Язык и судебная истина Текст научной статьи по специальности «Право»

Раздел 2

ПРАВОВАЯ КОМММУНИКАЦИЯ

А.С. Александров, И.А. Александрова ЯЗЫК И СУДЕБНАЯ ИСТИНА

Для того, чтобы отличить правду от лжи на суде, достаточно, конечно, судейского опыта, и каждый судья, каждый прокурор и защитник, которые провели не один десяток процессов, знают, когда обвиняемый говорит правду и когда он уходит от этой правды в каких бы то ни было целях.

Вышинский А.Я.

Речь государственного обвинителя на процессе антисоветского троцкистского центра. 1937 г.

1. Речевая деятельность и правосудие

Природа правосудия, уголовного правосудия в частности, понимается в науке неоднозначно. И это закономерно, ибо правосудие можно изучать с разных сторон. Мы возьмем лингвистический аспект этого явления.

Мы хотим сказать, что судоговорение по уголовным делам, посредством которого определяется круг лиц, подлежащих наказанию, как-то связано с общим устройством речедеятельности в обществе. Очевидно, феномен уголовного наказания и судебный дискурс, артикулирующий его, укоренены в структурах коллективного бессознательного нации и, в конечном итоге, участвуют в обеспечении существования и воспроизводства человека.

Полагаем, что уголовно-правовой институт наказания составляет неразрывное единство с технологией доказывания, т.е. производством правильного знания о преступлении и преступнике; зависит от изменений форм уголовного судопроизводства. Мы

утверждаем, что средства доказывания, круг субъектов доказывания и стандарты истины, входящие в технологию доказывания1 и задействующие весь корпус знания данной эпохи, формируют один ансамбль - диспозитив доказывания2. Последний же составляет

1 Технический прием доказывания - это допустимое познавательное средство (наблюдение, опыт, диалог), используемое в судебном процессе с целью установления юридически значимых оснований разрешения дела. При этом техники доказывания так или иначе связаны с манипуляциями с телами людей (учет, осмотр, иногда - прямое воздействие) с целью их стигматизации, означивания и выведения в дискурсивную сферу. Технологии доказывания - это устойчивые наборы техник доказывания, созданные на основе какой-либо доминирующей техники. Они обеспечивают встраивание частного знания, получаемого по уголовному делу, в общую систему знания данной дискурсивной формации. Очевидно, таковых существует три: (1) технология, связанная с мифологическим мышлением (вероятно, шаманизмом) и молвой, как основным речевым способом производства смысла (техники: ордалия, клятва-присяга, приметы, свидетельствование по слухам, гонение следа); (2) технология, имеющая базовой интеллигибельной моделью «признание» и жанр письменной речи (протокол), как средство удостоверения (производства) юридического смысла (техники: присяга, пытка, допрос подсудимого, очная ставка, повальный обыск); (3) технология, в основе которой лежит интеллектуально-волевая модель «свободной оценки доказательств» и устный диалог в суде (ключевой является техника пользования косвенными доказательствами). Указанные технологии могут сочетаться в одном диспозитиве, но доминирующей является одна из них.

2 Диспозитив (от dispositif - букв.: «устройство», «порядок») доказывания - это языковой опыт, воплотившийся в техниках производства судебной истины и стандартах ее определения. К нему относятся структуры общественного сознания (и коллективного бессознательного), применяемые для выявления, узнавания преступного. А кроме того, диспозитив - это некий радикально гетерогенный ансамбль, включающий в себя дискурсы, законы, судебные решения, научные высказывания, философские, моральные и богословские положения, но также и неофициальные высказывания - стало быть, все сказанное и рассказываемое о преступлении и наказании. Но точно так же, как и несказанное. Это и настройка ума судьи, и это судебное знание, готовое к проговариванию. Диспозитив всегда вписан в игру власти, но, кроме того, всегда связан с одной или несколькими гранями знания, которые в связи с ним возникают, но не в меньшей степени его и обусловливают. Благодаря диспозитиву становится право-судие («правильное» рассуждение), «справедливое», «законное», «обоснованное» признание человека виновным; становление его объектом маркировки дискурсом как преступного. Таким образом, диспозитив доказывания - это некое снаряженное устройство по производству истинного знания о

дискурсивное единство с целями уголовного права, провозглашаемыми в тексте закона и проводимыми на практики официальными органами; но также безотчетно желаемыми массами, существующими в неартикулированном виде.

Именно от своего рода устройства доказывания зависит способ производства оснований для назначения наказания лицам, которые признаются виновными. Думаем, что таких способов может быть не один (об этом свидетельствует история). Любая технология доказывания складывается по определенной конфигурации власти-знания, свойственной эпохе, т.е. в определенной дискурсивной формации. Уголовно-процессуальная форма позволяет производить дискурсивное знание, в котором объединены в единый смысловой пучок представления о преступлении-преступнике-наказании. Готовность людей к выработке указанных представлений, в конечном счете, укоренена в языковом опыте, воплощенном в той или иной эпистеме - способе инстинствования в данной эпохе3. Опытные судебные деятели иногда признавали это. Приведем слова Прокурора Союза ССР А.Я. Вышинского, сказанные им в одной из обвинительных речей: «Для того, чтобы отличить правду от лжи на суде, достаточно, конечно, судейского опыта, и каждый судья, каждый прокурор и защитник, которые провели не один десяток процессов, знают, когда обвиняемый говорит правду и когда он уходит от этой правды в каких бы то ни было целях» [Вышинский, 1937, с. 19].

преступлении и наказании, в котором через топику (юридическую) и этику (судебную) задействован весь корпус знаний, культура данной эпохи. Уголовное правосудие через диспозитив встроено в практику упорядочивания речевых отношений власти и знания в обществе.

3 Не мы знаем, а изначально существует наше определенное состояние, которое знает. Всякое доказывание будет считаться истинным, правильным в той мере, в какой оно сообщит нам то, что мы уже знали. Более того, в разуме судьи существует и предуготовленность квалифицировать нечто как ложь. В общем, чтобы быть истинным или ложным, знанию надо находиться в некоем поле узнаваемости. Все мыслимые на основе здравого рассудка смысловые варианты: в диапазоне от вероятного до невероятного, истины/лжи, лежат в горизонте, определяемом языком (юридическая техника определяет ближайший горизонт - формальной юридической истины).

Из содержания ст. 6 УПК РФ вытекает, что уголовное судопроизводство имеет одним из своих назначений назначение наказания. Очевидно, что ценность для общества представляет правильное применение уголовного закона, т.е. такое, которое воспринимается аудиторией (населением) как правильное. Уголовный процесс связывает преступление и наказание отношениями знания и истины, демонстрирует связь между ними через справедливость, законность, обоснованность приговора о виновности обвиняемого и назначении ему наказания. Поэтому-то феномен наказания зависит от способа производства в уголовном суде правильного знания - знания, освещенного светом истины, справедливости.

Между людьми, составляющими общество, должно быть согласие (договоренность) относительно приемлемости используемых мер социального принуждения к индивидам с антисоциальным поведением. Есть разумные критерии распознавания истины и лжи, хорошего и плохого. Этим заведуют системы ценностей, воплощенные в топике, этике; наконец, в идеологии. Для легализа репрессивной практики вырабатывается набор допустимых познавательных средств, которые используются для выявления объектов репрессии.

Понимание глобальным образом предопределено строем языка. Разум - это язык4. Вместе с тем у индивида, должно быть,

4 Наше сознание представляет собой языковую картину мира. Познание является переводом чувственных ощущений, воспринимаемых сенсорной системой, в знаковые модели посредством языковой программы.

О существовании иной реальности, кроме прочитываемой в виде текста, мы можем строить лишь предположения, исходя из нашего языкового опыта. Субъективность имеет дело не с реальностью, но с синтаксисом, рождающим маркировки, доступные прочтению в виде знаков. Мысль изобретает речь. Но без речи немыслима мысль. Поэтому в суде познание имеет нарративную природу, его следует рассматривать как понимание текста или восприятие рассказа. Только в форме рассказа суд может получить представление о «обстоятельствах дела» (ч. 7 ст. 335 УПК), т.е. лингвистических фактах. А значит закономерности построения рассказа, дискурса имеют важное значение для правильного разрешения дела. Поэтому судебная истина является дискурсивной, судебное доказывание имеет риторический характер.

существует досознательная установка, система психических, биологических ожиданий относительно того, как понимать сказанное. «Языковый опыт», составляющий основу не только мышления судьи (присяжного), но восприятия речи Другого, - это ряд лингвистических моделей; совокупность речевых навыков, выражающих опыт понимания реальности в ходе речедеятельности, в том числе в сфере судебной ораторики. Очевидно, именно эти лингвистические схемы, трафареты, заложенные в психике людей, определяют действительность системы социальных норм, в том числе уголовно-правовых запретов, и действенность судебного производства оснований для уголовного наказания. Часть этих моделей осознается рационально в виде презумпций - правовых и не имеющих легальной формы - фактических. Но часть их, отвечающих за биологические, психоэмотивные ожидания слушателей, прямо не осознается, так как находятся в глубине подсознания.

Далее. Общество немыслимо вне власти и принуждения. Власть - неотъемлемый атрибут общества, поскольку иным образом невозможно удерживать социальную структуру от распада. «Всякая структурность насильственна» [Бодрийяр, 1995, с. 140]. При этом следует исходить из того, что власть - это не некий институт или структура, не некая определенная сила, которой некто наделен: это имя (и здесь мы признаем себя номиналистами), которое дают сложной стратегической ситуации в данном обществе. Утверждать судебную истину - привилегия судебной власти.

М. Фуко показал, что та или иная форма правосудия всегда имеет дело с познанием «фундаментальным образом заинтересованным, осуществляющимся как событие воли и вызывающим - через фальсификацию - эффект истины» [Фуко, 1996, с. 193]. Та или иная модель судебной истины может проявляться в практике судебной клятвы, начиная от «клятвы-вызова» до клятвы свидетеля; практике пытки; практике раскаяния (исповеди); практике договора-сделки; естественно-научной, риторической и пр. Однако правосудие всегда соотносится с таким знанием, «когда истина устанавливается как нечто, что можно увидеть, констатировать, измерить, что подчиняется законам, аналогичным тем, которые управляют мировым порядком, и обнаружение чего само по себе несет очистительную силу» [Фуко, 1996, с. 193]. Судебное знание

вписано в некий общий интеллектуальный пейзаж, дискурсивную формацию.

Верно, что уголовное судопроизводство как реальное правовое, а не формально-догматическое, юридическое явление, следует рассматривать в категориях власти и реальных техник власти [Мизулина, 1992, с. 25 и след.].

Совершенно тоже следует сказать и о наказании. Добавим к этому и то, что основу социальности составляют отношения власти и принуждения, закрепляющиеся в ходе речевого обмена. Именно поэтому для нас важен языковой аспект проявления власти и истины в уголовном судопроизводстве и наказании.

Следующее. Любая система, и человеческое общество в этом плане не исключение, распадается под воздействием энтропии5. В любой системе энтропия нарастает. Порядок ежеминутно опровергается противозаконностями. Причина же антисоциальной энтропии - это борьба всех против всех6. Ж. Бодрийяр отмечает,

5 Энтропия обычно представляется как 'AS' в формуле AG = АН - TAS, где AG является полезной работой, АН - общая энергия и T - это температура. Энтропия есть та энергия, которая не доступна для полезной работы. В соответствии со Вторым началом термодинамики беспорядок в системе, не получающей энергии извне, нарастает до тех пор пока не возобладает над порядком. От порядка, активности и разнообразия система движется к хаосу, неподвижности и однообразию. В этом смысле энтропия - мера хаоса такой системы. В теории информации энтропия является мерой неопределенности сообщения в зависимости от числа возможных сообщений, которые могут заменить данное сообщение.

6 М. Фуко пишет: «Кто борется против кого? Мы все боремся против всех. И в нас всегда есть что-то, что борется против чего-то в нас же самих» [Фуко, 1993, с. 367]. В ходе этой борьбы устанавливается относительно устойчивое равновесие между верхом и низом, центром и периферией, нормой и отклонением от нормы. Критерии разграничения между элементами структурных оппозиций, на которых строятся культура, порядок, относительны. Социальные перегородки проницаемы, подобно мембранам клетки. Пограничные состояния неустойчивы, выдавливание маргинальных элементов, сдерживание беспорядка имеет временный и позиционный эффект. Непрерывно имеют место мутация, метаболизм, инфильтрация и смешение разнородных элементов. Все это больше подчиняется биологическим закономерностям, а не социальным, бессознательным, а не рациональным. Уголовное судопроизводство

41

что страх перед насильственностью структуры «грозит подорвать соотнесенность индивида с обществом» [Бодрийяр, 1995, с. 140]. Угроза для социума кроется прежде всего в психике человека. В ней заложен механизм социального (само)разрушения.

Согласно концепции З. Фрейда человеческая психика неустойчива, внутренне разорвана, лишена цельности и выглядит -как сфера сложного и противоречивого взаимодействия трех составляющих «Я - Сверх Я - Оно» (эго - суперэго - ид). В интерпретации Ж. Лакана, переформулировавшего фрейдовские понятия в языковом аспекте, тема о расщепленности человеческой психики выражена в «инстанциях» Воображаемого, Реального и Символического7. Воображаемое - это тот комплекс иллюзорных представлений, который человек создает сам о себе и который играет важную роль его психической защиты или, вернее, самозащиты. Символическое - это система социальных и культурных норм и представлений, которые индивид усваивает, в основном, бессознательно, чтобы иметь возможность нормально существовать в данном ему обществе. Реальное — это совокупность биологически порождаемых и психически сублимируемых потребностей и импульсов, которые не даны сознанию индивида в сколько-нибудь доступной для него рациональной форме. Биопсихическая конституция человека такова, что он прежде всего стремится к удовлетворению требований, порождаемых инстинктами. Однако существование в сообществе себе подобных делает необходимым ограничение инстинктивных импульсов человека посредством введения запретов. Запреты усваиваются человеком рациональным путем,

следует понимать как один из участков этой борьбы за существование, проявление игры сил - в текстовых полях.

Как писал Л.Е. Владимиров, судебное состязание - не научный спор, а род словесной потасовки, безжалостной и почти всегда грязной. Это потасовка словами и доводами, потасовка грубая, как и самая общественная жизнь людей, не ищущих истины, а стремящихся лишь к достижению какой-нибудь эгоистической цели в злобе дня. Это борьба страстная за жизнь, свободу, честь и имущество [Владимиров, 1911, с. 23, 169, 174].

7 Ж. Лакан сводит структуры бессознательного личности к языковым. Субъект не самодостаточен, а является всего лишь структурой и следствием языка [Лакан 1997, с. 56, 154-156, 160-161, 167-169, 171-174].

42

но также на подсознательном уровне, под влиянием языкового общения в виде различного рода комплексов (например, «эдипов комплекс»).

Поэтому мы считаем, что «подлинная» реальность права заключается в коллективном бессознательном нации. В подоснове действительности (если угодно, эффективности) УК РФ лежит заложенная в психике народа готовность соблюдать определенную систему запретов (см. об этом, например: [Гредескул, 1900, с. 144, 147, 157-159, 189]; или: [Катков, 1903, с. 53]). Этот психический механизм (аппарат) блокировки асоциальных желаний имеет языковую подкладку. Право является лингвопсихическим явлением. Психическая реальность права укоренена в его знаковой8 (текстовой) инстанции. В ходе интерпретации текста закона выявляется его значимость как психического явления императивно-атрибутивного характера. Таким образом, «право» состоит в актуализированном речью смысле текста закона и

9

сопровождающих его психических эмоциях и переживаниях . Психический феномен права возникает из восприятия речи другого,

8 Знак, взятый как целое (единица манифестации), является результатом ассоциации (солидаризации) означающего и означаемого в акте речи. Означаемое и означающее есть две стороны знака. Означающее - это то, что в знаке доступно восприятию; означаемое - смысловое содержание в знаке, переданное означающим как посредником. Знак «немотивирован», т.е. произволен по отношению к означаемому, с которым не имеет никакой естественной связи в реальном мире. Значение есть отношение между означающим и означаемым. Право как значимость текста закона не имеет прямого отношения к внетекстовой реальности. Текст закона отсылает к другим текстам и не имеет, кажется, других оснований. Право не может быть сличаемо с внешней реальностью в целях верификации, потому что позади текста закона есть только другие тексты и следы текстов: топика, этика, грамматические формы.

9 Напомним, что Л.И. Петражицкий называл в качестве правовых явлений императивно-атрибутивные эмоции, переживания, импульсии, моторные возбуждения. По Петражицкому, качество атрибутивности у этической эмоции предполагает наличие Другого. Это отличает правовые феномены от нравственных [Петражицкий, 2000, с. 74-76, 78, 84-86, 99, 124-127 и др.].

из диалога10. Поэтому подтверждение значимости запрета и наказания для аудитории происходит в процессе перевода текста уголовного закона в контексте речевой коммуникации (диалога, борьбы интерпретаций) по данному уголовному делу. «Объективные» основания наказания находятся в тексте, «рассказанном» сторонами (преимущественно во время судебного следствия), который предположительно имеет отношение с реальной действительностью11.

Заметим, психика индивида детерминирована дважды: в сфере Реального - импульсами «биопсихического бессознательного», в сфере Символического - надличностными языковыми кодами «социального бессознательного». В сфере Символического благодаря языку формируется готовность человека подчинения социальным велениям. Социальные (культурные) нормы, начиная с ритуала, речевого этикета и заканчивая законом, происходят от древних табу, направленных против сильнейших вожделений людей, разрывающих тело социального организма. Однако подавляемое культурой желание нарушать эти запреты сохраняется на бессознательном уровне. Люди, подчиняющиеся законодательным запретам, имеют амбивалентную склонность к тому, что запрещено [Фрейд, 1993,

с. 52, 53].

Независимо от сознания и воли индивида, через него, поверх него и помимо него проявляются силы, явления и процессы, над которыми он не властен или в отношении которых его власть более чем относительна и эфемерна - это область бессознательного желания, как проекция в сферу общественных отношений коллективных бессознательных импульсов сексуального характера.

Предрасположенность к нарушению запретов возникает и усиливается у человека тогда, когда у личности в процессе

10 Диалога с автором текста закона, диалога с процессуальным оппонентом, наконец, внутренним диалогом - со своим «Я».

11 Наказание может быть применено к человеку только по вступившему в законную силу обвинительному приговору суда (ст. 49 Конституции РФ, ч. 1 ст. 43 УК), Приговор суда - это текст, содержание которого может быть оценено как обоснованное, законное и справедливое суждение любым человеком по здравому смыслу и совести. При этом отношения между судебной оценкой и фактом могут рассматриваться всего лишь как более или менее убедительные (ч. 3 ст. 14 УПК).

социализации - речевого общения - не сформировались в подсознании комплексы, позволяющие актуализировать значимость запретов в поведении. Поскольку именно в сфере Символического формируются социальные влечения человека, составляющие психологический механизм контроля над инстинктивными импульсами, постольку характерным моментом преступного и другого антисоциального поведения следует признать преобладание в психике человека инстинктивных влечений над социальными.

З. Фрейд в наказании видел снятие напряжения, вызываемого естественным желанием людей следовать примеру нарушения запрета. Он писал: «Если бы другие не наказывали за преступление, то они должны были бы открыть в самих себе то же желание, что и у преступников» [Фрейд, 1997, с. 99]. И далее замечает, что коллектив должен добиваться солидарного осуществления наказания. «Нам нетрудно объяснить себе механизм этой солидарности. Здесь играет роль страх перед заразительным примером, перед искушением подражания, т.е. перед способностью табу к заразе. Если кому-нибудь удалось удовлетворить вытесненное желание, то у всех других членов общества должно зашевелиться такое же желание; чтобы одолеть это искушение, тот, кому завидуют, должен быть лишен плодов своей дерзости, и наказание дает нередко возможность тем, кто его выполняет, сделать со своей стороны тот же греховный поступок под видом исправления вины. В этом состоит одно из основных положений человеческого уложения о наказаниях и оно восходит из предположения, безусловно, верного, что сходные запрещенные душевные движения имеются как у преступника, так и у мстящего общества» [Фрейд, 1997, с. 99, 100].

Человек - это говорящее животное. Говорящее - значит юридическое. Применение педагогики наказания характерно именно для существ, наделенных логосом. Можно предположить, что уголовное судопроизводство - это в некотором роде либидиальный аппарат, посредством которого происходит психотерапия коллективного бессознательного, основанная на речи. В судебном дискурсе проговариваются те фобии, асоциальные влечения, которые существуют как в массовой психике, так и в индивидуальной; и которые грозят превратиться в неуправляемую разрушительную силу.

Очевидно, в силу расколотости психической личности человека причины беспорядка в социальной системе неискоренимы. Но энтропийные процессы можно трансформировать, утилизировать. Некоторые общества демонстрируют в этом плане значительную устойчивость, выработав соответствующую систему речевых практик. Надо иметь в виду, что социальная система является открытой, развивающейся системой, способной отдавать энергию и перемещать энергию из одной подсистемы в другую [Шкег, 1992, р. 57]. В обществе протекают разнообразные динамические процессы, связанные с усложнением ее организации, модификацией, переводом энергии из одного вида в другой и пр. Человек, как мыслящее существо, может сознательно воздействовать на эти процессы.

В первую очередь - публичной речью.

В целом можно признать верным мнение Аристотеля, что общество имеет речевую организацию12. Общества различаются в зависимости от того, как в них организована речь. Государственно-правовое устройство производно от устройства речедеятельности. Поэтому успех того или иного общества и государства зависит от того, в каких формах организована речь и сколько таких форм применяется [Рождественский 1997, с. 20, 21].

Судебная речь является одним из тех трех родов публичной речи13, на которых строится общественный уклад. Состязательное судоговорение представляет собой диалог, предметом которого является определение действенности запрета применительно к данному случаю. Это симметричная речь, в которой последовательно проявляется пафос управления14. Преобладание в

12 Речь является не только тем, что составляет основной признак общества - общение, но и определяет саму структуру общества и динамику его изменений.

13 Наряду с судебной речью основополагающими родами речи являются хвалебная и управленческая. В рамках каждого из этих родов публичной речи развились их жанровые разновидности. В частности, от судебной речи произошла и развилась письменная речь досудебного производства в виде процессуальных документов, важнейшим из которых является протокол.

14 Симметричной является устная судебная речь - диалог сторон. Асимметричной является письменная речь судьи-инквирента и его современного потомка - следователя. Отношения асимметрии

судебной речи пафоса управления является стабилизирующим общественным фактором. Важно, однако, чтобы пафос управления не превращался в свою противоположность - асимметричную речь - односторонний монолог субъекта власти. Пафос стилеобразования, очевидно, также должен присутствовать в судебной речи. Ибо без критики невозможно динамичное поновление смыслов текста закона. В этом, кстати, состоит преимущество так называемой «прецедентной системы права». Отсюда вывод о необходимости такого устройства уголовного судопроизводства, в котором превалировала бы устная речь в форме диалога сторон, доступного универсальной аудитории страны. Судебная речь должна постоянно работать над текстом закона, актуализируя реальность права в коллективной психике народа.

Уголовное судопроизводство (судоговорение по уголовным делам) является одной из разновидностей публичной судебной речи. В сфере уголовного правосудия развилось из первоначального устного судоговорения (основанного на молве) несколько речевых

закрепляются правилами канцелярского документооборота, в отличие от этоса устного диалога. Автор документа (скажем, протокола допроса) единолично управляет дискурсом и обладает большими возможностями для навязывания своей воли читателям (включая судью во время подготовки к судебному заседанию). Полагаем, что именно стиль письменного документа определяет канцелярский образ умствования участников предварительного расследования - авторитарный, склонный к замалчиванию голоса Другого. Письменное делопроизводство -документооборот, а не устная речь и поныне определяет порядок уголовного судопроизводства. Письменная форма следственно-розыскного процесса имеет в качестве основного средства накопления и передачи информации процессуальные документы. Поэтому история русской уголовно-процессуальной формы есть в то же время история русского документа. «Ничего не делай на словах, - а все делай на бумаге, законом установленной» - лозунг чиновников-письмоводителей от следствия. Образ автора русского уголовно-процессуального документа - удостоверительно-уверительный - вполне узнаваем на протяжении последних 4-5 столетий. Отсюда следует вывод, что в основе сохранения существующей модели предварительного следствия, а значит и процесса в целом, лежит установка на сохранение авторитарного письменного способа смыслопроизводства.

жанров15. Несмотря на усложнение системы публичной речи, назначение судоговорения остается прежним. Это вид ритуализированной речевой деятельности, в которой проговаривается насилие, необходимое для поддержания социального порядка, и в которой происходит разрядка агрессивной социальной энергии. П. Рикер пишет по этому поводу: «Можно сказать, что процесс - это правовая переработка насилия посредством перенесения насилия в пространство слова и речи» [Рикер, 1996, с. 32].

Нельзя не видеть, что институт уголовного правосудия, как, впрочем, и все прочие социальные институты - религия, спорт, мода, СМИ (опять же встроенные в определенные виды речевой практики - гомилетику, рекламу, пиар), обслуживают целый пучок потребностей, не всегда осознаваемых рационально, но, очевидно, исподволь формирующих поведение людей. В основе их лежат и биологические факторы, помимо экономических, социальных, политических, культурных и прочих, служащих непосредственным предметом разговора. Не побоимся даже сказать, что уголовный процесс способен быть средством стерилизации части нестабильной (излишней?) биологической массы, канализировать на дно социальной структуры элементы, не способные удерживаться социальными связями в «нормальном состоянии» [Александров, 2001, с. 67].

2. Судебная истина как соглашение

Этосом принято называть те условия, которые получатель речи предлагает созидателю... Пафосом принято называть намерение, замысел создателя речи, имеющий целью развить перед получателем определенную и интересующую его тему... Логосом принято называть словесные средства, использованные создателем речи в данной речи при реализации замысла речи.

Рождественский Ю.В. Теория риторики

15 Л.Е. Владимиров совершенно правильно писал: «Предварительное следствие не есть даже необходимый момент процесса, вытекающий из логики последнего; это требование практики. Центр уголовного процесса - рассмотрение доказательств перед судьями, решающими дело; предварительное следствие - просто удобство» [Владимиров, 2000, с. 123124].

Уголовное судопроизводство является одной из дискурсивных практик, через которую процессы энтропии могут трансформироваться в энергию, полезную для общества. Его эффективность определяется закономерностями речевого обмена. Будучи публичной речью, судебная речь строится на основе здравого смысла. Здравый смысл - это тот типичный смысл, который склонен вкладывать любой здравомыслящий человек в слова другого. Это общий смысл для большинства участников речевой коммуникации. Без него невозможно было бы общение. Здравый смысл питается не истинным, а вероятным знанием; он означает чувство, порождающее общность - группы, народа, нации [Гадамер, 1988, с. 68]. Речь усваивается слушателями в суде по психолингвистическим схемам (грамматическим, риторическим, жанровым, сюжетным и пр.) и осмысливается ими в категориях здравого смысла, которые считаются типичными. Это так называемые общие места. Топика - это устойчивая система общих мест, т.е. непререкаемых, типичных суждений, что принимаются на веру людьми (аудиторией). Они-то и определяют ходы здравого смысла.

Так мы приходим к элементарной схеме производства посредством речи судебной истины, которая необходима для того, чтобы уголовное судопроизводство и наказание имели вид правильных (справедливых, правовых) в представлении аудитории (общества)16.

Судебная истина - это суждение, основанное на здравом смысле. Смысловая основа судебной речи состоит в действиях с неформализованными понятиями, когда образный и понятийно-бытовой смысл слов и выражений может частично формализовываться, подводя описания деяния под закон путем определения вопроса и разработки доводов. Подобная структура речи объясняется тем, что прежде всего здравый смысл позволяет

16 Любое суждение имеет общую посылку, которая восходит к элементарным несводимым суждениям, которые не требуют доказательств. В качестве общих посылок выступают общие места. Ими заведует топика. Доказывание на суде таким образом идет либо от догматики, юридических топов ('legal topics'), либо от житейской практики. Посредством судебной речи «фактические данные» («досудебные доказательства») становятся доводами сторон - «судебными доказательствами». Фигуры судебной речи «цепляют» факты и встраивают их в схемы умозаключений, систему аргументации. Судебным доказательством факт становится в дискурсе, приобретая вид средства речевого убеждения судьи.

принимать судебные решения и реализовывать их в жизни. Задача судебной речи - это достичь через убеждение согласия о совместном действии. Основой для достижения подобного соглашения является не достижение абсолютно достоверного знания об объективной реальности, а система языковых конвенций, составляющих языковой опыт

(в форме здравого смысла, совести, внутреннего убеждения) всех тех, кто причастен к производству судебного (а значит) речевого знания о преступлении, преступнике и наказании17. Так что фактор убеждения происходит из опыта (он топологичен), пронизывающего восприятие речевых сообщений18. Судебный дискурс прибегает к доказательствам, но его доказательства исходят из общих допущений - презумпций. Каждое доказательство - это суждение, общей посылкой которого является топ, т.е. общее место, суждение, не вызывающее сомнений и споров у большинства людей. Таким образом, основание для достижения договоренности о том, что данные сведения являются истинными, достигается за счет общих мест: фактических презумпций, составляющих область суждений здравого смысл, и легальных презумпций, входящих в юридическую топику.

Судебная истина является знанием, полученным в результате судоговорения. Аудитория воспринимает и оценивает то, что ей рассказывают стороны, а не то, что было на самом деле. Убеждение судьи в правильности утверждений обвинителя или защитника основывается не на знании объективной реальности, а

17 Здравый смысл определяет пространственно-временную ориентацию субъекта (позволяет отвечать на вопросы: что, где, когда и т.п.). Совесть -это система его этических координат в среде себе подобных (позволяет различать плохо/хорошо). Внутреннее убеждение формирует - через совесть и здравый смысл - установку на принятие решение по данному делу, в данной ситуации.

18 В сфере судопроизводства люди привычно пренебрегают рациональной достоверностью в пользу идеологии. Идеология - это система актуальных ценностей, призванная объяснить и оправдать существующее положение вещей и происходящих процессов в обществе. Идеология проявляется как нечто само собой разумеющееся в виде совокупности означаемых коннотации или вторичных означаемых. Ее авторитет основывается на том, что она является отношением между данным нам дискурсом и топикой.

на правдоподобии. Правдоподобно - это просто то, что аудитория считает истинным [Делез, Гваттари, 1998, с. 39].

Истина равнозначна знанию, принятому за истинное в судебном заседании, т.е. в данное время в данном месте - в форме законного, обоснованного и справедливого приговора (ст. 297 УПК). Указанные законом свойства приговора являются ценностными суждениями. Аксиологические суждения невозможно обосновать только логически. Они характеризуют определенное психическое состояние судей (а широком смысле - у аудитории) - убежденности. Вне человека нет оценки. Убежденность основывается не только на рациональных доводах, но и на вере. Судебная истина - это нравственная истина, т.е. основанная на вере, поскольку выявляется по совести судьи (присяжного заседателя), делающего нравственный выбор. Судить по совести, значит судить на основании правдоподобия, на основании вероятного [Аристотель, 2000, с. 111 (Кн. 2.25)].

Судебная истина - это докса (мнение). Это только вероятное знание. Достигнутое в уголовном судопроизводстве знание о фактах, составляющих предмет правового спора, никогда не бывает окончательным, вполне однозначным и достоверным, а тем более полным, абсолютным. Хотя суду, конечно, необходимо стремиться к рациональной достоверности [Аристотель, 2000, с. 55 (Кн. 1.15)].

Судебная истина формальна (в этом убеждают, например, ч. 2, 3 ст. 7 УПК РФ). Но юридический формализм (презумпция истинности приговора), которым заведует юридическая топика, связан с идеологической стороной судебной истины. Судебная речь имеет дело с прошлым, но она показывает «еще» нечто о предмете, «сверх» него - то, что понимается под справедливостью. Таким образом, через категорию справедливости происходит смычка формальной правильности и разумности судебного приговора с назначением наказания. Посредством справедливости приговора устанавливается соответствие между юридической правильностью и миром общезначимых представлений о добре и зле, объединяющих людей в единую нацию, общество, народ. Справедливость наказания воплощает идеологический, нравственный элементы.

Справедливое наказание опирается на риторику права19. Именно риторика актуализирует лингвопсихические структуры общественного бессознательного в ходе судоговорения, чтобы убедить судебную аудиторию в том, что решение по делу справедливо. Таким путем риторика судебного дискурса обслуживает прагматическую функцию власти по применению наказаний. Вместо прямого насилия в юридически организованном обществе имеет место семиотическая - риторическая практика судо-проговаривания насилия. Механика власти, заложенная в уголовное судопроизводство, воплощается в речедеятельности, участники которой обмениваются знаками, производят знаки. Поэтому можно сказать, что уголовный процесс - это ритуализованный дискурс20, в котором человек называется преступником (становится символом), в котором познается,

19 Текст-право - это система фигуративная, поэтому валидность текста закона, его «правовость» подтверждается риторической аргументацией. Риторика права - это текст закона в процессе его проговаривания, интерпретации в определенном контексте. Она есть неотъемлемое свойство порядка уголовного судебного дискурса. Риторика инсталлирует право в тексте закона (в контексте данного уголовного дела). Риторическая аргументация выявляет значимость текста закона для аудитории, делает его «правом-тут». Убежденность в справедливом назначении наказания по уголовному делу возникает у аудитории вследствие риторической аргументации.

20 Как пишет М. Фуко: «Юридическая система по крайней мере в некоторых из своих аспектов есть не что иное, как ритуализация речи; определение и фиксация ролей для говорящих субъектов; конституирование доктринальной группы, по крайней мере диффузной; распределение и присвоение дискурса с его силами и его знанием» [Фуко, 1996, с. 75]. Фактура речи и способ ее организации оказывают важное влияние на способ производства дискурсивного знания. Механизм порождения устной и письменной речи определяет характер речевого воздействия. В любом виде словесности воспринимает речь отдельный человек - получатель, и целью создателя речи является склонить получателя к предложениям, идущим от создателя речи. В силу этого форма судопроизводства прямо зависит от преобладающего вида речедеятельности, а не от «социально-экономического базиса». Ритуализация судебной речи направлена на создание условий для ведения диалога участников судоговорения, распределение ролей в судебной драме (театре) - через регламентацию права голоса; рационализацию производства речевых актов (ограничение по времени, последовательность речей); воздействует на изобретение смысла речью (стандарты правильности, допустимые техники доказывания).

объясняется событие преступления и личность преступника, его деяние и его душа - вина; в котором тело обвиняемого подвергается исследованию с помощью разнообразных семиотических техник (пример эволюции одной из техник доказывания: ордалия ^ пытка ^ судебная экспертиза, освидетельствование, следственный эксперимент); в котором обосновывается, оправдывается применение к нему наказания - этот дискурс не только служит средством познания, исследования, стигматизации и пр., но и производит нечто новое, а именно: дискурсивное знание (семиотические модели, знаки, тексты), а также «состав преступления», «вина», «вид и мера наказания» и т.п. Это есть то правильное знание, которое делает приемлемым в глазах общества существующую практику репрессии. Выражение «социальная справедливость наказания», на наш взгляд, как раз и означает признание обществом правильности наказания. По другому говоря, это согласие аудитории со смыслом сказанного в судебном приговоре относительно необходимости применения наказания к данному лицу. Справедливое наказание есть результат правильного судоговорения.

В понимании наказания необходимо исходить из главного закона человеческой жизни - исполнения желания (либидо). Наказание есть элемент либидиального аппарата, препятствующего массовому распространению (посредство подражания) асоциального поведения членов социума [Александрова, 1999, с. 25]. Поддержание в массовой психологии чувства действенности запрета возможно только при условии, если возмездие за совершенное преступление будет осуществляться солидарно и сопровождаться удовлетворением жажды восстановления попранной справедливости. Именно это обстоятельство имел в виду А.А. Жижиленко, указывая на «рефлекторное действие наказания», которое цементирует правопорядок [Жижиленко, 1914, с. 148].

Являясь одним из семиотических механизмов власти, уголовное судопроизводство сублимирует агрессивную энергию, скапливающуюся в обществе. Посредством судебной речи между системой человеческих реальных потребностей и системой действительных объектов их удовлетворения вклинивается абстрактная система манипулируемых знаков, происходит сублимация желания, агрессии в речевую активность. Насилие проговаривается, переводится в текстовую плоскость. И вместе с тем мы видим, что сам феномен насилия не устраняется. Желание

53

не подавляется, а переводится, трасформируется в другую энергию: необходимую для поддержания структуры в состоянии равновесия.

Полагать, что желание подавляется через наказание, не следовало бы уже по той простой причине, что и само желание, и создающая его нехватка конституируются не чем иным, как властным запретом. Отношения власти, выраженные в законе, всегда уже есть там, где есть желание. «Было бы заблуждением пытаться изобличить власть в подавлении, которое осуществляется уже как бы после того. Но точно так же тщетно было бы отправляться на поиск желания вне власти» [Фуко, 1996, с. 180].

Преступления - это асоциальные образования; они питаются средствами психики индивида и знаменуют собой то, что в обществе развилось благодаря коллективной работе асоциальных сил. Но с другой стороны, механизмы власти, связанные с наказыванием, подавлением, также имеют глубокую основу в психике человека. Удовольствие от преследования, наказывания в равной степени присуще человеку, как и желание нарушать запреты. Вполне обоснованно говорить об удовольствии от уголовного преследования, наказывания у тех, кто его осуществляет, и у тех, кто наблюдает за этим. Маховик уголовных репрессий питается энергией масс, получающих положительные эмоции от этого21. Поэтому наказание - символический акт по снятию напряжения, вызванного соблазном следовать преступнику и также удовольствие от наказания, использования власти.

3. Судебная драма

And finally it came... the first day of the trial...

What Riedenschneider called the Big Show.

21 Вспомним массовые репрессии, имевшие место в СССР, КНР. Наивно полагать, что их размах был обусловлен злой волей одного «тирана». Насилие исходит, по мнению М. Фуко, снизу. По словам академика Рождественского, «репрессивность есть особое настроение масс, когда возникает поиск врагов и желание избавиться от них радикальными методами» [Рождественский, 1997, с. 405]. Наказание есть функция означивания, маркировки определенного круга объектов, реализующаяся властью как высказывание, готовое быть, в рамках определенной дискурсивной системы, принятым аудиторией за истинное.

Ethan Coen & Joel Coen "TheMan Who Wasn't There" (2001)

Итак, мы стоим перед проблемой объяснения природы механизма, который позволяет вырабатывать в суде «истинное знание» о событиях, ставших предметом судоговорения.

Попробуем выяснить влияние некоторых форм языкового употребления (жанровых, в частности), сложившихся в результате многовековой практики судоговорения, на специфику доказывания по уголовным делам в суде. Главным образом мы будем иметь в виду суд с участием присяжных заседателей.

Судебная аудитория, решающим элементом которой является состав присяжных, может получить представления о событии, имевшем место в прошлом, не иначе как в форме рассказа. Является ли этот рассказ зеркальным отражением реального события? Нет22. В нем есть сущность (очевидно, психолингвистическая), которая более значима для говорящих и слушающих, чем сам объект, ставший «предметом» рассказа.

Для обозначения этой сущности нами используется категория «нарративности», предложенная П. Рикером23. П. Рикер утверждает о существовании схематизма нарративного понимания, который составляет дорациональную интеллигибельность, предпосылку любой интеллигибельности. Рациональность основывается на нарративном понимании, присущем созданию и восприятию нормы, ибо она постоянно заимствует что-то у этого понимания, чтобы конструировать саму себя [Рикер, 2000, с. 46].

22 Как замечает Ж. Деррида, с того момента, как возникает знак (т.е. изначально), у нас нет никакого шанса встретить где-то «реальность» в чистом виде, «уникальную» и «самобытную» [Деррид, 2000, с. 230].

23 Нарративность (паттайу^ - происходит от лат. паттайо, букв. -рассказ, повествование) - это категория, выражающая представление о виртуальном существовании схемы (нарративной), которая управляет всяким повествовательным дискурсом, судебным в том числе.

В науке имеются и другие аналоги этой категории, что не суть важно. Важнее признание того, что существует некая структура, схема, которая воплощает особенность коммуникативного взаимодействия в определенной социокультурной сфере и несет на себе прагматический отпечаток.

Наррация предполагает наличие общего принципа организации интеллигибельности, которая предшествует человеческой коммуникации, коммуникативной компетенции. В любом общении постоянно возникают напряженность и возвращение к равновесию, что вписывается в рамки молчаливых соглашений. Нарративная структура общепризнаваемых конвенций, топов, процессуальных презумпций и преюдиций, вероятно, выступает как некоторая риторическая и идеологическая модель референции, не имеющая прямого отношения к объективной действительности, но оказывающая влияние на производство и понимание текста в суде. В целом можно сказать, что нарративное понимание текста основано на усвоении форм повествования, транслируемых нашей культурой.

Представление о нарративном механизме любого понимания языковых объектов24 возможно позволяет по-новому объяснить, как и зачем «делается» правосудие и судебная истина25.

Мы думаем, что роды речи, жанры, другие интердискурсивные блоки - вплоть до такой категории, как «дискурсивная формация» -есть своего рода нарративные конфигурации26. Любая из них, очевидно, в той или иной мере формирует языковой универсум определенного коммуникативного сообщества. А значит, как-то влияет на мыслительный процесс членов данного сообщества, ведь обмен мыслями - это словесное общение.

Так, если речевой жанр есть первичное условие уместности речи как в плане восприятия, так и в плане высказывания, то дискурсивная формация - это вообще пространство знания, существующего в вербальной форме. Дискурсивная формация определяет «эпистему», которая является полем различимости

24 В уголовном суде познается не преступление и преступник, а предмет доказывания (ст. 73 УПК), т.е. языковой объект.

25 В частности, нарративная структура используется судебными деятелями в процессе формирования того, что юристы называют «судебными фактами». Судебные факты - это семиотические объекты, хотя законодатель постоянно осуществляет подмену, используя в качестве их эквивалента категорию «обстоятельства» В итоге, создается впечатление, что участники судебного разбирательства имеют дело с реальными обстоятельствами события преступления.

26 В конечном итоге все они, видимо, производны от синтаксиса.

56

истинного и ложного27. По моему мнению, эпистема воплощается в то, что можно назвать диспозитивом доказывания - «устройстве» по производству судебной истины о преступлении и преступнике. Мы предполагаем, что «судебное доказывание» фундаментальным образом предопределено языковым опытом использования властью института правосудия в форме языковой игры, спектакля.

В ст. 17 УПК РФ закрепляется принцип свободы оценки доказательств: судья, присяжные заседателя оценивают доказательства по своему внутреннему убеждению. Думаем, что выражение «свобода оценки доказательств» имеет смысл только в отношении такой категории, как «система формальных доказательств». Что же касается собственно внутреннего убеждения судьи, то оно фундаментальным образом предопределено уже сформированной системой ожиданий по поводу того, что и как должно говориться по уголовному делу, системой молчаливых конвенций по поводу того, как отличить ложь от правды. Обсуждение любого преступления может стать неисчерпаемой темой, однако, становясь предметом конкретного судебного разбирательства, оно оказывается объективно ограничено неким разговорным форматом, который позволяет говорящим договориться относительно решения, принимаемого за правильное. Иными словами, у нас есть гипотеза о существовании языковой подкладки у таких правовых категорий, как здравый смысл, внутреннее убеждение, совесть.

Многие судебные деятели издавна обращали внимание на то, что суждение о достоверности выносится присяжными по «общему впечатлению» [Владимиров, 1873, с. 102]. Что же касается фактической достоверности, то Л.Е. Владимиров писал, что «она есть только известное состояние нашего убеждения» [там же, с. 99]. «Понятия же о правдоподобности могут быть весьма различны, смотря по состоянию наших знаний, опыта и тому подобных моментов» [там же, с. 101].

Что есть «общее впечатление» как не проявление того, что люди готовы услышать и принять за истину в зале суда, основываясь на своем языковом опыте? Не сформирована ли эта

27 По мнению М. Фуко, высказывание принадлежит к дискурсивным формациям, своего рода архивам высказываний; системам высказываемости и функционирования высказываний; полей, где проявляется значимость высказываний [Фуко, 1996, с. 86, 87].

57

готовность («коммуникативная компетенция») определенной повествовательной традицией, существующей в данном обществе, в том числе жанровой?

Скорее всего, судебная криминальная драма - это жанр, производный от судебной речи, рода публичной речи, вмещающего достаточно много жанров. Данный жанр является одним из способов организации знаков в систему, не только стилистическое, но и тематическое единство. Он вводит принцип единства в совокупность высказываний, содержащей свои собственные правила композиции, правила сочетания, но также, как говорит М. Фуко, и «рассеивания», структурных элементов.

Следует отметить, что у нас и в художественной, и в научной литературе уже давно используется термин «судебная драма»28. Это указывает, что многие подсознательно угадывают некую значимость, кроющуюся за данным выражением.

Более пристальному вниманию понятие «судебная драма» удостоилось в ряде зарубежных работ. Американские исследователи пишут, что судебное разбирательство в значительной своей части разыгрывается как пьеса. Осуществляя судебные действия, участники действуют как актеры. Судебное разбирательство имеет внутренний конфликт, который дает развитие драматическому действию: конфликт двух версий реальности. Драматизм проявляется в конфликтных ситуациях столкновения интересов, желаний при производстве перекрестного допроса и других действий. Судебная тяжба по уголовному делу является драмой потому, что в ней решается судьба ("trials are dramatic because they are fateful") [Danet, Bogoch 1976, p. 37-38].

От М. Бахтина мы знаем, что, хотя «каждое высказывание конечно, но каждая сфера использования языка вырабатывает свои относительно устойчивые типы таких высказываний, которые мы и называем речевыми жанрами» [Бахтин, 1996, с. 159]. Он утверждает, что кроме форм языка существуют еще и формы комбинации этих форм, т.е. речевые жанры [там же, с. 181].

28 Л.Е. Владимиров писал: «Драма всегда есть перед судом. В суде всегда все в высшей степени серьезно... Почувствовать великое зло жизни, схватить его страшный образ, воспроизвести в сильном, дрожащем от душевного волнения слове, представить драму в яркой картине - таково дело защитника» [Владимиров, 1911, с. 41-42].

58

Специфические условия и цели отправления правосудия отбирают словарные, фразеологические и грамматические средства языка, но определенным образом сказываются на композиционном построении речи, совокупности высказываний на тему о преступлении и наказании.

По Бахтину, формат жанра связан с определенными типами построения целого, типичностью композиции, типами отношения говорящего к другим участникам, т.е. можно говорить об определенном тематическом и стилистическом единстве. Но, полагаю, типологию можно распространить на сюжетные линии, роли участников судебного действия, поскольку жанр характеризуется типическими композиционно-жанровыми формами завершения. Видимо, в высказываниях по поводу преступления и наказания выступает некая фундаментальная величина, характеризующая баланс сил в обществе. Игра элементов парной оппозиции частное-публичное, через которую род судебной речи выполняет свое социальное назначение.

Судебную драму можно выделить в такой жанр, где персонажи сами совершают действия, призванные вовлечь аудиторию в управление своей судьбой29. Этот жанр связан с позицией напряженности, поскольку собеседники (прокурор-подсудимый, защитник-потерпевший и пр.) здесь затронуты, вовлечены в развитие интриги; они взаимодействуют с рассказываемым содержанием уголовного закона: комментарий закона есть фрагмент действия, так же как и комментарий события предполагаемого преступления. Судебная драма, строящаяся в форме диалога сторон, репрезентирует комментируемый мир в мир, где все собеседники взаимодействуют с рассказываемым содержанием, и сами непосредственно затронуты действием, ибо каждый из присяжных склонен ставить себя или на место жертвы, или преступника и отождествляет юристов каждой из сторон с представляемой им позицией.

Если уголовный закон вводит негативность как таковую, то в ходе судебной драмы эта негативность через комментирование

29 В отличие от драмы, трагедия говорит о неотвратимости рока, против которого человек бессилен. Диалог здесь невозможен, «спор не уместен», все предопределено. В драме же рассказывается житейская история, персонажем которой может быть только человек.

59

событий прошлого переживается аудиторией как реальная борьба в настоящем времени.

УК РФ учреждает круг негативных персонажей и их ходы. Им предоставляется право первого хода, порождающего негативность (зло) - это завязка интриги. Скажем, ст. 105 УК РФ определяет понятие убийства и его квалифицирующие признаки, а также меру уголовного наказания. Тем самым зло называется и обещается справедливое воздаяние за него.

Уголовно-процессуальный закон вводит элемент интриги тем, что допускает конкурирующие интерпретации - со стороны обвинения и стороны защиты. При этом прокурор и адвокат формально равны в притязаниях на обладание истинной версией произошедшего. Эта интрига важна для того, чтобы судебная аудитория вполне пережила событие прошлого как реальное событие в действиях участников судебной драмы.

УПК не называет обвиняемого преступником, называние зла отсрочено во времени и структура разбирательства дела позволяет зрителям непосредственно пережить борьбу за его выявление через состязание обвинения и защиты. УПК также вводит роли позитивных участников, призванных сорвать покров тайны: свидетели, эксперты, специалисты; к ним относится и сам всезнающий и справедливый Председательствующий Судья.

Притом, что право берет на себя функцию регулирования поведения участников процесса, сама драматургия спектакля, который разыгрывается на судебных подмостках, заложена в формате жанра, через который происходит называния и узнавание зла, переживание противоречивых чувств сострадания, ужаса, мести и пр.

Событие преступления проговаривается в суде как рассказ о нехватке, желании и возмещении. Персонажи судебного процесса комментируют текст закона и сами совершают действия, предписываемые нарративной конфигурацией жанра драмы. Перед аудиторией участники процесса осуществляют определенные ходы: это уклонение, помощь, сокрытие, отказ - в общем, борьба. И в конце развязка, где зло наказано и восстановлено прежнее договорное состояние, подвергшееся нарушению.

Полагаю, что судебное разбирательство - это ролевая игра, которая развивается по законам жанра. Жанр «судебная драма» заведует набором сюжетов судебных дел, персонажами. Все ходы

прописаны языковой памяти людей. Судебная речь -«раскавычивание» того, что было сказано прежде, но и что будет сказано и принято за истину о преступлении и воздаянии за него. Повторяемость одних и тех же вербальных форм лежит в основе жанровой закономерности. Эта повторяемость, типичность способствует унификации и интеграции нашего правового опыта. Очевидно, сама возможность понимания судебной драмы заложена в предзнании ее, существующем на имплицитном уровне у любого, кто сопричастен к национальной культурной, повествовательной традиции. Именно потребность в согласии, существующая у каждого вступающего в речевой обмен, структурирует ожидания судебной аудитории относительно допустимого смысла текста, создаваемого судебным дискурсом30. Судебным деятелям надо разыграть спектакль, чтобы актуализировать в сознании аудитории те представления о справедливости, правде, добре, которые на бессознательном уровне позволяют удерживать социальный организм от распада.

Воздаяние, обещанное законом и властью, становится значимым тогда, когда по его поводу разыгрывается судебная драма. Поэтому любое уголовное дело - это рассказ о борьбе зла с добром и утверждении этического выбора в пользу добра. Именно так воспринимается судебный процесс присяжными. Поэтому, чтобы выиграть дело, юристу необходимо рассказать присяжным «хорошую историю», а главное - связать свою позицию с силами добра, являющимися таковыми в представлении аудитории: чтобы убедить аудиторию - присяжных, оратору нужно разделить с нею ее представления.

В качестве примера приведем уголовное дело №2-45-4/04 по обвинению Коданева М.Н. и других по ст. 105 ч. 2 п. «б», «ж», «з», 227 ч. 3, 222 УК РФ («дело об убийстве депутата Госдумы С. Юшенкова») [Архив Московского городского суда, 2004].

Позиция защиты Коданева состояла в том, чтобы представить его жертвой заговора спецслужб, за которыми стоит «Верховная власть». Соответствующую линию защиты представляли в своих свидетельских показаниях деятели демократического движения в лице Ковалева, Некрича, Корсунского и многих других.

30 Допустимого с точки зрения здравого смысла, убежденности в том, что «этого не может быть, потому что не может быть никогда».

61

Сторона обвинения посредством перекрестных допросов свидетелей защиты в гротесковой форме обнажила суть их рассказа.

Из перекрестного допроса представителем потерпевшей Ю. Шмидтом свидетеля защиты В.Л. Корсунского:

В: Вы являетесь редактором журнала, финансируемого Березовским?

О: Да.

В: Вы сказали, что «Юшенкова убил тот же, кто убил Головлева, кто боролся с партией». Вы можете объяснить эту фразу?

О: Я говорю о системе, которая готовила страну к безальтернативным выборам.

В: Березовский говорит так же?

О: Да, так же говорит Березовский. Я с ним согласен в этом вопросе.

Гособвинитель: Поясните, кто убил Юшенкова и Головлева, по вашим словам? Кого вы имеете в виду?

О: Их убила государственная система, которая провела безальтернативные выборы. Это Администрация Президента и иные организации, которые отстраивают пирамиду государства. Это нынешняя государственная власть России.

Из перекрестного допроса гособвинителем свидетеля защиты Е.А. Головина:

В: Вы сказали, что убийство Юшенкова было выгодно Похмелкину и тем, кто за ним стоит. Кто за ним стоит?

О: За Похмелкиным стоят темные, потусторонние силы.

Из перекрестного допроса представителем потерпевшей Шмидтом свидетеля защиты Ковалева С.А.:

В: Есть доказательства причастности спецслужб к убийству Юшенкова?

О: Подозрения у меня есть, а доказательств нет. Это следствием не расследовалось.

В: Откуда вам это известно?

О: Это мои соображения, основанные на сообщениях в прессе. И мой жизненный опыт.

Полагаю, в контексте 70% рейтинга доверия Президенту среди населения рассказ защиты был «плохой рассказ». Естественно

предположить, что присяжные, как представители того народа, который голосует за Путина, вряд ли оценят как «достоверное» подобное объяснение убийства Юшенкова. Позиция обвинения, состоявшая в том, что Юшенков стал жертвой борьбы за лидерство в собственной партии, движущей силой которой были деньги Березовского, была гораздо убедительней. Что и показал обвинительный вердикт.

Преступления - это асоциальные образования; они питаются средствами психики индивида и знаменуют собой то, что в обществе развилось благодаря коллективной работе асоциальных сил. Но с другой стороны, механизмы власти, связанные с наказыванием, подавлением также имеют глубокую основу в психике человека. Удовольствие от преследования, наказывания в равной степени присуще человеку, как и желание нарушать запреты. Вполне обоснованно говорить об удовольствии от обличения, наказывания у тех, кто его осуществляет, и у тех, кто наблюдает за этим. Маховик уголовных репрессий питается энергией масс, получающих положительные эмоции от этого. Поэтому наказание - символический акт по снятию напряжения, вызванного соблазном следовать преступнику и также удовольствие от наказания, использования власти. Как пишет Р. Барт: «Всякая сильная дискурсивная система есть представление (в театральном смысле - шоу), демонстрация аргументов, приемов защиты и нападения, устойчивых формул: своего рода мимодрама, которую субъект может наполнить своей энергией истерического наслаждения» [Барт Р., с. 538].

В ходе судебной драмы по уголовному делу происходит очищение (катарсис) аудитории через сострадание, негодование и страх. Интрига разыгрываемой в суде драмы, ее сюжетные ходы, роли участников и пр. узнаются аудиторией как действительные и вызывают реакции, подобные жизненным. В то же время судебная драма корректирует эмоции пониманием происходящего с точки зрения того целого, в котором находится аудитория, т.е. универсума идеологии, этики. Криминальная хроника, детективы не случайно являются элементами массовой культуры - через них тиражируются, транслируются в широкие массы те переживания, которые составляют глубинную подоснову психического феномена права.

Посредством уголовного судопроизводства происходит проговаривание, внедрение в коллективное бессознательное значимости уголовно-правовых запретов. В процессе судопроизводства создается текстовая (знаковая) реальность, восполняющая реальную нехватку удовлетворенности, которую испытывает индивид в обществе себе подобных. В уголовном суде присутствует игровой, драматический момент, необходимый для убеждения в справедливости, достоверности сказанного о преступлении и наказании.

Публичная судебная речь направлена на коллективные действия и потому ее главная задача - достичь через убеждение согласия о совместном действии. Основой для достижения подобного соглашения является не достижение абсолютно достоверного знания об объективной реальности, а система языковых конвенций, составляющих языковой опыт (в форме здравого смысла, совести, внутреннего убеждения) всех тех, кто причастен к производству судебного (а значит) речевого знания о преступлении, преступнике и наказании31. Так что фактор убеждения происходит из языкового опыта, пронизывающего восприятие речевых сообщений. Он риторичен и вместе с тем идеологичен.

Судоговорение по уголовным делам есть элемент речевого устройства общества. Назначение уголовного процесса проявляется в говорении, в проигрывании судебной драмы; непрестанной актуализации отношений власти-знания. Поэтому если с позиции отдельных его участников уголовный процесс выступает средством достижения множества целей, то с позиции единой общности (учитывая, что структура стремится к состоянию покоя) цель уголовного судопроизводства - это принятие окончательного решения по делу, точка в тексте, которая свидетельствует о достижении организованности как временной отсрочки наступления хаоса.

31 Здравый смысл определяет пространственно-временную ориентацию субъекта (позволяет отвечать на вопросы: что, где, когда и т.п.). Совесть -это система его этических координат в среде себе подобных (позволяет различать плохо-хорошо). Внутреннее убеждение формирует - через совесть и здравый смысл - установку на принятие решения по данному делу, в данной ситуации.

4. Означивание преступного

Спектакль не стремится ни к чему иному, кроме себя самого.

Ги Дебор. Общество спектакля

«Воля к власти» и «желание» (либидо) сводится к стремлению обладать телом другого, использованию его. «Воля к истине» является их рационализированной (отчасти) проекцией в текстовом поле. Поэтому концепция истины, выраженная в официальной правовой доктрине, происходит из стратегий, внутри которых отношения силы достигают своей действенности [Фуко, 1996, с. 192].

Преступление и наказание - это не только основной пункт диалога, ведущегося в уголовном суде, это вечная культурная тема. Поэтому в уголовном судопроизводстве надо видеть широкую и разнообразную дисперсию приспособлений, изобретенных для того, чтобы говорить о преступлении, заставлять говорить о нем других, добиваться того, чтобы преступник говорил о себе сам; для того, чтобы слушать, записывать и перераспределять то, что о нем говорится. Это область регулярного и полиморфного побуждения к дискурсам о том, что томит людей, находящихся в системе властных отношений, сложившихся в обществе. Преступник, его деяние, его душа являются областью, требующей вмешательства множащегося числа дискурсов нормализующего характера; полем значений, требующих дешифровки, местом процессов, скрываемых специфическими механизмами; очагом бесконечных причинных зависимостей [Фуко, 1996, с. 169].

Преступность и преступление конституировались в качестве объектов познания, именно исходя из отношений власти, которые установили их в качестве возможного объекта. И наоборот, если власть смогла сделать преступность своей мишенью, то произошло это потому, что техники знания и дискурсивные процедуры -ритуалы оказались способными сделать в преступность вклады. Между техниками доказывания (производства оснований для применения наказания) и стратегиями власти нет никакого

промежутка, даже если и у тех и у других есть своя специфическая роль, и даже если они сочленяются друг с другом, исходя из их различия.

Все эти различные формы дискурса: исповедь в ходе чистосердечного раскаяния, допросы, опознания,

освидетельствования, рассказы, интерпретации в ходе непрекращающегося, челночного движения смысла в ткани текста транспортируют на себе разнообразные формы подчинения и схемы познания. Власть производит дискурсы, и эти дискурсы служат ей опорой. Вспарывая логосом ткань действительности, она соединяет ее с текстом. И чем искуснее шов между ними, тем с большей готовностью общество носит одежду уголовного правосудия. При этом власть стремится перекодировать юридическим языком в «допустимые» все новые изобретаемые технологии выявления, означивания «преступного» (скажем,

нынешние попытки использования «детектора лжи»), проникновения в душу преступника, все новые причины для своего вмешательства; все новые техники встраивания человеческой массы в юридические схемы.

Назначение наказаний является одним из маневров власти на текстовом поле отношений власти-знания. Каждый случай наказания в той или иной мере оценивается аудиторией. Последняя тем шире, чем показательней пример применения наказания. Каждый спрашивает себя: а мог бы я быть на его месте. При этом подвергается испытанию не только легитимность наказания, но и самого запрета. А в конечном итоге - легитимность власти и всего баланса сил в обществе. Так сходятся в одной точке власть и знание. Власть, стоящая на краю гибели, не может позволить себе строить эшафоты. Но гуманизм наказания будет оценен обществом как проявление силы тогда, когда оно солидарно в осуждении преступления.

По замечанию М. Фуко, «гуманность» наказания - почтительное наименование экономии и ее скрупулезных расчетов [Фуко, 1999, а 134].

Изменения в формах судопроизводства - тактические маневры по маскировке, легализации, оправданию, перераспределению власти между различными точками приложения власти, выявление новых объектов познания и воздействия; выработка новых техник познания, воздействия на эти объекты. Появление новых форм

уголовного процесса связано с новым способом порождения высказываний о преступлениях, наказаниях и их субъектах в контексте новой эпистемы, обусловленной сложившимися отношениями власти-знания в обществе: частная месть, восстановление попранных прав Государя, социальная защита общества, защита индивидуума. История ритуала судебной речи (история форм уголовного процесса) свидетельствует о том, как регламентировалось право голоса на возможность осуществить речь, значимую для определения преступного и наказуемого. При этом наказание является неотъемлемым продолжением процессуального порядка установления преступника и его вины. В механизме наказания воспроизводится истина преступления. Так, публичная казнь составляет часть процедуры, устанавливающей реальность того, за что карают. «Публичная казнь обеспечивает воссияние сразу и истины, и власти; оно - завершение ритуала следствия и церемония, в которой монарх празднует свой триумф; и она объединяет истину и власть в казнимом теле» [Фуко, 1999, с. 83-84].

Отношение «истина-власть» остается в центре всех карательных механизмов и сохраняется в современной уголовно-судебной практике, но совсем в другой форме и с совершенно иными последствиями. Существующая практика наказывания стремится к установлению максимально большой дистанции между «беспристрастными» поисками истины в суде и насилием, которое невозможно полностью устранить из наказания. Она старается подчеркнуть разнородность преступления, требующего наказания, и наказания, налагаемого государственной властью (ч. 2 ст. 7 УК). Истина и наказание должны быть связаны одним лишь отношением необходимого следования. Государственная власть не должна запятнать себя преступлением более серьезным, нежели то, за которое хочет покарать. Она должна оставаться невиновной в налагаемом ею наказании. А напротив, декларировать стремление к гуманности [Фуко, 1999, с. 84-85]. Исполнение наказание постепенно становится наиболее скрытой частью уголовной

32

процедуры .

32 В то время как публичная казнь принадлежит к церемониям, посредством которых власть показывает себя. Она - церемониал, посредством которого восстанавливается на миг нарушенная власть суверена; восстанавливается путем проявления себя во всем блеске.

67

Современная законодательная стилистика стремится сформировать представление о юридической беспристрастности. Законодательная техника маскирует карательную функцию усовершенствованиями судебной драматургии: расширился перечень ролей, набор сюжетов и объем аудитории. Усложнилась интрига уголовного дела, в частности, личина «зла» (преступника) может скрываться под процессуальной маской подвергающегося испытанию обвинением, а может и нет. Выполнение функции возмездия растворилось в действиях ансамбля участников, олицетворяющих силы Добра, Истины, Разума: Судья, Следователь, Прокурор, но также Эксперт, Специалист и др. Появление целого разряда «сведущих людей» (круг которых расширяется), которые от имени объективной Науки вносят свои вклады в производство истины. Образы карающей и судящей властей раскололись в правовом дискурсе и нарративном сознании аудитории. Субъект права на Истину обезличен, что и порождает иллюзию борьбы за истину, как нравственную ценность.

Главное, о чем мы хотим сказать старо, как мир, но мы хотели только подобрать для этого новые слова. Поскольку беспорядок является неотъемлемым качеством системы, постольку в обществе всегда присутствуют процессы разложения, субъекты, чье поведение асоциально. Всегда были, есть и будут люди, чье поведение требует корректирующего воздействия со стороны охранительной (иммунной) системы общества. Скажем прямо, в любом из нас заложена возможность быть преступником, впрочем, как и судьей, и палачом. Всегда в обществе была, есть и будет энергия разрушения. Сублимация этой энергии - проблема выживания общественного организма. Поэтому основное назначение уголовного процесса состоит в придании

Публичная казнь реактировала власть. Ее жестокость, блеск, насилие над телом, неравная игра сил, детально продуманный церемониал, словом, весь ее аппарат был вписан в функционирование судебно-правовой системы. Отсюда важность ритуала. Элементы ритуала делают публичную казнь больше чем актом правосудия: демонстрацией силы. Или, скорее, правосудие обнаруживается в публичной казни как физическая, материальная и страшная мощь суверена. Церемония публичной казни и пытки выставляет на всеобщее обозрение отношение власти, передающей свою мощь закону [Фуко, 1999, с. 71, 73, 76, 77].

управляемости процессам, происходящим в обществе; трансформация разрушительной энергии в полезную. Уголовное правосудие всегда производило, производит и будет производить особую категорию лиц - преступников и тем самым вносит свой вклад в стратификацию, упорядочение общества, но и оставляя задел для новых конфликтов. У каждой эпохи был свой знаковый лик преступника: «ведьма», «разбойник», «враг народа» (а теперь -«террорист», «олигарх»?), для выявления которого у уголовного правосудия всегда имеется подходящий инструментарий.

Только уголовным судом производятся основания для применения наказания. Эти основания суть психолингвистические факты, т.е. представления, идеи, эмоции, переживания, формирующиеся у аудитории относительно означаемого текстом уголовного закона, а также экстралингвистические факторы, которые стали предметом спора.

Факты - они в голове судей, присяжных. Слова, произнесенные в судебном заседании, становятся фактами, когда они овладевают составом суда и делаются убеждением судей. Внутреннее убеждение судьи, которое и дает бытие фактам, есть определенное состояние разума судьи. Однако разум судьи есть, в свою очередь, продукт языка. Речевая компетенция для различения истины и лжи закладывается в разум судьи, подобно программному обеспечению компьютера. По лингвопсихологическим схемам собирается интеллектуальный продукт под названием «судебная истина».

Судоговорение актуализирует значимость текста уголовного закона (его действительность в контексте данного дела), т.е. производит, создает лингвопсихическую реальность уголовного права. Судебная истина есть результат судоговорения. Посредством уголовного судопроизводства происходит проговаривание, внедрение в коллективное бессознательное значимости уголовно-правовых запретов. В процессе судопроизводства создается текстовая (знаковая) реальность, восполняющая реальную нехватку удовлетворенности, которую испытывает индивид в обществе себе подобных.

В уголовном суде присутствует игровой, драматический момент, необходимый для убеждения в справедливости, достоверности сказанного о преступлении и наказании. Уголовный закон обещает справедливое воздаяние за нарушение запрета. Как семиотическая

модель, уголовное правосудие значимо тогда, когда разыгрывается драма. Судебное шоу должно продолжаться, чтобы общество могло существовать.

Судоговорение по уголовным делам есть элемент речевого устройства общества. Назначение уголовного процесса проявляется в говорении, в проигрывании судебной драмы; непрестанной актуализации отношений власти-знания. Поэтому если с позиции отдельных его участников уголовный процесс выступает средством достижения множества целей, то с позиции единой общности (учитывая, что структура стремится к состоянию покоя) цель уголовного судопроизводства - это принятие окончательного решения по делу, точка в тексте, которая свидетельствует о достижении большей организованности.

Уголовное судопроизводство можно представить как совокупность семиотических техник, которые складываются в определенное устройство, способное производить знания о преступлении, преступнике и наказании; внушать актуальность запретов; производить разрядку агрессивной энергии, порождаемой желанием людей следовать примерам асоциального поведения.

Конечно, уголовное судопроизводство связано с выработкой «достоверного» знания о преступлении, преступнике и определением справедливого наказания. Только тогда оно может эффективно легализовывать и оправдывать применение насилия к индивидам, нарушившим уголовный запрет.

Уголовно-процессуальная форма, призванная формировать из «сырой» действительности юридические факты - основания для применения наказания, определяет цели уголовного права и составляет с ними одно целое.

При этом власти отнюдь не свойственно исключительное подавление беззаконности. В действии уголовного правосудия специально заложен расчет на всякого рода отсутствия и пробелы. В результате имеет место пигментация судебным дискурсом тела противозаконностей, которое по большей части остается латентным. Поэтому формы уголовного судопроизводства, техники доказывания следуют принципу отбора, принципу рассеивания, градуирования противозаконностей, а не их ликвидации. М. Фуко в связи с этим пишет: «Надо избавиться от иллюзии, будто уголовно-правовая система является главным образом (если не исключительно) средством борьбы с правонарушениями ...

карательные меры - не просто „негативные" механизмы, позволяющие подавлять, предотвращать, исключать, устранять, но что они связаны с целым рядом положительных и полезных последствий, которые призваны обеспечивать (в этом смысле можно сказать, что если законосообразные наказания должны карать за правонарушения, то установление правонарушений и их пресечение направлены, в свою очередь, на поддержание карательных механизмов и их функций)» [Фуко, 1999, с. 37-38].

Поэтому даже в «цивилизованных странах»33 существуют целые отрасли серой экономики, где используется труд нелегальных эмигрантов, контролируемых организованной преступностью. Власть сосуществует с деликвентностью и даже использует ее с выгодой для себя. Всегда уголовное судопроизводство было и не может не быть устройством, призванным дифференцированно управлять противозаконностями, а не уничтожать их. Ведь где есть власть, там есть сопротивление и жертвы власти. Где есть запрет, есть нарушение запрета, нарушители.

Сопротивление никогда не находится во внешнем положении по отношению к власти. Властные отношения могут существовать лишь как функция множества точек сопротивления [Фуко, 1996, с. 196].

Не следует думать о взаимоотношениях уголовного судопроизводства и преступлении как чисто негативном отношении: подавление, исключение, блокировка; скорее следует говорить об означивании, объективизации в тексте, создаваемом судебной речью, некоего смысла относительно преступления и преступнике; а также о процедурах сокрытия, маскировки, служащих легитимизации карательной практики.

Рассечение и рассеивание деликвентности, описание, учет, приручение, контроль и утилизация деликвентов для нужд общества, дифференцированное управление противозаконностями - вот наиболее характерные маневры власти, в которых задействовано и уголовное правосудие. Преступностью надо управлять, включать ее в приносящие пользу системы, приводить к оптимальному функционированию.

33 Так называемых нашими раболепствующими перед американской моделью демократии либералами.

Судебная речь, в конечном счете, служит тому, чтобы принуждать преступность к дискурсивному существованию. Общество пускает в ход целый арсенал дискурсивно-технических инструментов, объединенных в различные комбинации, чтобы производить о преступлении истинные дискурсы. Оно не только говорит о преступлении и принуждает к этому каждого, но и формулирует о нем регулярную истину, как если бы оно нуждалось в этом производстве истины. И оно, действительно, нуждается в определенном - историческом знании о преступлении и преступности. Очевидно, в силу биологических и экономических причин. Диспозитив доказывания, о котором мы говорили, связан с экономикой через многочисленные и изощренные передаточные звенья, основным из которых является тело человека, которое производит и которое потребляет34.

34 Так, акцентированное «презрение» к телу, характерное для техники пытки, квалифицированных видов казни было связано, очевидно, с общей установкой относительно смерти, существовавшей в те времена. В такой установке можно различить не только христианские ценности, но и демографическую, в каком-то смысле биологическую ситуацию: опустошения, производимые болезнями и голодом, периодические смертоносные эпидемии, чудовищная детская смертность, постоянные войны, шаткость биоэкономического равновесия (например, между мужчинами и женщинами) - все это делало смерть обычным явлением и порождало вокруг него ритуалы, которые должны были примирить с ней и придать смысл ее неослабной агрессивности. Кроме того, можно увидеть в подобной технологии доказывания и наказании отзвук производственного режима, где рабочая сила и, следовательно, человеческое тело не имеют ни полезности, ни торговой стоимости, которые они получают в экономии промышленного типа (см. об этом, например: [Фуко, 1999, с. 81 и след.]).

В наше время мы стали свидетелями такого сочетания уголовно -процессуальной формы и материального уголовного права, когда стало фактически невозможно применить какие-либо меры имущественного характера к обвиняемым в экономических преступлениях. В отличие от Англии, США в России бремя доказывания того, что имущество нажито преступным путем, всегда лежит на обвинителе. Вероятность того, что он справится с этой задачей в суде ничтожно мала. Такое положение можно было бы счесть удивительным, если бы не знать о насущной потребности в амнистии капитала. Что же, можно считать, что она произошла. С другой стороны, намерение властей сократить в ближайшие годы число содержащихся в местах лишения свободы почти в три раза тоже как нельзя кстати. Кому-то надо работать на фабриках, осваивать инвестиции. Вот из чего складывается социальная справедливость наказания.

В наше время экономическая расчетливость диктует разумную меру в практике наказаний. В правовом государстве результаты борьбы с преступностью носят избирательный характер. Далеко не все, преступившие уголовный закон, привлекаются к уголовной ответственности в установленном уголовно-процессуальным законом порядке. Значит, систему уголовно-правовых и уголовно-процессуальных средств надо рассматривать в качестве средства контроля за преступностью, удержания ее в определенных пределах. Очевидно, система охранительных правил и социальных институтов складывается не столько благодаря сознательным усилиям Законодателя или кого-то еще из власть предержащих, а интуитивно, благодаря бессознательной работе коллективного разума народа.

Социальное тело преступности в определенной мере формируется и поддерживается уголовным судопроизводством. Мы видим, что на практике результаты уголовного судопроизводства всегда бывают достаточно противоречивыми. С одной стороны, оно поддерживает в обществе значимость, психическую и физическую осязаемость запрета, проводит практику реального насилия. Но, с другой, - оно воспроизводит ту самую реальность, которую якобы призвано ликвидировать. Это как нескончаемый спектакль на тему преступления и наказания; шоу, которое представляет ценность в силу самого факта своего существования. Оно призвано давать разрядку психическому напряжению от неудовлетворенного желания последовать преступному примеру; развлекать, доставлять удовольствие и наводить ужас; воздействовать на бессознательные желания; воспитывать и подавать примеры антисоциального поведения, заражая ими других и заражаясь самим; порождать целые пласты новых текстов, легальных и нелегальных: криминальные хроники, детективная литература и гангстерские боевики (можно назвать это "criminal palp" - «криминальное чтиво»); вообще, криминальную субкультуру - от арго, искусства тату, блатного шансона до воровского закона, без которых немыслима современная жизнь; наконец, создавать целые сегменты теневой и серой экономики; производить распределение производительных сил, стратифицировать социальную структуру и пр. В общем, целый мир вертится вокруг этой речевой деятельности. Криминально-судебное шоу должно продолжаться, потому что такова жизнь. Преступность и уголовное

судопроизводство - это неотъемлемая часть культуры (массовой). Необходимая составляющая бытия общества. «Система уголовных наказаний должна рассматриваться как механизм, призванный дифференцированно управлять противозаконностями, а не уничтожать их» [Фуко, 1999, с. 129-130].

И последнее, судебная речь, театр уголовного правосудия выполняют еще одну функцию - мифотворческую, что составляет необходимый элемент действия права, психолингвистического феномена. С этими мифами о Государстве, которое борется с преступностью, о Воздаянии, Справедливости и Истине, о слугах Закона: «Судье» (неподкупном и справедливом), «Прокуроре» («живом воплощении законности»), «Милицанере»35 (участковом, городовом) и «Адвокате» - «нанятой совести» (он похлопочет, когда будет надо - «от тюрьмы не зарекайся», и возьмет на себя, за разумный гонорар, наши грехи), не так страшно жить, а некоторым даже нравится.

Библиографический список

Александров А.С. Язык уголовного судопроизводства : монография. - Н. Новгород : Нижегородская академия МВД РФ, 2001.

Александрова И.А. Мода и преступность. - Н. Новгород : НА МВД РФ, 1999.

Аристотель. Риторика : пер. с древнегреч. О.П. Цыбенко. - М., 2000.

Архив Московского городского суда, 2004.

Бахтин М.М. Проблема речевых жанров // Собрание сочинений : в 7 т. - М., 1996. - Т. 5.

Бодрийяр Ж. Система вещей. - М., 1995.

Владимиров Л.Е. Advocatus miles. - СПб., 1911.

Владимиров Л.Е. Суд присяжных. Условия института присяжных и метод разработки доказательств. - Харьков, 1873.

Владимиров Л.Е. Учение об уголовных доказательствах. - Тула : Автограф, 2000.

Вышинский А.Я. Речь государственного обвинителя на процессе антисоветского троцкистского центра. 1937 // Советская юстиция. -1937. - №3.

35 Вспомним Дмитрия Александровича Пригова: «Вот Милицанер стоит на месте / Наблюдает все, запоминает / Все вокруг...» [Пригов, 1991, с. 91].

Гадамер Х.-Г Истина и метод. - М., 1988.

Гредескул Н.А. К учению об осуществлении права. Интеллектуальный процесс, требующийся для осуществления права. -Харьков, 1900.

Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? - СПб., 1998.

Деррида Ж. О грамматологии : пер. с фр. Н. Автономовой. - М.,

2000.

Жижиленко А.А. Наказание. Его понятие и отличие от других правоохранительных средств. - Петроград: Типография «Правда», 1914.

Катков В.Д. К анализу основных понятий юриспруденции. -Харьков, 1903.

Лакан Ж. Инстанция буквы в бессознательном, или Судьба разума после Фрейда. - М., 1997.

Мизулина Е.Б. Технология власти: уголовный процесс. -Ярославль, 1992.

Речь государственного обвинителя - Прокурора Союза ССР тов. А.Я. Вышинского на процессе антисоветского троцкистского центра // Советская юстиция. - 1937. - № 3. - С. 19.

Петражицкий Л.И. Теория права и государства в связи с теорией нравственности. - СПб., 2000.

Пригов Д.А. Выходит слесарь в зимний двор... // Личное дело № : литературно-художественный альманах / сост. Л. Рубинштейн. - М. : Союзтеатр, 1991.

Рикер П. Торжество языка над насилием // Вопросы философии. -1996. - №4.

Рикер П. Время и рассказ. Т. 2: Конфигурация в вымышленном рассказе. - М.; СПб. : Университетская книга, 2000.

Рождественский Ю.В. Теория риторики. - М., 1997.

Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. - М., 1996.

Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. - М., 1999.

Фуко М. Археология знания. - Киев, 1996.

Фрейд З. Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии. - СПб., 1997.

Danet B., Bogoch B. Fixed fight or free-for-all? An empirical study of combativeness in the adversary system of justice // British journal of law and society. - 1976. - №7.

Riker M. On the principle of disoder in civilization: A socio-physical analysies of fashion change // Semiotica. - 1992. - №1/2 (91).