CC BY
225ЗА ПРЕДЕЛАМИ ТОТАЛИТАРИЗМА: СРАВНИВАЯ СТАЛИНИЗМ И НАЦИЗМ (Реферат)
Beyond totalitarianism: Stalinism and Nazism compared / Ed. by Geyer M., Fitzpatrick Sh. - N.Y.: Cambridge univ. press, 2009. - IX, 536 p.
Сборник, подготовленный международным коллективом авторов под руководством Ш. Фицпатрик и М. Гайера, являет собой пример сотрудничества специалистов по истории Германии и СССР. Поставив своей целью сопоставить две диктатуры, «параллельное существование и затем столкновение которых наложило громадный отпечаток на всю историю трагического ХХ в.», участники масштабного сравнительно-исторического проекта предлагают новые подходы, далеко выходящие за рамки устаревшей и политизированной тоталитарной модели.
Дебаты о фашизме и тоталитаризме являлись неотъемлемой частью уходящего в прошлое ХХ в., указывает во введении М. Гайер. Первоначально сравнением двух диктатур занимались философы, политологи, социологи и, конечно же, публицисты, которые противопоставляли сталинизм и нацизм западной, «либеральной» традиции, что заставляло искать и находить у них общие черты (с. 2). Историки, хотя и по-разному оценивали достоинства теории тоталитаризма, без особого энтузиазма использовали тоталитарную модель, в центре которой находилось монолитное репрессивное государство и догматическая идеология. Они считали, что эта поверхностная механистическая модель, по сути навязанная политологами, не описывает и тем более не объясняет историческую реальность, не помогает в постановке новых исследовательских проблем и в осмыслении эмпирических данных. Кроме того, тоталитарная модель являлась идеологически нагруженной. Однако для проведения сравнений в рамках своей дисциплины у историков не хватало знаний, и особенно это касалось истории сталинизма.
После окончания холодной войны и открытия архивов специалисты по советской истории значительно продвинулись в своих исследованиях, которые долгое время отставали от историографии нацистской Германии. К настоящему времени накоплен огромный эмпирический материал, который, будучи рассмотрен «в посттеоретическом и посттоталитарном ключе», предоставляет возможность дать полноценное, корректное в научном отношении сопоставление двух величайших диктатур ХХ в. и в итоге понять взаимное переплетение траекторий развития социализма и национализма в европейской и глобальной истории (с. 8-9).
В первой части сборника рассматриваются вопросы управления и государственной политики. Как отмечают авторы главы «Политическая (дез)организация сталинизма и национал-социализма» Й. Горлицки и Х. Моммзен, сопоставление внутренней политической динамики двух режимов стало возможным только сейчас, когда историки получили более точные представления о том, как работала советская система. Центральный тезис совместного исследования заключается в том, что при всей кажущейся близости сталинского СССР и нацистской Германии взгляды и поведение двух лидеров, система организации правящих партий и способы взаимодействия между партией и лидером заметно отличались друг от друга, что привело к дивергенции - расхождению путей их развития (с. 41-42).
У нацистского и большевистского режимов было много общего: и Германия, и СССР являлись автократическими полицейскими государствами, которые быстро расправились с оппозиционными группами и жестко ограничили гражданские свободы. Кроме того, это были режимы, основанные на «массовых движениях», с сильным мобилизационным элементом. Однако роль партии и ее лидера в двух обществах была противоположной, пишут авторы (с. 46-47).
В сталинской системе партия и государство все сильнее переплетались между собой. В первый период (1919-1923) происходило формирование центрального аппарата и иерархии партийных комитетов по всей стране. Второй этап государственного строительства начался в конце 1920-х годов и был связан с принятием первого пятилетнего плана, централизацией управления экономикой. А в 1934 г. завершается централизация и партийного аппарата, когда Москва фактически узурпировала административную власть, прежде принадлежавшую республиканским и региональным органам. Эти процессы сопровождались ростом бюрократии и оформлением номенклатуры, которая управляла государством и экономикой. В гитлеровской Германии участие партии в управлении и ее связь с госаппаратом были гораздо более ограниченными, да и сама НСДАП никогда не являлась строго иерархической централизованной организацией. Задуманная как средство политической мобилизации, нацист-
ская партия фактически не имела собственных структур, ответственных за принятие решений, и, несмотря на обилие общественных обязанностей, институционально не встраивалась в германское государство (с. 52, 60).
Нацистский и советский режимы начали сближение в 1930-е годы, когда Сталин, подобно Гитлеру, принял полномочия полновластного диктатора и возник культ личности, что «окрашивало марксистско-ленинскую идеологию в специфические тона с консервативными и националистическими оттенками» (с. 61). Тем не менее сами лидеры, будучи «душой» государства, представляли собой диктаторов совершенно противоположного рода. Власть Сталина основывалась на внутренних институциональных структурах и идеологических условностях, принятых в партии-государстве. Сталин прекрасно владел не только бюрократическими приемами руководства, но и был глубоко осведомлен в вопросах политики и экономики, любил лично готовить и редактировать документы, работая по 16 часов в день. Ему нравилось быть в курсе конфликтов и противоречий в «верхах», а зачастую провоцировать их, что становилось дополнительным источником информации для управления поведением людей. Фактически это был менеджер-практик, глубоко погруженный в повседневное управление страной. Гитлер представлял собой совершенно иной тип лидера: это был оратор, объявлявший о своих политических решениях в публичных речах, и такие выражения «воли фюрера» заменяли собой долгий процесс выработки политического курса, систематические консультации или регулярное сотрудничество с правительством (с. 64).
Целью Сталина являлось государственное строительство и превращение Советского Союза в великую державу при помощи «партии нового типа». Гитлер, напротив, мало интересовался государственным строительством как таковым и не считал нацистскую партию важнейшим инструментом своей политики. Помимо разных уровней социально-экономического развития двух стран на момент создания в них диктаторских режимов глубокое отличие между ними заключалось в том, что коммунистическая партия разработала скоординированную программу полной перестройки государства и общества, а вся энергия нацистского государства была направлена вовне. В результате в СССР была создана база для сохранения своей политической идентичности и после смерти Сталина. Иными словами, пишут Й. Горлицки и Х. Моммзен, в СССР не только была проведена социальная революция, но и созданы условия для существования стабильного политического строя (с. 86).
В главе второй Д. Хоффманн и А.Ф. Тимм рассмотрели важнейшую для СССР и Третьего рейха область политики - репродуктивную, направленную на управление рождаемостью. Несмотря на то что оба режима стремились переделать общество и «переписать либеральный общественный договор в соответствии с нелиберальными, но модернистскими целя-
ми», сущность их проектов была глубоко различной. В гитлеровской Германии утвердился проект мирового господства арийской расы. В СССР во главу угла был поставлен значительно более универсалистский по своему характеру проект создания бесклассового социалистического общества -модели для будущего освобождения всего человечества. Разные цели в соединении с громадными различиями в социально-экономической структуре привели к выработке достаточно несхожей политики в области поощрения рождаемости.
На первый взгляд, пишут авторы, СССР и нацистская Германия были во многом похожи: активное прославление материнства и идеи о социальной помощи государства позволяет предположить, что имела место тоталитарная тенденция интегрировать в государственные проекты частную сферу. Однако различия намного перевешивают подобия и подчеркивают, насколько политика повышения рождаемости была переплетена с более широкими идеологическими целями государства (с. 87-88).
Авторы выделяют три фундаментальных различия между СССР и нацистской Германией: в отношении к существующим институтам, в подходе к евгенике и в гендерных нормах. Если нацистский режим опирался на уже существующие бюрократические структуры развитого индустриального общества в области здравоохранения и социального страхования, то Советы фундаментально перестраивали унаследованную от царской России политическую структуру и насильственно ускоряли процессы индустриализации и урбанизации. В отличие от Германии (и других европейских стран), в СССР не смогли согласовать евгенику с правящей идеологией; в результате ее сочли «фашистской наукой», что имело радикальные последствия для политики в области рождаемости. Наконец, прославление материнства и порицание гомосексуализма в обеих странах не означали одинакового подхода к модели семьи: в Германии нормой считалась семья с одним кормильцем, в то время как в СССР «освобожденная женщина» работала наравне с мужем (с. 89-90).
В главе отмечается, что политика управления рождаемостью имеет давнее происхождение и не является изобретением тоталитарных режимов. Людские потери в годы Первой мировой войны поставили вопрос повышения рождаемости на повестку дня во всех европейских странах, и хотя в России высокая рождаемость сохранялась и в ХХ в., тем не менее советские чиновники и специалисты-демографы с началом индустриализации и коллективизации всерьез занялись этой проблемой. Острота ее усиливалась с распространением социал-дарвинистских идей о международном соперничестве и борьбе наций за физическое выживание, что выдвигало на первый план проблему здоровья населения. Эти идеи были популярны в Европе, но особенно сильны в веймарской, а затем в нацистской Германии, где во главу угла было поставлено не только коли-
чество, но и качество населения. В отличие от нацистской Германии советское руководство рассматривало международное соперничество в идеологическом, а не биологическом или расовом ключе. Считалось, что высокий уровень рождаемости в многонациональном СССР будет демонстрировать превосходство социализма и способствовать его распространению на другие страны мира (с. 96).
В книге подробно прослеживается политика обоих государств в области поощрения материнства и запретов на аборты. Резко отличаясь в СССР и Германии, она в то же время предполагала значительную долю государственного принуждения. Авторы главы рассматривают вопрос о том, насколько фиксация на повышении рождаемости являлась признаком тоталитарного режима. В случае с нацистской Германией, пишут они, наблюдается определенная связь с тоталитарной/утопической идеологией, однако при более глубоком анализе выявляется еще более тесная привязанность к специфической расовой идеологии режима. Совершенно определенно ставит под вопрос применимость модели тоталитаризма советский случай, который имел много общего с другими европейскими странами. Несмотря на риторику, провозглашавшую рождение детей гражданским долгом каждого, советская политика, сводившаяся к пропагандистским и стимулирующим мерам, а после 1936 г. включившая в себя и запрет на аборты, оставалась «достаточно безобидной» по сравнению с немецкой. Советское правительство отнюдь не стремилось ограничить репродукцию для любой категории своих граждан и отвергало евгеническую стерилизацию, практиковавшуюся не только в нацистской Германии, но также в Скандинавских странах и в США. В этом отношении советский случай ближе всего подходил к католическим странам Западной Европы -Франции, Италии, Испании и Португалии, заключают авторы (с. 128-129).
Вторая часть сборника посвящена теме насилия, получившей сегодня широкое распространение в мировой историографии. Авторы главы, К. Герлах и Н. Верт, использовали подход, который учитывает мультикау-зальный характер политики репрессий. Они отмечают, что исследования сталинизма, получившие развитие в ходе «архивной революции», представляют Большой террор 1937-1938 гг. как соединение нескольких феноменов. Это одновременно результат «напряжений» в среде сталинской элиты и в отношениях между центром и периферией, кульминация политики, направленной против «социально вредных» элементов, и следствие растущей специфической советской ксенофобии, нацеленной против ди-аспорных национальностей (с. 135).
Авторы главы, воздерживаясь от использования модели тоталитаризма, относят нацистское и сталинское государства к типу обществ с чрезвычайным уровнем насилия и ставят вопрос о социальном участии. Для этого исследуют такие практики, как насильственное переселение,
«намеренно недостаточное снабжение», стерилизация, принудительный труд и (избыточное) лишение свободы (с. 138). В главе анализируются три малоизученные группы жертв государственного насилия: «социально вредные» в СССР и «асоциальные» в нацистской Германии; перемещенные народы; военнопленные.
В первом случае показано, что категоризация «социально опасных и вредных» элементов проводилась в Советском Союзе в начале 1930-х годов в контексте социального хаоса, возникшего в период индустриализации и коллективизации, когда власти были особо заинтересованы в «очистке» крупных городов, усилении государственного контроля над передвижением населения и установлении порядка в обществе. Все, кому было отказано в получении паспорта - кулаки и раскулаченные, лица без определенных занятий, лишенцы и другие категории, так же как и члены их семей, - подлежали высылке из режимных городов и признавались «социально опасными». «Антикапиталистическая революция» 19291930 гг., направленная на искоренение частной торговли и предпринимательства, затем тяготы коллективизации с раскулачиванием и последовавший за ней голод способствовали разрастанию этой категории (включала «хулиганов», «спекулянтов» и безработных) и, соответственно, усилению полицейских мер. Высылка в спецпоселения все чаще заменялась заключением в лагерь, так что к 1939 г. «соцвредные» составляли вторую по величине категорию заключенных ГУЛАГа (22 против 35% «контрреволюционеров») (с. 141-142).
В Германии критерии для выделения группы «асоциальных» элементов были крайне расплывчатыми. Она включала в себя нищих, бродяг, уклоняющихся от работы или уплаты алиментов, алкоголиков, проституток, мелких нарушителей и всех, кто был не в состоянии поддерживать «нормальный» образ жизни; заметна тенденция акцентировать биологические основы асоциальности. Соответственно и наказания, применявшиеся по отношению к этой группе, и ее размеры были значительно скромнее, чем в СССР. Цель нацистов заключалась не в «очистке» территории и не в мобилизации рабочей силы, в том числе в лагерях, а в повышении трудовой дисциплины среди немецких рабочих. В обоих случаях насилие против «асоциальных» имело отношение к восстановлению общественного порядка и созданию нового строя, причем первый аспект был важнее для нацистов, а второй - для большевиков. Кроме того, СССР в условиях развивающейся экономики, форсированной индустриализации и коллективизации оказался неспособным интегрировать миллионы вырванных из своей среды и обнищавших людей иначе, как посредством чрезвычайного насилия. Авторы квалифицируют его как «связанное с развитием» (с. 151).
Рассматривая политику двух режимов в отношении переселения на основе этнической принадлежности, К. Герлах и Н. Верт останавливают-
ся на центральном для нацистской идеологии плане переустройства Восточной Европы, предполагавшем физическую очистку пространства для заселения его немцами, а также на политике депортаций народов, которая проводилась Советским Союзом с 1933 г. Они отмечают разницу в политических целях: переселение немцев, тесно связанное с имперской экспансией, с одной стороны, и выселение национальных меньшинств из стратегически важных регионов, не предполагавшее их физического уничтожения, - с другой (с. 161).
Политика по отношению к военнопленным рассматривается в контексте немецкого планирования, предполагавшего в качестве одного из действенных инструментов сокращения славянского населения смерть от голода. В результате целенаправленной политики из 5,7 млн. советских военнопленных в ходе войны умерло приблизительно 3,3 млн. человек, причем большинство из них - от голода и связанных с ним болезней. Еще одной причиной массовой смертности были тяжелые условия труда и крайне жестокое обращение, которое, как считают авторы, активно практиковалось непосредственными исполнителями. Среди факторов, обусловивших «избыточное насилие», они называют расизм и антибольшевизм, широко распространенные среди простых немцев, что делало оправданными чрезвычайные военные меры и массовую гибель пленных (с. 165).
В то же время, отмечают авторы, около миллиона советских пленных служили в рядах немецкой армии, что в корне отличалось от политики Советского Союза по отношению к немецким военнопленным, которая, однако же, обрела актуальность только в начале 1943 г. В советских лагерях также была высокая смертность заключенных от голода и болезней (но гораздо ниже, чем в немецких), однако это не было следствием целенаправленной политики, а скорее общей скудости ресурсов и плохой организации. Уровень насилия «снизу» также был высок, но он базировался не на идеологии расизма, а считался законным ответом на фашистские зверства (с. 166, 171).
В заключение К. Герлах и Н. Верт приводят несколько важных наблюдений о характере массового насилия в обеих странах, в разворачивании которого большую роль играла «инициатива снизу» и общественная поддержка. Были важны и другие факторы - как, например, «всеобщая адаптация» к насилию: она обусловлена историческим опытом войн и революций, пережитым обеими странами.
Отмечая, что в обеих странах существовала сильная тенденция к «профессионализации» насилия, авторы указывают, что в стратегическом использовании его «самых сильных форм» два режима значительно различались между собой. Третий рейх направлял острие насилия вовне, и здесь его уровень был чрезвычайно высок: 96% жертв нацистского режима не были немцами. В СССР массовое насилие было, напротив, направлено
главным образом вовнутрь и осуществлялось против собственных граждан. Еще одно фундаментальное отличие заключалось в отношении к планированию. В планы нацистской Германии по применению насилия к собственным гражданам и населению завоеванных стран входило уничтожение десятков миллионов человек, однако многие планы так и остались на бумаге или были изменены под давлением обстоятельств. Значительно более скромные планы советского руководства постоянно перевыполнялись, иногда на 300% (с. 177-178).
В следующей главе, написанной Й. Баберовски и А. Деринг-Мантой-фелем, эскалация террора рассматривается с точки зрения имперской, поскольку Советский Союз изначально был многонациональной империей, а национал-социалистическая Германия стала ею в ходе военной экспансии. Как пишут авторы, оба режима стремились структурировать и систематизировать кажущийся хаотическим современный мир. Однако это, как ни парадоксально, вело к тем самым анархии и хаосу, которые режимы пытались преодолеть. Террор и геноцид - оборотная сторона процесса строительства лучшего мира, из которого «вычищены» все, кто не вошел в категории «упорядоченного общества» (с. 180-181).
В главе подробно рассматриваются проблемы столкновения нацистской Германии с «Востоком» на оккупированных территориях, история депортаций народов в изолированном от остального мира СССР и подчеркивается общность нацистской и большевистской утопий. В обоих проектах по «упорядочению» территорий этническое и культурное разнообразие воспринималось как угроза. Хотя один режим говорил о «варварах» и «недочеловеках», а другой - о «предателях» и «врагах», и те и другие часто имели этническую составляющую. По мнению авторов, сталинизм, в отличие от национал-социализма, не развернул свою «спираль насилия» в индустрию массовых убийств только потому, что у большевиков имелась альтернативная возможность - отправлять «враждебные» народы в Среднюю Азию, которая стала своего рода резервацией для отверженных (с. 226-227).
Третья часть книги посвящена социуму: проблемам социальной инженерии, механизмам создания и разрыва социальных связей в повседневной жизни, проектам по трансформации индивида в СССР и Третьем рейхе.
Как пишут К. Броунинг и Л. Сигельбаум, организационная работа по категоризации и идентификации населения является крайне важной для установления и поддержания властных функций государства. Рассматривая связь между практиками идентификации и программами массированной социальной инженерии в СССР и Третьем рейхе, авторы указывают на различие траекторий развития социальной идентичности в двух странах.
И нацистская, и большевистская идеологии были направлены на реализацию утопии, идеального общества путем истребления в одном слу-
чае расово и биологически «дефектных» элементов, в другом - классовых врагов (с. 231-232). В СССР использование государством классового критерия идентификации населения достигло своего апогея на рубеже 19201930-х годов, а в середине 1930-х уступило место более сложным, многогранным формам, в которых особенно важную роль начали играть национальные различия. В Германии же в 1920-е годы идентичность определялась индивидуально; ключевым для этого времени явилось сильное стремление слиться в «единый народ».
Кроме того, советская политика приписывания идентичности и стигматизации определенных категорий охватывала очень большую часть населения. В Германии «исключенные» из социальной системы составляли ничтожное меньшинство, что позволяло большинству с энтузиазмом поддерживать режим, а также порождало ощущение безопасности. Только после завоевания других стран количество жертв нацистского режима возросло геометрически. В Советском Союзе, напротив, война дала возможность ранее стигматизированным группам «смыть пятно позора» участием в сражениях. Соединение советской идентичности с патриотизмом расширило социальную поддержку режима (с. 265).
Рассматривая историю повседневности в двух странах, где в 19201930-е годы происходил разрыв старых социальных отношений, Ш. Фицпатрик и А. Людтке отталкивались от идеи Ханны Арендт об «атомизации» тоталитарного общества. В центре внимания авторов находятся связи между людьми, с одной стороны, и между людьми и социально-политическим проектом государства - с другой. Особый интерес для них представляют «эмоциональный заряд», который определял внутреннюю динамику режимов, и «практики (само)возбуждения», вырабатывавшиеся людьми (с. 266-267).
В главе анализируются практики включения в социум, усиливающие идентификацию с режимом и возникающие на их основе социальные связи, а также разрывы этих связей, ассоциирующиеся с исключением из общества. Авторы подчеркивают значение для конфигурации социального опыта драматических событий - Первой мировой войны и последовавших за ней катаклизмов. Они усилили не только социальные, но и гендерные различия, а также значительно обострили конфликт поколений (с. 268).
Механизмы исключения из социума являлись базовыми для обоих режимов и наряду со своими прямыми целями насильственного «очищения общества» от нежелательных элементов имели и другие последствия. Они служили цементирующим фактором для остальных членов общества -немецкого народа в Третьем рейхе и строителей социализма в СССР. Причем в то время как в Германии было относительно ясно, кто может попасть в категорию отверженных (евреи, гомосексуалисты, психически и физически неполноценные и «асоциальные»), в Советском Союзе крите-
рии были расплывчатыми: в условиях быстро модернизирующегося, крайне мобильного общества в стадии становления, понятие «классовый враг» было не так легко конкретизировать. Оно могло быть отнесено к огромному большинству населения, потому что почти у каждого имелось какое-нибудь «пятно» в биографии. В моменты обострения политической ситуации или в результате простого невезения, пишут авторы, могли выплыть наружу отец-священник, дядя кулак или тетя в эмиграции, что влекло за собой наказание - от выговора или исключения из партии, из университета вплоть до ссылки или ареста как «врага народа». Ш. Фицпатрик и А. Людтке замечают, что как раз лица с «запятнанной» биографией являлись самыми убежденными энтузиастами строительства социализма, стремившимися обрести чувство сопричастности (с. 280).
Сравнительное изучение практик повседневности показывает, что в обоих обществах, вдохновлявшихся идеей «мобилизации масс», переплетались, обесценивались, разрушались социальные отношения (например, родственные, классовые, дружеские); при этом трансформировались старые связи и вырабатывались новые. Размывалась сила традиции, молодые получали приоритет перед старшими. Семейные узы не были явно ослаблены в обеих странах, хотя в советском случае реальность более противоречива. Дружеские связи были особенно крепки среди молодежи, причем в Германии они вращались вокруг совместного досуга (например, занятий спортом), а в СССР, в отсутствие необходимой инфраструктуры публичных развлечений, большее значение имела работа. В целом новые профессиональные связи были более прочны в Советском Союзе и включали в себя не только понятие «рабочей солидарности», но и «блат», отмечают авторы. В обеих странах крепкие узы связывали людей, объединенных общим сознанием и опытом, - причем как поколение молодых активистов, обладавших сильным чувством своего особого предназначения, так и религиозных диссидентов, и заключенных в лагерях, и солдат на фронте (с. 299).
Всё это, пишут Ш. Фицпатрик и А. Людтке, указывает на неэффективность тоталитаризма как модели исторического анализа, предполагавшей отсутствие внутренних изменений. В обоих обществах обнаруживается большой потенциал для регенерации старых социальных связей и зарождения новых. Характерное для социального климата обоих режимов стимулирование эмоций и активных действий было многоликим и действовало на многих уровнях, хотя, как замечают авторы, стремление участвовать в «великом деле» невозможно отделить от желания продвинуться или получить экономические выгоды (с. 300-301).
В главе «Новый человек в сталинской России и нацистской Германии» П. Фрицше и Й. Хельбек анализируют «антропологические идеалы и практики» обоих режимов, которые стремились к созданию «высшего человеческого типа» и поддерживали «амбициозные инициативы трансфор-
мировать, переделать и усовершенствовать население». Оба режима -один, собиравшийся освободить все человечество, и другой - намеревавшийся создать новую расу господ и переустроить Европу, - строили свою политику как ответ на кризис «старого буржуазного мира». И потому, считают авторы, находились в состоянии диалога между собой, не всегда открытого, но со всей ясностью демонстрирующего радикальное и абсолютное отрицание либерализма с его ценностями свободы и прав индивида. Советский и нацистский проекты по созданию «нового человека» представляли собой альтернативную, нелиберальную модерность (с. 302).
Авторы ставят перед собой двойную цель: рассмотреть не только практику переделки индивида в условиях сталинизма и нацизма, но и феномен «нового человека» как таковой, который как проект возник задолго до начала ХХ в. Исследователи подчеркивают, что дистанцируются от тоталитарной парадигмы, привязывавшей идею «нового человека» к радикальным утопиям сталинизма и нацизма (с. 303).
Тем не менее сознательная реализация проекта «нового человека» началась именно в этих двух странах, хотя идеал, к которому должны были стремиться граждане, представлял собой два разных типа. Советский «новый человек» (включавший в себя оба пола; гендерные различия даже не подразумевались) создавался в рамках гуманистической традиции, являясь важным компонентом революционного проекта и инструментом легитимации режима. Однако эта фигура, пишут авторы, оказалась привлекательной не только для членов партии большевиков и тех, кого режим признавал образцовыми жителями нового мира, но и для советских граждан самого разного происхождения и возраста. Очень многие обнаруживали склонность и тягу к работе над собой, чтобы порвать со «старым миром» внутри себя и стать настоящим строителем социализма - примером для всего человечества.
Сталинское время, когда от индивида требовали соответствия «прекрасному новому миру», отмечено появлением огромного количества исповедальных текстов. Анализируя некоторые дневники сталинской эпохи, авторы указывают, с одной стороны, на утопичность стандартов, в соответствии с которыми стремились жить их авторы, с другой - на тот факт, что «новый человек» стал в тот период социальной реальностью. Этот человек отрекался от прошлого, осуждал индивидуалистические и эгоистические нормы буржуазной жизни как морально предосудительные и экономически бесплодные и старался влиться в новые, коллективные формы труда и жизни (с. 326).
«Новый человек» нацистов создавался как средство противостояния внешней угрозе и гарантия выживания германской нации. Это был воин, и работать он должен был над своим телом, а не над душой. Понимая, что трансформация немецкого народа в расово чистых арийцев потребует тру-
да нескольких поколений, нацистские идеологи готовили политическую элиту - подразделения СС, которые воплотили в себе идеал «нового человека». Однако нацистский проект требовал расовой дисциплины и сознательности от всех немцев.
Война против Советского Союза, которую считали войной против расово неполноценных, способствовала полному воплощению «нового человека» Третьего рейха - им стал немецкий солдат. В СССР война также явилась определенным этапом в создании «нового человека», но она скорее перенесла возникшие ранее «практики политического воспитания» на поле боя, пишут авторы (с. 335).
Сравнивая два проекта создания «нового человека», Фрицше и Хельбек отмечают, что в советском варианте, при всей насильственности и болезненности разрыва с прошлым, центральное место занимали принципы Просвещения. Советский человек культивировал себя физически и интеллектуально; большой акцент делался на внутреннем мире, причем работа над собой считалась персональным долгом каждого. Центральное место в этой духовной работе занимал текст - дневники, автобиографии, письма. В Германии к текстам личного характера, напротив, относились крайне подозрительно и не культивировали самоанализ. Следовало работать над телом, следить за расовой чистотой и контролировать свои отношения как с арийской супругой, так и с русскими «недочеловеками» или «еврейскими паразитами» (с. 340).
В равной степени преданные дисциплине и коллективу сталинский строитель социализма и нацистский «сверхчеловек» двигались к разным целям: один шел по пути исторического прогресса, к светлому будущему всего человечества, другой - к красоте и силе расы господ. Тем не менее оба представляли собой варианты нелиберальной модерности; реализация обоих проектов повлекла за собой высвобождение громадной разрушительной энергии, заключают авторы (с. 340-341).
Четвертая часть книги озаглавлена «Переплетения» и рассматривает взаимодействия двух режимов: с одной стороны, их смертельную схватку в 1941-1945 гг., с другой - культурные связи и взаимовосприятие.
В первой из глав этой части М. Эделе и М. Гайер анализируют военное столкновение между СССР и Германией - самую разрушительную войну ХХ в. - как систему насилия, жесточайший антагонизм, разворачивавшийся в более широких рамках войны мировой. Признавая, что знание о советской стороне остается по-прежнему неполным, авторы тем не менее предпринимают попытку сделать определенные заключения о характере столкновения, его ходе и результатах. Системный подход М. Эделе и М. Гайер реализуют в ряде положений, основанных на большом корпусе исследовательской литературы.
Во-первых, пишут они, не следует считать источником беспримерного уровня смертности на этом театре военных действий ни разрушительную идеологию той или иной стороны, ни универсальную динамику тотальной войны. Тот факт, что с самого начала война велась абсолютно необузданно, явился следствием взаимной враждебности двух стран. Она не была «конвенционной»; то была схватка не на жизнь, а на смерть, в которой все средства для победы были хороши. Сознательно убрав преграды насилию, обе стороны запустили - каждая в свое время - беспощадный процесс его эскалации, который начинался на местах и шел снизу вверх (с. 348-349).
Во-вторых, это была полномасштабная гражданская война между двумя милитаризованными государствами. Имеется в виду, что она велась с участием общества и против него, что является умышленным нарушением военной традиции. Логика эскалации такой войны заключается в том, что происходит ее радикализация, и она превращается в войну на полное уничтожение; ее компонентом явился Холокост, а характерной чертой -варваризация (с. 349-350).
В-третьих, следует учитывать асимметричный характер ведения военных действий. Война на Востоке началась со стремительной эскалации ничем не ограниченного насилия с немецкой стороны (когда практика превосходила идеологию) и парировалась явным усилением варваризации в ходе защитных мер Советов. Это, в свою очередь, вызвало радикализацию со стороны агрессора. Тотальная оборонительная война СССР в ответ на германское вторжение мобилизовала всю нацию и велась и на фронте, и в тылу врага. В 1941-1942 гг. для Германии она стала войной на уничтожение, имевшей целью истребление внешних и внутренних врагов и ограбление завоеванных территорий Советского Союза (с. 350).
В-четвертых, на психологическом и субъективном уровнях следствием эскалации насилия был процесс «брутализации» (озверения). Этот термин, пишут авторы, более всего подходит для описания и анализа «страстей войны» (по Клаузевицу). Солдаты обеих воюющих сторон совершали невероятные зверства, причем в этом участвовали не только подготовленные к насилию «кадры тоталитаризма», но и обычные люди. Ими владели чувство безнаказанности и убеждение в справедливости своих действий. И здесь авторы также отмечают наличие асимметрии: с немецкой стороны даже «страсти войны» чаще приводились в движение холодным расчетом, по отношению к которому гнев, страх и ярость солдат были второстепенны; преобладал высокий уровень дисциплины. Советская сторона, наоборот, систематически выпускала «страсти войны» на волю, что сочеталось с жестокостью по отношению к собственным солдатам. К сожалению, эти страсти невозможно было остановить, и в 1944-1945 гг., когда это было особенно вредно по политическим соображениям, советские
солдаты в Восточной Европе и Германии «продолжали неистовствовать» (с. 351).
В главе подробно рассматриваются планы операции «Барбаросса» и подчеркивается, что, хотя задачей военных и являлось достижение быстрой победы любыми путями, «обращение к абсолютному, неограниченному насилию было целиком идеологическим» и обосновывалось самим Гитлером (с. 355). Планы военных, нацеленные на массовое уничтожение, привели к эскалации насилия в первые месяцы войны в условиях, когда вермахт чувствовал себя непобедимым. Говорить о том, что ответные удары Красной армии спровоцировали эскалацию немецкого насилия, а также возлагать ответственность на советскую сторону, легкомысленно, пишут авторы. СССР лишь противостоял нападению Германии и сорвал планы быстрой победы (с. 359).
Обращаясь к характеристике советской стороны, авторы отмечают милитаризованный характер советского общества, которое к тому же прошло через войны и революции. В этих конфликтах и родилась та мен-тальность, которая подготовила почву для сталинизма. Опыт неограниченного насилия сформировал основы советской реакции на вторжение, считают М. Эделе и М. Гайер. Войны ждали давно, к ней готовились и были готовы, по крайней мере психологически, и когда советская пропаганда объявила войну любыми средствами, население откликнулось на призыв (с. 362-364).
Тот факт, что «страсти войны» - ненависть и месть, чувство превосходства и дегуманизация врага - захватили целиком не только сражающиеся армии, но целые народы, является главной проблемой, требующей объяснения, пишут авторы. Они приходят к выводу, что для обоих режимов ситуация исключительности являлась нормальным состоянием, однако не соглашаются с теми, кто считает все тоталитарные режимы одинаковыми только потому, что они насильственны. В конечном счете, пишут Эделе и Гайер, следует посмотреть, какие перспективы видели перед собой сражающиеся стороны. Национал-социализм никогда не предусматривал мира со своими врагами - ни с большевиками и евреями, ни с русскими и поляками. Его целью было порабощение или уничтожение, и это ключевой момент в германских военных планах. Советский Союз также не пошел бы на мир с фашистами, но был готов заключить его с Германией и немцами (с. 395).
Восприятие друг друга в СССР и нацистской Германии - тема последней главы, написанной К. Кларк и К. Шлегелем. Начиная свое изложение с описания немецкого и советского павильонов на Всемирной выставке 1937 г. в Париже, авторы обращаются к истории культурных связей двух стран, в том числе к истории формирования образов России в Герма-
нии и Германии в России, а также к тем переменам, которые произошли во взаимовосприятии после прихода к власти нацистов.
Подчеркивая, что величайшее в мировой истории военное столкновение между Германией и СССР было бы невозможным без мобилизации и инструментализации воображаемого «другого», которого следует разбить и уничтожить, К. Кларк и К. Шлегель в своем исследовании уделяют большое внимание репрезентации образов в риторике и иконографии, а также в нацистской и советской пропаганде. Обосновывая свой подход к предмету изучения, авторы предлагают дистанцироваться от характерного для времен холодной войны противопоставления демократических и авторитарных политических систем, выйти из узких рамок национальных историй и рассматривать нацистскую Германию и сталинскую Россию в более широком контексте кризиса европейской цивилизации «эпохи войн и революций» (с. 398-399).
Культуры России, Германии, пишут авторы, выработали множество образов друг друга - от сентиментальных, ностальгических до примитиви-зированных. Традиционные образы, базировавшиеся на веками создававшихся культурных моделях и клише, преломлялись в период нацизма и сталинизма, в том числе под влиянием расистской идеологии Германии и универсалистской риторики сталинизма. Неопределенность и двойственность обыденных представлений позволяли каждому конструировать собственный образ «Другого».
Важнейшей составляющей сложного и разноречивого образа России являлось обширное, безграничное пространство - безлюдное, в противоположность перенаселенной Германии, и совершенно неиспользуемое. Оно буквально приглашало к освоению, завоеванию и аккультурации - и именно так его воспринимали во время блицкрига 1941 г. Но после Сталинградской битвы на первый план выходят другие, «опасные» характеристики российских просторов, в которых легко затеряться и погибнуть (с. 408). Сложная смесь «презрения и уважения, страха и восхищения» была характерна и для немецкого восприятия «загадочной русской души». В Германии активно циркулировали такие стереотипы в отношении России, как «Святая Русь», «колосс на глиняных ногах», «азиатская и варварская страна».
С приходом к власти нацистов эти образы претерпели серьезные изменения под влиянием расовой теории и подверглись такой степени дегуманизации, которая «была немыслима до 1933 г. даже в самых консервативных политических кругах» (с. 412). В книге указывается, что создававшийся средствами пропаганды национал-социализма образ России, не будучи прямым логическим развитием бытовавших с XIX в. в Германии предубеждений, являл собою нечто качественно новое и имел своей целью установление нового типа расистского государства. Расист-
ские идеи о славянских «недочеловеках», о «еврейском большевизме» в сочетании с тенденцией рассматривать людей как простой «материал» послужили затем обоснованием политики уничтожения, которую нацисты в полной мере начали проводить после своего вторжения в СССР (с. 420).
Советская пропаганда в своей критике нацистской Германии, напротив, избегала «этнического эссенциализма»; подчеркивался классовый характер национал-социализма, представлявшего интересы «крупного капитала». Соперничество двух держав, указывается в книге, разворачивалось в середине 1930-х годов на поле европейской культуры, которая должна была явиться средством легитимации для обоих режимов. Обосновывая свое право на первенство в Европе, и Гитлер, и Сталин претендовали на культурное превосходство своих стран, но культуру они понимали по-разному. Для Гитлера письменная культура являлась чем-то низшим по сравнению с живой речью и яркими визуальными образами. В сталинском СССР, напротив, письменный текст, и в особенности художественная литература, занял необычно высокое место. Культура ассоциировалась там, как и в Европе в целом, в первую очередь с литературой, и потому акты сожжения книг в Германии преподносились как вопиющие примеры «нацистского варварства» (с. 427-428). Таким образом, и тот и другой режимы, претендовавшие на культурную и военную гегемонию в Европе, рассматривали себя как форпост в защите европейской цивилизации - от варварского большевизма или от не менее варварского нацизма (с. 440441).
О.В. Большакова
