CC BY
51
КОНФЕРЕНЦИИ, «КРУГЛЫЕ СТОЛЫ», СЕМИНАРЫ
В.И. Крусс
Крусс Владимир Иванович — доктор юридических наук, заведующий кафедрой теории права Тверского государственного университета
Юридическая конкретизация — горизонты неочевидного: итоги и перспективы заинтересованного обсуждения «локальной» проблемы
...А мы все ставим правильный ответ И не находим нужного вопроса.
В. Высоцкий
Поэт всегда прав. Даже если его слово граничит с логической инверсией. Действительно: оторваться от «плоскости» очевидностей и увидеть «внизу» достаточно ограниченный гельштат можно, только переосмыслив собственные призвание и возможности и поставив под сомнение принципиальную полноту ранее «возделанного» и сказанного. Во всяком случае, научное достоинство не позволяет вырабатывать представления о праве и добиваться их легализации, внутренне признавая при этом исчерпанностьэвристических ресурсов и актуализируя — независимо от заявок и титулов — исключительно технологии рекультивации «отработанной породы». Своевременно осознать это столь же сложно, сколь и необходимо.
Соответствующий призыв — поскольку речь идет о корпоративном самоопределении — может быть облечен и во вполне традиционную форму, но будет правильно понят, если прежде того задан адекватный контекст и определено пространство научной коммуникации. Именно созданию названных предпосылок способствовал, на наш взгляд, ряд встреч (конференций, симпозиумов, семинаров), организованных в последние годы Нижегородской академией МВД России и Нижегородским исследовательским научно-прикладным центром «Юридическая техника» при поддержке различных российских и иностранных организаций. Мероприятия эти, будучи номинально связанными с, казалось бы, весьма узкими вопросами приемов и средств юридической техники, на поверку всегда выходили далеко за рамки проблематики аналитической юриспруденции и юридического позитивизма — в области современной социологии и философии права, междисциплинарного взаимодействия гуманитарных наук. Потому и тема последнего из осуществленных в рамках проекта мероприятий «Конкретизация кактехнико-юридический прием нормотворческой, интерпретационной, правоприменительной практики» (международный симпозиум, Геленджик, 27—28 сентября 2007 г.) изначально воспринималась гораздо более емким образом: как призыв к продолжению той подспудно прояв-
ленной и имплицитно разворачивающейся дискуссии, в которой каждый из уже достаточно известных друг другу оппонентов вновь попытается — на ином предметном поле — аргументировать правоту собственной позиции, а новые участники (и самые молодые, и авторитетные) получат замечательную и редкую возможность включится в заинтересованное обсуждение фундаментальных— и конкретизированных при этом — вопросов о смысле и назначении права и правовой науки в раскрывающейся перспективе юридического столетия.
Ожидания эти, как представляется, оправдались. Темы, затронутые участниками симпозиума, были разнообразны и достойны самого пристального внимания. Издание сборника по итогам мероприятия, несомненно, станет заметным событием научной жизни.
Вполне закономерно, что большая часть выступавших обратились к теоретико-методологическим и историко-правовым проблемам конкретизации законодательства. Теоретик, как сформулировали В.М. Баранов и В.В. Лазарев, «в первую очередь должен озадачиваться и обременяться вопросами конкретизации естественного права». При необходимой оговорке, что под естественным правом сегодня следует понимать определенную идею права, его первоначально объективированный на уровне принципиальных установок онтологический субстрат, применительно к которому и должна только, как было сформулировано выступавшими, актуализироваться проблема пределов конкретизации права законом и в еще большей степени напрямую иными нормативными актами.
Однако развивая этот посыл применительно к нормативно закрепленным (оформленным) общим принципам права (и близким по значению положениям преамбул, деклараций), В.М. Баранов и
В.В. Лазарев, на наш взгляд, неоправданно дезавуировали его смыслоопределяющее («метафизическое») значение, утверждая, что «нет принципа, если нет по меньшей мере двух норм, его конкретизирующих». Столь неочевидное (и мало
аргументированное) положение осталось, впрочем, скорее эпизодом.
Высказанный затем тезис о том, что конкретизация конституционного текста выражает суть современной правотворческой практики, детерминируя ее стратегию и тактику, нашел наиболее развернутое обоснование в нашем выступлении как следствие использования методологического потенциала авторской теории конституционного пра-вопользования и установки конституционного пра-вопонимания1. И хотя В.М. Баранов и В.В. Лазарев полагают, что истина и в данном случае (традиционно) лежит посередине и не все конституционные положения предопределены к законодательной конкретизации, мы готовы приветствовать и такой — взвешенный — подход как заслуживающий уважения и вполне совместимый с идеоло-гемой конституционного правопонимания. Только на основе такого понимания права и должна осуществляться его конкретизация в правотворчестве, правоприменении (включая судебную практику) и при интерпретации (толковании) права, во всем системном многообразии классифицированных видов (использованы четыре общих критерия) и способов, а также пределов (материальные и юридические) такой деятельности, о чем обстоятельно говорили ученые. (Показательно при этом, как много поясняющих проведенную классификацию примеров взято ими из решений Конституционного Суда РФ и Европейского Суда по правам человека.) Весьма интересна и представленная авторами презентация проблемы конкретизации оценочных понятий в российском законодательстве, подкрепленная убедительной критикой заявленной в литературе соответствующей доктринальной дефиниции, в связи с чем ими вновь артикулируется вполне конституционная установка о принципиальной ограниченности свободы усмотрений любого правоприменителя или субъекта правотворчества.
Современное методологическое значение идеи (приема, способа) конкретизации для законотворческой практики в Российской Федерации получило развернутое отражение и в выступлении одной из наиболее авторитетных представительниц отечественного правоведения С.В. По-лениной. В центре ее внимания оказались вопросы соотношения соответствующего явления с обратимыми процессами дифференциации и интеграции правового регулирования, а также со вновь актуализированной проблематикой членения права на публичное и частное. «Деление отраслей права на публичный и частный блоки как отражение интеграционных процессов в праве и законодательстве, — справедливо подчеркнула
С.В. Поленина, —само по себе не исключает проявления в рамках соответствующих блоков такой разновидности приемов дифференциации законодательства, как конкретизация», но при этом нельзя забывать о выраженной специфичности составляющих эти блоки норм. Соответствующая практика имеет самое широкое распространение.
Так, текущими институциональными конкретизациями частного права, по мнению ученой, выступают опека и попечительство над детьми, раздел имущества супругов, брачный договор, социальное трудовое партнерство; в процессуальном праве конкретизация (дифференциация) влечет отказ от единства судов в пользу полисистемности, расслоение сложного процессуального единства на различные составляющие — процессуальные формы, виды, судебные процедуры; причем далеко не все следствия такого рода конкретизаций оцениваются положительно. Особенно негативно характеризуются действительно далеко не безобидные комплексные изменения законодательства, находящие, тем не менее, признание у некоторых авторов в качестве обобщающего метода законотворчества.
«В целом, — формулирует С.В. Поленина, — нормативная и судебная конкретизация являются в совокупности одной из форм дифференциации, выступающей в свою очередь в качестве широко распространенного и в советский, и в постсоветский период приема (способа) упорядочения законодательства по мере развития общественных отношений, а также метода законотворчества в нашей стране».
Внимание было уделено конституционной теме, в частности, вопросу о воспроизведении, развитии и детализации в законодательных актах России норм и принципов ратифицированных нашей страной международных стандартов и содержащихся в международных документов положений (здесь необходимо учитывать различия само-исполняемых и несамоисполняемых международных договоров).
Специфика такого метода законотворчества, как конституционная конкретизация, отметила
С.В. Поленина, состоит, помимо прочего, втом, что она носит многоступенчатый характер, когда максимально широкая норма (принцип)трансформируется применительно к тем или иным объектам, субъектам и ситуациям в том же или в более низком по иерархии законе или подзаконном акте. Подчеркнем, однако, что идея допустимости многократных «конкретизирующих трансформаций» конституционного текста должна подкрепляться требованием юридико-технического обеспечения их безусловной «внутренней» конституционности.
С другой стороны, мы солидаризируемся с выводом С.В. Полениной о том, что ничто не препятствует сердцевине решений Конституционного Суда РФ — правовой позиции — как нормативноинтерпретационному установлению выполнять конкретизирующую функцию применительно к нормам Конституции РФ, устраняя возникшую в процессе их применения неопределенность. Последовательное осмысление конституционно определенной и законодательно конкретизированной компетенции этого уникального юридического органа власти побуждает к признанию того факта, что именно Конституционный Суд РФ является
высшей правотворческой (не путать с законотворчеством) инстанцией в Российской Федерации2.
Отдельный блок выступления С.В. Полениной составили вопросы конкретизации норм и принципов, закрепленных в актах международного права.
H.A. Власенко обстоятельно характеризовал научную проблематику юридической неопределенности, указав на предопределяющее это явление и степень его распространенности сущностное качество неопределенности права как такового. (Праву как сложнейшей социальной материи имманентны собственные формы проявления онтологически парных определенности и неопределенности.) В результате он формулировал понятие конкретизации как объективного свойства правового регулирования, заключающегося в переходе от неопределенности юридического предписания к его определенности (правотворчество), а также неопределенности нормы права, в связи с появлением юридического факта, к его качеству определенного правового (индивидуального) регулятора (правореализация).
Движение от неопределенности к определенности в содержании правовых предписаний, отмечает ученый, осуществляется двумя путями: логическим и предметным. Логическая форма предполагает развитие норм, их комплекса с целью завершенного правового регулирования, при этом в качестве исходных положений такой цепочки фигурируют конституционные правила, получающие развитие в федеральных законах, законах субъектов РФ и т. д. Предметная конкретизация особо соотносится у H.A. Власенко с необходимостью дополнительного регламентирования, когда устанавливаются новые нормы, связанные с нормами первоначального нормативного правового акта, целью и контурами предмета регулирования. На наш взгляд, и для конкретизации, понимаемой таким образом, наиболее актуальными оказываются требования сохранения восходящей к конституционным целям и «контурам» предметной целостности. Подтверждается это итем, что, говоря о неправомерной конкретизации («квазиконкретизации») и необходимости противодействия подобной практике (прежде всего ресурсами Конституционного Суда РФ), H.A. Власенко прямо связывает соответствующую опасность с угрозами для прав и свобод человека, их законных интересов.
Оригинальной попыткой доктринального осмысления феномена конкретизации было выступление А.И. Овчинникова. По его мнению, восходящему одновременно и к идеям С.С. Алексеева, и к началам юридической герменевтики и деонтологии, соответствующее понятие обладает правотворческим потенциалом, признанию чего способны помешать только формальные соображения (например, дань стереотипам социалистической законности). Любая конкретизация представляет собой создание нормы на основе существующей, — убежден он. Даже издание ведомственного подзаконного акта не представляет собой познание воли законодателя, а является ее констру-
ированием, соавторством. Равным образом к появлению «конкретизирующих норм» — различающихся только по уровню (степени) абстрактности — ведет нормативное и казуальное толкование, а любая правовая аналогия очень близка к расширительному толкованию исходных норм, общих принципов и начал законодательства.
В конечном счете, А.И. Овчинников доходит до возведения правоприменительной конкретизации в статус «неявного правотворчества» и ранг универсального средства разрешения антиномии справедливости и законности. Он подчеркивает, что рационализация, формализация процессуального права вкупе с детализированным материальным правом может привести к юридическому формализму, сводящему на нет все творчество в правоприменительной деятельности.
Подобные представления нельзя признать исключительными. Дело, однако, в том, что сугубо философской риторикой — призывом развивать коммуникативный характер процесса применения норм права — юридические решения не достигаются, точнее — они неизбежно перестают быть юридическими. Борьба с юридическим формализмом и «безжизненной» законностью не может протекать вне сферы конституционно-правового долженствования, и даже не должна выводить правоприменителя (а равно и его контрагентов по правоприменительной коммуникации) за рамки конституционной объективности, справедливости, це-леположности. Позиции А.И. Овчинникова по вопросу о сути современного конкретизированного правотворчества (включая «неявное») явно недостает убеждения в необходимости конституционной интенциональности всех заинтересованных и уполномоченных субъектов. Это весьма характерно для тех концептов права, в которых актуализируются феноменологический или герменевтический дискурсы. С другой стороны, именно подобные доктрины наиболее близко подходят к идее конституционного правопонимания, что подтвердило выступление автора отечественной феноме-нолого-коммуникативнойтеории права А.В. Полякова.
Ключевой — и бесспорный — тезис А.В. Полякова о несамодостаточности законодателя и законодательства, их телеологической связанности и детерминированности уже вполне конституционен. Применительно же к положениям о том, что само законодательство — это потенциальное средство конкретизации прав и обязанностей субъектов, а его цель — обеспечить людям возможность пользоваться правами и исполнять обязанности, можно добавить только принципиальное уточнение теории современного конституционализма: правами и обязанностями основными, неотчуждаемыми, принадлежащими каждому и для каждого преопределенными. (Разумеется, в конечном счете.)
Однако для А.В. Полякова технико-юридический прием конкретизации законодательства (как и законодательство вообще) служит цели «запуска»
первичной правовой коммуникации: от текста к поведению через понимание. При этом значение правовых текстов не меняется даже для статуса «первичных»: они в любом случае только место фиксации коммутирующей информации. Не были уточнены и допустимые онтологические признаки такой информации, а значит — не устраняется извечная проблема идентичности и аутентичности права. Между тем как общепризнанные основные права и свободы человека, каждое из которых действительно является своего рода относительно дискретным правовым текстом, эйдетическим «сгустком» неисчерпаемой правовой информации, а равно и синхронизированный с этим феноменами общенародно конституированный3 конституционный текст в целом, привносят в нормативно нейтральную коммуникативную модель необходимую объектно-субъектную определенность и принципиальное правовое начало, изоморфную (адаптируемую) конфигурацию возможного взаимопонимания. В каком-то смысле сущность права коммуникативна, но не всякая коммуникация есть право, даже если для достижения этой коммуникации мы признаем равно актуальными и рациональные, и иррациональные, и ментальные потенции. Равным образом, не всякий текст законодательства может быть признан (необходимым) источником информации для достижения правовой коммуникации, тем более — не всякий первичный текст (метатекст). Конституционный текст (текст Конституции РФ как современной конституции) абсолютно отвечает соответствующим требованиям. Таким образом, различие между феноменолого-коммуника-тивным и конституционным правопониманием все-таки есть, и весьма важное практически.
В выступлении И.Л. Честнова сложности конкретизации права анализировалисьс позиций постструктурализма — как «ведущего методологического направления постмодерна» — и современной социальной антропологии. При этом в центре внимания оказался ряд проблем основных юридических (и одновременно «морально окрашенных») понятий: свободы, справедливости, равенства, добросовестности, народовластия и т. д. Первая проблема: сущностная оспоримость этих понятий, подкрепленная известным тезисом А. Макинтайра о невозможности теоретически нейтральной, дотеоретической основы, которая позволяла бы рассудить спор конкурирующих мнений4. Далее этот посыл проецируется на сферу конституционных стандартов и субъективных прав (Р. Дворкин), демократических принципов (У. Гэлли) и проблему неопределенности корреляции регулятивных норм конститутивным правилам (Р.Д. Андрад). Вторая проблема — выраженная контекстуаль-ность соответствующих значений; третья — нере-дуцируемость (непереводимость) опорных понятий-принципов на язык семантических очевидностей: позитивного права и обыденного («обывательского») правосознания. Следом обозначаются проблемы самостоятельности означающего относительно означаемого (Ф. де Соссюр) и пер-
сональности смысла и значения (Г. Фреге). И, наконец, в качестве средств преодоления издержек спекулятивного объективизма последнего восприятия артикулируются коммуникативные и психолингвистические ресурсы.
Итоговый вывод И.Л. Честнова оказался, однако, несколько «беднее»(очевиднее)представленного дискурса, и свелся к утверждению, что «ан-трополого-правовая научно-исследовательская программа показывает неизбежность и необходимость конкретизации нормы права вследствие многомерности и многозначности ее вербальной формулировки в социологическом механизме действия права и предполагает выявление обусловленности права». Между тем в целом позиция ученого не столь методологически нейтральна (бесстрастна). На наш взгляд, в выступлении ощущались скрытые критика и скептицизм в отношении современных базовых ценностей, принципов и форм права (точнее — практического конституционализма), прав человека как «неверифициру-емых и неоперационализируемых абстракций», подкрепляемые выявлением идеологической, религиозной, мифологической подоплеки этих явлений.
Ни в коей мере не отрицая принципиальную возможность подобной трактовки (к тому же — только предполагаемой), сошлем на иной (и во многом итоговый) тезис того же А. Макинтайра: «Нам следует стремиться к наилучшей теории из того круга теорий, который нам представлен: не больше и не меньше», даже учитывая, что и данной теории всегда может быть брошен новый вызов и она будет заменена5. Вызовы, которые противостоят современному конституционному тексту, в конечном счете, соизмеримым образом ему не угрожают, и дело поэтому заключается в необходимости его последовательной операцио-налистской верификации в национальном социокультурном, политическом, экономическом контексте. Последовательной настолько, насколько это могут обеспечить гносеологические ресурсы современной юриспруденции, включая антропологический инструментарий.
Теоретические разработки в духе философии экзистенциализма встречаются в отечественной науке права, по меньшей мере, не часто, и уже потому обращают на себя внимание. С.В. Савчук попытался связать проблему конкретизации законодательства с экзистенциальными страхами и опасностями безапелляционно-устойчивой нормативности, ожиданий принуждения, психологического давления восприятий самих себя как придатков своих деяний. Получилось достаточно интересно. Замечательно и то, что едва ли не единственный «светлый» эффект экзистенциального присутствия права как «адвоката жизни», охраняющего человека от презрения к себе и отчаяния в познании, был связан именно с правами и свободами человека, которые, к сожалению (и в этом одна из предпосылок нашей экзистенциальной грусти. — В.К.), именуются «закрепленными в зако-
нодательстве естественными правами». Права и свободы человека — не метафизические фантаз-мы и не «естественные» права в современном (постмодернистском) прочтении и позитивистском оформлении. Это качественно беспрецедентные общепризнанные феномены и явления, и относиться к данному конституционно-правовому факту нужно в любом случае с надлежащим уважением и вниманием.
Кфилософско-правовому направлению исследований можно причислить и подход Н.Н. Воплен-ко иЮ.А. Гавриловой. Феномен конкретизации они связывают с известной проблемой «объема толкования» права, определяя последний как «результат верификации соотношения буквального смысла правового текста и познавательной деятельности интерпретатора», конкретизирующие суждения которого о границах, пределах распространения смысла и действия правовой нормы составляют своеобразную «изюминку» интерпретационного акта. Такие суждения, независимо оттер-минологического выбора, отчетливо соотнесены с гносеологией герменевтической коммуникации. Наиболее интересна трактовка учеными значения (пределов значимости) для юриспруденции формально-логического закона обратного отношения между объемом и содержанием понятий6. Объем понятия, — предлагают считать Н.Н. Вопленко и Ю.А. Гаврилова, —естьего содержание, рассматриваемое через уровень или степень его наполненности. Это означает, что категории объема и содержания не следует разрывать или противопоставлять друг другу, они взаимодополняют смысловое объяснение пределов действия юридического долженствования. Объем за счет актуализации количества признаков интерпретируемого понятия уточняет содержание наших знаний о правовом тексте и, следовательно, конкретизирует его смысл» (Курсив мой. — В.К.). В позиции авторов (возможно, в ее презентации), есть не вполне юридически корректные и достаточно логически странные положения и места. По сути, объем понятия в такой интерпретации утрачивает самостоятельное смыслообразующее (смыслосодержащее) значение, и одновременно становится затруднительным объяснить, какое значение имеет содержание понятия для его объема (ведь они «взаимодополни-тельные»).
Авторы озвучили важное (хотя и не отмеченное принципиальной новизной) положение, что смысловое поле правового текста надо рассматривать как целостное словесно-образное явление, интегрирующее всю потенциальную совокупность связей смысла правовых норм с сопредельными правовыми явлениями. (Надо полагать, что и применительно к правовым явлениям, мы должны все-таки тоже говорить об их смысле. — В.К.) Утверждаемая в акте интерпретации «новая смысловая определенность» раскрывает (скрытые) функциональные характеристики правовых норм, которые оформляются как«организационно-вспо-могательные правила» их понимания и реализа-
ции. Таким образом, по сути, показывается, как интерпретационный (конкретизирующий) акт со-здаетсоответствующие предпосылки применения интерпретируемых норм права.
Наряду с названными организационно-вспомогательными правилами важную роль в структуре интерпретационныхтекстов, по мнению Н.Н. Вопленко и Ю.А. Гавриловой, играюттакие правоконкретизирующие суждения, как иллюстрация, сравнение, характеристика, определение через перечисление предметов, которым в работе уделено значительное внимание. Наряду с этим, авторы находят возможным и целесообразным высказаться по поводу специфики иных, актуальных для конкретизации явлений, о которых в литературе упоминается достаточно часто и которые классифицируются ими как средства и этапы конкретизации правовых норм (уточнение, детализация, объяснение, дополнение, изменение, исправление, развитие).
Последнее явление (развитие права) характеризуется Н.Н. Вопленко и Ю.А. Гавриловой как наиболее сложное с научной точки зрения. Столь ответственная оценка обусловлена тем, что нечто (средство, стадия), казалосьбы, локальное на поверку оказывается всеобъемлющим и самодовлеющим, поскольку знаменует рождение («обретение») нового смысла. Юридическое развитие объявляется типичным элементом правотворчества. И в этом докладе конституционная составляющая проблемы (о чем авторы не хотели или не считали нужным упомянуть) в решающий момент обнаружилась как определяющая и наиболее значимая. Поэтому позволим себе уточнить (конкретизировать) некоторые принципиальные обстоятельства. Конституционный Суд РФзанимаетосо-бенное место в системе судебной власти, отмеченное исключительной компетенцией конституционной юстиции: толкования Конституции РФ и легального определения конституционно-правового смысла правовых норм в правовой системе Российской Федерации. Соответствующая интерпретационная практика (и только она) действительно ведет к появлению и оформлению новых правовых смыслов, но — извлекаемых Конституционным Судом РФ из пространства российского конституционного смыслового поля.
Выраженным конституционно-правовым содержанием было отмечено и выступление Ю.Н. Сеня-кина, поставившего целю актуализировать проблему законодательной конкретизации принципов права (которые не могут не быть конституционными), то есть перехода посредством конкретизации последних к имеющим двойную объективносубъективную природу принципам законодательства, в контексте объективного предопределенного взаимодействия тенденций специализации и унификации российского законодательства. Ктому же в фокусе внимания автора оказался один из наиболее широких по значению в ряду непосредственно конституционных принципов — принцип федерализма7.
По определению Ю.Н. Сенякина, правовое содержание этого принципа составляют: конституционная основа; двухуровневый характер системы российского законодательства; юридически оформленное соотношение федерального и регионального законодательства; самостоятельность субъектов Российской Федерации в сфере законотворчества. Однако он указал, что в настоящее время процесс конкретизации российского законодательства (оцениваемый весьма высоко) способствует образованию в нем трех уровней правового регулирования: федерального, регионального (субфе-дерального. — В.К.) и муниципального.
Некоторые из найденных Ю.Н. Сенякиным «неочевидных» противоречий в конституционном тексте действительно любопытны. В частности, введении Российской Федерации находится изменение Конституции РФ (п. «а» ст. 71). Однако в соответствии со статьей 136 Конституции РФ поправки к ее главам 3—8 могут быть приняты в порядке, который предусмотрен для принятия федерального конституционного закона и могут вступить в силу после их одобрения органами законодательной власти не менее чем двух третей субъектов Российской Федерации. Вследствие этого, полагает ученый, в действительности упомянутое полномочие не является предметом исключительного Российской Федерации и в отдельных случаях относится к совместному ведению Российской Федерации и ее субъектов.
Достаточно очевидно, во-первых, что здесь (как это бывает часто) проблема конкретизации подменяется близкой по содержанию, но другой проблемой (юридических коллизий). Во-вторых, обозначается внутриконституционная коллизия, «обнаруженная» посредством доктринального анализа смысла конституционных положений в их соотношении. Верен ли вывод автора? Безусловно, нет. И не потому, что принципиально оспоримы все его исходные посылки: о том, что а) статья 71 Конституции РФ определяет исключительную компетенцию Российской Федерации в лице ее федеральных органов государственной власти; б) объект регулирования здесь един и неделим, равно как и субъект; в) расширительному толкованию нормы данной статьи не подлежат. Все они осмыслены и представлены иначе и в литературе8, и — что, безусловно, определяющее — в интерпретационных актах Конституционного Суда РФ. Достаточно указать, например, на возможности и прямого, и опосредованного (рамочные законы) делегирования правоустанавливающих полномочий властных органов (вопросы компетенции) на субфедеральный уровень и даже на уровень местного самоуправления. Однако и это не главное. Главное заключается в том, что Конституционный Суд РФ, в отличие от любого иного, но нелегального интерпретатора, никогда не найдет внутриконституционного противоречия, поскольку противоречий между конституционными положениями быть не может9.
Конституция — насколько бы «опрометчиво» это ни звучало — воплощает полноту смысловой
целостности конституированного должного идо, и после того, как в нее вносятся признанные необходимыми изменения и дополнения (кроме того, текст Конституции РФ не дает в настоящее время оснований для подобной модернизации). Поэтому «очевидное», казалось бы, положение, артикулированное в выступлении В.А. Сивицкого, о том, что нормы главы 1 Конституции РФ имеют большую юридическую силу по сравнению с другими ее нормами, на самом деле является следствием ограничительного толкования части 2 статьи 16 Конституции РФ. Данная норма не только устанавливает безусловный запрет на внесение в конституционный текст положений, противоречащих основам конституционного строя России (то естьан-тиконституционных), но и является также, по сути, базовой интерпретационной установкой: все положения Конституции РФ необходимо понимать таким образом, чтобы понятое не вступало в противоречие с названными основами. Существующие же нормы Конституции РФ, а равно и иные закрепленные в ней конституционно-нормативные положения (аксиомы, принципы, ценности, цели) безусловно имеют равную — высшую — юридическую силу.
Приведенное суждение положено В.А. Сивиц-ким в обоснование принципиальной состоятельности заявленной им модели «многоступенчатого единого нормативного правового акта», в котором были бы «прописаны» и «проживали» нормы различных (и соподчиненных) властных органов. Мы не беремся судить обо всех достоинствах и недостатках проекта этого юридического «концепт кара», который сам автор охарактеризовал как «немного фантастический» (хотя в утверждении, что цель заявления — сугубо инициирование научной дискуссии, есть, думается, доля лукавства). Наиболее уязвимым для критики (помимо «цены» проекта) здесь представляется положение, что объективно обусловленный (по мнению ученого) отказ от представления о высшей юридической силе закона в иерархии нормативных правовых актов (а точнее — от иерархии кактаковой), повысит роль закона в правовом регулировании, поскольку «возрастет вероятность» его восприятия (правоприменителями, субъектами правоотношений) как источника норм, предназначенных для конкретного нормативного регулирования, без опосредования подзаконными актами. Реальных предпосылок для столь оптимистичного сценария мы не находим. Преодолевать дефекты правосознания — включая непонимание или не желание понимать определяющую практическую роль закона как источника права — нужно другими средствами.
Фактически ключевая идея проекта В.А. Сивицкого — отказ от бланкетного способа фиксирования правовых норм, чреватого угрозами выхолащивания определенной в законе модели регулирования на подзаконном уровне, в пользу отсылочного — сама обременена издержками конституционных деформаций. Например, в плане не-
оправданного расширения параметров ограничений прав и свобод человека, которые, как известно, устанавливаются исключительно федеральными законами. Поскольку же цель противостояния названной угрозе действительно актуальна и конституционно значима, позволим себе напомнить о другом варианте решения той же задачи, также соотнесенном со стратегией нетрадиционного форматирования федеральных законов. Это заявленная нами идея разработки и внедрения (имплементации) в тексты законов, затрагивающих права и свободы человека, юридической конструкции механизма нормативного опосредования конституционного правопользования10. Соответствующая операция не нуждается в каких-либо конституционных новациях, минимально затратна, и мы по-прежнему не усматриваем в ней ничего «фантастического».
С интересом ожидалось участие в работе симпозиума ранее постоянного участника проекта В.Н. Карташова какодного из наиболее убедительных отечественных аналитиков «неопозитивистского» толка. К сожалению, ученый не смог прибыть на встречу. Однако его публикация ожидается в сборнике, который будет выпущен по итогам мероприятия.
Обсуждение наиболее значимых юридико-аналитических тем продолжилось Р.А. Ромашовым и В.А.Толстиком.
Предметом исследования В.А. Толстика стало соотношение (зависимость) между степенью конкретизации норм права и иерархией его источников. Предварительный — на основе обобщения учтенных автором (порою противоположных) точек зрения и анализе нормативных источников — вывод исчерпывается констатацией наличия такой зависимости, без какой-либо «сквозной» характеристики. Поскольку подобное вряд ли возможно, презюмируется недостаточная методологическая проработанность проблемы и определяется круг вопросов, с ее разрешением связанных.
По первому вопросу автор утверждает, что предрекаемый в литературе исторический переход от казуистического к абстрактному регулированию общественных отношений никогда не произойдет, поскольку, во-первых, оба способа изложения норм права одинаково полезны для решения конкретных задач правового регулирования, а во-вторых, степень нормативного абстрагирования и нормативной конкретизации небезгранична, и нарушение допустимых границ ведет к ослаблению и утрате праворегулирующих свойств таких норм. В.А. Толстикзаключил, что свидетельство прогресса и зрелости правовых систем —это не приматтого или иного способа изложения норм права, а их оптимальное сочетание с целью наиболее эффективного нормативно-правового регулирования.
Будучи вполне резонными, приведенные суждения достаточно неожиданно сочетаются с выводом, что «негативные последствия подзаконного регулирования всегда находятся за пределами
конкретизации» и есть не что иное как ее нарушение, поскольку в подобных случаях всегда имеет место «выход за рамки, установленные законом». Надо полагать, выступавший все же имел в виду не прямое и буквальное установление законом «рамок конкретизации», а значит и «негативные последствия» в его высказывании не имеют значения «правонарушения». В таком случае необходимо соответствующее юридико-техническое решение, в поисках которого актуализируется логический закон обратного отношения между объемом и содержанием понятия. В итоге В.А. Толстик фактически солидаризируется с П.М. Рабиновичем, определявшим конкретизацию как перевод абстрактного содержания юридической нормы на более конкретный уровень посредством операции ограничения понятий (уменьшения объема понятий на основе расширения их содержания)11. При этом подчеркивается необходимость и методологическая корректность построения цепи понятий, исключительно находящихся в родо-видовых отношениях, то есть только тех, которые отображают явления, объективно соотносящиеся как «общее — особенное» или «общее — особенное — единичное»12. И, наконец, главное: только при соблюдении обоих требований названной логической операции появляется возможность утверждать, что «иерархическая зависимость между степенью общности и юридической силой нормативного правового акта не просто существует, но и является абсолютной или, точнее говоря, должна являться таковой». Последний вывод заявлен как авторский и заслуживает внимания и всесторонней оценки13. Столь же интересны и аргументы А.А. Толстика в пользу того, что «ни дополнение, ни исключение (изъятие) не имеют отношения к конкретизации норм права и не должны приниматься во внимание при рассмотрении иерархической зависимости между степенью общности (абстрактности) норм и их юридической силой».
В центре внимания Р.А. Ромашова оказывается проблема соотношения понятий «конкретизация» и «конкретность» законодательства как взаимосвязанных, но достаточно серьезно различающихся по смыслу. Согласно определениям автора, конкретизация законодательства представляет собой вид юридической деятельности, направленной на «перевод» нормативного предписания из абстрактного (гипотетического) состояния в фактическое (казуальное), а конкретность является качественной характеристикой, отражающей реальность законодательства как с точки зрения факта наличия того или иного нормативно-правового акта, так и в плане практического воплощения закрепленных данным актом правил возможного, должного, недопустимого поведения. Последующий анализ феномена конкретизации основывается, однако, на несколько иных терминологических константах, поскольку речь идет уже о переходе законодательства (и права) из состояния неопределенного в определенное, а в контексте проблематики правовых неопределенно-
стей затрагиваются вопросы пробелов и коллизий, соответствующихаспектов правотворческой, правореализационной, интерпретационной деятельности.
В суждениях и аргументации Р.А. Ромашова по каждому из этих вопросов много, как и всегда, научной смелости (граничащей с эпатажем) и сознательного нонконформизма. С некоторыми из них мы не можем согласиться «по определению» (например, относительно «коллизии» — «явного противоречия» (! — В.К.) — якобы существующей между положениями Конституции РФ, в которых закрепляется принцип свободы труда и конституционная воинская обязанность граждан). С другими — готовы солидаризироваться; например, доктринальное обоснование перманентного характера правотворчества, где подзаконное нормотворчество (и даже «подзаконная кодификация») выступает в функциональном отношении видом правотворческой и конкретизационной деятельности, «поскольку целью принятия подзаконных нормативных актов является уточнение обобщенных положений законов, с тем, чтобы затем разработать механизмы их практического воплощения», — весьма созвучно нашим разработкам. Действительно, российское правотворчество есть (должно быть) конкретизацией «обобщающих» установлений Конституции РФ, в том числе на уровнях законов и подзаконных актов.
К представленным выступлениям концептуального (хотя и не вполне тематического) характера следует отнести идокладЛ.В. Голоскова, полагающего объективно предопределенным отказ от старой парадигмы правотворчества, основанной на бумажных и печатных технологиях, и переход на путь интеграции права и информационно-коммуникационных технологий, перспективы которой раскрывает авторская теория «сетевого права».
Именно электронные коммуникации, автоматизация правотворчества, осуществляемая путем автоматизированной генерации отдельных элементов норм права, призваны прогрессивно «усилить» правовые начала социальных связей и обеспечить быстрое и точное, а не вероятностное исполнение правовых предписаний, регулируя отношения в киберпространстве, — убежден Л.В. Голосков. Звучит красиво и «современно». И разве что «рудиментарные» человеческие инстинкты отказываются признать неизбежным цивилизационным итогом построение и функционирование сети, объединяющей все лица, государство и его органы в единую структуру, в которой каждый субъект права будет находиться в прямой, мгновенно действующей правовой взаимосвязи с государством. В результате никто не сможет «выпасть» из правового поля: лицо не забудет заплатить налог, а государство — перечислить причитающиеся ему денежные суммы, потому что «это будет сделано автоматом, а не чиновником». (Тем самым фактически ставится знак равенства между понятиями «автомат» (компьютер) и «государство», «человек» и его «информационная версия».)
Опорной же точкой сетевого права у Л.В. Голоскова оказывается идея метапаспорта (в футуристическом блокбастере «Пятый элемент» он назывался «мультипаспорт») — одновременно реальной и «виртуальной», частично распределенной в пространстве конструкции, реализации которой — как сугубо авторской — уделяется особенное внимание. Даже американская модельзаг-ранпаспорта с чипами радиочастотной идентификации (RFID), которые позволяют считывать бесконтактным способом информацию из микрочипов, лишь отчасти реализовала его концепцию, — посетовал Л.В. Голоскоков.
Понятно, что при такой социально-интеллигибельной ориентации вопрос о том, как «вписать» структуру необходимых преобразований, включая создание независимого органа, осуществляющего правовое регулирование в режиме реального времени, в Конституцию РФ оказывается для автора названной теории «проблемой второго плана». Это, в свою очередь, избавляет нас от необходимости комментировать подобные высказывания. Хотя соответствующая тенденция, разумеется, существует, и постепенное становление «технотронного будущего» потребует объединения усилий всех здравомыслящих людей, включая ученых-юристов, для необходимого противодействия проектам тотальной (и, безусловно, при этом инсценированной) «виртуализации» системы человеческих отношений, связей, ценностей, благ, подкрепляемой ресурсами вполне реального итогового контроля за их распределением.
Среди наиболее содержательных было выступление П.С. Пацуркивского, в котором анализу непосредственно заявленного вопроса об основополагающих критериях конкретизации финансового законодательства постсоциалистических государств (Украины и России) предпосылался краткий историко-теоретический обзор научных дискуссий о корректности и значения этого юридико-технического способа совершенствования позитивного права (законодательства), актуально соотнесенного с необходимостью выработки общеправового подхода к пониманию сущности данной правовой формы.
Вопросы конкретизации были поставлены на симпозиуме также в связи с иными проблемами юриспруденции: как фактически однопорядковыми — гармонизация правовых систем во внутринациональном и международно-правовом изме-рениях(М.А. Пшеничнов, М.Ш. Гамидов); правовая аккультурация и унификация (О.Д. Третьякова); типология и классификация правовых понятий (С.А. Маркова-Мурашова);законодательноедефи-нирование (Л.Ф. Апт, М.Д. Хайретдинова); системное толкование (А.В. Аверин) и синтаксический анализ (И.Л. Петрова) норм права при их применении, так и достаточно самостоятельными вопросами — здравоохранение и биоэтика (Г.Б. Романовский); качественное своеобразие (неконкретизи-руемость) и функциональное назначение категории «законный интерес» (В.В. Субочев); реализа-
ция ограничительной функции права (М.В. Новиков); правовая самозащита личности (Н.И. Уздимаева); юридическая сила нормативных правовых актов в системе российского законодательства (С.А. Иванов); оптимизация судебной системы (П.М. Морхат).
Постоянная модернизация юридического тезауруса — реальность, с которой (независимо от оценки) необходимо считаться, и значит, полное устранение противоречий между общим и частным в пра-вовыхустановлениях невозможно. Однако сходным образом понимающие ситуацию представители отраслевых юридических наук, погружаясь в глубины своих (специфических, как им представляется, проблем), порою теряют категориальные ориентиры, и тогда, в частности, проблематика конкретизации сводится к требованиям точности и ясности нормативных актов, а предопределяющее значи-мостьэтиххарактеристик, условие целостности, уходит на второй план и даже деактуализируется».
С учетом последнего обстоятельства заявленная в начале работы пространственно-познавательная многомерность симпозиума может быть при желании воспринята и как синоним содержательной неоднородности, рыхлости или эклектичности. Тем более что постоянно «воспроизводимый» участниками титульный вопрос фактически остался без совместного или хотя бы консолидированного ответа. Однако именно в преодолении искушения очередной банальной правильности и видится совокупная научная заслуга организаторов и участников встречи. Вопросы теории и практики законодательной конкретизации были конкретизированы ими в контексте вполне согласованной цели усовершенствования права как главного средства обеспечения идеала современной демократической государственности, а значит, и ответы на них, эту цель приближающие, могут быть получены. Нужный вопрос был найден, и количество и качество заявленных на него ответов — лучшее тому подтверждение.
Примечания
1. См. подробнее: Крусс В.И. Теория конституционного правопользования. — М., 2007. Во многом сходные идеи были обозначены также В.М. Шафировым. Попытки целевой конкретизации общего метода теории конституционного правопользования сделали и Е.С. Медведева, А.А. Смирнова, С.А. Суворова. По сути, вопросы конкретизации особых статусных ограничений и регулирующих требований пользования правами и свободами человека и гражданина рассматривала в своем выступлении О.Ю. Кузнецова (хотя вполне возможно, что для нее самой такая характеристика будет неожиданной).
2. Обстоятельная характеристика роли Конституционного Суда РФ в конкретизации правовых норм была дана В.А. Кряжковым. Обзор конституционноправовых конкретизаций норм уголовно-процессуального права России Конституционным Судом РФ представлен Н.Н. Ковтуном и Н.А. Климентьевой, а норм, закрепляющих правовое положение нотариата, — О.В. Романовской. Весьма интересно сопоставление правовых позиций конституционных судов ФРГ, Рос-
сийской Федерации и Украины, проведенное Р.А. Гав-рилюкпо интересующей ее проблематике (теория и практика налогообложения в аспекте допустимых ограничений прав человека).
3. Соответствующий акт необходимо понимать не только как момент объективирования первичного текста национального права, но и — в терминологии А.В. Полякова — его «социально-технической спири-туализации», а точнее — общенародной легитимации и «вхождения» каждого в пространство этого «первоначально прочитанного всеми» текста.
4. См.: Макинтайр А. После добродетели: Исследования теории морали. — М.; Екатеринбург, 2000.
5. См.: Макинтайр А. Указ. соч. — С. 364—365.
6. Ср. с представленной далее позицией В.А. Толстика.
7. Во многом те же вопросы рассматривал Д.В. Кузин, в частности, утверждая, что декларируемые Конституцией РФ права субъектов Российской Федерации в сфере правотворчества не реализуются на практике, поскольку за пятнадцать лет существования Конституции РФ не было ни одного случая признания судом недействующим положения Федерального закона, противоречащего закону субъекта Российской Федерации в сфере ведения субъекта Российской Федерации. На наш взгляд, подобная логика аргументирования вряд ли состоятельна.
8. См., например: Крусс В.И. Теория конституционного правопользования... — С. 307—320 и др.
9. Равным образом нет и не может быть пробельно-сти в «перечне вопросов совместного ведения» (ч. 1 ст. 72), ни «двусмысленности» в вопросе о территориальных полномочиях субъектов Российской Федерации (ст. 65, 67, 71, 72, 73 Конституции), о чем также упоминает Ю.Н. Сенякин.
10. См.: Крусс В.И. Право на предпринимательскую деятельность — конституционное полномочие личности / Под ред. С.А. Авакьяна. — М., 2003. — С. 502— 517; Он же. Теория конституционного правопользования. — С. 489—493.
11. См.: Рабинович П.М. Проблемы теории законности развитого социализма. — Львов, 1979. — С. 58.
12. См.: Рабинович П.М. Конкретизация правовых норм (общетеоретические проблемы) / П.М. Рабинович, Г.Г. Шмелева // Правоведение. — 1985. — № 6. — С. 31—32.
13. Мы, в частности, не готовы согласиться с тем, что приведенные В.А. Толстиком примеры из российского законодательства, в особенности касающиеся положений конституционного уровня, вступают в противоречие с юридико-техническими требованиями и свидетельствуют поэтому об издержках правотворческой техники. При необходимости можно показать обратное: вывод автора о несовершенстве законодательства (в аспекте конкретизации) основывается на «невнимании» критикующего к необходимости идентификации искомой родовидовой целостности «за рамками» (поверх барьеров) отдельных нормативных правовых актов. Иерархия нормативно-правовых актов не тождественна иерархии содержащихся в них норм права: юридическая иерархия вообще не может быть формальной.
