CC BY
842
УДК 821.161.1(091)"18"Достоевский
С. В. Белов
Роман Ф. М. Достоевского «Бесы»: некоторые аспекты восприятия
В статье предлагаются некоторые аспекты восприятия романа Ф. М. Достоевского «Бесы» в культурноисторическом движении России 1860-х гг.
Ключевые слова: Ф. М. Достоевский, «Нечаевское дело», разрыв с И. С. Тургеневым, главный герой «Бесов» - трагическая личность, Николай Ставрогин, мелкие бесы романа - духовные дети Ставрогина, Степан Трофимович Верховенский - чистый идеалист 1840-х гг., «Бесы» - великий христианский роман, гимн Христу и Его бессмертному делу
Sergey V. Belov
«Demons» by Fyedor M. Dostoyevsky: some aspects of perception
The article presents some aspects of the perception of the novel «Demons» by Fyedor M. Dostoyevsky in the cultural-historical movement of Russia of the 1860's.
Keywords: Fyedor M. Dostoevsky, political process «Nechaev's criminal case», rupture of relations with Ivan S. Turgenev, main character in «Devils» as a tragic personality, Nikolay Stavrogin, small devils of the novel - spiritual children by Nikolay Stavrogin, Stepan Timofeevich Verkhovenskiy - pure idealist 1840's, «Demons» as a great Christian novel, hymn to Christ and His immortal deeds
Нечаевский процесс вдохновил Достоевского на написание романа-памфлета «Бесы». Вероятно, Достоевскому были известны составленные С. Г. Нечаевым анархистские «Общие правила организации», так как действия Петра Верховенского - фанатическое следование нечаевским «правилам», хотя, если сравнить роман с его историческими прототипами, то по степени гротескности нечаевщина и вся связанная с ней полоса подпольной борьбы намного превосходит свое литературное изображение.
В «Бесах» нашли также отражение два биографических факта из жизни Достоевского за границей: окончательный разрыв с И. С. Тургеневым в Баден-Бадене в 1867 г. и посещение Достоевским в Женеве в том же году Первого конгресса Лиги мира и свободы.
Разрыв Достоевского с И. С. Тургеневым подготавливался уже давно, но причиной его была не личная антипатия, а столкновение на почве глубоких идейных разногласий двух людей, исповедующих диаметрально противоположные взгляды и убеждения. И. С. Тургенев - убежденный западник, сторонник введения парламентских форм правления в России. Достоевский - после каторги и ссылки - пламенный христианин, убежденный монархист, яростный противник европейской буржуазной цивилизации.
В образе «великого писателя» Кармазинова в «Бесах» Достоевский заклеймил в лице И. С. Тургенева ненавистный ему тип либерала-западника, которого он считал виновником по-
явления в России С. Г. Нечаева, Д. В. Каракозова и им подобных. Это убеждение еще больше окрепло в Достоевском, когда 29 августа (10 сентября) 1867 г. он посетил в Женеве заседание Первого конгресса Лиги мира и свободы. Писатель был поражен тем, что с трибуны перед многотысячной аудиторией открыто провозгласили истребление христианской веры, уничтожение монархий, частной собственности, чтобы «все было общее, по приказу». «А главное, - писал Достоевский своей племяннице С. А. Ивановой, -огонь и меч, и после того, как все истребится, то тогда, по их мнению, и будет мир»1.
Страшный теоретик разрушения в «Бесах» «длинноухий» Шигалев полностью наследует женевские впечатления Достоевского от Первого конгресса Лиги мира и свободы, а Ставрогин и Петр Верховенский разделяют впечатления Достоевского от общения тогда же, в Женеве, с главным вождем анархизма М. А. Бакуниным, который не только был вице-президентом конгресса, но и произнес на конгрессе чрезвычайно эффектную провокационную речь с требованием уничтожить русскую империю и вообще все централизованные государства.
Однако постепенно в процессе творческой работы роман-памфлет с главным героем Петром Верховенским - С. Г. Нечаевым вырастает в большой трагический роман с другим главным героем, подлинно трагической личностью - Николаем Ставрогиным. «.. .Это другое лицо (Николай Ставрогин) - тоже мрачное лицо, тоже злодей, - писал Достоевский 8 (20) сентября 1870 г.
М. Н. Каткову, издателю журнала „Русский вестник", где должен был печататься роман „Бесы", -но мне кажется, что это лицо трагическое, хотя многие, наверное, скажут по прочтении: „Что это такое?". Я сел за поэму об этом лице потому, что слишком давно уже хочу изобразить его. Мне очень, очень будет грустно, если оно у меня не удастся. Еще грустнее будет, если услышу приговор, что лицо ходульное. Я из сердца взял его»2.
Достоевский действительно «из сердца взял его». Ставрогин как бы завершает многолетние размышления писателя над демонической, «сильной личностью».
«Главному бесу» Николаю Ставрогину в романе должен был противостоять монах Тихон. В том же письме к Каткову Достоевский сообщал: «Но не все будут мрачные лица: будут и светлые... В первый раз хочу прикоснуться к одному разряду лиц еще мало тронутых литературой. Идеалом такого лица беру Тихона Задонского. Это тоже святитель, живущий на спокое в монастыре. С ним сопоставляю и свожу на время героев романа. Боюсь очень: никогда не пробовал; но в этом мире я кое-что знаю»3.
Однако «положительно-прекрасному» человеку - монаху Тихону - не суждено было войти в роман, и столкновение между атеистом Став-рогиным и верующим Тихоном не состоялось. М. Н. Катков не пропустил главу «У Тихона», испугавшись за нравственность читателей своего журнала. Межу тем выброшенная глава «У Тихона» - замечательное художественное создание писателя. Именно в этой главе борьба веры с неверием достигает предельного напряжения, здесь Ставрогин терпит окончательное и сокрушительное поражение.
Появление С. Г. Нечаева Достоевский связывает прежде всего и главным образом с безверием. Вот почему писатель намечает в романе «Бесы» идейную связь между нечаевцами и петрашевцами и, переживая появление С. Г. Нечаева в России и как свою личную трагедию, считает себя - бывшего петрашевца - тоже ответственным за распространение атеизма.
Весь смысл поразительных по откровенности слов Достоевского из «Дневника писателя» за 1873 г. о том, что он мог бы сделаться нечаевцем в дни своей юности, стал понятен только после смерти писателя из рассказа его друга, поэта А. Н. Майкова4. Оказывается, чтобы подготовить народ к восстанию, петрашевцы Достоевский, П. Н. Филиппов, Н. А. Спешнев, Н. А. Мордвинов, В. А. Милютин, Н. А. Момбелли и Н. П. Григорьев решили завести тайную типографию и выбрать комитет из пяти членов для непосредственного руководства, причем для соблюдения тайны «должно включить в одном из
параграфов приема угрозу наказания смертью за измену; угроза будет еще более скреплять тайну, обеспечивая ее».
Знакомые строки, весьма напоминающие дисциплину в пятерке Петра Верховенского в «Бесах» и в пятерке его прототипа С. Г. Нечаева. Но в центре романа «Бесы» стоит не Петр Верховенский - он слишком мелок для этого, он лишь исполнитель с претензией на верховодство. В центре - главный бес, Николай Ставрогин. В черновой тетради к роману есть запись: «Ставрогин все»5. Прообразом Ставрогина мог послужить петрашевец Николай Александрович Спешнев (даже имя у них одинаковое) - холодный, неприступный, загадочный, таинственный, еще до петрашевцев, за границей, думавший о создании тайного общества (в бумагах Спеш-нева, захваченных при его аресте, сохранился составленный им черновой проект обязательной подписки для вступления в «Русское тайное общество»).
«Меня зовут психологом, - отмечал Достоевский в одной из записных книжек, - неправда, я лишь реалист в высшем смысле, т. е. изображаю все глубины души человеческой»6. Только почувствовав этот высший пласт поэтики Достоевского, мы поймем, что «Бесы» - роман не о С. Г. Нечаеве и нечаевцах, что исключение из него святителя Тихона нисколько не изменило его общего духовного смысла. «Бесы» - великий христианский роман о бессмертии Христа и его дела.
Н. А. Бердяев точно определил подход Достоевского к человеку: «Достоевский берет человека отпущенным на свободу, вышедшим из-под закона, выпавшим из космического порядка и исследует судьбу его на свободе, открывает неотвратимые результаты путей свободы»7.
Человеку для его существования абсолютно необходима свобода. В этом основной пафос «Записок из подполья», «Записок из Мертвого дома» и «Бесов». Христианство - религия свободы. Но на путях свободы человека подстерегает опасность своеволия, когда в результате столкновения самых противоположных сил, борющихся в нем, он лишается способности окончательного выбора. Вот в чем основной смысл образа Ставрогина.
На путях свободы есть и другая опасность, другой соблазн, когда свободный человек может попасть под власть свободно выбранной им идеи. Собственно говоря, бесовщина - это и есть одержимость идеей, отъединяющей человека от реальной, иррациональной жизни. Петр Верховенский, поверивший исступленно в Ивана-Ца-ревича-Ставрогина, Кириллов, решивший доказать истинность своей идеи путем самоубийства,
и даже Шатов, фанатически проповедующий Ставрогину свою веру в богоносность русского народа, - все они становятся рабами своей идеи.
Но ведь и Петр Верховенский, и Шатов, и Кириллов и все остальные мелкие бесы романа - духовные дети Ставрогина, который может совмещать в себе и проповедовать самые противоположные начала: и веру в Бога, и безверие. Недаром Шатов говорит Ставрогину: «В то же самое время, когда вы насаждали в моем сердце Бога и родину, в то же самое время, даже, может быть, в те же самые дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка Кириллова ядом. Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления».
И фактически весь роман «Бесы» посвящен разгадке тайны Ставрогина, так как душевная смута главного героя, его духовная раздвоенность захватывают сначала несколько его учеников, затем целые кружки и, наконец, весь город, и распад его личности символизирует для Достоевского религиозный кризис, переживаемый Россией.
Писатель умело концентрирует все действие «Бесов» вокруг личности главного героя: экспозиция - Степан Трофимович Верховенский - духовный отец Ставрогина, четыре женщины - Лиза Тушина, Даша, Марья Тимофеевна, жена Шатова - все они часть его трагической судьбы; четверо мужчин - Шатов, Кириллов, Петр Верховенский, Шигалев - это идеи Ставрогина, начавшие собственную жизнь, и, наконец, мелкие бесы - Виргинские, Липутин, Лебядкин, Эркель, Лямшин - их тоже породил Ставрогин.
На примере различных действующих лиц Достоевский показывает, как духовное борение Ставрогина воплощается в революционных заговорах, бунтах, пожарах, убийствах и самоубийствах. Теперь оказывается, что преступление, совершенное бесами в провинциальном русском городке, в сто крат страшнее злодеяния Раскольникова или разврата Свидригайло-ва, ибо ничего нет страшнее, по-Достоевскому, чем принадлежность к подпольному коллективу, оправдывающему пролитие крови ни в чем не повинных людей (он познал это на собственном опыте, когда в молодости мог стать нечаевцем, а потом раскаивался всю жизнь).
В этом и есть смысл замечательных по точности и глубине слов В. В. Розанова: «Достоевский. вцепился в „сволочь" на Руси и стал пророком ее. Пророком „завтрашнего"»8. Конечно, В. В. Розанов имел в виду прежде всего и главным образом подпольных революционеров. Он не относит к ним Ставрогина и Кириллова, которые, греховно самоутверждаясь, все же не утратили своих личностей. У них есть еще свое,
единственное, неповторимое, пусть и греховное, лицо, а у Петра Верховенского и у шайки бездарных дураков-бесов, которых он для надежности сплотил в революционное подполье кровью неповинного человека, не лица, а личины, они все из хаоса, нечисть, плесень, мечтающие о хаосе, т. е. появлении антихриста - «Ива-на-Царевича».
Можно сказать так: русские ницшеанцы -Ставрогин, Кириллов (а еще раньше Раскольников и сам Достоевский-петрашевец, предвосхитившие Ф. Ницше) были только одержимыми, а революционеры-подпольщики стали уже бесами. Вот почему наивными кажутся попытки Петра Верховенского уговорить Ставрогина возглавить русскую революцию, стать «Ива-ном-Царевичем», так как Ставрогин глубже и сложнее всех, вместе взятых, социалистических идей - убогих, плотских и ничтожных. Ставро-гин, Кириллов, Раскольников, Иван Карамазов, Свидригайлов хотят заменить бессмертный, сияющий в душе каждого человека от рождения лик богочеловека личиной человекобога, сверхчеловека, которому все позволено.
Однако Достоевский не зря проводит границу между теми, кто поглощен идеей, и идеалистами, живущими призраками идеализма, который, по Достоевскому, неизбежно ведет к злу. Идеалист не видит зла, и поэтому зло в конечном счете порабощает его. Так, либерал-идеалист Степан Трофимович Верховенский, комический гибрид А. И. Герцена с Т. Н. Грановским, казалось бы, своей невинной болтовней никому не причиняет вреда. Но именно из идеализма Степана Трофимовича рождается «бесовство» его сына Петра, революционера и убийцы.
Достоевский редко создавал одномерные портреты героев (может, только революцио-неров-подпольщиков, задумавших свергнуть самодержавие), для него жизнь всегда - иррациональное, необъяснимое, загадочное, божественное чудо. Недаром, например, в «Преступлении и наказании», когда Раскольников, в котором всегда был «Шиллер живуч», называет свою юношескую любовь к хозяйкиной дочери «бредом весенним», Дуня вдохновенно возражает: «Нет, тут не один бред весенний». В образе Степана Трофимовича Верховенского, этого чистого идеалиста 1840-х гг., есть какая-то теплота жизни, есть и внутренняя правдивость: видно, что Достоевский вверяет ему некоторые дорогие ему мысли и убеждения.
Именно Степан Трофимович смело заявляет, что «сапоги ниже Пушкина», и бесстрашно говорит нигилистам на празднике: «А я объявляю, что Шекспир и Рафаэль выше освобождения крестьян, выше народности, выше социализ-
ма, выше юного поколения, выше химии, выше почти всего человечества, ибо они уже плод, настоящий плод всего человечества и, может быть, высший плод, какой только может быть! Форма красоты, уже достигнутая; без достижения которой я, может, и жить-то не соглашусь. Без хлеба можно прожить человечеству, без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете! Вся тайна тут, вся история тут!.. Не уступлю!..»
Но Степан Трофимович, устами которого Достоевский эстетически обличает бесов, неизбежно должен потерпеть духовное поражение, так как именно он, проповедуя счастье всего человечества, играет в карты на своего крепостного Федьку. И этот практический аморализм и породил в конечном итоге нигилистов-шестиде-сятников, бесов.
Сочетание эстетизма в теории с безнравственностью на практике порождает прежде всего главного беса - Ставрогина. Н. А. Бердяев справедливо пишет: «Ставрогин - солнце, вокруг которого все вращается. И вокруг Ставрогина поднимается вихрь, который переходит в беснование. Все тянется к нему, как к солнцу, все исходит от него и возвращается к нему, все есть лишь его судьба. Шатов, П. Верховенский, Кириллов лишь части распавшейся личности Ставрогина, лишь эманация этой необыкновенной личности, в которой она истощается. Загадка Ставрогина, тайна Ставрогина - единственная тема „Бесов". Единственное „дело", которым все поглощены, есть „дело" о Ставрогине. Революционное беснование есть лишь момент судьбы Ставрогина, ознаменование внутренней действительности Ставрогина, его своеволия»9.
Главный порок Ставрогина, вследствие которого он оторвался от Бога и людей, - это его безмерная гордость. Недаром в своем завещании, в своем последнем слове, в речи об А. С. Пушкине, сказанном за полгода до смерти, Достоевский специально подчеркивал: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость»10.
Тайна Ставрогина запечатлена на его лице: «Волосы его были что-то уж очень черны, светлые глаза его что-то уж очень спокойны и ясны, цвет лица что-то уж очень нежен и бел, румянец что-то уж слишком ярок и чист, зубы, как жемчужины, губы, как коралловые, - казалось бы, писаный красавец, а в то же время как будто и отвратителен. Говорили, что лицо его напоминает маску».
Каждая новая сцена романа усиливает наше впечатление от роковой раздвоенности Ставрогина, заключающейся в сочетании двух слов, определяющих его внешность, его облик, его
лицо: «отвратительная красота». Сверхчеловеческая сила Ставрогина - и в то же время его полное бессилие, жажда веры - и в то же время поразительное безверие, постоянные поиски Ставрогиным своего «бремени» - и одновременно абсолютное его духовное омертвение.
Раздвоение Ставрогина достигает своей кульминации в сцене с Дашей, которой он признается, что его посещает бес (эта сцена осталась только в журнальной публикации романа в «Русском вестнике», в последующих изданиях она была исключена в связи с выпадением главы «У Тихона»):
Я знаю, что это я сам в разных видах, двоюсь и говорю сам с собой. Но все-таки он очень злится, ему ужасно хочется быть самостоятельным бесом и чтобы я в него уверовал в самом деле. Он смеялся вчера и уверял, что атеизм тому не мешает.
- В ту минуту, как вы уверуете в него, вы погибли!.. - с болью в сердце вскричала Даша.
- Знаете его вчерашнюю тему? Он всю ночь утверждал, что я фокусничаю, ищу бремени и не-удобоносимых трудов, а сам в них не верую.
Он вдруг захохотал, и это было ужасно нелепо. Дарья Павловна вздрогнула и отшатнулась от него.
- Бесов было ужасно много вчера! - вскричал он, хохоча, - ужасно много! Из всех болот налезли11.
Ставрогина поражает смертный грех гордыни, грех утверждения себя вне Бога, ибо, по Достоевскому, если нет Бога, то я - Бог. Однако неверие совсем не мешает быть суеверным, наоборот, Достоевский считал, что атеизм неизбежно приведет к суеверию, которое является верой в дьявола, в беса и их приспешников. На насмешливый вопрос Ставрогина: «А можно ли веровать в беса, не веруя совсем в Бога?» -Тихон отвечает: «О, очень можно, сплошь и рядом».
Все, что делает Ставрогин в романе, - это агония сверхчеловека. От рождения ему было предназначено высокое призвание, но он предал самое святое и дорогое - отрекся от Бога. Самоубийство Ставрогина ничего не меняет, так как еще при жизни его постигла самая страшная кара - духовная смерть. Душа его разлагается, и ее гниение порождает духовных детей Ставрогина: Шатова, Кириллова, Петра Верховенского, Шигалева, а те в свою очередь порождают более мелких бесов и т. д. - бесовщина завертелась, закружилась в России (сам же бес Ставрогина превратился в черта Ивана Карамазова).
Духовные ученики Ставрогина воплоща-
ют в себе все противоречия его души. Они по-разному относятся к своему учителю, но все они вышли из его гордыни и своеволия, из его безверия, из его неспособности верить в Бога.
Духовное раздвоение Ставрогина превращается у Шатова в личную трагедию. Достоевский определяет Шатова как «одно из тех идеальных русских существ, которых вдруг поразит какая-нибудь сильная идея и тут же разом точно придавит их собою, иногда даже навеки. Справиться с нею они никогда не в силах, а уверуют страстно, и вот вся жизнь их проходит потом как бы в последних корчах под свалившимся на них и наполовину совсем уж развалившим их камнем».
Шатова раздавила русская мессианская идея, но тлетворное влияние Ставрогина сказалось в том, что сам носитель этой идеи о русском народе-богоносце, Шатов, не верит в Бога. Шатов вдохновенно произносит замечательный монолог о религиозном призвании русского народа - несомненно, что это Достоевский вверяет ему свои самые сокровенные мысли, но Ставрогин, которого уже ничто не волнует, довольно холодно спрашивает:
...я хотел лишь узнать: веруете ли вы сами в Бога или нет?
- Я верую в Россию, я верую в ее православие. Я верую в тело Христово. Я верую, что новое пришествие совершится в России. Я верую. - залепетал в исступлении Шатов.
- А в Бога? В Бога?
- Я. я буду веровать в Бога.
Раздвоение между верой и неверием обрекает Шатова на гибель, так же как другого ученика Ставрогина, Кириллова, раздвоение ума и сердца обрекает на самоубийство. Кириллова тоже придавила идея. Недаром Петр Верховенский насмешливо говорит ему: «Знаю, что не вы съели идею, а вас съела идея».
Умом Кириллов доходит до отрицания Бога, но сердцем чувствует, что без Бога жить невозможно. Но как «жить с такими двумя мыслями?» Кириллов находит, как ему кажется, выход в идее человекобога. Диалог Кириллова со своим духовным учителем - кульминация его личной трагедии. «Кто научит, что все хороши, тот мир закончит», - говорит Кириллов. Но Ставрогин возражает: «Кто учил, того распяли». Кириллов уточняет: «Он придет, и имя Ему будет челове-кобог». Но Ставрогин переспрашивает: «Богочеловек?» Кириллов настаивает: «Человекобог, в этом разница».
Кириллов абсолютно точен: Христа он подменяет Антихристом. «Если нет Бога, то я Бог.
Если Бог есть, то вся воля Его, и без воли Его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие. Я обязан себя застрелить, потому что самый полный пункт моего своеволия - это убить себя самому.»
Роковая раздвоенность Ставрогина воплощается в личную трагедию Кириллова: «Бог необходим, а потому должен быть, но я знаю, что Бога нет и не может быть, - нельзя с такими двумя мыслями жить».
Но пути человекобожества, т. е. человеческого своеволия, не исчерпываются образом Кириллова. Достоевский идет дальше и глубже. Он создает зловещий образ Петра Верховенского. Из формулы «Если Бога нет, то все позволено», являющейся неизбежным следствием раздвоенности и распада Ставрогина, его ученик Петр Верховенский полностью усвоил ее вторую часть - «все позволено».
Достоевский понял диалектику развития безбожной идеи революционного социализма, ведущей в конечном результате к бесчеловечности, идея «все во имя человека» приводит к истреблению человека. Для Петра Верховенского уже нет человека, потому что он сам уже не человек. И неслучайно убийца по ремеслу Федька Каторжный награждает пощечинами убийцу по убеждению Петра Верховенского, кровавого организатора безбожной революции. Федька Каторжный, несмотря на все свои великие грехи, вопреки усилиям Петра Верховенского, так и не стал революционером, а остался верующим в Бога.
И здесь можно вспомнить духовный путь самого Достоевского, который в лице Петра Верховенского казнит свою революционность и атеизм периода петрашевцев. Именно простые каторжники - униженные и оскорбленные, отверженные, убийцы по ремеслу - вернули писателю снова истинный образ Христа.
К С. Г. Нечаеву как прототипу Петра Верховенского и к нечаевскому делу Достоевский подходит с религиозных позиций. Для писателя социализм и революция всегда естественные и неизбежные следствия атеизма, ибо если Бога нет, то все позволено.
Принцип вседозволенности ведет к полной аморальности и в политике (нравственная аморальность Ставрогина порождает политическую аморальность его ученика), и Петр Верховенский становится вдохновенным поэтом хаоса, смуты, разрушения беспредела:
.Мы сначала пустим смуту. Мы проникнем в самый народ. Мы пустим пьянство, сплетни, доносы; мы пустим неслыханный разврат, мы всякого гения потушим в младенче-
стве... Мы провозгласим разрушение. Мы пустим пожары. Мы пустим легенды. Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал. Затуманится Русь.
Из этого страшного монолога неизбежно вырастает шигалевщина. И неслучайно в процессе работы над романом из Петра Верховенского выделился его дополнительный образ -Шигалев, создатель новой системы «устройства мира». «Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия, все это годится разве для воробьев, а не для общества человеческого, - излагает Шигалев на заседании „У наших" свою теорию общественного устройства. - Но так как будущая общественная форма необходима именно теперь, когда все мы наконец собираемся действовать, чтоб уже более не задумываться, то я и предлагаю собственную мою систему устройства мира. Объявляю заранее, что система моя не окончена. Я запутался в собственных данных; и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом».
Итак, по Достоевскому, революционноатеистические идеи неизбежно ведут к ши-галевщине, земному раю, когда весь народ превратится в послушное стадо, которым управляют избранные, одна десятая человечества. «Но тирания эта, неслыханная в истории мира, - отмечает Н. А. Бердяев, - будет основана на всеобщем принудительном уравнении. Шигалевщина и есть исступленная страсть к равенству, доведенному до конца, до предела, до небытия»12.
Теоретик Шигалев порождает зловещую фигуру Великого Инквизитора, который уже на практике реализовал «безграничный деспотизм». Но в «Братьях Карамазовых» Великому Инквизитору противостоит Христос, а Ивану Карамазову - Зосима и Алеша. Исключение же из «Бесов» главы «У Тихона» сделало этот роман на первый взгляд безысходной трагедией. Но это абсолютно неверное впечатление.
Конечно, роман «Бесы» - грозное пророчество писателя о надвигающихся на мир катастрофах - это роман-предупреждение, призыв к бдительности людей. Достоевский был единственным человеком, кто из нечаевского дела вывел заключение: на мир надвигаются нечаевы и ему подобные бесы-революционеры, которые будут шагать по трупам для достижения своих целей, для которых всегда цель оправдывает средства и которые даже не замечают, как постепенно средства становятся самоцелью13.
Однако роман «Бесы» вовсе не безысход-
ная трагедия, иначе Достоевский включил бы выброшенную М. Н. Катковым из журнальной публикации главу «У Тихона» в отдельное издание «Бесов» 1873 г. Но он этого не сделал, ибо прекрасно понимал, что и без этой главы «Бесы» остаются великим христианским романом, гимном Христу и Его бессмертному делу.
Прежде всего, и без святителя есть в романе одно лицо, противостоящее бесам и их темным делам и замыслам. Это юродивая во Христе, ясновидящая хромоножка Марья Тимофеевна Лебядкина, живущая в миру отшельницей. Именно ей, первой разоблачившей главного беса -Ставрогина, Достоевский доверяет произнести самые сокровенные слова о Матери-Земле:
А тем временем и шепни мне, из церкви выходя, одна наша старица, на покаянии у нас жила за пророчество: «Богородица что есть, как мнишь?» - «Великая мать, отвечаю, упование рода человеческого». - «Так, говорит, Богородица - великая мать сыра земля есть, и великая в том для человека заключается радость. И всякая тоска земная и всякая слеза земная - радость нам есть; а как напоишь слезами своими под собой землю на поларшина в глубину, то тотчас же о всем и возрадуешься. И никакой, никакой, говорит, горести твоей больше не будет, таково, говорит, есть пророчество.» Уйду я, бывало, на берег к озеру: с одной стороны наш монастырь, а с другой - наша Острая гора, так и зовут ее горой Острою. Взойду я на эту гору, обращусь я лицом к востоку, припаду к земле, плачу и не помню, сколько времени плачу, и не помню я тогда и не знаю я тогда ничего.
Этот радостный плач Марьи Тимофеевны, в котором через символ Матери-Богородицы и Матери-Земли открывалось Божественное начало мира, и является верой в победу Христа над бесами.
Но и без Марьи Тимофеевны христианский смысл романа не изменился бы. У Достоевского всегда «свет во тьме светит, и тьма не объяла его». Используя евангельскую притчу об исцелении Христом бесновавшего человека, Достоевский верит, что Россия и мир в конечном итоге излечатся от бесов-революционеров. Исключение же главы «У Тихона» из окончательного текста романа привело к тому, что его смысл стал заключать в себе «доказательство от противного». Все, что устраивают «бесы» в маленьком губернском городке, и является убийственным приговором их делу.
Мировоззрение Достоевского выражено в заключенной в его произведениях символике Добра, и эта символика Добра, т. е. диа-
лектический результат целого, вырастает при полном учете всех логических сопоставлений и контрастов, при полном учете всех идей -образов, которые венчаются идеей Добра. Только учитывая эту символику Добра, можно понять христианский смысл «Бесов», понять «Легенду о Великом Инквизиторе», понять молчание Христа перед Великим Инквизитором, как и, кстати, молчание Христа перед Пилатом. Они не понимали, что молчание Христа и есть лучшее опровержение их аргументов, ибо то, что делают бесы и Великий Инквизитор настолько явно противоречит Христу и его учению, что даже не нуждается ни в каком особом опровержении.
Христианство учит, что всякая человеческая личность есть верховная святыня, она священна и неприкосновенна, даже самый падший человек сохраняет образ и подобие Божье; для бесов же, отрицающих нравственный закон, человек является лишь средством для достижения их целей. Правда, бесы любят оправдывать отрицание ими Бога существованием зла в мире. Но весь роман «Бесы» и является лучшим ответом на это возражение. «Бог именно потому и есть, что есть зло и страдания в мире, - справедливо пишет Н. А. Бердяев, - существование зла есть доказательство бытия Божьего. Если бы мир был исключительно добрым и благим, то Бог был бы не нужен, то мир был бы уже богом. Бог есть потому, что есть зло. Это значит, что Бог есть потому, что есть свобода»14.
Но победа зла, победа бесов может быть только призрачной, временной, недолговечной. Роман «Бесы» заканчивается светлым пророчеством о России, когда книгоноша Софья Матвеевна читает Степану Трофимовичу Верховенскому на постоялом дворе евангельский рассказ об исцелении бесноватого. «Эти бесы, - произнес Степан Трофимович в большом волнении. - это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и бесенята, накопившиеся в великом и малом нашем больном, в нашей России, за века, за века!.. Но великая мысль и великая воля осенят ее свыше, как и того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы. Вся нечистота. Но больной исцелится
и „сядет у ног Иисусовых". и будут все глядеть с изумлением.»
С верой в христианский путь России Степан Трофимович снова обретает веру в идею бессмертия:
Мое бессмертье уже потому необходимо, что Бог не захочет сделать неправды и погасить совсем огонь раз возгоревшийся к нему любви в моем сердце. И что дороже любви? Любовь выше бытия, любовь венец бытия, и как же возможно, чтобы бытие было ей неподклонно? Если я полюбил Его и обрадовался любви людей - возможно ли, чтоб Он погасил и меня, и радость мою и обратил нас в нуль? Если есть Бог, то я бессмертен!
В этих словах и заключается великий христианский смысл романа «Бесы», ибо вся человеческая судьба полностью определяется идеей бессмертия, а если есть бессмертие, то бесы всегда обречены.
Примечания
1 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л., 1985. Т. 28, кн. 2. С. 224.
2 Там же. 1986. Т. 29, кн. 1. С. 142.
3 Там же.
4 См.: Ф. М. Достоевский. Статьи и материалы. М.: Пг.,
1922. [Кн. 1]. С. 268-270.
5 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л., 1974. Т. 11. С. 207.
6 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 1. Биография, письма и заметки из записной книжки. СПб., 1883. С. 373.
7 Бердяев Н. А. Миросозерцание Достоевского. Прага,
1923. С. 42-43.
8 Розанов В. В. Опавшие листья. СПб., 1913. С. 362.
9 Бердяев Н. А. Указ. соч. С. 39-40.
10 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л., 1984. Т. 26. С. 139.
11 Там же. Л., 1975. Т. 12. С. 141.
12 Бердяев Н. А. Духи русской революции. Пг., 1918. С. 24.
13 Об этом хорошо сказано у Юрия Трифонова в статье «Загадки и провидение Достоевского» (Новый мир. 1981. № 11).
14 Бердяев Н. А. Миросозерцание Достоевского. С. 86.
