CC BY
673
ЯЗЫКОВАЯ КАРТИНА МИРА В ТЕОРИИ Л. ВАЙСГЕРБЕРА
В.П. Даниленко
Ключевые слова: языковая картина мира. Л. Вайсгербер, язык,
мышление.
Keywords: linguistic world concept, L. Weisgerber, language,
thought.
О.А. Радченко в своей докторской диссертации [Радченко, 1997] называет Лео Вайсгербера (1899-1985) «апостолом родного языка», что свидетельствует об отсутствии в его концепции общетипологической направленности: в центре ее для автора был родной язык. Этот язык, вместе с тем, исследовался ученым не сам по себе, а в сравнении с другими. Но цель этого сравнения состояла не в общей типологии языков, а в обнаружении содержательного своеобразия (характера) родного языка. Вот почему концепция Л. Вайсгербера является по преимуществу характерологией немецкого языка. В общелингвистическом же плане она была прямым продолжением учения В. Гумбольдта о внутренней форме языка. Его интерес к этому учению, очевидно, возник под влиянием Э. Кассирера, который издал свою «Философию символических форм», когда Л. Вайсгербер работал над докторской диссертацией.
Эрнст Кассирер (1874-1945) распространил гумбольдтовское понятие внутренней формы языка на религию и искусство, определяя язык, религию и искусство как символические формы духовного освоения мира. Понятие внутренней формы языка, как мы помним, В. Гумбольдт наполнял мировоззренческим и идиоэтническим содержанием. Подобным содержанием Э. Кассирер стал наполнять не только язык, но также религию и искусство того или иного народа.
Как и в языке, полагал Э. Кассирер, в религии и искусстве отражается особая точка зрения на мир - та точка зрения, с которой смотрел на него народ, создавший ту или иную религию или искусство. О религии, в частности, он писал следующее: «Для религиозного сознания справедливо в особой мере, что его собственное содержание ни-
когда не исчерпывается устоявшимся набором догм и постулатов веры, но в нем выражается сплошная форма, собственное направление миросозерцания; это содержание состоит, более того, по своей сути в определенной точке зрения, при помощи которой все содержание бытия освещается по-новому и тем самым приобретает новый облик... Таким образом каждая религия может создать свое бытие и свой мир собственным образом и в этой структуре можно, тем не менее, выявить определенные константные категории религиозного мышления» (цит. по: [Радченко, 1997, с. 12]).
Мы видим, что речь здесь идет о религиозной картине мира. Э. Кассирер, таким образом, был тем ученым, кто прокладывал путь к понятию картины мира и ее типам. Это понятие он пока еще применял не ко всем сферам духовной культуры, а лишь к трем - религии, искусству и языку, тем самым наметив путь лишь к трем типам картины мира - религиозной, художественной и языковой. На науку, нравственность и политику понятие картины мира Э. Кассирер еще не распространял.
Л. Вайсгербера в первую очередь привлекла у Э. Кассирера идея уподобления языковой картины мира двум другим - религиозной и художественной. Сам Л. Вайсгербер в дальнейшем будет предпочитать сравнивать ее с научной. Но с особенно интересными он считал у Э. Кассирера те места, где речь шла о влиянии языка, языковой картины мира на познание, в какой бы области культуры оно ни происходило - религии, науке, искусстве и др. Вот один из таких пассажей: «... отправной точкой всякого теоретического познания является уже сформированный языком мир: и естествоиспытатель, и историк, и даже философ видит предметы поначалу так, как им их преподносит язык» (цит. по: [Радченко, 1997, с.116]).
Мы знаем, что Э. Сепир, а особенно Б. Уорф, ушли от вляния языка на мышление очень далеко. Б. Уорф прямо заявлял о неспособности человека к освобождению от влияния родного языка на процесс познания. В менее категорической форме об этом будет говорить и Л. Вайсгербер. Вот почему его не могла устроить в только что приведенной цитате мысль Э. Кассирера о том, что язык влияет на познавательную деятельность ученого только поначалу.
Между тем Э. Кассирер занимал в вопросе о соотношении языка и мышления вполне взвешенную позицию. Будучи философом-гносео-логом, он не преувеличивал влияние языка на мышление. Вот почему его внимание было направлено на поиск путей к освобождению от каких-либо препятствий, возникающих у человека в его стремлении ко
все более адекватному отражению в его сознании объективной действительности. Это и позволило Э. Кассиреру избежать неогумбольд-тианских крайностей.
Э. Кассирер признавал власть языка над научным сознанием. Но он признавал ее лишь на начальном этапе деятельности ученого, направленной на исследование того или иного предмета. Однако, в отличие от неогумбольдтианцев, он был уверен, что в процессе познания человек в состоянии освободиться от того мировидения, которое поначалу навязывает ему его родной язык. Более того, вслед за Т. Г оббсом он призывал ученых (в частности, философов) к освобождению от языковых уз. «...Философское познание вынуждено прежде всего освободиться от уз языка и мифа, - писал Э. Кассирер, - оно должно оттолкнуть этих свидетелей человеческого несовершенства, прежде, чем оно сможет воспарить в чистый эфир мысли» (цит. по: [Радченко, 1997, с. 123]).
Поясняя мысль об анахроничности и, следовательно, неприемлемости в науке многих представлений о мире, закрепленных в языке, Э. Кассирер писал: «Научное познание, взращенное на языковых понятиях, не может не стремиться покинуть их, поскольку оно выдвигает требование необходимости и универсальности, которому языки как носители определенных разнообразных мировидений, соответствовать не могут и не должны» (цит. по: [Радченко, 1997, с. 116]).
Становится понятным в данной связи, почему Э. Кассирер не стал относить науку к одной из «символических форм» духовного освоения мира. Дело в том, что в науке, научной картине мира доминирует универсализм, тогда как в религии, искусстве и языке - идиоэтнизм. Иначе говоря, препятствием для отнесения науки к «символическим формам» познания для Э. Кассирера послужил ее интернациональный, наднациональный характер.
В решении вопроса о соотношении языка и мышления Л. Вайсгербер не пошел по пути Э. Кассирера, но и не был так односторонен, как Б. Уорф, однако и у него мы обнаружим очевидную гипертрофию в отношении влияния языка на познание.
Главное, что вдохновляло Лео Вайсгербера, - идея идиоэтнично-сти языкового содержания. Этой идее он служил на протяжении всей своей научной жизни. Не о таких ли людях писал М.Ю. Лермонтов в поэме «Мцыри»:
Я знал одной лишь думы власть,
Одну - но пламенную страсть...
Идею этничности языкового содержания Л. Вайсгербер нашел в учении В. Гумбольдта о внутренней форме языка, на основе чего он и построил свою теорию языковой картины мира (Weltbild der Sprache).
К разработке понятия языковой картины мира Л. Вайсгербер приступил в начале 30-х годов. В статье «Die Zusammenhange zwischen Muttersprache, Denken und Handeln» (Связь между родным языком, мышлением и действием) (1930) мы находим первый подступ к определению этого понятия. Его определение было словоцентрично. «Словарный запас конкретного языка, - писал Л. Вайсгербер, - включает в целом вместе с совокупностью языковых знаков также и совокупность понятийных мыслительных средств, которыми располагает языковое сообщество; и по мере того, как каждый носитель языка изучает этот словарь, все члены языкового сообщества овладевают этими мыслительными средствами; в этом смысле можно сказать, что возможность родного языка состоит в том, что он содержит в своих понятиях определенную картину мира и передает ее всем членам языкового сообщества» (цит. по: [Радченко, 1997, с. 250]).
Термином «картина мира» Л. Вайсгербер пользовался уже в своей программной монографии «Родной язык и формирование духа», опубликованной в 1929 году, но здесь он пока не относил этот термин к языку как таковому. Он указывал лишь на стимулирующую роль языка по отношению к формированию у человека единой картины мира: «Он (язык. - В.Д.) позволяет человеку объединить весь опыт в единую картину мира и заставляет его забыть о том, как раньше, до того, как он изучил язык, он воспринимал окружающий мир» [Вайсгербер, 1993, с. 51].
В вышеупомянутой статье 1930 года, как мы видели, Л. Вайсгербер уже прямо вписывает картину мира в сам язык, делая ее фундаментальной принадлежностью языка. Но здесь картина мира пока еще инкорпорируется лишь в словарный состав языка, а не в язык в целом. В статье «Sprache» (Язык), опубликованной в 1931 году, он делает новый шаг к соединению понятия картины мира с языком, а именно - вписывает его в содержательную сторону языка в целом. «В языке конкретного сообщества, - писал он, - живет и воздействует духовное содержание, сокровище знаний, которое по праву называют картиной мира конкретного языка» (цит. по: [Радченко, 1997, с. 250]).
Особенно важно подчеркнуть, что в 30-е годы Л. Вайсгербер еще не делал чрезмерного акцента на мировоззренческой стороне языковой картины мира, поскольку в это время он еще не оставлял в тени ее объективный источник - внешний мир. Так, в работе 1934 года «Die
Stellung der Sprache im Aufbau Gesamtkultur» (Положение языка в системе культуры) он указывал: «.главную предметную основу для картины мира конкретного языка создает природа: почва, географические условия, в частности климат, мир животных и растений.» (цит. по: [Радченко, 1997, с. 251]).
Со временем Л. Вайсгербер оставит в стороне объективную основу языковой картины мира и начнет подчеркивать ее мировоззренческую, субъективно-национальную, идиоэтническую сторону, проистекающую из того факта, что в каждом языке представлена особая точка зрения на мир - точка зрения, с которой смотрел на него народ, создавший данный язык. Сам же мир будет оставаться в тени этой точки зрения. Начиная с 50-х годов ученый станет высвечивать в языковой картине мира ее «энергейтический» (от «энергейя» В. Гумбольдта) аспект, связанный с воздействием картины мира, заключенной в том или ином языке, на познавательную и практическую деятельность ее носителей, тогда как в 30-е годы он делал упор на «эргоническом» (от «эргон» В. Гумбольдта) аспекте языковой картины мира.
Научная эволюция Л. Вайсгербера в отношении к концепции языковой картины мира шла в направлении от указания на ее объективноуниверсальную основу к подчеркиванию ее субъективно-национальной природы. Место мира в его научном сознании все больше и больше занимала точка зрения на мир. Вот почему, начиная с 50-х годов, он стал все больше и больше делать упор на «энергейтическом» определении языковой картины мира: воздействие языка на человека, с его точки зрения, в первую очередь проистекает из своеобразия его языковой картины мира, а не из универсальных ее составляющих. В книге «Die inhaltbezogenen Grammatik» (Грамматика, ориентированная на содержание) (1953) Л. Вайсгербер писал: «В понятие языковой картины мира входит также динамическое («энергейтическое». - В.Д.), которое В. Гумбольдт видел во внутренней форме языка, воздействие формирующей силы, которая, в соответствии с условиями и возможностями человеческого духа, помогает бытию (в самом широком смысле) стать в каждом языке осознанным бытием / сознанием со всей исполненной борьбы взаимосвязью между импульсами со стороны “внешнего мира” и вмешательством человеческого духа, в котором следует представлять себе этот процесс как непрерывное духовное преобразование и устроение» (цит. по: [Радченко, 1997, с. 256]).
Чем в большей тени оставлял Л. Вайсгеребер объективный фактор формирования языковой картины мира - внешний мир, тем больше он превращал язык в некоего демиурга, который сам создает мир. Вот
почему свою докторскую диссертацию о Л. Вайсгербере О.А. Радченко назвал «Язык как миросозидание».
В решении вопроса о соотношении науки и языка Л. Вайсгербер не пошел по пути Э. Кассирера, хотя в молодые годы он и испытал с его стороны сильное влияние. Позиция Л. Вайсгербера здесь оказалась более близкой к той, которую занимал в решении этого вопроса Бенджамен Ли Уорф (1897-1941), хотя немецкий ученый не был здесь так прямолинеен, как американский.
Б. Уорф выводил научную картину мира прямо из языковой, что неминуемо вело к их отождествлению. Он писал: «Мы расчленяем природу (и мир в целом - В.Д. ) в направлении, подсказанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они (эти категории, типы) самоочевидны; напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит в основном - языковой системой, хранящейся в нашем сознании» [Уорф, 1960, с. 174].
Из позиции Б. Уорфа следует, что между научным и обыденным познанием мы должны в конечном счете поставить знак равенства, поскольку языковая картина мира отражает массовое, «народное», обыденное сознание, но именно это сознание американский исследователь и расценивал в качестве сита, через которое мы должны, с его точки зрения, пропускать наши впечатления от внешнего мира, чтобы их упорядочить.
В решении вопроса о соотношении научной и языковой картин мира Л. Вайсгербер не доходил до их отождествления, но вместе с тем он не мог и здесь отказаться от своей излюбленной идеи о том, что в родном языке заложена сила («энергейя»), которая самым существенным образом воздействует на человеческое сознание во всех сферах духовной культуры - в том числе и в области науки.
Чтобы облегчить понимание вопроса о влиянии языка на науку, Л. Вайсгерберу необходимо было их сблизить, показать, что разница между ними не столь велика, как может показаться на первый взгляд неискушенному человеку. Но чем же в первую очередь отличается научная картина мира от языковой? Степенью универсальности I идио-этничности.
Наука стремится к универсальности, поскольку имеет своею высшей целью объективную истину, которая должна быть полностью очищена от каких-либо субъективных (в том числе и национальных) примесей. Конкретный же язык, напротив, всегда обречен на идиоэтнизм,
поскольку он не в состоянии осводиться от своих субъективно-национальных рамок. Чтобы сблизить науку и язык, надо либо добавить универсальности в язык, либо уменьшить ее в науке. Первый путь был для Л. Вайсгербера неприемлем, поскольку он противоречил его идиоэни-ческим убеждениям. Он выбрал второй, пытаясь развеять «предубеждение» о том, что наука свободна от идиоэтнизма и что в ней господствует универсальное. Он писал о научном познании: «Универсально оно в том смысле, что оно независимо от пространственных и временных случайностей и что его результаты в том смысле адекватны структуре человеческого духа, что все люди вынуждены признать определенный ход научного размышления <.> Такова цель, к которой наука стремится, но которая нигде не достигнута» (цит. по: [Радченко, 1997, с. 257]).
А что же мешает науке быть до конца универсальной? «Связь науки с предпосылками и сообществами, - отвечает Л. Вайсгербер, -не имеющими общечеловеческого масштаба». Эта-то связь и «влечет за собой соответствующие ограничения истинности» (цит. по: [Радченко, 1997, с. 257]).
Следовательно, если бы люди были лишены своих этнических и индивидуальных особенностей, то они сумели бы добраться до истины, а поскольку они не имеют этой возможности, то полной универсальности они никогда не смогут достичь. Казалось бы, из этих размышлений Л. Вайсгербера должен следовать вывод о том, что люди (и в особенности - ученые), по крайней мере, должны стремиться к освобождению своего сознания от субъективизма, проистекающего из их индивидуальности. Они должны, в частности, стремиться к освобождению от идиоэтнических уз своего родного языка. Такой вывод в решении вопроса о соотношении науки и языка и делал, как мы помним, Э. Кассирер. Но Л. Вайсгербер избрал другую логику.
С точки зрения Л. Вайсгербера, попытки людей (в том числе и ученых) освободиться от власти родного языка всегда обречены на провал. В этом состоял главный постулат его философии языка. Объективный (= безъязыковой, невербальный) путь познания он не признавал. Отсюда следовало и его решение вопроса о соотношении науки и языка: раз уж от влияния языка наука освободиться не в состоянии, то надо превратить язык в ее союзника.
Как же Л. Вайсгербер показывал пользу языка для науки? Еще в 1928 году он написал статью <Юег Gemchsmn іп ишегеп ЗртсИеп» (Обоняние в нашем языке), где проанализировал два лексических поля немецкого языка - обоняния и вкуса. Оказалось, что последнее пред-
ставлено в немецком лишь четырьмя основными наименованиями: bitter, salzig, sauer, sufi (горький, соленый, кислый, сладкий), тогда как поле обоняния оказалось намного представительнее. Какие же выводы сделал из этого факта молодой Л. Вайсгербер? Он перенес их на почву науки, используя этот факт в качестве доказательства влияния языка на науку.
Тот факт, что в немецком языке представлено мало наименований для обозначения вкусовых ощущений, с точки зрения Л. Вайсгербера, отразился и на соответствующей области науки, изучающей эти виды ощущений: она оказалась в плачевном состоянии. Но, как ни странно, не лучше обстояло дело и с исследованием различных видов запаха, хотя поле обоняния в немецком языке намного репрезентативнее поля вкуса. Вот тут-то Л. Вайсгербер и рекомендовал науке прибегнуть к помощи языка. При этом, советовал ученый, чтобы дать по возможности полную классификацию запахов, необходимо обнаруживать обозначения запахов не только в литературном языке, но и за его пределами - в диалектах, в жаргонной речи торговцев вином, табаком, чаем и т.п., парфюмеров, дегустаторов и т.д.
Какова же логика Л. Вайсгербера, на которую он опирался в данной статье (а он оставался верен этой логике и в дальнейшем)? Анализ показывает, что в вопросе о соотношении научной и языковой картин мира Л. Вайсгербер был предшественником Б. Уорфа. Как и последний, немецкий ученый предлагал в конечном счете строить научную картину мира исходя из языковой. Но во взглядах Л. Вайсгербера и Б. Уорфа просматривается и отличие. Если американский ученый пытался поставить науку в полное подчинение языку, то немецкий признавал это подчинение лишь частично - только там, где научная картина мира отстает от языковой.
В полемику с Л. Вайсгербером по поводу анализируемой статьи вступил П. Кречмер, который объяснял ситуацию с классификацией обонятельных и вкусовых ощущений в науке исходя из природы самих этих ощущения, а не из их обозначений в языке, но Л. Вайсгербер был непоколебим. Иначе и не могло быть, поскольку его логика в этой статье, как и в его дальнейшем научном творчестве, опиралась на понимание языка как промежуточного мира (Zwischenwelt) между человеком и внешним миром. Под человеком здесь надо иметь в виду и ученого, который, как и все прочие, по Л. Вайсгерберу, не в состоянии в своей исследовательской деятельности освободиться от уз, налагаемых на него картиной мира, заключенной в его родном языке. Он обречен видеть мир сквозь призму родного языка. Он обречен исследовать предмет по
тем направлениям, которые ему предсказывает его родной язык. Перекличка с Б. Уорфом здесь очевидна. Л. Вайсгербер писал: «Всякое научное мышление основывается на дифференциациях и способах мышления, данных в общеупотребительном языке» [Радченко, 1997, с. 262], то есть в языковой картине мира.
Допускал ли Л. Вайсгербер хотя бы относительную свободу человеческого сознания от языковой картины мира? Допускал, но в ее же рамках. Иначе говоря, от языковой картины мира, имеющейся в сознании, в принципе никто освободиться не может, но в рамках самой этой картины мы можем позволить себе некоторый «маневр», который и делает нас индивидуальностями. Л. Вайсгербер писал: «Каждый человек располагает известной возможностью для маневра в процессе усвоения и применения его родного языка и <...> он вполне способен сохранять своеобразие своей личности в этом отношении» [Вайсгербер, 1993, с. 135]. Но своеобразие личности, о котором здесь говорит Л. Вайсгербер, всегда ограничено национальной спецификой его языковой картины мира. Вот почему француз всегда будет видеть мир из своего языкового окна, русский - из своего, китаец - из своего и т.д. Вот почему, как и Э. Сепир, Л. Вайсгербер мог сказать, что люди, говорящие на разных языках, живут в разных мирах, а вовсе не в одном и том же мире, на который навешаны лишь разные языковые ярлыки [Сепир, 1993, с. 261].
Л. Вайсгербер прибегал ко многим примерам, чтобы показать мировоззренческую зависимость человека от его родного языка. Рассмотрим здесь только два из них.
Как, например, спрашивал Л. Вайсгербер, в нашем сознании формируется мир звезд? Объективно, с его точки зрения, никаких созвездий не существует, поскольку то, что мы называем созвездиями, на самом деле выглядит как скопления звезд лишь с нашей, земной точки зрения. В реальности же звезды, которые мы произвольно объединяем в одно «созвездие», могут быть расположены друг от друга на огромных расстояниях. Тем не менее звездный мир в нашем сознании выглядит как система созвездий. Но где же язык? Г де его мировоззренчески-творящая сила? Она в тех наименованиях, которые имеются в нашем родном языке для соответственных созвездий. Именно они-то и заставляют нас с детства творить в нашем сознании свой мир звезд, поскольку, усваивая эти наименования от взрослых, мы вынуждены перенимать и представления, связанные с ними. Но, поскольку в разных языках имеется неодинаковое число звездных наименований, то, стало быть, у их носителей будут разные звездные миры. Так, в греческом
Л. Вайсгербер нашел лишь 48 наименований звезд, а в китайском - 283 [Радченко, 1997, с. 244]. Вот почему у грека - свой звездный мир, а у китайца свой.
Другой пример. Если мы обратимся к немецкому языку, то найдем в нем, например, слова Kraut (полезная трава) и Unkraut (сорняк). О чем же сказали эти слова Л. Вайсгерберу? Они подтвердили лишний раз «творящую» силу немецкого языка по отношению к формированию в сознании его носителей соответственных представлений о травах. С объективной точки зрения, снова рассуждал ученый, в природе не существует полезных и вредных трав. Язык же зафиксировал здесь точку зрения немецкого народа на них. Каждый немецкий ребенок потому должен принять эту антропоцентрическую точку зрения на травы, что она навязывается ему его родным языком, когда он его усваивал от старших.
Подобным образом дело обстоит, по Л. Вайсгерберу, и со всеми другими классификациями, которые имеются в картине мира того или иного языка. Именно они в конечном счете и задают человеку ту картину мира, которая заключена в его родном языке. Эта картина мира может существенно отличаться от научной. Вот почему по поводу несовпадения, например, языковой картины мира в области классификации растений с соответстветствующей ботанической классификацией Л. Вайсгербер писал,что языковая картина мира здесь «совершенно не совпадает с ботанической, и многие из необходимейших языковых средств вообще нельзя обосновать или оправдать ботанически» (цит. по: [Радченко, 1997, с. 244]).
Возникает вопрос: почему же автор этих строк стремился к сближению языковой картины мира с научной? Почему он, в частности, советовал ученым искать классификацию запахов не в сфере их восприятия как такового, а в лексическом поле обоняния, имеющемся в немецком языке? Это нелогично, если, как он сам утверждал в статье о травах, языковая картина мира и научная могут очень сильно отличаться друг от друга. Очевидно, свою задачу он видел не в том, чтобы своим трудом способствовать преодолению в сознании людей их языковых картин мира и их вытеснению научной картиной мира. Напротив, всю свою жизнь он стремился показать непреодолимую силу языковой картины мира на сознание ее носителей.
Признавая высокий авторитет Лео Вайсгербера как автора весьма глубокой и тонко разработанной концепции языковой картины мира, мы не можем, однако, принять идею ее автора о том, что власть родного языка над человеком абсолютно непреодолима. Не отрицая влияния
языковой картины мира на наше мышление, мы должны, вместе с тем, указать на приоритет неязыкового (невербального) пути познания перед языковым, при котором не язык, а сам объект задает нашей мысли то или иное направление. Не языковая картина мира в конечном счете определяет наше мировоззрение, а сам мир, с одной стороны, и независимая от языка концептуальная точка зрения на него, с другой стороны.
Не язык как таковой, а заключенная в нем особая точка зрения на мир со стороны его носителей всегда находилась в центре внимания Л. Вайсгербера. Подобную позицию по отношению к своим героям, по М.М. Бахтину, занимал в своих полифонических романах Ф.М. Достоевский: не герой как таковой находился в центре его внимания, а его точка зрения на мир. М.М. Бахтин писал: «Герой интересует Достоевского не как явление действительности, обладающее определенными и твердыми социально-типическими и индивидуально-характерологическими признаками, не как определенный облик, слагающийся из черт односмысленных и объективных, в своей совокупности отвечающих на вопрос “кто он?”. Нет, герой интересует Достоевского как особая точка зрения на мир.» [Бахтин, 1979, с. 54].
Язык интересует Л. Вайсгербера, скажем мы, не как явление действительности, не как объект, обладающий определенными признаками, в своей совокупности отвечающих на вопрос «Что он такое?». Нет, язык интересует Л. Вайсгербера как особая точка зрения на мир. А значит, в определенном смысле, Л. Вайсгербер в языкознании - это все равно что Ф.М. Достоевский в искусстве.
Литература
Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979.
Вайсгербер Л. Родной язык и формирование духа. М., 1993.
Радченко О.А. Язык как миросозидание. Лингвофилософская концепция неогум-больдтианства. М., 1997. Т. 1.
Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. - М., 1993.
Уорф Б. Наука и языкознание II Новое в лингвистике. М., 1960. Вып.1.
