87]. Зафиксированы также тексты, в которых боль может направляться не только на животных, но и на других (не своих) детей: «У котанка боли, у собаки боли, у Романка боли, а Сережа поправься, все заживи. Фу-фу-фу» [3, с. 96].
После такого заговорного вступления (и без какой-либо мотивировки) «внимание» переключается на того, кого можно отождествить хоть и с постоянно меняющим свои «личины», но все-
таки главным персонажем романа - одноногим инвалидом Ильей Петрикеичем Зынзырэлой (в ходе повествования его фамилия варьируется):
Шел по синему свету Человек-инвалид, Костыли его были в крови.
В следующей строфе художественная топография стихотворения переходит предполагаемые границы Заитильщины2 (именно там разворачивается действие романа) и превращается в моментальный (синхронный) фотографический снимок целого мира, своеобразный «стоп-кадр» земного бытия, где в одно и то же мгновение, но в разных точках пространства уживаются зной и холод, бесплодные пустыни северной Африки и замерзшие водоемы Г олландии:
Шли по синему снегу его костыли,
И мерещился Бог в облаках,
И в то время, как Ливия гибла в пыли, Нидерланды неслись на коньках.
В третьем четверостишии логической последовательности взаимообусловленных событий еще меньше; вместо этого мы наблюдаем простое соположение (на основе созвучия) таких слов, как «волк», «заволжский», «волхв» (оно поддерживается трехкратным повтором фонетического комплекса ок во втором стихе и рифмующимся окончанием в четвертом), и скрытую реализацию мотива «волчье-собачьей» любви, эксплицитно сформулированного чуть позже - в записке «Валдайский сон», тринадцатой по счету :
Надоумил Волка заволжский волхв:
Покидая глубокий лог,
Приползал вечерами печальный Волк И Собаку лечил, чем мог.
Затем исходная заговорная формула разрывается, принимая «внутрь» себя призыв-заклинание, которое, с одной стороны, в обход каких-то высших сил (Бога, святых и пр.) апеллирует хоть и к одухотворенной, но все-таки волчьей страсти (она становится гарантом выздоровления), а с другой - очерчивает зону действия предоставившего свою «площадь» заговора (ей - в противовес глобализму второй строфы - становится условное русское междуречье):
У Сороки - боли, у Вороны - боли,
Но во имя волчьей любви От Вороны ль реки до реки ли Нерли У болезных собак - заживи.
Пятая по счету строфа на первый взгляд выглядит как изолированная «охотничья» сценка, в которой егеря своими криками заставляют покинуть лес каких-то загадочных зверей (в вивери-цах, о которых пойдет речь, можно заподозрить существ, родственных вивере - «животному из семейства хорей, побольше кошки» [4, с. 202]; правда, охота на кошек, пусть даже и крупных, приобретает несколько комичный оттенок, напоминая стрельбу из пушек по воробьям):
А по синему свету в драных плащах,
Не тревожась - то день или нощь,
Егеря удалые, по-сорочьи треща,
Вивериц выгоняли из рощ.
Но это поверхностное «пейзажное» впечатление обманчиво. Ведь в действительности о какой-либо композиционной изолированности данной строфы сказать нельзя: егеря перемещаются по тому же «синему свету», что и Человек-инвалид первой строфы; их «драные плащи» - такая же «ущербность», что и физический изъян бредущего на костылях героя; их выкрики звучат именно «по-сорочьи», может быть, потому, что таким образом они «перекликаются» с испытывающей боль вороной из лечебно-магической формулы, «рассеянной» по всему тексту.
Шестая строфа повествует о похищении костылей Человека-инвалида:
Деревенский, однако, приметлив народ,
У Сороки-воровки - боли,
Проследили, где дяденька этот живет,
И спроворили у него костыли.
Эта кража может показаться бессмысленной, но если мы обратимся к прозаической составляющей романа, то увидим, что она мотивирована местью за ту самую нуждающуюся в излечении собаку, которой и должен помочь заговор. Дело в том, что однажды в сочельник, перебираясь по льду с одного берега Итиля на другой, точильщик Илья повстречал охотничью собаку, которую принял за волка. Ему показалось, что от такой «твари дремучей мастеру смерть принимать неприлично», поэтому он принимает решение повторить подвиг Мцыри в условиях средней полосы России (сама лермонтовская поэма напрямую, разумеется, не называется): «Не отдамся на угрызение, стану биться, как бился тот беглый парнишка в чучмек-ских горах, торопливо дыша». Поскольку мнимый волк не проявлял недружелюбия, Илья подманил его «обдирной горбулей» (ее гастрономическая идентификация довольно затрудни-
тельна) и только потом изловчился, «ухватил его за ошейник - и ну костылять». Одержав победу в этой «неравной» схватке, Илья продолжал пребывать в уверенности, что именно «хищника перемог», до тех пор, пока не обнаружил (это произошло уже в деревне, в доме приютившей его бобылки) пропажу своих костылей. Только тогда он «обрел у ворот подметную грамоту, обмотанную срамной резиной от панталон и называемую - расписка». В ней говорилось: «Дана гражданину И.П. Синдерела в том, что его принадлежности плакали в связи с тем, что того-то числа ледостава-месяца он метелил ими гончую суку Муму, а возвращены ему будут вряд ли бы; мелкоплесовские егеря»4. В этом контексте фраза «у Сороки-воровки боли» полностью отрывается от «материнской» формулы и превращается в проклятие, направленное на похитителя (а это уже совсем другая тематическая направленность).
Следующее четверостишие симметрично по отношению к третьей строфе, так как в ней уже не Волк навещает Собаку, а наоборот, Собака наносит ответный визит Волку:
И пропили, пролазы, и весь бы сказ,
Но когда взыграла зима,
Меж собою и Волком, в дремотный час,
Приходила к Волку сама.
Восьмая строфа становится фактическим прощанием с отслужившей свое заговорной формулой: она появляется последний раз. Это прощание сопровождается переходом из императивного состояния («боли») в категорию настоящего времени («болит»):
У Сороки - болит, у Вороны - болит,
Вьюга едет на облаках,
Деревенский народ, главным образом -
бобыли,
Подбоченясь, катит на коньках.
Можно предположить, что данная грамматическая трансформация косвенно свидетельствует о достижении поставленной цели: раз у тех, на кого насылалась боль, она действительно появилась, то у адресата заговора (одной из «болезных собак») она, наоборот, скорее всего, исчезла.
Если восьмая строфа симметрична по отношению к третьей, то девятая (предпоследняя) -ко второй. Это соответствие обеспечивается очередной географической панорамой, на фоне которой разворачивается теперь пиршество егерей, празднующих, по всей вероятности, благополучное выздоровление любимой гончей:
И от плоского Брюгге до холмистого Лепп, От Тутаева аж - до Быдогощ Заводские охотники, горланя: гей-гоп! -Пьют под сенью оснеженных рощ.
Завершается «Заговор» материальной и социальной реабилитацией Человека-инвалида, постепенно обретающего утраченное и становящегося полноценным членом новой профессиональной группы:
Как добыл берданку себе инвалид,
Как другие костыли он достал,
И хотя пустая штанина болит,
Заводским охотником стал.
Влияние прозаической части романа на стихотворную не является односторонним: так, самая «чистая» в жанровом отношении часть «Заговора» находит отражение в том эпизоде главы «От Ильи Петрикеича», где главного героя прикручивают проволокой к рельсам, чтобы он был раздавлен приближающимся скорым поездом. Когда в памяти бессильной избежать своей участи жертвы пронеслась вся ее жизнь, а приближение состава стало неотвратимым, появляется возлюбленная Ильи Петрикеича, Оря (Орина5), которая, пытаясь открутить проволоки, «у сороки боли, твердит, у вороны боли, говорит, у Ильи заживи, заговаривает». Эти слова отличаются от тех, что звучат в «Заговоре», не только тем, что поданы в «упаковке» прямой речи («У сороки боли», - говорит...), но и тем, что произносятся еще до того, как действительно могут понадобиться: скорый поезд пока только приближается и, следовательно, нет нужды ликвидировать последствия встречи с ним.
Теперь можно попытаться ответить на вопрос, почему Соколов уделил такое внимание столь незатейливой заговорной формуле, известной почти каждому ребенку и напрочь лишенной ауры какой бы то ни было сакральности и герметизма. Ответ, с нашей точки зрения, очевиден и кроется в специфике повествовательной техники писателя. Одной из ее особенностей является постоянное стремление использовать те «полуфабрикаты», которые «подбрасывает» нам язык: имена, речевые клише, пословицы, поговорки, отрывки популярных песен, хрестоматийных стихотворений, знакомых с детства сказок, расхожих цитат и т.п. Когда возникает необходимость, они без малейших раздумий пускаются в ход, заменяя собой события сюжета, монологи и диалоги персонажей, авторские лирические отступления - все те «ингредиенты» повествования, которые принято в большинстве случаев изготавливать вручную.
Вот как, например, Яков Ильич Алфеев, которому Илья Петрикеич приходится «может-быть-отцом», рассуждает о том, куда ему податься после бегства из лечебницы: «Россия-матерь огромна, игрива и лает, будто волчица во мгле, а мы ровно блохи скачем по ней, а она по очереди выкусывает нас на ходу, и куда лучше прыгнуть, не разберешь, ау, никогда». На «растопку» фразы здесь пущен, во-первых, знаменитый эпиграф к радищевскому «Путешествию из Петербурга в Москву» («Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй»), во-вторых, название книги Герберта Уэллса «Россия во мгле», а в-третьих (правда, с меньшей степенью достоверности), рассуждения Луки из пьесы Горького «На дне» о том, что ни одна блоха не плоха: «все черненькие, все прыгают».
Иногда таким «полуфабрикатом» становится полноценный текст, выполняющий до переноса в роман не вспомогательную (как в случае с эпиграфом, названием или репликой), а вполне самостоятельную функцию. Так, в частности, произошло со сказкой о Курочке Рябе, «мостом» (поводом) к рассказыванию которой послужила перебранка Якова Ильича с больничным поваром, отказывающимся давать ему добавки. Свои притязания Алфеев объяснял почти по-скоморошьи: «когда психическим состоял, мне фельдшер советовала: чуть неприятность какая, прими в себя побольше чего-нибудь - и все как рукой». Этой неприятностью, по его утверждению, стала поданная на второе курица, до такой степени старая, что просто завязла в зубах («кура, которая на второе была, старая, видать, вся попалась, вся в зубах она у меня завязла»). Повествовательное пространство между причудливой аргументацией Якова Ильича и решением повара все-таки выдать ему добавки автор (а с формальной точки зрения - рассказчик, тот самый Илья Петрикеич) решает максимально «растянуть» за счет ассоциативных медитаций на тему особенностей больничного питания и средней продолжительности куриного бытия: «...не вылупилась еще та ряба из земного яйца, которую той лечебнице жевать суждено. Нас чумизой откармливали доктора наук, а Алфей утверждает - завязло-де. А недолго, недолго, я повторяю, птахи малые эти живут, потому что осу им ни в коем случае не стоит клевать. Но турман Петруху в темя так не клевал, как они осу. А та - заразная, болезненная, и случается у пернатых мор». К этим рассуждениям тут же пристыковывается «приземленный» пересказ всем известной сказки: «...отведала ряба золотушных ос и снесла пожилым не простое, а золотое. Казалось бы, лучшего и желать невозможно - бери и жарь. Но все не слава аллаху за
Итилем. Била-била старуха яйцо - не очень-то. Не преуспел и мужик ее, дряхлый стручок. Той порою бежала мимо по своим нехитрым надобностям относительно небольшая серая мышь, и она видит стряпчие трудности. Разбежалась, махнула хвостом и смахнула яичко на пол. То упало и - бац - и кокнулось».
Казалось бы, уже здесь можно было перейти к давно затребованной героем добавке, но «энергетический» потенциал классической сказки еще не исчерпан, и автор направляет его на ретардацию фабульного повествования, перебирая наивно-моралистические толкования привычного (а значит, воспринимающегося почти бездумно) сюжета: «А к чему, желал бы я знать, для чего они притчу вышеизложенную составили-то вообще, в чем, я спрашиваю, бывальщины соль? В том, что мышь человека сильней? Ой ли, подобного даже в Заволчье нет, а уж не там ли немощные старики живут-зажились. Или что? Что мышей, может быть, нам всем следует охранять, что они пригодятся разбить по хозяйству чего-нибудь? Об этом придерживаемся мнения сугубо собственного. Как изводили искони - так традицию и блюдем. Разве царевны-лягушки они? Корыто, что ли, разбитое, голосом человечьим сулят?»
На уровне ономастики автор также предпочитает «цепляться» за знаковые, сросшиеся с каким-либо жанром или произведением имена. Итиль, например, обслуживают два перевозчика: «Тот - на той стороне зашибает, этот - напротив - на этой. Первый - Ерема по прозвищу Жох, второй наоборот - Фома, и без всякого прозвища».
Вполне естественно, таким образом, что, следуя своему принципу нагнетать узнаваемое, допускающее целый ряд альтернативных толкований, Саша Соколов не мог пройти мимо речевой конструкции, в которой получили «прописку» заглавные персонажи его романа - собака и волк.
И в заключение отметим, что заговор от боли не единственный след, оставленный в романе Саши Соколова русской магической традицией (точнее, ее «бытовым» ответвлением). Так, в главе «Ловчая повесть» мы сталкиваемся с реферативным изложением широко распространенного заговора от икоты («Икота, икота, иди на Федота, с Федота на Якова, с Якова на всякого, только на меня не переходи» [5, с. 402]6): «Посему, кряхтя и путаясь в полах амзтараканского, отзывающегося полнейшей ветошью халата, страдая от холода, источаемого замшелыми каменьями погреба, содрогаясь от омерзения при виде многочисленных многоножек и увещевая икоту перейти на безропотных страстотерпцев
Федота и Якова, выкатим на свет Божий бочку повествования - и выбьем, наконец, затычку».
В современной литературе рассказ о «страстях» Якова и Федота достаточно популярен и может даваться в полноценном варианте, как это происходит, например, в романе Татьяны Толстой «Кысь». Главный герой этого произведения, Бенедикт, перебирая в своей памяти различные болезни (на предмет их соответствия тому загадочному недугу, пораженных которым уничтожает местная «инквизиция» - санитары в Красных Санях7), оценивает и такой вариант: «Икота иной раз нападет - тоже не Болезнь, боже упаси, боже упаси. Ежели икота напала, скажешь три раза:
Икота, икота,
Иди на Федота,
С Федота на Якова,
С Якова на всякого, - она и уйдет» [7, с. 32].
Впрочем, другие писатели предпочитают идти по проторенному Соколовым пути, ограничиваясь аллюзиями на заговор с Федотом и Яковом. Так произошло в послании Тимура Ки-бирова Льву Семеновичу Рубинштейну, где волей автора один из «страстотерпцев» был вынужден остаться в одиночестве:
Что, Семеныч, репка? То-то!
Ну а ты как думал, брат?
Как икоту на Федота,
время, брат, не отогнать [8, с. 27]!
Правда, здесь «страстотерпец» Федот обнаруживает свое бессилие: он не в состоянии противостоять всесокрушающей энтропии, принять на себя - и тем самым уберечь от него других -разрушительное воздействие времени. Только в пространстве «Между волком и собакой» время можно заставлять течь в любую сторону и даже - если на то будет авторская воля - освобождать персонажей от его влияния.
Примечания
1. Здесь и далее роман Саши Соколова цитируется по следующему изданию без указания страниц: Саша Соколов. Между собакой и волком: Роман. СПб.: Симпозиум, 2001.
2. В «переводе» с авторского идиолекта Заитиль-щина обозначает Заволжье (Итиль - тюркское название Волги).
3. Изображенный в ней спящий кот рассуждает во сне: «Если б я Собака был, Я любил бы Волка, Ну, а если б волком выл, По Собаке б только».
4. Главный герой назван в этом подметном письме Синдерелой, видимо, ради комического сопоставления с Золушкой (Сг^егеИа - Золушка). Причем Илья Петрикеич становится как бы Золушкой «в квадрате»: если последняя потеряла всего лишь свой башмачок, то он утратил и ногу, и компенсирующие ее отсутствие костыли.
5. Ее имя, надо полагать, подсказано поэмой Н.А. Некрасова «Орина - мать солдатская».
6. Когда-то круг употребления этой формулы был несколько шире. Существовало, например, представление, что такая болезнь, как «озёва», могла приключиться «от зевоты и потяготы при одолении лености на кого-нибудь» [6, с. 273]. Чтобы этого не случилось, произносили уже знакомый нам заговор (причем из-за сходства окончания смена обращения не разрушала его рифменной структуры): «Лень-потягота, поди на Федота, с Федота - на Якова, а с Якова - на всякого» [6, с. 273].
7. Здесь не место пересказывать содержание романа, объясняя функцию того или иного персонажа или образа.
Список литературы
1. Нижегородские заговоры (В записях XIX-XX вв.). Нижний Новгород: ННГУ, 1997. 128 с.
2. Чародейство, волшебство, знахарство и все русские народные заговоры // Русское колдовство: Сборник. СПб.: Изд-во «ВИАН», Изд-во «Литера», 1997. С. 7-166.
3. Традиционная русская магия в записях конца XX века. СПб.: Изд-во Френдлихъ-Таф, 1993. 176 с.
4. Даль Владимир. Толковый словарь живого великорусского языка: Т. 1: А-З. М.: Рус. яз., 1989. 699 с.
5. Славянские древности: Этнолингвистический словарь в 5 томах. Т. 2: Д-К (Крошки). М.: Между-нар. отношения, 1999. 704 с.
6. Ефименко П.С. Из «Материалов по этнографии русского населения Архангельской губернии» // Русское колдовство: Сборник. СПб.: Изд-во «ВИ-АН», Изд-во «Литера», 1997, с. 270-277.
7. Толстая Т.Н. Кысь: Роман. М.: Подкова, 2002. 320 с.
8. Кибиров Тимур. Избранные послания. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 1998. 152 с.
INCANTATION POETRY «BETWEEN THE DOG AND THE WOLF»
A. V. Korovashko
The article considers the interaction of poetry and prose in Sasha Sokolov’s novel «Between the dog and the wolf» and analyzes the impact of the Russian magical tradition on this piece of literature.
