CC BY
105
щие под этой страшной сложностью, в виде которой нам представляется внутренний мир человека, будут найдены физиологами и не в отдаленном будущем» [19].
Таким образом, Райнов показывает определенную, сложившуюся на рубеже Х1Х-ХХ вв. в философии, искусстве и естественных науках тенденцию к «объективному» пониманию и изображению жизни. Впрочем, он подчеркивает, что речь идет именно о тенденции, захватившей отнюдь не всю философию, науку и искусство, но в то же время достаточно существенной для европейской культуры данного времени.
Для нас важно отметить, что в эту тенденцию вполне вписывается и то изображение человека, которое, как мы показали, характеризует Федорова, Циолковского и Платонова. Можно даже предположить, что если бы Райнов был знаком с произведениями этих представителей русского космизма, то, наверное, и они, эти произведения, фигурировали в его статье в качестве достаточно типичных примеров.
Сформулируем следующее предположение. Русский космизм, во всяком случае в том, что касается понимания и изображения человека, можно, по-видимому, представить как частное выражение данной тенденции в европейской духовной жизни конца XIX - начала ХХ в.
Райнов объясняет возникновение этой тенденции как отражение развития отчуждения труда в капиталистическом производстве. Обратим внимание на то, что данный процесс - отчуждение труда - в терминологии Федорова есть не что иное, как возрастание неродственного, небратского состояния общества, которое, в частности, и заключается, согласно самому Федорову, «в наибольшем разделении занятий» и превращении рабочих в «клапаны и др. орудия», в придании «всему обществу чисто механического характера», в результате чего общество «не будет нуждаться даже в уме, не говоря уже о чувстве и душе», а «нравственное будет заменено юридическим, экономическим и механическим».
Таким образом, можно сделать еще одно предположение, что многие черты русского космизма, его идеи и проекты, в том числе и проект воскрешения умерших предков, идея тотальной регуляции природы, уничтожение страдания в мире через устранение самих страдающих в силу своего несовершенства существ (Циолковский), являются выражением и отражением именно того неродственного, отчужденного состояния мира, которое и предполагается преодолеть реализацией этих идей и проектов.
Примечания
1. Русский космизм: антология философской мысли. М., 1993. С. 4.
2. Там же.
3. Гулыга А. В. Уроки классики и современность. М., 1990. С. 227.
4. Гиренок Ф. И. Русские космисты // Философия и жизнь. 1990. № 2. С. 31.
5. Федоров Н. Ф. Избранное. М., 1995. Т. 1. С. 239.
6. Там же. С. 290.
7. Там же. С. 270.
8. Циолковский К. Э. Очерки о Вселенной. М., 1992. С. 150.
9. Платонов А. П. Чевенгур / сост., вступ. ст. и коммент. Е. А. Яблокова. М., 1991. С. 113.
10. Там же. С. 641.
11. Циолковский К. Э. Указ. соч. С. 209.
12. Там же. С. 96.
13. Райнов Т. Отчуждение действия. Социологические очерки // Вестник коммунистической академии. 1925. № 13. С. 130.
14. Там же. С. 131.
15. Там же. С. 133.
16. Там же. С. 146.
17. Там же. С. 147.
18. Там же. С. 155.
19. Там же. С. 165.
УДК 165:81
Н. И. Береснева, С. Л. Мишланова
ЯЗЫК КАК «ИДЕАЛЬНОЕ» СРЕДСТВО ПОЗНАНИЯ
Рассматриваются проблемы создания искусственных универсальных языков для обслуживания сферы научного познания мира. Изучается эволюция философских и лингвистических концепций, рассмотрения проблем природы и функциональных особенностей научной терминологии. Основные задачи современной терминологии решены в парадигме постмодернизма на основании таких понятий, как неопределённость, сложность и творческий потенциал.
The article deals with the problem of creation of artificial semiotic systems, i.e. universal languages for scientific cognition of the world. The evolution of philosophic and linguistic aspects of the term theory concerning the linguistic nature and functional term peculiarities are regarded. The most important tasks of modern terminology prove to be solved in the paradigm of postmodernism on the basis of such notions as indeterminacy, complexity and creativity.
Ключевые слова: язык, сознание, научное познание, «универсальный» язык, язык науки, термин.
Keywords: language, consciousness, scientific knowledge, universal language, the language of science, term.
Поскольку наиболее важные знания о мире и о себе человек получает на основе дискурсивного мышления, роль языка как важнейшего средства познания, способность языкового мышле-
© Береснева Н. И., Мишланова С. Л., 2011
ния отображать действительную реальность является одной из ключевых проблем теории познания.
Проблема «совершенного» языка, лишённого двусмысленности и противостояния планов выражения и содержания, который мог бы расширить сферу человеческого познания и избежать непонимания в споре, проблема поиска недвусмысленных имен (терминов) поднимается в XVII-XVIII вв.
Прогресс в математике, развитие естествознания, мощное воздействие ценностей индустриальной цивилизации повлияли на складывание реалистической интеллектуальной парадигмы. Впервые предметом познания становится сам процесс познания. Исследование возможностей познания имело серьёзные последствия для анализа языка. Критический разум «пионеров новой науки» быстро распознал несовершенство естественных языков, явившихся результатом неконтролируемого и случайного развития. Был сделан вывод о необходимости построения логически выверенного языка, который мог бы послужить для непротиворечивой и однозначной записи научных истин. Начинают предприниматься попытки конструирования идеального «философского» языка, с помощью которого можно было бы чётко, ясно, однозначно излагать научные истины.
Авторы подобных проектов исходили из нескольких постулатов. Во-первых, существование множества языков - неудобство, его необходимо преодолеть. Во-вторых, естественный язык способен создавать помехи в познании, поскольку он нестрог, расплывчат. В-третьих, каждой вещи от природы соответствует правильное имя, отражающее её сущность (вспомним теорию именования «от природы», существующую с античности). Иногда поиски всемирного языка были связаны с поисками единой мировой гармонии, принимающими мистический характер или связанными с попытками переустройства общества на утопических основах.
Одной из знаковых фигур этого периода является Р. Декарт. Известным «я мыслю, cogito» он обезличивает остальной внешний мир, делает его механическим, неограниченным вширь и беспредельным вглубь. Это стало причиной появления двух исследовательских программ в философии языка: языка для описания духа и для описания мира - точного, однозначного - идеального, - который «помогал бы разуму, представляя ему все предметы в таком отчётливом виде, что ему было бы почти невозможно ошибаться» [1].
Под влиянием гуманистического мировоззрения эпохи Возрождения причины языкового строя он начинает искать не в окружающей человека
действительности, а в его внутреннем мире, прежде всего в разуме. Противопоставление неделимой мыслящей субстанции протяжённой и делимой телесной, закреплённое Декартом, утверждение примата мыслящей субстанции над телесной «приводят к смене онтологического обоснования языковой категоризации логическим» [2].
Идея Декарта о совершенном языке как «помощнике» в познании мира стала развитием идей Ф. Бэкона о помехах, мешающих выражению результатов «правильного» мышления. По мнению Декарта, рациональный язык - это знаки, которые ясно и недвусмысленно выражают простые идеи, одинаково представленные в сознании всех людей, и правила комбинирования этих знаков. Изобретение такого языка - дело важное, но вторичное, зависящее от истинной философии, без которой невыполнимо. Такая философия должна дать полное понимание источника и механизма образования идей, поскольку, неверно понимая природу отношения между словами и представлениями, представлениями и вещами, можно вместо «рационального языка» получить язык, делающий мышление невозможным. Создание такой истинной философии оказалось проблемным, и реализация проекта «рационального языка» откладывалась на неопределённое время.
Но идея «рационального языка» оказалась востребованной Г. Лейбницем. Подобно Декарту он мечтал об идеальном языке, с помощью которого можно было бы сформулировать систему основ человеческого знания и который позволил бы разрешить все философские проблемы.
Согласно принципу предустановленной гармонии Бог позаботился о том, чтобы человеческое знание в принципе соответствовало реальности. Но в действительности человек не реализует этой возможности. Одна из причин этой ситуации - несовершенство языка. Исходные положения о мире (посылки) необходимо схватить умом, а для этого нужно сформулировать их с помощью языка. Далее, при выведении следствий из посылок, в содержание рассуждений не должна вкрасться никакая неточность, неясность. Но такие неточности и неясности встречаются сплошь и рядом, и виной тому - опять язык, поскольку слова неточны, многозначны. Небольшие неточности могут накапливаться и приводить к большим ошибкам, наслаивание одного заблуждения на другое может продолжаться веками. Итак, нужно разработать строгую систему символов, в которой каждый символ ясно отличим от другого и обозначает только одно понятие. Каждое действие с символами должно соответствовать операции с понятиями.
Для создания символического языка, с помощью которого можно было бы эффективно кодировать и декодировать познавательную информацию, Лейбниц искал понятия, которые «являются "первокирпичиками" всей нашей мыслительной системы и составляют своего рода "алфавит" понятий» [3]. В отличие от естественного языка, в языке для науки и философии предлагается использовать специальные символы - числа. Операции над понятиями сводятся к арифметическим действиям, рассуждения сводятся к вычислениям. Итогом разработки универсального языка была бы теория познания как теория соединения знаков-понятий («ars combinatoria»).
Если первоначально идея философского универсального языка имела скорее умозрительный характер (Бекон, Декарт и прочие философы больше были заняты выявлением принципов построения философского языка, а не практическим его созданием), то исследования Лейбница перевели картезианскую концепцию «рационального языка» из сферы сугубо умозрительного теоретизирования в новое качество - практически осуществимой программы - и легли в основу языков современной математической логики. Но те формальные языки, которые разрабатываются сегодня, имеют очень узкую сферу применения. Проект же Лейбница предполагал безграничные возможности использования такого языка.
Тремя столетиями позднее идеи Лейбница были востребованы философами аналитической школы, которая в своих теоретических построениях также была нетерпима к проявлениям «текучести», смысловой неопределённости языка. Стремление к организованности, упорядоченности, к безличной объективности стало одним из главных мотивов «исправления» недостатков естественного языка, который должен быть приведён в соответствие с представлениями аналитиков о строгой фиксированности, устойчивости фактов. Этот пафос во многом объясняет логику мысли и абстракции главных теоретиков этого философского направления.
Борьба с «грубыми» формами субъективизма ведётся с Г. Фреге. Это обернулось построением тонких логико-семантических конструкций, основанных на эмпиризме и кантианстве. Выявив четыре плоскости знакового отношения («знак -значение - смысл - представление»), Фреге как антипсихологист исключает «представление», а «смысл» представляет не как субъективное, а как интерсубъективное образование - понятное многим. Делает он это, чтобы показать «объективность» мысли [4]. Исключение субъективных представлений - промежуточной стадии между знаком и обозначаемым - облегчает рассмотрение отображения.
Фреге считал, что различение смысла и значения (денотата) позволяет устранить языковые трудности, связанные с наличием нескольких знаков для обозначения одного объекта («Вечерняя звезда» и «Утренняя звезда» имеют одно значение - «Венера» - и разные смыслы). Однако и эта трехплоскостная структура (треугольник Фреге) в дальнейшем породила много трудностей.
После Фреге Б. Рассел, обратившись к семантической проблематике в теории дескрипций, отказался от трехплоскостной структуры, показав на примерах те трудности, которые связаны с ней. Он исключает «смысл», оставив только две плоскости знакового отношения - «знак» и «значение (денотат)». То же делает и Л. Витгенштейн. Таким образом, в борьбе с психологизмом исключается субъективная сторона языкового знака, субъективная реальность. В результате между знаком и тем, что он обозначает, не остается ни субъективных представлений, в том числе и понятий, ни объективного значения слова. Принцип экономии соблюден.
Для характеристики концепции, лежащей в основе его анализа, Рассел ввел обозначение «логический атомизм». К наиболее фундаментальным относится его концепция (аристотелевская) истины как соответствия фактам [5]. Поэтому он строит логическую конструкцию как логику функции истинности. Все сложные предложения можно свести к атомарным. Соответственно структура мира должна быть такой же, т. е. состоять из атомарных фактов. Причем атомарный факт - это не онтологический атом, а то, что делает предложение истинным.
У раннего Витгенштейна также появляется идея о том, что мир и язык изоморфны, поскольку у них одна и та же логика. Эта логика «пронизывает» объективный и субъективный мир. Как и у Рассела, основной единицей реальности является не вещь, а факт («Мир есть совокупность фактов, а не вещей» [6], «Мир распадается на факты» [7]). Сама природа факта неопределенна, да и безразлична для философа: факты - это все то, что делает предложение истинным [8].
Мир предстаёт как конгломерат фактов и выстраивается «снизу вверх»: объекты, ситуации, факты. Язык строится так же: имена, элементарные предложения, предложения. Язык оказывается зеркальным отражением мира, мир -зеркальным отражением языка. Лишённое гибкости, динамики, жёсткое, однозначное представление об отображении вещного мира языком искажает обе стороны отображения. Во всяком случае язык теряет способность к бесконечному множеству вариаций, ему противостоит распавшийся на бесконечное множество атомарный мир.
Идеи Рассела и особенно Витгенштейна периода «Логико-философского трактата» вдохновили Р. Карнапа - активного участника Венского кружка и признанного лидера логических позитивистов. Положение о том, что утверждения традиционной философии лишены познавательного смысла, заявленное в «Трактате» [9], превратилось у Карнапа и участников Венского кружка в развернутую программу «очищения науки от метафизики»: «Философия - такая деятельность, которая позволяет обнаруживать или определять значение предложений» [10]. То есть философия, в отличие от эмпирических наук, не имеет дела с объектами. Все объектные вопросы относятся к сфере частных наук.
Карнап как логик науки, разделяя объектные предложения ('роза есть красная') от псевдообъектных ('роза есть вещь'), предлагает правила логического перевода последних в объектные (слово 'роза' есть вещное слово). Он же выделяет два модуса речи - формальный (мы говорим о словах) и материальный (мы говорим о вещах и объектах). Именно материальный модус может порождать псевдопроблемы (и метафизические в том числе). И Карнап демонстрирует, как легко они «разрешаются» путем перевода в формальный модус чисто синтаксически [11].
Одной из догм логического позитивизма было деление наук на формальные (математические) и фактуальные. Фактуальные знания состоят из элементарных высказываний (атомизм), к которым могут быть сведены все теоретические положения (принцип редукции). Однако трудность состояла в отыскании этих базисных (элементарных) предложений и очищении науки от метафизических предложений. Решение этих двух проблем, казалось, было найдено в принципе верификации. Несмотря на все его модификации (Р. Карнапом, К. Поппе-ром и др.), этот принцип оказался слишком жестким критерием познавательного значения. Он отсекал от науки ее наиболее плодотворные части -научные законы и теоретические термины.
Рассмотренные концепции, конструкции объединяет устранение из построений мыслящего Я-субъекта неисчерпаемого в своих возможностях универсального языка. Но позже обнаруживается, что связь языка и реальности опосредована коммуникативной деятельностью носителей языка, поэтому попытки установить непосредственную связь языка с реальностью сменяются исследованием этой деятельности. В лингвистической философии это проявилось в активной разработке идей позднего Витгенштейна. В их основе - понимание значения языкового выражения как употребления. Мыслительная деятельность носителей языка и коммуникация между ними оказывается необходимым звеном, способным связать язык с реальностью.
Обращается Витгенштейн к языку с той же целью - построить методологический аппарат, позволяющий добиваться прояснения философских проблем, результатом чего должно быть их снятие. Однако новый метод не связан с использованием логических средств, так как процедура анализа языкового выражения меняет его смысл.
Поздний Витгенштейн стремится, используя примеры «языковых игр», представить иной образ языка, сведя слова «от их метафизического употребления вновь к их первоначальному обыденному употреблению» [12]. Отличительной чертой языковых игр является нерасторжимое единство языка, его употребления и определенной деятельности, причем образцы и нормы языкового поведения неотделимы от образцов и норм конкретного вида деятельности: «Это целое, состоящее из языка и действий, с которыми он связан, я буду называть также языковой игрой» [13].
Идея языковой игры показывает, что язык сам есть часть определенной деятельности, форма социальной практики: «...язык мыслится не как "извне" противостоящий миру его логический двойник. Это - набор "форм жизни" или "жизненных игр"» [14]. Вместе они образуют каркас, определяющий значения слов. В различных языковых играх одни и те же слова имеют разные употребления, значит, они фактически имеют разные значения. При этом совокупность возможных употреблений одного и того же слова не ограничена и не фиксирована. Рассматриваемые в изоляции слова и предложения обладают лишь скрытыми смыслами. Но, будучи помещенными в определенный контекст, они приобретают действительный смысл.
Начиная с «Философских исследований» Витгенштейна происходит сдвиг от языка, от изучения его глубинных формальных структур в область межчеловеческой коммуникации, к речи и речевой деятельности (Д. Остин, Дж. Сёрл и др.), обращению к прагматике в логических исследованиях (С. Крипке, Я. Хинтикка), одновременно с этим идёт известный «возврат» к человеческой субъективности (ментальности). Рассуждая о природе интенциональных состояний, Сёрл, для которого отправной точкой служит уже не слово и не предложение, а производство таких слов и предложений при совершении речевого акта, пишет, что «язык выводим из интенциональности, но не наоборот» [15]. Более того, существуют формы интенциональности, которые не выражаются в языке или не находят эксплицитного выражения в нём. Полная теория языка должна учитывать и то, какое значение имеет используемое им предложение, и то, что говорящий намеревается совершить, произнося это предложение.
Одним из первых к философскому осмыслению роли языка, а также термина как идеально-
го слова в познании в русской философии обратился П. А. Флоренский. Он рассматривает слово «как явление смысла», при этом «смысл слова определяется семемою слова». Семема представляется неоднородной: «...каждый слой семемы есть оседание на слове духовного процесса, оп-лотнение духа», а «наслоения семемы откладываются в слове не произвольно, но - в некотором, более чем только логически связном порядке» [16]. Слово не просто предназначено не только для хранения и передачи знания, оно само является источником знания, средством познания и самопознания: «. просматривая слои семемы, я сам концентрирую творчески своё внимание, и моё внимание делается не моим, а общенародным, сверхличным, равно как и общенародное внимание, выделившее и отложившее слои семемы, усваиваясь мною чрез принятие в себя сего слова, само делается моим вниманием. В слове я выхожу из пределов своей ограниченности и соединяюсь с . волею целого народа, и притом не в данный только исторический момент, но неизмеримо глубже и синтетичнее, - соединяюсь с исторически проявленною волею народа, собирательно запечатлевшею себя образованием такой именно семемы данного слова» [17]. Идеальное слово, по концепции Флоренского, -термин: «.слово слов, как слово спрессованное, как сгущенный самый существенный сок слова. Все сказанное выше о семеме слова должно быть повторено с большим усилением о термине» [18]. Если в слове человек выходит «из пределов своей ограниченности», то термин помогает направить антиномичность языка в созидательное русло и, более того, являет ту границу, которой самоопределяется и самоосознается мышление: «Термин первично есть хранитель границы культуры: он даёт жизни расчленённость и строение. не допуская всеобщего смешения, тем самым стесняя жизнь, ее освобождает к дальнейшему творчеству» [19]. Термин не даёт жизни и энергии «растекаться» в пространстве и тем самым способствует повышению качества деятельности, осуществляющей себя в более совершенных и сгущенных формах. Являясь пределом области культуры, термин «принадлежит к этой культуре. есть её предельное значение... термин есть-душа культурного участка земли со всем его содержимым и, как душа, не только облекает свое тело, будучи пределом его периферии, но и живёт в самой сокровенной глубине его» [20].
По-видимому, само понятие «идеальный термин» (а также формулировка требований к нему) и возможность вынесения термина за пределы языка (ср.: «особое слово») объясняется тем, что первенство упорядочения понятийного аппарата и терминологий принадлежит исследователям частных наук. Попытки классификации терми-
нов предпринимались анатомом А. Везалием, биологом К. Линнеем, инженером Д. С. Лотте и др. [21] Дальнейшее развитие концепции термина как идеального слова, принадлежащего языку науки, происходило в рамках возникшей на рубеже Х1Х-ХХ вв. отрасли лингвистики - тер-миноведения. Но долгое время обособленность термина сферой его функционирования не позволяла в полной мере учитывать закономерности его образования, развития и функционирования. Внимание было сосредоточено на вопросах стандартизации и упорядочении, нормативах создания терминов и т. п. Термин определялся как слово, которое выражает научное понятие, является мотивированным, стилистически нейтральным и однозначным [22].
Обращение к вопросам функционирования термина в дискурсе позволило выявить его языковую природу, охарактеризовать как языковой знак [23]. Было доказано, что термину как любому языковому знаку присущи асимметрия и изменчивость, отмеченные еще как Ф. де Соссю-ром, так и автором «принципа асимметричного дуализма» С. Карцевским, который дал парадоксальную по форме, но диалектичную по сущности формулировку: «.природа лингвистического знака должна быть неизменной и подвижной одновременно» [24]. Современная когнитивная интерпретация асимметричных отношений языковой системы предполагает постулирование общей универсальной коммуникативно мотивированной семантической базы, интерпретируемой формальными средствами разных языков [25].
Дальнейшие исследования динамической природы термина позволили выявить его двойственную природу, изучить особенности полисемии, синонимии, вариативности. Следует подчеркнуть, что концептуальная неопределённость как следствие развития теории познания и антропоцентрической ориентации терминоведения усиливается неопределённостью профессиональной коммуникации, допускающей избирательность и вариативность вербальной и невербальной репрезентации.
Таким образом, развитие теории познания проявляется в усилении интерпретативной модели науки и, соответственно, в проявлении большей неопределённости и способах вербализации научного знания, в том числе феномене вариативности термина. При этом в основе вариативности термина и терминосистем лежит асимметрия термина как языкового знака. Проблема асимметрии термина в рамках когнитивно-дискурсивного подхода соотносится с пониманием идеального термина как концепта (специального знания), ментальной репрезентацией которого является когнитивная модель дефиниции, проецирующая многообразие способов ее вербальной репрезентации и, соответственно, семантизации термина.
Поскольку «объекты научного исследования не существуют в реальном мире, а конструируются специально для целей исследования» как ментальные модели, то термины также представляют собой «не столько объекты описания, сколько модели действительности, созданные специально для изучения» [26]. Иными словами, проблема идеального языка познания и, соответственно, идеального языкового знака сводится к рассмотрению концептуализации и конструирования ментальных моделей термина. Однако такой исследовательский ракурс предполагает широкие обобщения и, как следствие, вновь обращение терминоведения к философии.
Примечания
1. Степанов Ю. С. В трёхмерном пространстве языка. М.: Наука, 1985. С. 94.
2. Зубкова Л. Г. Язык как форма. М.: Изд-во РУДН, 2003. С. 15.
3. Жоль К. К. Мысль. Слово. Метафора. Проблемы семантики в философском осмыслении. Киев: Наук. думка, 1984. С. 110.
4. Фреге Г. Мысль: логическое исследование / пер. Б. В. Бирюкова // Философия, логика, язык. М.: Прогресс, 1987. С. 18-47.
5. Кюнг Г. Онтология и логический анализ языка / пер. А. Л. Никифорова. М.: Дом интеллектуальной книги, 1999. 237 с.
6. Витгенштейн Л. Логико-философский трактат / пер. В. Добронравова, Д. Лахути. М.: Иностр. лит., 1958. 1.1.
7. Там же. 1.2.
8. Там же. 2.141, 4.06.
9. Там же. 4.111, 4.112.
10. Шлик М. Поворот в философии / пер. А. Яковлева // Аналитическая философия: избр. тексты. М.: Изд-во МГУ, 1993. С. 31.
11. Карнап Р. Преодоление метафизики логическим анализом языка / пер. А. В. Козина // Вестник МГУ. Сер. 7. Философия. 1993. № 6. С. 11-26.
12. Витгенштейн А. Философские исследования // Витгенштейн Л. Избранные философские работы / пер. М. С. Козловой. М., 1994. Ч. 1. § 109.
13. Там же. § 7.
14. Козлова М. С. Идея «языковых игр». URL: http://www.philosophy.ru/iphras/ library/kozl2_1.html#5 (Дата обращения - 28.07.2010)
15. Сёрл Дж. Природа интенциональных состояний / пер. И. М. Кобозевой // Философия, логика, язык. М.: Прогресс, 1987. С. 101.
16. Флоренский П. А. Столп и утверждение истины. URL: http://azbyka.ru/vera_i_neverie/o_boge2/ stolp_i_utverzhdenie_istiny-all.shtml (Дата обращения 27.07.2010)
17. Там же.
18. Флоренский П. А. Термин // Вопросы языкознания. 1989. № 1. С. 123.
19. Там же.
20. Там же. С. 124.
21. Татаринов В. А. История отечественного тер-миноведения: в 3 т. М.: Московский Лицей, 1995. Т. 2. Кн. 1. 334 с.
22. Аотте Д. С. Основы построения научно-технической терминологии. М.: Изд-во АН СССР, 1961. С. 7-35.
23. Алексеева А. М. Проблемы термина и терми-нообразования. Пермь: Изд-во ПГУ, 1998.
24. Карцевский С. Об асимметричном дуализме лингвистического знака // История языкознания XIX-XX веков в очерках и извлечениях. М.: Просвещение, 1965. Ч. II. С. 85.
25. Кашкин В. Б. Асимметричность знака и межъязыковые различия // Теоретические проблемы современного языкознания. Воронеж, 2009. С. 32-37.
26. Алексеева А. М. Терминоведение и философия // Стереотипность и творчество в тексте. Пермь: Изд-во ПГУ, 2003. С. 27.
