CC BY
59
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2009. № 3
В.Ф. Васильева
«ЯЗЫКОВАЯ КАРТИНА МИРА»: МИФ И РЕАЛЬНОСТЬ (полемические заметки)
В статье с критических позиций анализируется теория «языковой картины мира». Обращается внимание на лингвистическую размытость, нечеткость самого понятия «языковая картина мира». Автор излагает собственное понимание роли языка в процессе объективации реального мира и дает определение «языковой картины» как материализации системы логических знаний о мире. Центральным аспектом проведенного исследования является проблема мировосприятия «по данным языка». Анализ языкового материала позволяет автору заключить, что содержание термина «языковая картина мира» нуждается в корректировке и уточнении.
Ключевые слова: языковая картина мира, этническая психология, материализация мысли, сегментация мыслительного содержания, логические формы мысли, семантические формы мысли, межъязыковая асимметрия, мировосприятие, техника номинации, языковая стилизация.
In the article the theory of "linguistic worldview" is analyzed from critical positions. Attention is paid to linguistic nebulosity of the expression itself. The author sets out her own language understanding and gives a definition of "linguistic worldview" as materialization of logical knowledge system of the world. The main aspect of the research is a problem of world perception according to "language data". Having made the analysis of language matters, the author can conclude, that the expression "linguistic worldview" which is used as a term, needs to be corrected and clarified.
Key words: linguistic worldview, folk psychology, materialization of an idea, segmentation of cogitative content, logical forms of thoughts, interlinguistic asymmetry, world perception, naming unit technique, linguistic pasticcio.
Я бы посоветовал лингвистам, логикам, психологам, философам - не писать больше о теории «лингвистической относительности» и о теории «языковой картины мира», не ломать понапрасну копья.
А.Т. Кривоносов
Высказывание известного ученого свидетельствует о том, что понятийное содержание получившего широкое распространение термина «языковая картина мира» (далее - ЯКМ) нуждается в определенной корректировке и уточнении.
Дело в том, что сторонники теории ЯКМ вольно или невольно наделяют язык функцией мышления: «.. .преобразуя мир в идеи, язык
ни в коем случае не отражает уже известное представление о мире, но самым непосредственным образом его формирует (выделено нами. - В.В.)» (Салмина, 2002: 64). Таким образом, на новом этапе развития лингвистической мысли мы возвращаемся к известному положению концепции В. Гумбольдта: «Язык есть орган, образующий мысль» (Гумбольдт, 1984: 75). Однако язык, как известно, не является мыслящей материей и, следовательно, не может формировать представление о мире. Функция языка как «продукта» мыслительной деятельности человека заключается в том, чтобы вынести так называемые идеи за пределы мозга, т.е. речь идет об «оречевленном» мышлении. По этой причине лишь как метафорическое можно принять суждение о навязывании языком способа мышления (Апресян, 1986: 5), как и утверждение, что «от языка зависит наш взгляд на мир» (Кронгауз, 2008: 61).
Постулирование непосредственной связи между языком и реальной действительностью прослеживается во многих публикациях, так или иначе затрагивающих проблематику ЯКМ: «Язык - это своего рода зеркало, которое стоит между нами и миром... Каждый язык отражает свою собственную картину мира» (Плунгян, 2001: 226-227). В этой связи нельзя не заметить, что непосредственно «между нами и миром» стоит не язык, а мышление. Складывается впечатление, что теория ЯКМ, прочно утвердившаяся как в зарубежной, так и в отечественной лингвистике, по сути своей является преемницей теории «лингвистической относительности». Сегодняшняя сентенция «мир человека - это всегда мир, запечатленный (uchopeny) языком» (Peregrin, 1994: 112) вновь напоминает нам о «языковом круге» В. Гумбольдта: существует столько миров, сколько «языковых кругов».
Из этой посылки следует, что ЯКМ не едина. Действительно, на страницах статей, диссертаций, монографий много рассуждений о разных ЯКМ: русской, славянской, немецкой, английской и т.д. Однако суть самого понятия ЯКМ, его языковой статус как лингвистического феномена остается на сегодняшний день размытым, неопределенным. Наиболее частая дефиниция ЯКМ - «мир в зеркале языка» - нуждается в теоретических уточнениях. Как понимать в данном случае «язык»? Как виртуальный конструкт, как функциональную систему или, может быть, язык в данном случае отождествляется с дискурсом? Более определенной на первый взгляд может показаться трактовка ЯКМ как «мировидения, отраженного в структуре языка» (Кобозева, 2000: 23). Если в данном случае структуру языка понимать в широком смысле как его внутреннее устройство, с учетом межуровневых импликативных и функциональных отношений, то, действительно, «мировидение», опосредованное мышлением, получает выражение (но не отражение!) в языковой системе.
Отсутствие на сегодняшний день строгого лингвистического определения ЯКМ ведет к произвольному толкованию этого поня-
тия и позволяет каждому исследователю понимать его по-своему, о чем свидетельствуют многочисленные публикации последних лет. В подтверждение нашего суждения ограничимся двумя примерами. Так, в частности, в статье Е.И. Аюповой, озаглавленной «Наименование ребенка в русской языковой картине мира» (Аюпова, 2002: 19-23), выявляются случаи образования, значения и употребления наименований ребенка в русском языке, т.е. ЯКМ отождествляется с понятием «функционирование лексико-семантического разряда имен». Название статьи Т.А. Бычковой «Отражение ЯКМ в текстах художественных произведений» (Бычкова, 2002: 183-185) не может не навести на мысль об объективном, независимом от мышления существовании ЯКМ, наделенной креативной силой, и ее преломлении в художественном жанре. Тем не менее в указанной статье рассматриваются, по сути дела, отдельные случаи преднамеренного нарушения М.М. Зощенко норм лексической и грамматической сочетаемости в русском языке с целью достижения комического эффекта. Таким образом, ЯКМ фактически приравнивается к понятию «правильность русской речи».
Наше понимание роли языка в процессе объективации реального мира можно суммировать в следующих положениях:
1. Картина мира - система логических знаний о мире. ЯКМ позволительно условно определить как материализованную мысль об объективном мире, оформленную в соответствии с национальными закономерностями развития каждого языка. Иначе говоря, в понятии ЯКМ речь идет «об устройстве языка... членящего или сегментирующего мысль по своему образу и подобию» (Кривоносов, 2006:175).
2. Репрезентируя систему знаний о мире, язык не может не объективировать логические формы мысли, являющиеся инструментом познания. Объективируя логические понятия, язык тем самым сегментирует действительность в виде «точечных» фрагментов, которые включают в себя как зрительно воспринимаемые, так и чисто умозрительные объекты, не имеющие в континуумном мире очерченных границ. Указанные сегменты оформляются обычно на морфологическом и лексическом уровнях языка. Языковая объективация логических суждений и умозаключений репрезентируется на синтаксическом уровне в разных типах грамматических предложений и - шире - текстообразующих структурах.
3. Способ объективации мыслительного содержания, характер «расцвечивания» логических форм предопределяется системой конвенциональных знаков, находящейся в распоряжении того или иного языка. Системно-структурная организация языка и функциональный потенциал языковых средств вносят те различия в сегментацию континуумного мира, которые считаются языковой национальной спецификой.
4. Важную роль в различиях «языковой стилизации» (термин В. Матезиуса) играет взаимообусловленность структурных и смысловых (семантических) форм. В этой связи выявление импликативных (причинно-следственных) отношений между формальными (план выражения) и смысловыми (план содержания) языковыми структурами приобретает особую значимость (Васильева, 2003: 7-17).
5. Мировосприятие «по данным языка» не может исследоваться вне соотносительности «с историей самих интерпретируемых фактов. с историей языка» (Тарланов, 1998:65). В отдельно взятых, изолированных от широкого контекста языковых структурах «ми-ровидение» не выражается.
Анализируемый ниже языковой материал имеет целью показать, что об этнической психологии нельзя судить, вопреки существующему мнению, ни по способу словопроизводства, ни по степени употребительности лексем, ни по организации слов в предложении. Однако именно отсутствие жесткого порядка слов в русском предложении, по мнению некоторых авторов, «на психологическом уровне формирует (выделено нами. - В.В.) следующую специфику осмысления мира: укорененное в бессознательном слое ощущение мира как образования без четко проработанной и всеобъемлющей структуры. Это мир, в котором может случиться все» (Кривоно-сов, 2006:131; цитируется одна из работ философа Мельниковой). Разветвленная словоизменительная парадигма существительных в русском языке трактуется автором приведенного высказывания как насаждение неопределенности в восприятии мира: «Понятно, что такая запутанность грамматической категории числа вносит свой вклад в формирование специфически русского осмысления мира как нелогичного образования» (там же).
Структурное своеобразие языка объясняется, как мы полагаем, не этнической ментальностью, но особенностями его исторического развития. Показательно в этом отношении сопоставление деривационного потенциала славянских языков, на что нами указывалось ранее (Васильева, 2003: 7-17). Именно различия в деривационной активности родственных языков, в частности русского и чешского, объясняют особенности взаимосвязи логических и семантических категорий в этих языках, позволяют понять специфику способов объективации мыслительного содержания (Васильева, 2003). Кроме того, «отражение мира, которое закреплялось в языке, не фиксируется в отдельных его единицах, а соотносится целиком (выделено нами. - В.В.) со всей языковой системой, внутреннее строение которой является производным от общих объективных закономерностей» (Колшанский, 1990: 68). Подобно тому, как «одиночные и вообще мелкие признаки не пригодны для классификации языков» (Серебренников, 1983: 291), так и изолированные от системы част-
ные структуры не могут отождествляться с общим функциональным потенциалом языка, с его способностью опосредованно репрезентировать объективную реальность. На «отдельно взятых» языковых уровнях вырисовывается не особенность менталитета, не картина мира как целостное представление, но конвенциональная соотнесенность языкового знака с объективируемой реалией. Всякая картина - это целостное полотно, и «отдельные элементы языка (имена, предикатные структуры, различные виды высказываний) не могут представлять картину реального мира, они могут представлять лишь его элементы (Колшанский, 1990: 68).
Из сказанного следует, что так называемая формальная «структуральная ментальность» оказывается несостоятельной. Следует также особо отметить, что возможное недифференцированное представление реалий, включая психические феномены, их недостаточная конкретизация на одном участке языковой системы может полностью восполняться на других ее уровнях. Тем самым в языке оказываются востребованными разнонаправленные тенденции. Так, в чешском языке в ряде случаев проявляется очевидное стремление к эксплицитному выражению категории определенности, а значит - к конкретизации объективируемого мыслительного содержания. В качестве конкретизаторов выступает указательное местоимение ten (ta, to) 'этот (эта, это)', выполняющее при этом функцию, близкую функции определенного артикля в западноевропейских языках. Ср. несколько примеров: Listky do toho divadla jsem koupil. - Билеты в театр (о чем была договоренность) я купил; Do toho kina dnes ne pujdu. - В кино я сегодня не пойду (хотя, возможно, было такое намерение). Употребление указательного местоимения в указанных и подобных случаях используется с целью усиления выразительности, конкретизации репрезентируемого содержания, а также целостной ситуации, известной как говорящему, так и адресату. Ср.: Vlak do toho Brna jede az vecer. - Поезд до Брно отправляется только вечером (можно полагать, что поездка обсуждалась участниками коммуникативной ситуации ранее). Таким образом, если в чешском языке категория определенности имеет эксплицитное выражение, в русском языке то же содержание не имеет специальной структурной репрезентации.
Различия в способах выражения объективируемого содержания объясняются в данном случае исключительно языковыми причинами - межъязыковой функциональной асимметрией аналогичных системно-структурных единиц (указательных местоимений типа ten 'этот'). Однако наряду с тенденцией к конкретизации объективируемого мыслительного содержания в чешском языке столь же отчетливо прослеживается противоположная направленность - предельно обобщенное воспроизведение ситуации. Одним из способов такой
языковой реализации являются безличные возвратные конструкции от безобъектных глаголов. Ср.:
Nejdrive se naobjedvame a pak se jede к babicce. - Сначала пообедаем, а потом поедем к бабушке; TecT se pujde spat. - А теперь я (мы, вы) пойду (пойдем, пойдете) спать; VБтё sepresedä. - В Брно пересадка; Od dvanacti do dvou se odpocivalo. - С двенадцати до двух был отдых (отдыхали); Vsude se stävkuje. - Всюду бастуют (всюду забастовки); ТётНо dvermi se nechodi. Через эти двери не ходят. Jde se tam dvё hodiny. - Туда два часа ходьбы [примеры из: PriruCni mluvnice rustiny, 1961: 212].
Сопоставление чешских предложений с их русскими функциональными эквивалентами позволяет констатировать наличие межъязыковой вариантности в представлении одного и того же высказывания. Чешская безличная конструкция соотносится соответственно, как показывают примеры, с русскими личными, неопределенно-личными или обобщенно-личными предложениями. Функционирование указанных корреляций оказывается возможным благодаря ситуационной нейтрализации значения безличности в чешских предложениях. В данном случае «ум легко восполняет недостаточность выражения, притом без какого бы то ни было ущерба для сущности высказывания» (Звегинцев, 1976: 223). Таким образом, принимая во внимание тот факт, что «изъятых из ситуаций предложений не бывает» (Звегинцев, 1976: 195), есть основания полагать, что невыраженность субъекта в рассматриваемых и подобных случаях не воспринимается говорящими как факт «неопознанности» или «непознаваемости» реалии; ср. противоположное мнение, высказываемое в работе (Вежбицкая, 1997: 73).
Специфика способов репрезентации мыслительного содержания диктуется условиями выбора средств из репертуара языка. Так, например, русским личным и безличным конструкциям типа Ветром унесло шляпу / Ветер унес шляпу; Градом побило поля / Град побил поля / Поля были побиты градом; Реку затянуло туманом / Туман затянул реку в современном чешском языке соответствует только личная конструкция, как пассивная, так, возможно, и активная. Ср.: Klobouk byl odnesen vёtrem. Pole bylapotloucena. Mlha zahalila reku [примеры из: Prirucni mluvnice rustiny, 1961: 306]. Богатство языковых средств выражения, в том числе наличие синонимичных конструкций, служит доказательством совершенства языка, его способности оттенять нюансы мыслительного содержания и эксплицировать разнообразие явлений реального мира. При этом, однако, «техника номинации не дает возможности судить о степени развитости мышления того или иного народа» (Серебренников, 1983: 140). Тем не менее именно в структурных особенностях языка иногда видятся исследователям, как было отмечено выше, черты национальной психологии.
Так, особую роль эмоциональности в русской ментальности А. Вежбицкая усматривает, в частности, в широком образовании и употреблении русских рефлексивных глаголов эмоций (Вежбицкая, 1997: 42). При этом автор отмечает, что многие русские глаголы со значением эмоциональности не поддаются переводу на английский язык, т.е. корпус русских глаголов эмоций в количественном отношении превосходит состав английских глаголов с тем же значением. Кроме того, рефлексивные эмоциональные глаголы, по мнению автора, создают впечатление, «будто соответствующие эмоции возникли не под действием внешних факторов, а как бы сами по себе» (Вежбицкая, 1997:42).
Рассмотрим указанные положения, выдвинутые авторитетным ученым, с чисто лингвистических позиций. Количественное преобладание глаголов эмоций, значительную часть которых составляют именно рефлексивные глаголы, в русском языке по сравнению с английским объясняется, в частности, высокой степенью регулярности образования рефлексивных глаголов не только в русском, но и в ряде других славянских языков, что относится к специфике системы славянских языков. Можно полагать, что английский язык в этом отношении уступает не только русскому, но также и чешскому, и словацкому языкам. Что же касается так называемой активности эмоций, возникающих как бы «сами по себе», без внешнего воздействия, то это замечание можно принять лишь с некоторой долей условности. Действительно, в определенных синтаксических конструкциях есть основание усматривать «самопроизвольность» действия, выраженного рефлексивным глаголом: Мне не спится (не работается, не читается и т.п.). Однако контекст восполняет мнимое отсутствие каузатора. Мне не спится от усталости. У меня болит голова, и мне не работается и т.п. Аналогичным образом устраняется и представление об эмоции как «саморазвивающейся» сущности. Ср.: Природа радуется весне. Я волнуюсь перед экзаменом. Зрители восхищались его игрой. Иначе говоря, указание на «самопроизвольность» возникновения эмоции, выраженной рефлексивным глаголом, можно усмотреть лишь в том случае, если речь идет о номинативной единице как некой абстракции, в отрыве от системной реализации.
Попытки прямолинейной соотнесенности синтаксических конструкций с особенностями национального менталитета уже были предметом обстоятельного критического анализа (Тарланов, 1998: 65-75). Здесь лишь отметим, что выбор той или иной конструкции, в частности агентивной или деагентивной, зависит от интенции говорящего, его намерения актуализировать тот или иной объект, то или иное явление, получающее языковое выражение. Возможность реализации интенции в свою очередь диктуется потенциалом языковой структуры. Так, аналитические языки (например, английский),
как отмечает А.Т. Кривоносов, более бедны своими семантическими (языковыми) форматами мышления, но ближе стоят к выражаемым ими логическим формам мышления. «Высокая степень логического обобщения во многих английских словах позволяет игнорировать семантические тонкости и семантическую дифференциацию и, выходя за рамки языковой структуры, бессознательно, без всяких усилий примысливать к значениям этих слов многие семантические нюансы, т.е. новые логические понятия, поддерживаемые не столько структурой предложения, сколько ситуацией общения» (выделено нами. - В.В.) (Кривоносов, 2006:416). Не абсолютизируя процитированное высказывание, приведем несколько примеров, подтверждающих, на наш взгляд, последовательное сохранение в английских предложениях логической схемы фразы, т.е. сохранение в предложении субъекта, который в ряде случаев может иметь чисто формальное выражение, и предиката: It is hot - Жарко; It is stuffy. - Душно; My stomach rises. - Меня тошнит; I can't sleep. - Мне не спится; I can't work today. - Сегодня мне не работается; One can't breather well freedy. - Хорошо дышится; You can never tell. - Никогда нельзя сказать; One must not smoke here. - Здесь нельзя курить.
Логическая предикация, как отмечают исследователи, «может быть представлена в языке самым причудливым образом» (Криво-носов, 2006: 249). Особенности ее выражения относятся к разряду национальной специфики каждого конкретного языка. Своеобразие интерпретации прослеживается не только на материале языков с отличной типологической структурой, но также и в родственных языках. В подтверждение сказанного приведем лишь несколько примеров в русско-чешском аспекте. Так, русским именным предложениям со значением природных и каких-либо стихийных явлений в чешском языке часто соответствуют глагольные конструкции. Ср.: Снег. Гром. Молния. Пожар. - Snezi. Hfmi. Bliska se. Hon. Корреляция именных (в русском языке) и глагольных (в чешском) конструкций не может, однако, служить основанием для определения этих конструкций как разного взгляда на мир. «Как бы ни были своеобразны наименования тех или иных предметов и явлений в различных языках, они не создают какой-либо особой языковой картины мира» (Колшанский, 1990: 67).
Важным фактором, имплицирующим межъязыковую грамматическую асимметрию, прежде всего в родственных языках, являются существующие различия функциональных объемов сопоставимых в структурном отношении категорий (Широкова, 1983). Весьма показательно в этом отношении функционирование в чешском языке условного наклонения. Выполняя вторичные функции, чешское условное наклонение может соотноситься с изъявительным, повелительным наклонениями, а также инфинитивными конструкциями
в русском языке (Васильева, 2003:15). Ср.: Смотрите, не опоздайте на поезд! - Abyste nezmeskali vlak!; Смотри, не простудись! - Abys nenastydl!; Ты не одолжишь мне книгу? - Nepücil bys mi tu knihu?; Желаю вам поправиться. - Preji, abyste se uzdravil; Не поехать ли нам туда? - Neméli bychom tam jet?; Вы пойдете гулять, а мне сидеть дома! - Pujdete na procházku a já abych sedél doma!; Приди он вовремя, все было бы иначе. - Kdy by prisel veas, vsechno by mohlo dopadnout jinak.
Таким образом, если в русском языке различные оттенки побуждения, а также действия реальные и желаемые имеют в каждом случае специальное грамматическое выражение, в чешском языке такая грамматическая дифференциация отсутствует. Еще раз подчеркнем, что широта или, наоборот, функциональная ограниченность тех или иных языковых средств не могут рассматриваться в качестве феноменов ментальности.
Следует особо отметить, что различия в языковой структурации одной и той же информации могут мотивироваться многообразием свойств самой объективируемой реалии. Так, например, межъязыковая функциональная асимметрия категории вида в русском и западнославянских языках, в том числе в чешском, свидетельствует об актуализации разных свойств динамического признака (Широкова, 1983). Если в русском языке в конструкциях с наличием квантификатора актуализируется свойство повторяемости действия, то в чешском, как и в словацком, эксплицируется факт совершения действия, сигнализируется семантический предел. Однако обе конструкции служат «меткой» одной и той же ситуации, оттеняя ее разные стороны и создавая при этом представление о целостном событии. Ср. несколько примеров в русско-чешском контексте: Он всегда со мной вежливо здоровался. - Vzdycky mé zdvorile pozdravil; Дедушка редко улыбался. - Dédecek se usmál málokdy; Он всегда приходил вовремя. - Vzdycky prisel veas.
Возможность выбора языкового средства в конкретных актах коммуникации из набора равнозначимых номинатов далеко не всегда имеет строгое лингвистическое обоснование. Дело в том, что психологические ассоциации, лежащие в основе номинирования реалии, по своей природе разнообразны, а часто и случайны. Вследствие этого их реализация не поддается строгому языковому программированию. Это означает, что не язык «образует мысль», но мысль ведет за собой язык.
Таким образом, ЯКМ - это не «картина мира», а материализация мысли. Отсюда следует, что «нет нужды сравнивать "языковые картины мира" киргизского и испанского языков. Изучение этого вопроса полезно только с точки зрения сопоставительного анализа структуры языков в конкретных аспектах» (Кривоносов, 2006: 724).
Список литературы
Апресян Ю.Д. Дейксис в лексике и грамматике и наивная модель мира // Семиотика и информатика. Вып. 28. М., 1986.
Аюпова Е.И. Наименование ребенка в русской языковой картине мира // Язык и этнос. Казань, 2002.
Бычкова Т.А. Отражение русской языковой картины мира в текстах художественных произведений (на материале рассказов М.М. Зощенко) // Язык и этнос. Казань, 2002.
Васильева В.Ф. Семантическая характерология в контексте сопоставительного изучения языков (на материале чешского и русского языков) // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9. Филология. 2003. № 2.
Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. М., 1997.
Гумбольдт В. О различении строения человеческих языков и его влияние на духовное развитие человеческого рода // Избр. труды по языковедению. М., 1984.
Звегинцев В.А. Предложение и его отношение к языку и речи. М., 1976.
Кобозева И.М. Лингвистическая семантика. М., 2000.
Колшанский Г.В. Объективная картина мира в познании и языке. М., 1990.
Кривоносов А.Т. Мышление, язык и крушение мифов о «лингвистической относительности», «языковой картине мира» и «марксистско-ленинском языкознании». М.; Нью-Йорк, 2006.
Кронгауз М. Русский язык на грани нервного срыва. М., 2008.
Плунгян В.А. Почему языки такие разные? 2-е изд. М., 2001.
Салмина Л.М. Языковая модель действительности // Язык и этнос. Казань, 2002.
Серебренников Б.А. О материалистическом подходе к явлениям языка. М., 1983.
Тарланов З.К. Русское безличное предложение в контексте этнического мировосприятия //Филологические науки. 1998. № 5-6.
Широкова А.Г. Сопоставительное изучение вторичных функций грамматических категорий глагола в славянских языках: К IX Международному съезду славистов. М., 1983.
Peregrin Jar. O cem je sémantika // SaS. 1994. N 2.
Pnrucní mluvnice rustiny. 1961. d.1.
Сведения об авторе: Васильева Валерия Федоровна, докт. филол. наук, проф.
кафедры славянской филологии филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail:
shans@yandex.ru
