CC BY
60
Вестник Московского университета. Сер. 22. Теория перевода. 2015. № 1
В.Г. Кульпина,
доктор филологических наук, доцент кафедры славянских языков и культур факультета иностранных языков и регионоведения МГУ имени М.В. Ломоносова; e-mail: vgrkulpina@mail.ru
В.А. Татаринов,
доктор филологических наук, президент Российского терминологического общества (РоссТерм); e-mail: rossterm@mail.ru
ЯПОНИСТИКА В СЛАВЯНСКОМ КОНТЕКСТЕ (о языковых единицах, о переводе хайку, концептах и субконцептах, японизмах в лексикографии и др.)
Предпринят критический анализ проблем сопоставительной лингвистики, лингвокультурологии, лексикографии и других отраслей гуманитарного знания, представляемых авторами рецензируемого сборника. Основное внимание обращается на сопоставительные и переводческие аспекты японо-славянских лингвистических и лингвокультурных параллелей.
Ключевые слова: лингвистика, лингвокультурология, лексикография, сопоставительный анализ, японский язык, польский язык, русский язык.
Valentina G. Kulpina,
Dr. Sc. (Philology), Assistant Professor at the Faculty of Foreign Languages and Regional Studies, Lomonosov Moscow State University, Russia; e-mail: vgrkulpina@mail.ru
Viktor A. Tatarinov,
Dr.Sc. (Philology), President of Russian Terminology Society, Russia; e-mail: rossterm@mail.ru
JAPONISTICS IN SLAVIC CONTEXT (language units, translation of haiku, concepts and subconcepts, Japonosms in lexicography etc.)
There was critical analysis on problems of linguistics, linguoculturology and lexicography and other branches of humanities carried out in the articles presented by the authors of reviewed collected articles. The attention is focused on the contrastive and translating aspects of Japanese-Slavic linguistic and linguocultural parallels.
Key words: linguistics, linguoculturology, lexicography, contrastive analysis, Japanese language, Polish language, Russian language.
Идея рецензируемого издания "Opuscula Iaponica et Slaviсa"1 — представить конфронтативный срез развития японистики в славянских странах. Адепты японистики и разных департаментов языкознания могут
1 Opuscula Iaponica et Slavica / Ed. Marek A. Iwanowski; Zalozyciel i patron serii Jan Wawrzynczyk. Warszawa: BEL Studio, 2014. Vol. I. 228 s.
многое узнать об истоках японского языка, к которым в разных исследовательских ракурсах обращаются уважаемые авторы сборника. Статьи сборника помогут читателю, не знакомому с японским языком и культурой, сформировать о таковых представление. Для специалистов же статьи явятся серьёзным импульсом по пути накопления знаний о предмете и стимулом, побуждающим к аналитическим исследованиям.
Основателем и издателем серии "Opuscula Iaponica et Slavica" является Ян Вавжиньчик, известный в нашей стране лексиколог, специалист по толковой и двуязычной лексикографии — русско-польской и польско-русской, создатель аспектных словарей самого разного профиля — словообразовательных, фразеологических, хронологизационных и др., специалист по созданию полезных и оригинальных библиографических словарей (см., например, MBJS).
Редактор первого тома Марэк Ивановски является известным польским японистом. Его новейшая книга — обратный японско-польский словарь. Если перевести название словаря с польского языка буквально, то оно звучит так: «Атерговник японско-польский». Однако этот буквальный перевод с польского языка требует разъяснений. Согласно польской (и международной) традиции, все обратные словари называются словарями a tergo. Ян Вавжиньчик — редактор серии "Opuscula Iaponica et Slavica" — от этого латинского названия a tergo создал польский дериват «атерговник», название вполне благозвучного научного вида, которое принято уже многими польскими учёными. В российской традиции такие словари, в которых материал распределён по окончаниям, принято называть обратными, или грамматическими, словарями. Иногда их называют инверсариями.
Сборник открывается статьёй Владимира Михайловича Алпатова (Россия, Институт языкознания РАН) "The notion of sound and word in the European and Japanese linguistic" ('Понятие звука и слова в европейской и японской лингвистике'). Проблема основной языковой единицы японского языка обсуждается на фоне европейской лингвистической традиции. Автор обращается к такой фонетико-фонологической единице, выделяемой в японском языкознании, как он (хотя это слово обычно переводят как слог, в реальности же оно может означать также звук и другие единицы). На фоне погружения в античную традицию — от звука к слогу и море — В.М. Алпатов указывает на своеобразие традиции, сложившейся в японском языкознании, согласно которой японские слоговые азбуки — хирагана (для записи японских слов) и катакана (для записи заимствований) — опираются на оны (с известными исключениями). Значительно более крупной единицей, чем оны, является бунсэцу — часть предложения (потенциально способная трансформироваться в предложение). В то же время в японской лингвистике основной единицей (шире морфемы, но короче слова) считается го — лингвистический конструкт, коррелирующий с частью речи и состоящий не только из автономных, но и из несамостоятельных единиц. Несамостоятельные го, с точки зрения европейских языковедческих представлений, формируют нестандартные грамматические категории: варьируемые (ёдооси), к которым относятся глаголы, прилагательные и др., и не варьируемые (ёси) — к ним причис-
ляются послелоги, частицы и некоторые глагольные аффиксы. В результате такого подхода автономные го (возможно, мы имели бы право назвать их автосемантическими) коррелируют не с морфемой и словом, но — с основой слова в европейском понимании, во всяком случае, близки к ней. Отмечается, что понимание словоизменения и деривации в японском и европейском языкознании разнится, хотя общее в подходах может быть найдено. Так, выделяются единицы, которые могут сочетаться со многими го, и го с ограничениями на сочетаемость, что и предопределяет возможности их употребления. Критерии их выделения В.М. Алпатов сравнивает с критериями в европейской лингвистике, применяемыми для отделения аффиксов от строевых слов: строевые слова присоединяются к целому слову, а аффиксы — к части слова (корню или основе). Однако, согласно лингвистическим воззрениям Хасимото Синкити, идущим прямо от японской лингвистической традиции, основные критерии регулярности не связаны с делением на аффиксы и строевые слова. В европейских и японских концепциях критерии выделения названных грамматических категорий разнятся. Хотя некоторые подходы японских языковедов напоминают подходы к словообразовательным аффиксам в европейской традиции, тем не менее границы слов устанавливаются здесь по иным принципам.
Различия в подходах к выделению языковых единиц (базовых и вторичных) в японской и европейской лингвистических традициях объясняются В.М. Алпатовым в первую очередь структурными различиями самих языков — в условиях, когда на эти представления накладывает свой отпечаток языковедческая интуиция, а также неосознанные лингвистические представления самих носителей языков. При сопоставительном анализе нельзя не учитывать ту очевидность, что «центральной единицей европейской лингвистической традиции со времён античной грамматики является слово. Другие единицы мыслятся как части слов или как словосочетания» (с. 12). При этом, хотя «дефиниции слова многочисленны и разнообразны, необходимость в этом понятии очевидна, и слова в европейских языках выделяются практически аналогичным образом, несмотря на различие теоретических концепций» (с. 13), отсюда вся морфология описывается как изменение всего слова (не как добавление аффиксов к корню). Именно представленный выше подход служит В.М. Алпатову контрастивным фоном для описания японской традиции, отличающейся значительной спецификой. И таким образом, лингвистические признаки основных единиц японской традиции — го — не аналогичны таковым в европейской традиции. Дефиниции слова и го не тождественны друг другу, тем не менее корреляции между этими единицами могут быть установлены. Го выдвигается на роль главной психолингвистической единицы японского языка, без выделения которой адекватная картина составных элементов этого языка сложиться не может (шкалой сравнения служит опора на слово в распространённых европейских языках). В связи с вышесказанным В.М. Алпатов подчёркивает, что одним из общих, универсальных, признаков в строении мозга является наличие неких единиц, содержащихся в нем в виде готовых комплексов: «Если считать их фонемами, порождение текстов будет слишком сложным. Но трудно себе
представить себе, что это предложение: их число было бы слишком велико. Оптимальные единицы в языках разной структуры могут различаться» (с. 16). Итак, определение границ слов в японской лингвистике выглядит иначе, чем в европейской традиции, и этот факт глубоко впечатляющ. В.М. Алпатов обращает внимание на психолингвистические основания этого разграничения, подпитывающие гипотезу, что такая единица, как слово, реально существует в мозгу носителя языка, служа опорой процесса порождения текста. Особо акцентируется плодотворность интереса, проявляемого к таким традициям описания языков, которые не являются слепком с европейской традиции.
Статья В.М. Алпатова имеет большое значение для теории и практики перевода, поскольку различия в вычленимости основной интегративной языковой единицы в японском языке и в европейских языках проецируются непосредственно в особенности выделения так называемой единицы перевода и, соответственно, в закономерности установления отношений эквивалентности между японским языком и языками перевода.
Ян Вавжиньчик в статье «Лексические японизмы в электронных эскизах Библиографического словаря польского языка» занимается изучением вопроса представленности японизмов в польской лексикографии. Он полагает, что изучение этой категории заимствований требует большого хронологического разброса и широкого охвата таких лексикографических жанров, как толковые словари польского языка, словари иностранных слов и польские энциклопедии.
Японизмы Я. Вавжиньчик извлекает из своего «Библиографического словаря польского языка. Доэлектронная версия», в котором зафиксировано определённое количество слов/словосочетаний, заимствованных из японского языка (в латинской или иной записи). Среди таковых мы находим такие известные лексемы (позволим себе привести их в русской графической системе, поскольку они совпадают с соответствующими русскими лексемами), как банзай (восклицание!), бусидо (кодекс самурая), гейша, джиу-джитсу (вид борьбы), икебана, кабуки, камикадзе, каратэ, кимоно, оригами (фигурки, вырезанные из бумаги), самурай, сумо, синтоизм, татами, а также менее известные, например исторические термины, такие, как сёгун — старинный японский военный чин, музыкальные — сямисэн (музыкальный инструмент) и другая эрудитивная лексика. Составленный им список японизмов Я. Вавжиньчик считает целесообразным спроецировать на самые известные словари польского языка и словари иностранных слов (начиная с самых старых словарей и вплоть до наших дней), что является немалой работой, которую не сделать одному человеку. В рамках своего собственного лингвистического эксперимента Я. Вавжиньчик сосредоточил внимание на «Энциклопедическом словаре иностранных слов» под редакцией С. Ляма (Макала, 1939) и современном «Словаре иностранных слов» под редакцией М. Банько (М&г-szawa, 2005). Я. Вавжиньчик анализирует также результаты реализации Программы исследований новой польской лексики, предпринятой Институтом польского языка Польской академии наук в Кракове. Созданные в рамках данной Программы орфографические данные документируют определённое количество японизмов из языка прессы (с. 21). Среди таковых,
в частности, jakuza 'якудза', judok 'дзюдоист', karoshi 'кароси', tsunami 'цунами'. Однако Я. Вавжиньчик подчёркивает, что представленный в рамках выполнения указанной Программы материал может иметь лишь дополнительную значимость, поскольку в ней не приводятся исторические даты первого употребления японизма. А ведь не все из этих японизмов новы, «не все появились после Второй мировой войны или переломного 1989 г., часть из них была известна и использовалась в польских текстах до 1940 г.» (с. 22). Я. Вавжиньчик полагает, что этот лексический материал следует верифицировать с точки зрения его хронологии (например, следует ожидать, что слово karoshi 'кароси' известно уже с 2003 г. (а не с 2005). В целом же — чтобы описывать жизнь японских слов в польском языке, следует вести документацию из источников в исторической последовательности, не пропуская ни одного периода. Задачи такого типа описания успешно решаются в издающемся с 2010 г. «Лексическом депозитарии польского языка». Вышло уже 12 томов, объём всей серии запланирован на 50 томов. Тома 11—40 уже подготовлены к печати; их статус определён как приложение к 8-томному Варшавскому словарю (Словарю польского языка Я. Карловича, А. Крыньского, В. Недзвецкого (1900—1927)).
В электронных эскизах содержится польская лексика, эксцерпируе-мая из тех источников, из которых ранее она лексикографами не извлекалась. «Эти тексты — это большой резервуар лексических единиц, которых не может объять отдельный лексикограф, он скрывает (verba abscondita) необозримые языковые сокровища» (с. 22). Я. Вавжиньчик предлагает осуществлять в текущем режиме интенсивное эксцерпирование текстов, посвящённых Японии, и тогда запас японизмов обогатится за счёт такой лексики, которой нет в словарях (словарными агнонимами). Я. Вавжинь-чик приводит примеры из пробной выборки: игрушка какемоно, оби, сакэ, тан... Некоторые из этих японизмов опровергают предположения о первой дате их появления в польском языке и требуют передатировки.
Я. Вавжиньчик предлагает полностью задействовать текстовые ресурсы с точки зрения изучения полной картины японско-польских лексических реляций, и здесь важна хронология заимствования отдельных единиц. Хотя это дело будущего, уже сейчас электронные эскизы к Библиографическому словарю польского языка содержат немалую часть такого лексического материала.
Разумеется, широта охвата японизмов в толковых словарях и словарях иностранных слов послужит прогрессу двуязычной лексикографии и делу перевода, так как переводчики получают для своей работы готовые межъязыковые эквиваленты.
Статья Петра Вежхоня, написанная им на японском языке, «Корпус польского языка с возможностью доступа к фотоархивизации материалов источников. Эскиз проекта» содержит целый ряд актуальных идей, выдвигаемых в связи с созданием самого крупного собрания слов и словосочетаний польского языка XX в. с цитатами, иллюстрирующими их употребление. При этом планируется охватить всё столетие целиком с 1901 по 2000 г. Гарантией верности первоисточнику служат примеры, выполненные фотографической техникой — фотоэксцерпты, а также приводимое вместе с примером развёрнутое название источника.
Каждый пример планируется сопроводить датировкой его употребления в конкретном тексте. Инновационность проекта состоит в том, что это будет крупнейший в мире фонд лексических единиц, ранее неизвестных и не зарегистрированных. Итогом работы призвана стать доказательная база употребления лексических единиц с полной документацией, которая значительно дополнит нынешние знания относительно лексического состава польского языка. П. Вежхонь отмечает скудость имеющихся языковых данных по первой половине XX в. и особенно периода межвоенного двадцатилетия (1918—1939). Мы узнаем из статьи, что поиск этих данных регулярно осуществляли Ян Вавжиньчик и П. Вежхонь. Планируется, что это будет самая крупная в мире такого типа база лексических единиц. Области её применения очерчиваются как морфология, заимствования, фразеология, стилистический анализ, и весь материал будет приводиться в оригинальных контекстах. Инструментарий этой базы позволит осуществлять анализ данных по самым разным критериям. Описываемый проект станет продолжением огромного амбициозного труда серии «Лексический депозитарий польского языка» на основе фотоэксцерпций. Главные задачи, они же идеи П. Вежхоня — обнаружить около 300 000 слов/ словосочетаний польского языка за 1901—2000 гг., которые отсутствовали бы в Орфографическом словаре В. Коковского от 1903 г., и дать полный комплект данных для каждой лексической/фразеологической единицы, включая дату употребления, географическую локализацию, фотоцитату. Главная цель — познать лексику польского языка XX в. Подчёркивается, что обработка материала напрямую зависит от того, насколько удачно произведён его сбор. Собранный материал имеет вид заголовочных слов в присущем им в первоисточнике контексте. Наличие датировок при каждом таком слове позволит приступить к серии работ по изучению диахронии, орфографии, частотности, лингвогеографии и др. полученных лексических единиц. Это позволит получить полезные данные по динамике развития лексики. Эти данные пригодятся и не только лингвистам — например, составителям энциклопедий, которым полезны будут вырезки из прессы в качестве носителей разнообразной информации, нигде ранее не зафиксированной.
Частью статьи является целый ряд диаграмм, по которым можно проследить нарастание или угасание употребления каких-то лексем по годам. В первой диаграмме мы наблюдаем динамику употребления лексем 1е1е-■^ог 'телевизор', 1е1е^ущу 'телевизионный'. Высшая точка употребления лексем opozycja 'оппозиция', 8оШагпо5С 'солидарность' приходится на 1979—1982 гг. Пик употребления слов faszyzm 'фашизм', faszystowski 'фашистский', faszysta 'фашист', antyfaszysta 'антифашист' приходится в Польше на 1937—1939 гг. Такие слова, как m6zg e1ektгonowy 'электронный мозг', Ьэтрйег 'компьютер', «на топе» начиная с 1963 г. Диаграммы демонстрируют, сколь важную роль в изучении общественной жизни может сыграть добросовестное изучение употребления лексем и словосочетаний. К статье даётся обширная библиография по праксеологии (термин введён польским философом, языковедом и математиком-логиком Тадеушем Котарбиньским и означает рациональную деятельность); библиография трудов Я. Вавжиньчика по проблемам презентации лексики в словарях,
по анализу словарей, по теории и практике лексикографии; библиография трудов П. Вежхоня, в том числе по фотолексикографии и оцифровке фондов польских библиотек. Изложение проекта на японском языке с помощью японской иероглифики придаёт статье особый шарм и несомненный учебный заряд.
Агнешка Адамчик во вводной части к своей обширной статье «Хайку: японская поэзия и искусство» рассказывает о хайку как жанре японской и мировой поэзии и о развитии этого жанра в Польше. Хайку — это поэтическая миниатюра из 17-ти слогов. В то же время хайку — принадлежность не только поэзии, но и психосоциологический факт, которому были посвящены десятки периодических изданий на Западе и сотни таковых в Японии. В Польше в 90-е гг. образовался целый журнал, посвя-щённый хайку, и с 1994 по 1995 г. вышло пять номеров. Интересный факт, что в Польше по-прежнему растёт число поэтов, пишущих хайку. В основной части статьи А. Адамчик раскрывает родословную понятия хайку, истоки которого восходят к композиции ренга, начальные строки которой (хоку) — трёхстишие из 17 слогов, с годами превратились в самостоятельное произведение — поэтическую миниатюру хайку. Ренга — это, собственно говоря, песня, строящаяся на коллективном исполнении и сочинении очередных строф её очередными участниками. Благодаря Мацуо Басё, известнейшему японскому поэту и писателю, в XVII в. произошли кардинальные перемены в ренга, состоявшие в привнесении в этот жанр характерных стилистических новаций в виде особого акцента на образы природы, и отсюда возникновение специфической метафорики. А. Адам-чик детально описывает правила соединения строф в ренга, на особую образную структуру этого песенно-поэтического жанра — к примеру, в ходе исполнения произведения дважды следует упомянуть цветок, трижды луну, а насекомое может быть упомянуто лишь единожды.
Особый раздел статьи посвящён религиозно-философским истокам хайку, восходящим к философии таоизма, анимизма, синтоизма, дзэн-буддизма и конфуцианства. Подчёркивается особая роль природы в произведениях хайку. А. Адамчик вводит сопоставительный пласт, сравнивая хайку с такими поэтическими жанрами, как танка (старейший поэтический жанр в Японии, высоко лиричный, личностный и эмоциональный) и вака (жанр, характеризующийся многочисленными декоративными элементами — постоянными эпитетами) — именно этот жанр рассматривается как предтеча хайку.
Внимание уделяется также эстетическим категориям, на которых строится хайку. Остановимся на главных из них. Категория ваби-саби (ваби и саби, когда-то мыслимые как разные сущности, сейчас означают своего рода простоту и естественность, служат созерцанию, интуитивному пониманию жизни).
Югэн — категория сокровенного, недосказанного, связана с лирическим символизмом, поиском в словах дополнительного смысла, очарования. Категория мононоаваре означает чувство прекрасного, осознание сути вещей, эфемерности бытия.
Категория сатори — озарение, понимание, поэтическая рефлексия, умение в малом увидеть большое, связана с положительным настроем
в отношении всего сущего. Указывает на спокойное, неспешное восприятие действительности, с известной долей отрешённости. Эстетическая категория макото указывает на искренность намерений автора хайку и на правдивость, аутентичность его произведения.
Важной для хайку категорией является киго: это слова/фразы, отсылающие ко времени года). Для того чтобы вызвать ассоциации с временем года, в хайку в большинстве случаев выступает какой-либо элемент природы, такой, например, как сев, запуск змея. Важной функцией киго является отражение настроений, связанных с данным временем года. Среди функций киго также — внушать мысль о том, что человек является частью природы. Для поэтов, пишущих хайку, имеются специальные комплекты киго — это списки слов, или своего рода календарики сайдзики, в которых слова, связанные с каким-либо временем года, упорядочиваются и содержат примеры их употребления. В комплектах киго под названием киёсэ такая лексика каталогизирована без примеров употребления. Весна, по-японски хару, приходит в Японию 4 февраля. Первые ассоциации, связанные с весной, — цветение сакуры и сливового дерева (умэ). Среди главных атрибутов весны в Японии: птичьи гнезда, пение птиц, особенно жаворонка (хибари), лягушки с их весенним кваканьем, увеличение дня, пробуждение надежд. Образ луны бывает связан с разными категориями прекрасного; хотя первой ассоциацией является осень, однако словосочетание обородзуки 'луна в дымке, бледная луна' и цуки но каса 'луна в ореоле, лунный свет' пробуждает ассоциации с весной. Лето наступает 5 мая, на это время года указывают упоминания о жаре, о дожде и о звоне цикад. Осень и зима вызывают ассоциации с отлётом птиц, холодом, долгими ночами, опаданием листьев (но могут возникать и более приятные ассоциации с отдыхом от трудов, красотой пейзажа). Началом осени считается 8 августа, главный элемент пейзажа, приковывающий к себе внимание японцев, — краснеющие кленовые листья (момидзи). Осенний настрой связан также с луной, особенно с полнолунием, а также с Млечным путём (Аманогава 'Река Небес'), который осенью предстаёт в необычных ракурсах. Начало зимы приходится на 8 ноября. Растение, которое не прячется от холодных зимних дней, — это вечнозелёные кусты камелии. Зима вызывает прочные ассоциации с опавшими и лежащими под деревьями листьями (отиба 'опавшие листья'), и это не то же самое, что опадающие листья (примета осени).
В разделе, посвящённом переводу, описываются трудности перевода хайку на польский язык. Уже сформировались своеобразные приёмы такого перевода, когда мора транспонируется в знаки препинания — тире, восклицательный знак, многоточие и т.п. Феликс Шута является создателем поэтической программы "РШеш", в рамках которой анализировались возможности перевода хайку на польский язык и их сочинения польскими авторами. Так, хайку однозначно привязано к настоящему времени (будущее и прошедшее могут служить лишь добавлением). Прозаическая запись уничтожает хайку, не оставляя для читателя простора для домысливания; хайку не может быть переведено в виде описания. Этот вид поэтического творчества устанавливает связи далеко отстоящих друг от друга вещей, что способствует развитию ассоциативности мышле-
ния; при переводе следует избегать сравнений и их языковых показателей как обедняющих содержание произведения. У японских миниатюр хайку не бывает названий, поэтому и в польском переводе заглавия быть не должно. Не следует писать строки с прописной буквы, так как это дезориентирует читателя. И ещё много правил перевода было установлено в рамках программы "РШеш". В разделе неоднократно упоминается имя Токимаса Сэкигути, известного японского специалиста по польскому языку и культуре, высококвалифицированного переводчика, прилагающего большие усилия к развитию японско-польских культурных связей.
Один из разделов статьи посвящён подробной биографии Масаоки Сики — поэта, пишущего хайку, и теоретика этой поэтической миниатюры, много сделавшего для его развития. Путь Масаоки Сики был полон самоотверженности и служения избранному делу, он может служить примером для подражания. В Заключении А. Адамчик констатирует, что хайку остаётся пленником японского языка, так как хайку, созданные за пределами Японии, неяпонскими авторами, не аутентичны и не помещаются в пределах этого жанра. Автор настаивает, что «в пропагандировании хайку в Польше следует сохранять умеренность, чтобы эта поэтическая форма не стала рекламным продуктом, продаваемым подобно банальному произведению поп-культуры, несомому волной сезонной моды» (с. 85). Стиль статьи, который можно охарактеризовать как научно-поэтический, формирует не только научную рефлексию, но и высоко лирический настрой, и, конечно, — уважение к нации, для которой поэзия с древних времён является частью жизни.
Мальвина Пётровска в статье «Ёкаи — мир японских демонов» декларирует, что её целью является представление в статье богатства и разнообразия японского фольклора на основе категории ёкаи и классификация этих вымышленных демонических существ японской мифологии. В этих персонажах легенд и сказаний отражаются особенности географического положения, естественных ресурсов, состояния технологии и устройства общества; в них находят своё выражение «человеческое незнание и слабость перед лицом мощи природы» (с. 205). Существование демонов можно расценивать как попытку объяснить неведомое, способ сохранить порядок и основы морали. При этом М. Пётровска обращает внимание на живучесть доисторических традиций: если основой жизни населения была рыбная ловля, сохранялись праздники, связанные с морскими или речными божествами, а в исконно сельскохозяйственных районах продолжают почитать богов урожая и дождя; там, где долее всего сохранялась охота, больше следов зоолатрии и тотемизма. В понятии ёкаи фактически соединяется всё то, что удивляло и поражало японцев на протяжении столетий. М. Пётровска отмечает, что в японской религиозной традиции мир, постигаемый органами чувств, невидимыми нитями связан с миром сверхъестественных существ.
Ёкаи представляет собой общий термин для обозначения разнообразных духов и страшилищ, но это понятие распространяется и на призраков, на животных со сверхъестественными способностями, на оборотней, на предметы домашнего обихода «с нестандартным поведением», вообще на всё паранормальное. Ключом к семантике слова, как и у большинства
японских слов, является его иероглифическая запись, декодируемая как «нечто странное, не из этого мира, что очаровывает и привлекает» (с. 206).
Хотя в дискурсе наиболее частотен именно термин ёкаи, встречаются и другие, например бакэмоно (в детской речи — обакэ), в научной литературе — кайи гэнсё. Обманчивый вид и непостоянство формы — вот главные признаки аномальных креатур. Обращаясь к буддистской теологии, автор указывает, что в её основе лежит концепт трансмутации и трансмиграции, поэтому не должно удивлять, что тело мыслилось как временное пристанище. Вера в демонов хотя и подвергалась критике (например, уже в эпоху Мэйдзи), тем не менее, когда в начале XXI в. ёкаи практически исчезли из дискурсивных практик, стали возникать другие демоны с характерными признаками предыдущих.
М. Пётровска останавливается на месте и роли ёкаи в японской культуре, обращая внимание на «степень их погружённости в сознание и традиции японцев. Ведь демоны и духи обычно являются реликтом прошлого, в современном мире не должно быть места для предубеждений и веры в духов. Но ёкаи выдержали испытание временем и прочно поселились в менталитете японцев» (с. 207). М. Пётровска упоминает о том, что М.Д. Фостер предпринял периодизацию категории ёкаи, начиная с эпохи Эдо и вплоть до первых годов XXI в., в течение которых культура ёкаи развивалась и культивировалась, став неделимой частью японской культуры. Эпоха Эдо (1603—1868), ставшая золотым веком для страшных рассказов, была периодом экономического развития Японии, связанным с развитием коммуникации и интеграцией горожан и жителей деревни. По всей Японии странствовали ремесленники, купцы, монахи... В ситуации, когда, к примеру, ночью надо было бодрствовать, люди рассказывали друг другу всякие страшные истории (кайдан), благодаря чему сохранялась память о ёкаи. Благодаря такой популярности страшных историй возникла игра хякумоногатари кайданкай 'встреча на сто рассказов', которая приобрела характер ритуала. При свете свечей, установленных кругом, каждый делился какой-нибудь историей, необычным событием, случившимся с ним или с кем-то ещё, после чего гасили одну свечу. По мере выгорания свечей и наступления темноты усиливалась тревога и ожидание чего-то ужасного. Принято считать, что эта игра возникла благодаря самураям, которые придумали её в качестве теста на мужество. Игра быстро распространялась благодаря странствующим рассказчикам, писались антологии страшных рассказов. В XVII в. игра утратила свою популярность, но страшные истории остались; во многих из них говорилось о чудовищах и духах. В этот период в Китае и в Японии были написаны первые энциклопедии, а в 1778 г. увидел свет первый бестиарий (в свитках) «Иллюстрированный парад демонов», увековечивший в тематической презентации образы более 50 демонов, в основном из народных сказаний.
В эпоху Мэйдзи (1868—1912), когда Япония явила себя миру и когда многое заимствовалось с Запада, демоны претерпели трансформации. Возникла новая научная область — ёкаи-гаку. Иноуэ Энрё в рамках нового направления пояснил, что миром правят невероятные силы — они-то и становятся основой верований. В мир демонов он внедрил модернизм,
желая осовременить общество по западному образцу. Им написано много работ по систематизации ёкаи, в которых разъяснялась суть феноменальных явлений. Его статьи печатались в газетах, что обеспечивало их доступность. Писатели Нацумэ Сосэки и Мори Огай, старавшиеся сохранить древнее культурное наследие, бросили вызов рационализму Иноуэ Энрё, настаивая на сохранении ёкаи в традиции в качестве метафоры и музейной ценности. Веру в них они считали мерой самоидентификации личности и народа. Исследователь Эма Цутому (1884—1979) проводил исследования, связанные с постоянной сменой значимости ёкаи в культуре. Янагита Кунио каталогизировал ёкаи (по месту их обитания, по хронологии их появления и по их характеристикам). Мидзуки Сигэру не только способствовал популяризации культуры демонов ради сохранения преемственности культуры с Японией в древности, но и сам создал сколько-то чудовищ «от и до», основываясь на представлениях других или только на своих собственных фантазиях (например, он сам создал монстра и назвал его иттанмомен). Мидзуки Сигэру стал со временем главным источником знаний и представлений о чудовищах, создателем многих книг и комиксов о демонах. Японскими монстрами занимался Патрик Лафкадио Хёрн (Heaгn) (1850—1904), принявший после женитьбы на дочери самурая имя Кидзуми Якумо. Он постоянно писал книги и статьи о культуре и жизни японцев, коллекционировал и записывал сказания и легенды, в том числе в стиле страшилок кайдан, и издавал их в книжном формате.
Обращаясь к проблеме классификации ёкаи, М. Пётровска в качестве одного из её параметров указывает причины появления каждого из демонов. При этом оказывается, что таких причин много: большинство ёкаи были когда-то людьми, которые из-за каких-то сильных эмоций — страха, ненависти — сохранили и после смерти связь с миром живых. Некоторые из них не могут уйти, пока не удовлетворят жажду мести. Среди причин существования ёкаи называют следующие разновидности страха: перед болезнью или нуждой, стихийными бедствиями (ураганами, землетрясениями, наводнениями, извержениями вулканов, хищными животными). Сверхъестественными способностями, согласно представлениям японцев, обладают животные и растения, продолжительность жизни которых значительно превышает таковую у человека, что связано с желанием опереться на что-то вневременное, непреходящее.
М. Пётровска подчёркивает, что демоны не образуются на пустом месте, потому что это «гибрид, собрание деталей от разных существ, объединённых в одно уникальное целое» (с. 212). Ёкаи соединяют в себе осязаемое с неосязаемым, духовное с материальным. В целом же истоки паранормального мира коренятся в явлениях, не поддающихся объяснению, описанию. Численность японских монстров может достигать тысячи особей, но если ограничиться запечатлёнными на холсте, как и теми, о ком имеется хоть какая-то информация, таковых наберётся около четырёхсот. Их можно поделить на несколько крупных групп по способу возникновения, особенностям их натуры или по внешнему виду, и эти группы весьма многочисленны. Некоторые демоны в связи с неуловимостью и расплывчатостью их облика пребывают за пределами классификаций. Согласно классификации Мидзуки Сигэру, выделяются группы: юрэй — духи умерших,
скитающиеся среди живых, и призраки (хитодама, борэи); обакэ — монстр-оборотень, способный изменять свою форму или уже её изменивший; животные-оборотни; насекомые и животные, обладающие магической силой трансформаций; паранормальные явления; предметы повседневного обихода, которые, превысив 100 лет своей «домашней службы», оказались наделены сверхъестественными способностями (цукимогами). При этом обакэ (бакэмоно) своим охватом распространяются на всех демонов, способных к метаморфозам или уже прошедших трансформации. Среди демонов выделяются ками (собственно говоря, это божества), которые противопоставляются ёкаи. При этом о ёкаи могут говорить как о падших ками. Ёкаи предстаёт в статье как концепт японского языкового сознания, в то же время границы между субконцептами которого весьма расплывчаты.
Марчин Клос в статье "Quizy telewizyjne: analiza porównawcza quizów w telewizji polskiej i japonskiej" 'Телевикторины: сопоставительный анализ викторин на польском и японском телевидении' рассматривает сферу развлечений в Японии и в Польше как динамичную отрасль общественной коммуникации. М. Клос указывает, что квизы функционируют в большом разнообразии форм. Рассказывается история самого термина квиз — искусственно созданного в конце XVIII в. владельцем театра в Дублине Ричардом Дэйли (Daly) на пари, что он придумает слово, которое в течение 48 часов войдёт в оборот, а его значение придумают сами люди. В наши дни квизы (викторины) являются популярной формой телешоу. В телепрограммах обычно присутствует хотя бы одна такого типа передача. В Польше популярны аудиотелепрограммы: чтобы стать их участником, нужно позвонить или послать текстовое сообщение по указанному номеру. Кроссворды автор считает бумажным субститутом квиза.
М. Клос рассказывает о том, что японское телевидение функционирует с 1936 г., и тогда же появилось большое количество новаторских программ, в том числе телетурниров. Многие телеканалы в наши дни соревнуются друг с другом в создании разнообразных квизов. В числе наиболее креативных станций автор называет Тибиэсу Тэрэби и Фудзи Тэрэби. Практически у каждой телевикторины есть эквивалент в виде игры на основе мобильного телефона или планшета или поисковой системы в интернете. В телеконкурсах часто участвуют тарэнто — это комики (обычно не один), которые способствуют созданию раскованной атмосферы.
Социкультурные различия заложены уже в сценариях, очерчивающих способы проверки знаний участников, их поведение, визуальную сторону программы. В Японии особенно популярны программы, связанные с проверкой не только знаний, но и физических умений, устойчивости к давлению на психику. В Польше проводился такого рода конкурс Форт Бояр, но в нем делался упор скорее на проверку физической выносливости. На польском телевидении был организован конкурс Русская рулетка, в рамках которого под ногами неудачливого участника могла разверзнуться «бездна». В то же время опасности, подстерегающие польских участников, не могут идти ни в какое сравнение с опасностями, трудностями и эмоциями, сопутствующими японским телеконкурсам (например, в программе Дэро). Такие ситуации, из-за которых могла бы пострадать честь
участника, в Японии категорически недопустимы. Автор отмечает, что по польскому телевидению организуется много квизов по западным лицензиям, прежде всего Великобритании и США. М. Клос считает, что польские авторы программ должны сосредоточиваться на польских языковых и культурных реалиях в большей мере, чем это имеет место на сегодняшний день. В японских квизах делается акцент на оригинальность, разнообразие, преобладают чисто японские конкурсы. В программе викторины по британской лицензии «Миллионеры», организуемой как на польском, так и на японском телевидении, среди различий указывается, в частности, наличие в японских квизах комиков тарэнто. К позитивам М. Клос относит также краткие комментарии к вопросам на японском ТВ, позволяющие зрителю расширить свой кругозор. Японские новации говорят о способности приспособить программы к своим интересам. М. Клос обращает внимание на соревновательные аспекты квизов и на преимущественно корпоративный характер японской соревновательности, на работу в группе, преобладающую в японских викторинах. Польские задания ориентированы в основном на выбор одного индивидуума, лучшего из лучших, а передачи, рассчитанные на игру в группе, явно менее популярны. Ведущий викторины в Японии необязательно должен быть человеком — это может быть компьютерная анимация. Участники соревнований естественным образом вступают в диалог с компьютерным персонажем, что, как считает автор, свидетельствует о способности японцев к быстрой адаптации к технологическим новшествам. Если ведущий — человек, то их может быть двое — мужчина и женщина: женщина зачитывает вопросы, объясняет правила игры, мужчина общается с участниками конкурса, сдабривая свою речь шутками. В польских телевикторинах обычно один ведущий, он человек, причём человек серьёзный, в его задачи входит задавать вопросы участникам и комментировать их ответы (как Кароль Страсбургер в «Фамилиаде»). С какого-то времени на роль ведущего стали приглашать шоумена, но, в отличие от японского тарэнто, приглашённый шоумен не является столь яркой индивидуальностью, не устраивает из себя посмешища (примером может послужить Роберт Яновски из музыкального квиза «Какая это мелодия?», который сам иногда исполняет некоторые произведения и развлекает публику).
Автор подчёркивает роль радио и телевидения в популяризации квизов. Сравнивая телевикторины, автор приходит к выводу, что для японцев чрезвычайно важна оригинальность, в то время как в Польше нередко обращаются к готовым западным образцам. У японских квизов богаче графический декор. Интересные эффекты даёт локализация в центре игры комиков тарэнто в качестве ведущих и одновременно участников программы. Закупленные за рубежом программы японцы нередко преобразуют и совершенствуют, что в целом является важнейшей японской чертой — усваивать чужие идеи и доводить их до перфекции.
В статье Алексея Александровича Коренева «Теория "заимствования и создания" как философская модель описания развития образования и науки в Японии и России» обсуждается целый ряд проблем развития образования в Японии и России, выделяются как общие, так и дистинктив-ные аспекты — в ретроспективе и в современности, от древнейших эпох
(Токугава, Мэйдзи) и вплоть до жгучей современности. Особый упор делается на обучении иностранным языкам. Отмечается, что японские исследователи относят японскую культуру (и, в известной мере, русскую) — к культурам коллективистского типа со всеми вытекающими из этого последствиями. Подчёркивается, что в Японии всегда широко обсуждался вопрос о сочетании традиционных ценностей с достижениями западной культуры. Заимствование и традиции в японской культуре стали рассматриваться как противоположности. А.А. Коренев обращается к книге Кийонобу Итакура «Заимствование и создание. Методы исследования в науке и образовании» (1987), в которой обсуждаются указанная выше проблематика. В статье постоянно присутствует сопоставительный пласт систем образования в Японии и в России, которые во многом схожи, особенно в отдельные периоды. Интересный момент, что «при выставлении итоговой оценки по предмету посещаемость имеет первостепенное значение, и часто все студенты курса получают одинаковую итоговую оценку (как правило, 80%), что является одним из проявлений уравнительного характера коллективистской японской культуры» (с. 118). Основное внимание в статье уделяется проблемам экзаменационных систем обеих стран, разным аспектам стандартизированного контроля, институционализированного тестирования, в первую очередь лингводидактического тестирования по иностранным языкам. А.А. Коренев отмечает, что хотя «развитие центрального стандартизированного тестирования в России началось намного позже, однако условия его появления сопоставимы с японскими» (с. 127). В центре внимания автора находятся вопросы тестирования на рубеже школа — вуз. Главное стремление в российской, японской и британской системах — обеспечить равные шансы абитуриентов на поступление в вуз в любой части страны, в большом городе или в сельской местности. В японской системе немалая роль отводится ритуально-культовой составляющей, при этом руководство страны старается поддерживать дух равенства. Подчёркивается преобладание в Японии грамматико-переводного метода перевода, что связано с историей и традицией преподавания иностранных языков: «В Японии существует долгая история знакомства с достижениями Запада посредством перевода книг, поэтому японскую культуру принято называть "культурой перевода"» (с. 131). А.А. Коренев полагает, что «умение говорить о своей стране на иностранном языке является важной целью школьного иноязычного образования и должно быть частью экзамена. В то же время представляется более правильным оценивать данное умение не в рамках заданий на чтение, как в японских экзаменах, а в рамках контроля продуктивных речевых умений» (с. 131). А.А. Коренев указывает на различия в подходах к тестированию, ярко выражающие национальную специфику: «чем дольше стандартизированный контроль используется на рубеже школа — вуз, тем более явно выражены традиции и ценности системы образования в материалах экзамена. Требования к знаниям, навыкам и умениям будущих студентов значительно разнятся. Значительно разнятся в японской и американской системах образования взгляды на вопрос, кого считать талантливым — в Японии наиболее трудолюбивого, «способного работать с большими объёмами информации, структурировать, запоминать, обладающего раз-
витым логическим мышлением» (с. 132), в то время как в американской и британской системах упор делается на самостоятельность и критичность мышления, умение «свободно выражать своё мнение по широкому спектру проблем, подкрепляя данное мнение необходимой фактической информацией...» (с. 132). Обращаясь к традициям нашей страны, А.А. Коренев полагает, что если исходить из длительности традиции написания сочинений, позволявших выявить знание отечественной литературы, эрудицию абитуриента, грамотность, то на экзаменах по иностранному языку целесообразно увеличивать объем эссе и предоставить возможность выбора жанра сочинения. Студенты должны уметь устно и письменно рассказать о родной стране, уметь подмечать сходства и различия — в разных областях культуры и жизни — в родной стране и в стране изучаемого языка. А.А. Коренев считает, что японский опыт в сфере образования, стремления определить пропорции в сфере «заимствования и создания» может быть весьма полезен для российских учёных.
Статья Синсуке Мияно (8Ышике М^по) «Кароси — трагический феномен в современном обществе» — посвящена важному социальному термину, понятию и явлению современной Японии. Кароси — это смерть от переработки. Как подчёркивает С. Мияно, это не есть термин социо-клинической патологии и это не есть естественное завершение человеческого жизненного пути. Это термин социомедицинский и социоэконо-мический. С. Мияно обрисовывает этимологию термина, смысл его составных частей в японской иероглифике, историю его возникновения. Хотя корни явления произрастают на японской почве, термин возник в Южной Корее специально для описания этого японского феномена и был воспринят в Корее в форме кароса. Со времени возникновения термина условия труда изменились в лучшую сторону и уже не требуют столь больших вложений физического труда и такого количества калорий для работы организма. Однако стремление к повышению эффективности приводит к стрессирующим эффектам. Увеличилось количество ночных дежурств, в целом работ в разное время суток, что пагубно влияет на нервную, эндокринную и иммунную системы. Явление kaгoshi особенно затронуло рабочих среднего и пожилого возраста, однако белые воротнички — офисные работники также сильно страдают вследствие чрезмерной продолжительности рабочего дня (к тому же за переработки они не получают сверхурочные). Если рабочий день продолжается у сотрудника 10 часов, то это уже создаёт угрозу стать очередной жертвой кароси. Подсчитано, что многие жертвы кароси работают более 3 тыс. часов в год. О том, что кароси — общеяпонская проблема, — говорят опросы населения, которое испытывает страх перед этим явлением. Указывается, что термин получил широкое хождение в мире не только как чисто японский феномен, но служит обрисовке явления, которое выражено не только в Японии, но имеет и наглядные свидетельства на территории Кореи и Америки.
Для японоведов интерес представят исключительно ценные статьи Анджея Пёнтышека «Дискриминация меньшинств в Японии. На примере корейцев» и Анатолия Аркадьевича Кошкина «Реванш японских консерваторов. Курилы: возможна ли ничья?».
Список сокращений
MSBJR — Wawrzynczyk, J, Maiek, E. Maly slownik bibliograficzny j^zyka ro-syjskiego: W 2 t. Warszawa: BEL Studio, 2010 (Semiosis Lexicographica, vol. LV).
Список литературы
Коренев А.А. Теория «заимствования и создания» как философская модель описания развития образования и науки в Японии и России // Opus-cula Iaponica et Slavica / Ed. Marek A. Iwanowski; Zalozyciel i patron serii Jan Wawrzynczyk. Warszawa: BEL Studio, 2014. Vol. I. S. 109-135.
Кошкин А. Реванш японских консерваторов. Курилы: возможна ли ничья? // Opuscula Iaponica et Slavica / Ed. Marek A. Iwanowski; Zalozyciel i patron serii Jan Wawrzynczyk. Warszawa: BEL Studio, 2014. Vol. I. S. 215-228.
Adamczyk, A. Haiku: japonska poezja i sztuka ['Хайку: японская поэзия и искусство'] // Opuscula Iaponica et Slavica / Ed. Marek A. Iwanowski; Zalozyciel i patron serii Jan Wawrzynczyk. Warszawa: BEL Studio, 2014. Vol. I. S. 35-95.
Alpatov V. The notion of sound and word in the European and Japanese linguistics // Opuscula Iaponica et Slavica / Ed. Marek A. Iwanowski; Zalozyciel i patron serii Jan Wawrzynczyk. Warszawa: BEL Studio, 2014. Vol. I. S. 9-16.
Kios, M. Quizy telewizyjne: Analiza porownawcza quizow w telewizji polskiej i japonskiej ['Клос М. Телевикторины: Сопоставительный анализ викторин на польском и японском телевидении'] // Opuscula Iaponica et Sla-vica / Ed. Marek A. Iwanowski; Zalozyciel i patron serii Jan Wawrzynczyk. Warszawa: BEL Studio, 2014. Vol. I. S. 97-107.
Miyano, S. Karoshi — a tragic phenomenon in the current society // Opuscula Iaponica et Slavica / Ed. Marek A. Iwanowski; Zalozyciel i patron serii Jan Wawrzynczyk. Warszawa: BEL Studio, 2014. Vol. I. S. 137-141.
Piqtysz,ek, A. Dyskryminacja mniejszosci w Japonii na przykladzie Koreanczykow ['Пёнтышек А. Дискриминация меньшинств в Японии на примере корейцев'] // Opuscula Iaponica et Slavica / Ed. Marek A. Iwanowski; Zalozyciel i patron serii Jan Wawrzynczyk. Warszawa: BEL Studio, 2014. Vol. I. S. 143-202.
Piotrowska, M. Yokai — swiat demonow japonskich ['Yokai — мир японских демонов'] // Opuscula Iaponica et Slavica / Ed. Marek A. Iwanowski; Zalozyciel i patron serii Jan Wawrzynczyk. Warszawa: BEL Studio, 2014. Vol. I. S. 203-214.
Wawrzynczyk, J. Japonizmy leksykalne w e-brudnopisach Slownika bibliogra-ficznego j^zyka polskiego ['Лексические японизмы в электронных эскизах к Библиографическому словарю польского языка'] // Opuscula Iaponica et Slavica / Ed. Marek A. Iwanowski; Zalozyciel i patron serii Jan Wawrzynczyk. Warszawa: BEL Studio, 2014. Vol. I. S. 17-22.
Wierzchon, P. ['Корпус польского языка с возможностью доступа к фотоархивизации материалов источников. Эскиз проекта'] [на японском языке] // Opuscula Iaponica et Slavica / Ed. Marek A. Iwanowski; Zalozyciel i patron serii Jan Wawrzynczyk. Warszawa: BEL Studio, 2014. Vol. I. S. 23-33.
