CC BY
53Бытие этого народа потрясает своим величием. А то, что это -действительно величие, а не приговоренная к немоте серость, проявляется в том, насколько властно и по каким путям ведут его за собой мудрость и сила любви - правда, исключительные у этого пастыря человеческих душ. Пути эти предполагают отсутствие иллюзий и в то же время - приятие самой суровой судьбы. Приятие действительное, без героической позы. Но тот, для кого святость означает безусловность существования в вере, увидит здесь ее становление. Что же касается той естественности, с которой трудная повседневность поддается воздействию предельно глубоких и тонких религиозных идей, той прямоты, с которой эти люди постигают суть дела и вступают на указанный им путь, все это возможно исключительно благодаря охарактеризованной выше общей установке народного ссознания. Он живет в самой непосредственной связи с землей и судьбой, но непосредственность ее нельзя понимать в природном или языческом смысле - равно как и в идеалистической трактовке, согласно которой здесь представлена лишь предварительная стадия истинно человеческого существования, ибо для преобразования подсознательного и интуитивного в подлинную духовность необходима была бы рефлексия. Такова схема, принятая на Западе; Достоевский же боролся именно против применения ее к своему народу, а тем самым - и за человека вообще. Он считал, что «перелом», ведущий от природности или языческой набожности к самой глубинной, духовной связи с Богом, совершается снова и снова - благодаря единению с Христом и восприятию бытия как проявления Божьей воли.
ЯЗЫЧЕСТВО
Выше уже упоминалось, что Достоевский сам проверял свои представления о религиозной позиции народа, создавая двух персонажей того романа, который ярче всех других его произведений раскрывает коварство разрушительного начала. Я говорю о «Бесах».
Вот своеобразная фигура Марьи Лебядкиной - «хромоножки», как она предстает из тех набросков Достоевского (к которым мы получили доступ благодаря сравнительно недавним публикациям), эта больная телом и душой женщина, с которой Ставрогин - личность не менее патологическая - связывает свою судьбу в расчете на то, что противоестественность этой связи взбодрит чувства, в которых ему отказано.
23
Образ Марьи Тимофеевны невероятно психологичен. Эта душевнобольная нередко пребывает в состоянии полного сумбура; в иные же моменты речи ее полны глубокого смысла и даже звучат пророчески. Кажется, она не замечает ничего вокруг - и в то же время ее суждения о людях свидетельствуют подчас о недюжинной проницательности. Это жалкое существо не знает страха; опустившийся брат мучит ее, она же чувствует себя княгиней, которая выше всякой боязни.
Жизнь Лебядкиной также находится во власти тех главных сил, о которых мы говорили выше. Это прежде всего - глубокая связь с природой. Связь эта вполне религиозна; но того перелома, о котором шла речь, - ее возрождения, принятого по воле Божьей, -здесь, как кажется, не происходит.
В Марье Лебядкиной есть нечто, напоминающее зачарованных персонажей народных сказок. Их веселость вызывает грусть и может мгновенно смениться глубокой тоской. Невольно вспоминаются люди, завороженные русалками или троллями и потерявшие вследствие этого рассудок... Дух такого человека проникнут религиозным началом природно, как в древних сказаниях, - язычески, мифологически.
К Марье Тимофеевне пришел Шатов; они разговаривают. Черпая подробности из своих фантазий, она рассказывает о том времени, которое она провела в монастыре:
«А тем временем и шепни мне, из церкви выходя, одна наша старица, на покаянии у нас жила за пророчество: "Богородица что есть, как мнишь?" - "Великая мать, отвечаю, упование рода человеческого". "Так, говорит, Богородица - великая мать сыра земля есть, и великая в том для человека заключается радость. И всякая тоска земная и всякая слеза земная - радость нам есть: а как напоишь слезами своими под собой землю на пол-аршина в глубину, то тотчас же о всем и возрадуешься. И никакой, никакой, говорит, горести твоей больше не будет, таково, говорит, есть пророчество". Запало мне тогда это слово. Стала я с тех пор на молитве, творя земной поклон, каждый раз землю целовать, сама целую и плачу. И вот я тебе скажу, Шатушка: ничего-то нет в этих слезах дурного; и хотя бы и горя у тебя никакого не было, все равно слезы твои от одной радости побегут. Сами слезы бегут, это верно. Уйду я, бывало, на берег к озеру: с одной стороны наш монастырь, а с другой - наша Острая гора, так и зовут ее горою Острою. Взойду я на эту гору, обращусь я лицом к востоку, припаду к земле, плачу, плачу и не помню, сколько времени плачу, и не помню я тогда и не знаю я тогда
24
ничего. Встану потом, обращусь назад, а солнце заходит, да такое большое, да пышное, да славное, - любишь ты на солнце смотреть, Шатушка? Хорошо, да грустно. Повернусь я опять назад к востоку, а тень-то от нашей горы далеко по озеру, как стрела, бежит, узкая, длинная-длинная и на версту дальше, до самого на озере острова, и тот каменный остров совсем как есть пополам его перережет, и как перережет пополам, тут солнце совсем зайдет, и все вдруг погаснет. Тут и я начну совсем тосковать, тут вдруг и память придет, боюсь сумраку, Шатушка» (Б., с. 116-117).
Это звучит как старая баллада, полная чудес и волшебства... Но Бог здесь - уже не тот живой Бог, Чей лик проглядывает во всех вещах, во всех определениях, в каждой судьбе и на пути к Которому - Его именем, послушанием Его Слову - действительность, оставаясь собой, преображается и обретает святость. Земля здесь -не тот символ плодородной, первозданной глубины и вместе с тем священной неприкосновенности Божественного распорядка, который присутствует, скажем, в словах Сони, угадавшей вину Рас-кольникова: «...Глаза ее, доселе полные слез, вдруг засверкали. "Встань! (Она схватила его за плечо; он приподнялся, смотря на нее почти в изумлении.) Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: 'Я убил!' Тогда Бог опять тебе жизни пошлет"» (П. и н., с. 322). Здесь - нечто совсем другое: зияющая пропасть неискупленной природы и тоска, утягивающая в бездну.
Однако творческая интуиция Достоевского, благодаря которой существенное раскрывается как бы само собой, уже одним выбором места и направления, избирает для этой женщины в качестве единственного собеседника, Шатова, понимающего ее и пользующегося ее симпатией. В нем живет то же, что и в Марье Лебядки-ной, но здесь оно именуется не «природой», а «народом».
Роман рисует демоническое начало, представленное в оторвавшемся от Бога человеке, в лишенной корней цивилизации. Но он показывает и другую крайность, другого демона - обожествление природы и поклонение народу как идолу. Именно Ставрогин, не способный ни к вере, ни вообще к самоотдаче, пробуждает в полупсихопате Шатове веру в божественность народа.
Шатов подводит итоги:
«Ни один народ... еще не устраивался на началах науки и разума; не было ни разу такого примера, разве на одну минуту, по
25
глупости. Социализм по существу своему уже должен быть атеизмом, ибо именно провозгласил, с самой первой строки, что он установление атеистическое и намерен устроиться на началах науки и разума исключительно. Разум и наука в жизни народов всегда, теперь и с начала веков, исполняли лишь должность второстепенную и служебную; так и будут исполнять до конца веков. Народы слагаются и движутся силой иною, повелевающею и господствующею, но происхождение которой неизвестно и необъяснимо. Эта сила есть сила неутолимого желания дойти до конца и в то же время конец отрицающая. Это есть сила беспрерывного и неустанного подтверждения своего бытия и отрицания смерти. Дух жизни, как говорит Писание, "реки воды живой", иссякновением которых так угрожает Апокалипсис. Начало эстетическое, как говорят философы, начало нравственное, как отождествляют они же. "Искание Бога" - как называю я всего проще. Цель всего движения народного, во всяком народе и во всякий период его бытия, есть единственно лишь искание Бога, Бога своего, непременно собственного, и вера в него как в единого истинного. Бог есть синтетическая личность всего народа, взятого с начала его и до конца. Никогда еще не было, чтоб у всех или у многих народов был один общий Бог, но всегда и у каждого был особый. Признак уничтожения народностей, когда боги начинают становиться общими. Когда боги становятся общими, то умирают боги и вера в них вместе с самими народами. Чем сильнее народ, тем особливее его Бог».
И дальше: «Низвожу Бога до атрибута народности? Напротив, народ возношу до Бога. Да и было ли когда-нибудь иначе? Народ - это тело Божие. Всякий народ до тех только пор и народ, пока имеет своего Бога особого, а всех остальных на свете богов исключает безо всякого примирения; пока верует в то, что своим Богом победит и изгонит из мира всех остальных богов. Так веровали все с начала веков, все великие народы по крайней мере, все сколько-нибудь отмеченные, все стоявшие во главе человечества. Против факта идти нельзя. Евреи жили лишь для того, чтобы дождаться Бога истинного, и оставили миру Бога истинного. Греки боготворили природу и завещали миру свою религию, то есть философию и искусство. Рим обоготворил народ в государстве и завещал народам государство. Франция в продолжении всей своей длинной истории была одним лишь воплощением и развитием идеи римского Бога, и если сбросила наконец в бездну своего римского Бога и ударилась в атеизм, который называется у них покамест со-
26
циализмом, то единственно потому лишь, что атеизм все-таки здоровее римского католичества. Если великий народ не верует, что в нем одном истина (именно одном и именно исключительно), если не верует, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своею истиной, то он тотчас же перестает быть великим народом и тотчас же обращается в этнографический материал, а не в великий народ. Истинный великий народ никогда не может примириться со второстепенною ролью в человечестве или даже с первостепенною, а непременно и исключительно с первою. Кто теряет эту веру, тот уже не народ. Но истина одна, а стало быть, единый из народов и может иметь Бога истинного, хотя бы остальные народы и имели своих особенных и великих богов. Единый народ-"богородец" - это русский народ» (Б., с. 198-200).
Невероятный ход мыслей - но до чего же современный!..
Здесь представлен уже не тот народ, о котором шла речь выше. Скорее здесь раскрывается та возможность демонического, которая таилась в органичной связи с народом. Религиозная же сила, именуемая здесь «Богом», - уже не Тот, о Котором также говорилось выше, не Живой Бог, Создатель и Господь, не Христос-Искупитель, дающий силы для преодоления человеком греховности, а нечто такое, что ведет к абсолютизации народа и - при соответствующих предпосылках - государства.
Тем сильнее впечатление от того, что мы читаем на следующей странице:
«- Извольте... - сурово посмотрел на него Николай Всеволодович, - я хотел лишь узнать: веруете вы сами в Бога или нет?
- Я верую в Россию, я верую в ее православие... Я верую в тело Христово... Я верую, что новое пришествие совершится в России... Я верую... - залепетал в исступлении Шатов.
- А в Бога? В Бога?
- Я... я буду веровать в Бога.
Ни один мускул не двинулся в лице Ставрогина. Шатов пламенно, с вызовом смотрел на него, точно сжечь хотел его своим взглядом» (Б., с. 200-201).
Примечания
1 См. главу третью.
27
