CC BY
217
ЯЗЫК И ПОЛИТИКА
В.А. АЧКАСОВ
ЯЗЫК КАК ИНСТРУМЕНТ «СТРОИТЕЛЬСТВА НАЦИИ»: ПОСТСОВЕТСКИЙ КОНТЕКСТ
Характер соотношения этнических и национальных «мы» и «они» не остается неизменным и определяется не только устойчивыми этническими / национальными авто- и гетеростереотипами, но и реальными межэтническими и межнациональными связями, контактами и дискурсивными практиками. Как отмечает норвежский исследователь И. Нойманн, «...идентичность - это не данность, а отношение, постоянно формируемое и реформируемое в рамках определенного дискурса» [Neumann, 1993, р. 349]. Следовательно, идентичности как избирательные и описательные конст -рукты могут использоваться в политических интересах. Более того, П. Бурдье понимает политику как символическую деятельность, осуществляемую с помощью знаков, способных производить социальное, в частности, этнические группы; и сами этнические группы реальны благодаря институализации представлений людей о собственной этнической идентичности. Важно также отметить, что «идентификация может быть влиятельной, даже если за ней не стоят отдельные личности и институции. Идентификация может производиться более или менее анонимно при помощи дискурсов и нарративов... Дискурсы и нарративы способны незаметно проникать в наш образ мыслей, разговоры и осмысление мира» [Брубей-кер, Купер, 2002, с. 87]. Р. Брубейкер и Ф. Купер подчеркивают при этом, что «государство не единственный значимый идентификатор», и указывают на роль элит в процессе идентификации; как
правило, это лидеры общественных движений [Брубейкер, Купер, 2002, с. 86]. Чувство идентичности может либо укрепляться от подобных дискурсивных практик и сравнений, либо подвергаться разрушению, если какие-то характеристики «своих» перестают соответствовать сложившимся представлениям, а их поведение уже не отвечает ожиданиям, основанным на прошлом опыте и т.д. Американский политолог К. Калхун также акцентирует внимание на том, что идентичности часто создаются путем внешней категоризации, аскрипции и дискриминации, которая выходит за рамки индивидуального выбора [Calhoun, 2004, с. 250].
Отсюда отмеченная многими исследователями исключительная роль языка в процессе этнической и национальной идентификации, особенно при необходимости «оградить», отличить свою этническую / национальную группу от «других». Действительно, «язык - это важнейший механизм формирования культурной отличительности, существенный элемент индивидуальной и коллективной идентичности» [Тишков, 2005, с. 223].
Язык - явление универсальное, связанное со всеми сторонами человеческой жизни, это не только средство коммуникации, но и система смыслов, хранилище всего разнообразия накопленных знаний, жизненного опыта, обычаев этнической / национальной общности, которые можно сохранить во времени и передать следующим поколениям. Из этого возникает представление о естественной принадлежности носителя языка к языковой и к национальной общности «мы». Как образно пишет Б. Андерсон, «...посредством языка, с которым знакомишься младенцем на руках матери, расстаешься только в могиле, воссоздается прошлое, воображаются общности и грезится будущее» [Андерсон, 2001, с. 172].
При этом язык, как некое объективное явление (как и традиция), может быть воспринят только в сравнении и только тогда, когда мы узнаем о существовании других - иностранных языков. Отсюда этническое и национальное «они» - это, прежде всего, те, кто не понимает нашу речь, или те, чью речь не понимаем «мы» (однако русское «немец» воспринималось одновременно и в значении «немой» = иной и «не мой» = чужой, и тем самым также служило нашим предкам для создания внешних ориентиров русской идентичности).
Подчеркивая особую роль языка в политической сфере, Н. Луманн пишет, что вся политика - это «не более и не менее, чем коммуникация, и только через коммуникацию она может вводить в заблуждение как других, так и себя» [цит. по: Юдина, 2001, с. 31]. Следует также учитывать, что политика, помимо прочего, есть еще и особое употребление языка. И характеризуется это употребление не столько стилистикой и словарем, сколько особым отношением к реальности. По емкой формулировке Ролана Барта, в случае «политического письма задача состоит в том, чтобы в один прием соединить реальность фактов с идеальностью целей. Вот почему всякая власть или хотя бы видимость власти всегда вырабатывает аксиологическое письмо, где дистанция, обычно отделяющая факт от его значимости - ценности, уничтожается в пределах самого слова, которое одновременно становится и средством констатации факта, и его оценкой» [Барт, 1983, с. 315].
Именно поэтому при определенных политических обстоятельствах язык может приобрести гипертрофированное значение, превратиться в главный национальный символ, в средство этно-дифференциации и реализации архетипа «мы» - «они». С помощью языка очерчивается тот круг, границу которого «национализированный» человек ни в коем случае не должен переступать, и сами языковые отличия становятся фактором этнополитической мобилизации. Не случайно М.Н. Губогло для отражения политической роли языков «титульных наций» на постсоветском пространстве в 1990-е годы вводит понятие «мобилизованный лингвицизм», которое определяет как «идеологию, практику и этнополитическую деятельность, направленные на создание национальной государственности с помощь предварительного утверждения статуса государственного языка как основы национального возрождения, а также проведения кадровой политики, ведущей к установлению этномонополии во власти» [Губогло, 1998, с. 14].
Большинство бывших советских республик впервые столкнулись с труднейшей задачей формирования национальных государств, причем во многих из них, «... сбросив коммунистические одежды, усвоив националистическую риторику и ссылаясь при каждом удобном случае на древнее происхождение своих стран», эту задачу решали представители старой коммунистической элиты [Доган, Хигли, 1998, с. 107]. В результате в 1990-е годы все пост-
советские республики переживали так называемый «имперский транзит». Среди его основных задач - создание национальных го -сударств не на базе множества мелких политических образований и идентично стей, как в Европе «пояса городов», а на основе унаследованных из прошлого советских квазигосударств. «Слабым республиканским институтам, трансформировавшимся в постсоветские государственные образования, было нелегко справиться с внутренними вызовами региональной политической мобилизации» [Толкачева, 2005, с. 143]. Поэтому в новообразованных государствах (таких, как Азербайджан, Грузия, Молдова, Украина и др.), которые включали территории с различными историей и культурой, проблемы отношений с регионами и утверждения единой национальной идентичности оказались в сложном переплетении.
При этом в подавляющем большинстве постсоветских государств предпринимаются радикальные меры по гомогенизации мультикультурных сообществ, которые Х. Линц и А. Степан назвали «национализаторской политикой». Для нее характерны: ограничения для негосударственных языков в гражданском обществе, образовании и СМИ; эксклюзивное законодательство о гражданстве, создающее преимущества для представителей «титульной нации» в выборных органах власти; фактическое ограничение доступа к государственной службе национальных меньшинств в связи с введением одного государственного языка; особые права «государст-вообразующего этноса» в перераспределении земли и иной собственности; законодательно закрепленное привилегированное положение всех обычаев, практик и институтов «государственного народа» и др. [Linz, Stepan, 1996, р. 35].
Однако стоит напомнить о том, что феномен национального языка (как и сама нация) сравнительно современен. Так, в России и в большинстве стран Восточной Европы «...знать говорила на языке, которого не понимали крестьяне, и лишь поверхностно изучала местные языки, чтобы отдавать указания челяди. Только в XIX в. общение на "национальном" языке - наподобие венгерского в Венгрии - стало вопросом самоопределения для элиты и способствовало развитию чувства общности с массами. Именно тогда восточноевропейские ученые приступили к стандартизации языка посредством филологических изысканий, публикации словарей и систематизации орфографии. И в этом они многое черпали из не-
мецкого опыта. Филологические изыскания сыграли особенно важную роль в Центральной Европе, где они широко использовались при обсуждении национальной идентичности» [Калхун, 2006, с. 168-169].
Не меньшую политическую роль играют язык и лексикографические изыски сегодня на постсоветском пространстве, что, конечно же, не случайно. «Языковый национализм играет в период становления новых государств ключевую роль, - отмечает современный российский исследователь, - языковый национализм дает простое средство для внутренней политической консолидации и обособления от влияния России, воспринимаемой как бывшая метрополия, а не как одна из наследниц империи наряду с соседями. В то же время фактическая общность всех постсоветских обществ и распространение в них русского языка с первых дней взаимной независимости противоречили логике национального госстроительства по республиканским квартирам. Русский язык невольно напоминает о прошлой и возможной будущей общности поверх новых границ» [Атнашев, 2008, с. 295].
Особенно это характерно для тех постсоветских государств, в которых русский язык для большинства населения - это не иностранный, а второй родной или активно используемый наряду с родным (Белоруссия, Казахстан, Украина и др.).
Однако все без исключения страны СНГ и Балтии, с одной стороны, «предпринимали и предпринимают усилия разной степени жесткости по институциональному вытеснению или ограничению русского языка» [Атнашев, 2008, с. 305], с другой - использовали и используют «свой» язык «титульной нации» в качестве инструмента консолидации и формирования национальной идентичности. Вспомним в этой связи «титанические» усилия украинских властей и «национальной» интеллигенции сформировать этнокультурную национальную идентичность на базе акцентирования и конструирования языковых и исторических отличий от «москалей» (еще Ф. Барт отмечал особую роль «этнического предпринимательства» в «конструировании маркеров-различий»), так как иных - расовых, культурных, конфессиональных - различий у двух народов практически не существует. Этот процесс в условиях независимого существования обрел особо масштабный характер, поскольку на службу ему была поставлена государственная машина.
Как пишет И. Нойманн, «... с точки зрения этимологии, синтаксиса и произношения разница между хорватским и сербским языками или между русским и украинским пренебрежимо мала по сравнению с разницей между финским и шведским или венгерским и румынским. Тем не менее от этого хорватский или украинский языки не перестают быть маркерами национальной идентичности. (Однако кажется, что создатели наций чувствуют определенную неуверенность из-за этой близости: продолжающиеся попытки стандартизации письменного хорватского и украинского языков, в общем, предполагают предпочтение тех вариантов словаря и синтаксиса, которые воспринимаются как более удаленные от сербского и, соответственно, русского языка)» [Нойманн, 2004, с. 32]. Можно напомнить, что выходцы из Киева, из того региона, что назывался потом Южной Русью, а еще позже Украиной, составляли значительную часть той культурной элиты, которая в XVIII в. создала русский литературный канон. Однако когда в XIX в. Пантелеймон Кулиш (1819-1897) «делает» литературный украинский язык, он сознательно вводит туда буквы, которых в русском алфавите нет, и сейчас в Украине обсуждают возможность введения еще парочки-тройки букв других, нежели в русском алфавите. Что это, как не конструирование культурных отличий и маркировка этнической границы? Не случайно «парад суверенитетов» в союзных республиках СССР начался с принятия законов о статусе государственных языков, как не случайно и то, что ревнители «национальной самобытности» в странах постсоветского пространства и сегодня упорно, порой доходя до паранойи, сопротивляются решению о придании русскому языку статуса второго государственного.
Так, в Молдове закон о молдавском языке как единственном государственном языке объявляет его «базисным условием для существования молдавской нации в становлении ее национального суверенного государственного образования» [Законодательные акты Молдавской ССР., 1990]. Именно этот закон, воспринятый населением правого берега Днестра как подготовка к объединению с Румынией, стал решающим стимулом для политической мобилизации русскоязычного Приднестровья, повлекшей за собой вооруженный этнополитический конфликт и появление на постсоветском пространстве еще одного «непризнанного государства».
В Казахстане (как, впрочем, и в других постсоветских странах Центральной Азии) в первые годы государственной независимости прибегли к дискриминационной стратегии вытеснения русских со статусных позиций в сфере экономики, политики, культуры и образования, что привело к резкому снижению численности русских в стране. Когда в декабре 1991 г. независимый Казахстан появился на карте мира, из 16 млн. его жителей только 6,5 млн. были этническими казахами. Русских было всего на 300 тыс. меньше. Сейчас, по официальным данным, в Казахстане всего 3,8 млн. русских. Реальные дивиденды от «казахизации» Казахстана получили, в основном, представители находящегося у власти «клана Назарбаева», тогда как казахские этнонационалисты получила удовлетворение лишь в виде символов. В то же время, учитывая опыт Приднестровья, в 1995 г. Н. Назарбаев подкорректировал государственную «национальную политику». Русскому языку был придан статус официального. И хотя в стране действует норма о том, что 50% вещания всех теле- и радиоканалов должна вестись на казахском языке, власти сквозь пальцы смотрят на ее повальное несоблюдение. Таким образом, в статусе государственного казахский язык обладает преимущественно символической функцией, символизируя «присвоение» власти этническими казахами, а также их предполагаемое единство перед лицом своих национальных меньшинств и России. В этом своем качестве он не играет универсальной коммуникативной роли, остающейся за русским языком, - зато позволяет исключить несогласных с его статусом из политической и общественной жизни. «За меня голосовало 90% населения. Я не могу быть президентом, не говоря на языке, понятном всем», - заявил как-то Назарбаев. Сам он призывает к языковому триединству -владению казахским, русским и английским [Кудайбергенов, 2010, с. 42-44].
Эти меры успокоили русских граждан страны, однако вызвали открытое недовольство оппозиционных казахских националистов. В результате Назарбаев вынужден осторожно лавировать между Сциллой - формированием «гражданской казахстанской нации» -и Харибдой - построением моноэтнического государства казахов. Как пишет британский исследователь Бхавна Даве, языковая политика в Казахстане «отражает нежелание патримониального назар-баевского режима ввязываться в дебаты по вопросам культуры и
идентичности. Фокус его усилий иной: упрочение контроля за материальными ресурсами и политическими институтами. Способность государства успешно осуществить проект по созданию культурной идентичности связана с легитимностью правящих элит, их умением мобилизовывать на поддержку этого проекта общество. А таким умением патримониальный режим, как правило, не обладает» [БИаупа, 2007, р. 114].
На Украине этнонационалисты, считая язык «душой украинского народа», отказываются наделять подобным сакральным статусом другие языки, особенно русский. Для них он не родной язык русских - граждан их страны, а исключительно политическое средство русификации Украины, вторжения в «украинское информационное пространство», привнесения в украинскую национальную культуру «низкопробной русской эрзац-культуры» и т.д. Как пишет академик Академии высшей школы Украины В. Лызанчук, «московские ассимиляторы хорошо усвоили постулат: "Чей язык, того и власть, и того суд"». Для реализации своих целей они «прибегают к морально-психологическому шантажу, новому идеологическому террору, разжиганию национальной вражды, чтобы взять политический реванш, закрепить российское этнокультурное господство в Украине и сохранить прежние привилегии» [В Завжди пам'ятай..., 2001, с. 669].
После 1992 г. на Украине опубликовано немало исследований по истории Украины и украинского языка, в которых украинцы предстают как уникальная культурная и антропологическая общность, не имеющая почти ничего общего с русскими, с незапамятных времен борющаяся за национальную независимость. В результате все усилия по формированию национального самосознания на Украине строятся на принципах языковой, культурной и этнической эксклюзивности «титульного народа», уникальности его исторических свершений и, особенно, страданий, а также поиске причин всех сегодняшних трудностей в прошлом и вне украинской этнонации. Однако если «и первый президент (Л. Кравчук), и второй (Л. Кучма) проводили политику постепенной, достаточно осторожной языковой украинизации не только государственного аппарата, но также системы образования и медийного пространства» [Миллер, 2010, с. 76], то после «оранжевой революции» 2004 г. эта политика стала проводиться чрезвычайно активно.
Такого рода политика и националистический дискурс, продуцируемые политическими и интеллектуальными элитами постсоветских государств, ведут к производству и воспроизводству этноцентрических стереотипов и созданию особой «этноцентричной» картины мира. Происходит это в результате изменения «угла зрения» на те или иные исторические события, затемнения или, наоборот, акцентирования отдельных фактов, внесения изменений в уже существующую языковую картину мира, а также навязывания новых ее вариаций, отвечающих вполне определенным политическим, идеологическим и иным целям. Такого рода деятельность уже названа «идеологическим производством конфликтов» [Малахов , 2005, с. 248]. Она вольно или невольно легитимирует межэтническую вражду.
Парадоксальным образом вопрос о языке становится сегодня политическим инструментом как в активной внутренней борьбе между различными этническими и региональными кланами за контроль над властью и собственностью, так и в борьбе с начинающейся экономической экспансией крупного российского капитала в страны СНГ. «В результате образуется естественный союз части "искренней" националистической интеллигенции и "циничных" политических кланов, нацеленных на усиление своих позиций через исключение кланов, чьи представители в основном говорят по-русски и/или вовсе не говорят на титульном языке» [Атнашев, 2008, с. 323-324]. В той или иной степени неформальные «союзы» такого рода уже существуют в Казахстане, Молдове и на Украине.
Как отмечают исследователи-лингвисты, в постсоветский период, помимо активизации определенных лексических пластов, находящихся прежде на периферии русского языка и языков «братских советских народов», а также заимствований (прежде всего англицизмов), отражающих политические, социально-экономические и информационно-технологические перемены в обществе, заметным изменениям подвергаются прагматические (оценочные) свойства многих слов. Эти изменения происходят в следующих направлениях.
1. Слова, бывшие оценочно нейтральными, становятся словами-оценками («русскоязычные»).
2. Слова, обладавшие оценочностью, утрачивают ее («диссидент», «оппозиция», «фракция»).
3. Слова меняют свою оценочность на противоположную («братские народы», «социалистические нации», «советский народ») [Рахманова, Суздальцева, 1997, с. 30-32].
Характерно, что оценочность, как правило, возникает и типизируется вследствие употребления слова в контекстах ярко выраженного положительного или отрицательного характера. То есть слова наделяются новыми положительными либо отрицательными коннотациями. При этом следует оговориться, что в качестве рабочего мы используем определение коннотации Е. Бартминского, согласно которому коннотация - это «совокупность не всегда связанных, но закрепленных в культуре данного общества ассоциаций», образующих сопутствующие лексическому значению «содержательные элементы, логические и эмотивные, которые складываются (могут сложиться) в стереотип» [цит. по: Кормилицина, 2003, с. 106]. Для нас важно подчеркнуть инструментальный характер коннотаций, часто навязываемых националистическим дискурсом и способствующих формированию или изменению этностереотипов.
Отметим также, что явно политический характер и связь с идефикс республиканских элит - укреплением государственного суверенитета - имели и перевод национальных языков с кириллицы на латиницу (Азербайджан, Молдова) или смешанное использование алфавитов (Казахстан, Узбекистан, Туркмения, Латвия, Эстония). В результате отличия от культуры и языка бывшего «старшего брата» становятся «видимыми» и более очевидными. Тот же смысл имела и попытка перевода татарского языка на латинский алфавит в начале 2000-х годов в Российской Федерации.
Практические действия по вытеснению русского языка и превращению национального языка в единственный язык политики, образования и культуры обосновываются, как правило, ссылками на историю становления классических национальных государств Запада. Действительно, политика языковой унификации осуществляется с момента возникновения первых национальных государств, поскольку, как уже отмечено, общий язык - это эффективное средство национальной консолидации. «Для многих наций, -пишет М. Уолцер, - наличие общего языка является как бы ключом к единству. Само формирование этих наций отчасти явилось след-
ствием процесса лингвистической стандартизации, в ходе которой региональные диалекты были вынуждены уступить диалекту центра» [Уолцер, 2000, с. 42]. Однако эта идеальная норма в реальности нигде не существует; тот же М. Уолцер пишет далее, что если «хотя одному-двум диалектам все же удавалось выжить, тогда они становились средоточием альтернативного - субнационального или "протонационального" (рго1юпа1;юпа1) - сопротивления» [Уолцер, 2000, с. 42]. Языков в мире около 4-5 тыс., т.е. их гораздо больше, чем государств и даже этнических общностей. «Максимум, чего добиваются государства, так это закрепление за одним или несколькими языками официального статуса, на которых должна общаться государственная бюрократия и отдаваться военные приказы», - отмечает В. А. Тишков. «Современные государства с демократическими нормами правления признают языковое разнообразие своего населения и даже поддерживают его, а также гарантируют языковые права представителей меньшинств» [Тишков, 2005, с. 223-224], они вынуждены признавать этническую языковую дифференциацию своих граждан и даже способствовать ее воспроизводству, не получая от этого, как правило, никакой видимой социальной и политической пользы. Однако политика свободного выбора языка и идентичности - это и есть политика в интересах граждан мультилингвистического государства.
На сегодняшний день на постсоветском пространстве языковые права так называемых «русскоязычных» юридически гарантированы только в нескольких странах: в Белоруссии, где русский язык наряду с белорусским имеет статус государственного; в Киргизии, где конституционно оформлен статус русского языка как обязательного в органах государственной власти и местного самоуправления; в Казахстане, где согласно закону русский язык может «официально употребляться, наравне с казахским, в государственных организациях и органах самоуправления».
В других постсоветских государствах в результате внедрения языка «титульной нации» в качестве единственного государственного русский язык постепенно вытесняется из политической, экономической, культурной жизни, средств массовой коммуникации. Резко сократились возможности получения образования на нем. Подобная языковая политика уже вызывает серьезные затруднения
в сфере межличностной коммуникации граждан постсоветских государств, усиливая их отчуждение друг от друга.
Однако, во-первых, отношение к русскому языку со стороны политической элиты, для которой национальный язык представляется символом и залогом государственного суверенитета, а русский - языком потенциальной зависимости, не стоит принимать за реальное место русского языка в постсоветских обществах.
Во-вторых, «пока процесс внутренней политической консолидации в России и у ее соседей не завершится, пока российское и соседние сообщества не будут уверены в собственной верности себе, несоответствие и напряжение между риторикой мобилизации против общего врага и культурной практикой двусторонних отношений, основанной на отсылке к общему наследию, будут регулярно воспроизводиться» [Атнашев, 2008, с. 302].
Объективно общий язык или языковая близость обеспечивают понимание и исподволь могут способствовать консолидации этнокультурных общностей, сознательно противопоставляемых политическими элитами, в единое «мы». Этим можно объяснить, в частности, сохранение приверженности у многих россиян, украинцев и белорусов к воссозданию союза «трех братских славянских народов».
В то же время у многих из них (особенно в приграничных районах) сформировалось устойчивое и развитое двуязычие, свидетельством чего служит появление особых диалектных форм: в Украине это «суржик» - смешанная речь, которая широко используется не только в приграничье и которую отличает сочетание русской грамматики с украинской фонетикой и грамматикой; в Белоруссии аналогичную структуру и функции в приграничье имеет «трасянка». Одновременно формируется и так называемая бикуль-турная ориентация «как целостный набор взаимосвязанных мыслей, чувств и поведенческих репертуаров, который отличается как от доминирующей культуры, так и от жесткой этнически-обуслов-ленной идентичности». Термин бикультурная ориентация имеет четыре параметра: бикультурная идентичность, бикультурная самоидентификация, бикультурный характер выбора репрезентативных групп и бикультурная компетентность. Причем бикультурная компетентность означает способность индивида «эффективно функ-
ционировать в мультиэтническом плюралистическом окружении», его умение «жить в двух измерениях» [Ethnic identity, 1993, р. 85-86].
Бикультурная ориентация выражается формулой «и... - и...» (и русский и украинец; и русский и белорус). В удачной в целом типологии этнических идентичностей, предложенной авторами учебника «Этносоциология», такой тип идентичности почему-то назван «амбивалентным», он, по всей видимости, соответствует понятию «вынужденная этническая идентичность», предложенному В. Тишковым для характеристики нынешнего положения на постсоветском пространстве [Арутюнян, Дробижева, Сусоколов, 1998, с. 179]. Однако при определенных обстоятельствах двойная (бикультурная) и даже множественная этническая идентичность вполне органична.
Поэтому в потенции сохранение русского языка как языка повседневного общения, культуры и экономической жизни стран СНГ может способствовать частичной неполитической консолидации постсоветского пространства на основе взаимного интереса и общего культурного наследия.
В то же время отсутствие языковой близости, препятствуя выстраиванию общего пространства понимания, акцентирует отличия этнических групп, делает их осязаемыми и затем превращает их, опять же посредством национальных языков, в символические, тотальные отличия. Как уже отмечалось выше, язык «титульных» этнонаций большинства бывших республик СССР используется в 1990-е годы политическими элитами для вытеснения русскоязычных в Россию и для закрепления тотальной оппозиции с ней.
Именно этими обстоятельствами, связанными с ситуацией выбора стратегии национального будущего, во многом объясняется такая значимость для государств постсоветского пространства особого статуса национальных/государственных языков и проблем формировании национальной идентичности.
Список литературы
Андерсон Б. Воображаемые сообщества: Размышления об истоках и распространении национализма. - М.: Канон-Пресс-Ц: Кучково поле, 2001. - 297 с.
Арутюнян Ю.В, Дробижева Л.М, Сусоколов А.А. Этносоциология: Учебное пособие для вузов. - М.: Аспект Пресс, 1998. - 271 с.
Атнашев Т.М. Три круга и будущее русского языка на постсоветском пространстве. К политике общего наследия // Наследие империй и будущее России / Под ред. А.И. Миллера. - М.: Изд-во НЛО, 2008. - С. 294-339.
Барт Р. Нулевая степень письма: (глава «Политическое письмо») // Семиотика. -М.: Весь мир, 1983. - 310 с.
Брубейкер Р., Купер Ф. За пределами идентичности // Ab Imperio. - Казань, 2002. - № 3. - С. 61-115.
Губогло М.Н. Языки этнической мобилизации. - М.: Школа «Языки русской культуры», 1998. - 816 с.
Доган М., Хигли Дж. Роль политического класса в смене режимов власти // НИИ Мировой экономики и международных отношений. - М., 1998. - № 2. - С. 101— 108.
Законодательные акты Молдавской ССР о придании молдавскому языку статуса государственного и возврате латинской графики. - Кишинев, 1990.
Калхун К. Национализм. - М.: Издательский дом «Территория будущего», 2006. -288 с.
Кудайбергенов Д. Казахстанцы до упаду // Русский Newsweek. - М., 2010. - № 6 (275), 1-7 февраля. - С. 42-44.
Малахов В.С. Национализм как политическая идеология: Учебное пособие. - М.: КДУ, 2005. - 320 с.
Миллер А.И. Политика строительства нации-государства на Украине // Политическая наука. - М.: ИНИОН РАН, 2010. - № 1: Формирование государства в условиях этнокультурной разнородности. - С. 76-99.
Нойманн А. Использование «другого». Образы Востока в формировании европейской идентичности. - М.: Новое издательство, 2004. - 336 с.
Рахманова Л.И., Суздальцева В.Н. Современный русский язык. - М.: МГУ, 1997. -480 с.
Тишков В. Идентичность и культурные границы // Идентичность и конфликт в постсоветских государствах: Сб. статей / Под ред. М.Б. Оллкот, В. Тишкова, А. Малашенко. - М.: Московской центр Карнеги, 1997. - С. 15-44.
ТишковВ.А. Этнология и политика: статьи, 1989-2004 гг. - М.: Наука, 2005. - 359 с.
Толкачева А.Н. Регионализм и идентичность в контексте национального и государственного строительства в Украине и Молдове // Политическая наука.- М.: ИНИОН РАН 2005. - № 3: Идентичность как фактор политики и предмет политической науки. - С. 142-156.
Уолцер М. О терпимости. - М.: Идея-Пресс: Дом интеллектуальной книги, 2000. -160 с.
Юдина Т.В. Теория общественно-политической речи. - М.: МГУ, 2001. - 160 с.
Язык и власть: Межвуз. сб. науч. тр. / Под ред. М.А. Кормилицыной. - Саратов: Издательство Саратовского госуниверситета, 2003. - 204 с.
Bhavna D. Kazakstan: Ethnicity, language and power. - L.; N.Y.: Routledge, 2007. -242 p.
Calhoun C. Is it time to be postnational? // Etnicity, nationalism and minority rights / S. May, T. Modood, J. Squires (eds.). - Cambridge: Cambridge univ. press, 2004. -P. 231-256.
В Завжди пам'ятай: Ти - Украшець! (Друге доповнене выдання). - Львiв: 2001.
Ethnic identity: Formation a transmission among hispanies and other minorities. - Albany: State univ. of New York, 1993. - 265 р.
Linz J., Stepan A. Problems of democratic transition and consolidation: Southern Europe, South America and post-communist Europe. - Baltimore; L.: The John Hopkins univ., 1996. - 480 p.
Neumann I.B. Russia as Central Europe's constituting other // East European politics and societies. - Univ. of California press, 1993. - Vol. 7, N 2. - P. 36-47.
