CC BY
151
УДК 81+821.0:398 С. Ф. Желобцова, Ю. Г. Хазанкович, Ф. Ф. Желобцов
ЯКУТСКАЯ ТЕМА В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ ХХ ВЕКА
В центре внимания авторов - особенности иноэтнокультурного обращения к якутской теме русских писателей ХХ в. в контексте их экзистенциально-мировоззренческих позиций, поэтики художественного текста. Цель работы обусловлена актуальностью выявления и необходимостью художественной презентации регионального «топоса» в русской литературе ХХ в. Круг авторов, творчески объединенных якутской темой, неоднороден автобиографически, особенно по стилю художественного письма. На художественно разноуровневом материале автобиографических рассказов о Колыме Варлама Шаламова, «якутского» цикла стихотворений Евгения Евтушенко и эссеистики Валентина Распутина предложенная тема исследуется как с позиций герменевтического подхода, так и на уровне поэтики: средств выражения, образности, жанровой природы, генезиса мотивов и «художественного модуса». Современные писатели, преемственно продолжая литературные традиции русских ссыльных писателей, создают образ Якутии как локуса с четкими историческими и временными параметрами, культурологическим содержанием, региональным контуром, вписывают в них автобиографические, стилевые и авторские философско-эстетические коды. Для русских писателей северные реалии становятся эстетическими координатами (реки Колыма, Лена, Витим, Индигирка, село Русское Устье, тундра-сендуха, стланик), средством создания образных ассоциаций, обретающих для читателя знаковый смысл, духовный ориентир. Литературоведческий анализ текстов позволил сделать вывод, что для всех писателей характерна достаточно сдержанная, а потому сильная, эмоциональная окрашенность обыденных деталей и повседневности сурового быта, арктической природы, что обусловлено напряженным поиском ответов бытийного характера. Дальнейшее изучение обозначенной темы весьма перспективно в области поэтики и проблемы творческой индивидуальности знаковых русских писателей ХХ в., формирования эстетических закономерностей развития новой литературы.
Ключевые слова: Якутия, Арктика, поэтика, русская литература, В. Шаламов, Е. Евтушенко, В. Распутин, проза, поэзия, публицистика, региональный компонент, культурологический аспект.
ЖЕЛОБЦОВА Светлана Федотовна - к. филол. н., доц. каф. русской литературы ХХ века и теории литературы ФЛФ СВФУ им. М. К. Аммосова.
E-mail: [email protected]
ZHELOBTSOVA Svetlana Fedotovna - Candidate of Philological Sciences, Associate Professor, Faculty of Philology, Department of the Russian Literature of the XXth Century and Literary Theory.
E-mail: [email protected]
ХАЗАНКОВИЧ Юлия Геннадьевна - д. филол. н., доц. каф. русской литературы ХХ века и теории литературы ФЛФ СВФУ им. М. К. Аммосова.
E-mail: [email protected]
KHAZANKOVICH Julia Gennadievna - Doctor of Philological Sciences, Associate Professor, Faculty of Philology, Department of the Russian Literature of the XXth Century and Literary Theory.
E-mail: [email protected]
ЖЕЛОБЦОВ Федот Федотович - доц. каф. восточной филологии Института зарубежной филологии и регионоведения СВФУ им. М. К. Аммосова.
E-mail: [email protected]
ZHELOBTSOV Fedot Fedotovich - Associate Professor, Department of Eastern Philology, Institute of Foreign Philology and Regional Studies.
E-mail: [email protected]
S. F. Zhelobtsova, Yu. G. Khazankovich, F. F. Zhelobtsov
Yakutia in the Russian Literature of the XX Century
In the center of attention of authors of article - feature of the inoetnokulturny appeal to the Yakut subject of the Russian writers of the XX century in the context of their existential world outlooks. The purpose of work is caused by relevance of identification and art presentation regional "top wasp" in the Russian classical literature of the XX century. The circle of the authors united by the Yakut subject is non-uniform as on life time, and style of the art letter. On material of autobiographical stories of Varlam Shalamov, the "Yakut" cycle of poems Yevgeny Yevtushenko and an art essayistics of Valentin Rasputin the subject is investigated both from positions of germenevtichesky approach, and at the level of poetics - means of expression, figurativeness, genesis of motives and "an art mode". The Russian writers of the XX century, carrying on literary traditions of the Russian exiled of writers, create an integral picture of the world of Yakutia with accurate historical and temporary parameters, enter in them autobiographical, style and author's philosophical and esthetic codes. For the Russian writers the Yakut realities become esthetic coordinates (the Kolyma, Lena, Vitim, Indigirka Rivers, the village the Russian Mouth, the tundra-sendukha, a stlannik), a tool for the figurative associations finding sign sense, a spiritual ancestor for the reader. The analysis of works allowed to draw a conclusion that for all writers rather reserved, and therefore strong, emotional okrashennost of ordinary details and daily occurrence of severe life, the Arctic nature that is caused by intense search of answers of bytiyny character is characteristic. Further studying of the designated subject is very perspective in the field of poetics and a problem of creative identity of the Russian writers of the XX century and the latest time.
Keywords: Yakutia, Arctic, genre, Russian literature, V. Shalamov, Y. Yevtushenko, V. Rasputin, prose, poetry, journalism, the regional component, cultural aspect.
Введение
Образ Якутии, изначально воплощенный в лирических строках ссыльных поэтов-романтиков и писателей-реалистов XIX в., по-авторски трансформировался в русской литературе XX в. главным образом в описании северной природы, постижении самобытной национальной культуры якутов, психологии человеческих характеров, онтологического модуса жизни людей в арктическом пространстве. Теоретический аспект литературоведческого анализа текста связан с семиотическими концептами исследований Ю. М. Лотмана, в границах которых выделяется функционирование якутских образов и мотивов в русской литературе XX в., когда инонациональный корпус рассматривается как локус, насыщенный концептуально-символическим содержанием, неизменно порождающий новые смыслы метафизического существования человека [1]. Предложенный методологический подход, на наш взгляд, закладывает базис и обозначает стратегию и перспективу будущих исследований так называемого «якутского текста» в русской литературе.
В топонимической системе русской литературы XX в. территория Якутии в разное время и при разных обстоятельствах занимала значимое место, оптимизируя в поэтике художественных произведений текстообразущее начало. Она оказалась местом ссылки классика «лагерной» прозы В. Шаламова, духовной ойкуменой писателя-«деревенщика» В. Распутина и знаменитого поэта-«шестидесятника» Е. Евтушенко. Якутская тема не только связывает прозу В. Шаламова, эссеистику В. Распутина, поэзию Е. Евтушенко, но в сравнительном аспекте выявляет индивидуально-эстетическое читательское восприятие и специфику художественной рефлексии русскими писателями XX в. на бытийный локус, который еще со времен «Жития протопопа Аввакума» в целостном хронотопе Сибири предстает исключительно как «земля ссылки» и «страна нужды».
Якутия в автобиографических рассказах В. Шаламова
Xудожественное наследие В. Шаламова, признанного православной церковью святым, открывает для сегодняшнего читателя внутренний сокровенный контекст не быта человека, а бытия, не рефлекторных поступков, продиктованных реальными обстоятельствами,
а сознания. Ареал экзистенциального одиночества человека на Севере становится пространством и временем, проявляющими способность человека жить. Повествовательные авторские стратегии в творчестве В. Шаламова ориентированы на главный принцип его известного писательского манифеста «Новая проза» о правде в творчестве. Примечательны автобиографические вехи репрессированного прозаика, отец которого Тихон Шаламов был 11 лет миссионером на Алеутских островах, убежденным в вере провинциальным священнослужителем. Драматична ссылка в 1929 г. на Северный Урал на три года из-за сокрытия социального происхождения. За участие в подпольной группе в 1937 г. он был осуждён на пять лет лагерей и провёл этот срок на Колыме. В третий раз Шаламова осудили на 10 лет с отбытием срока в той же арктической зоне. После освобождения писатель воспроизвел трагедию лагерных годов в «Колымских рассказах», создавая особую поэтику текста, в котором за бытоописанием тюрьмы для врагов народа, издевательств охранников-вертухаев, беспредела уголовников, смертельных для измученных цингой и голодом заключенных, открывалось нечто «другое» - милосердие, сострадание, участие. Показательна творческая история запрещенного идеологической цензурой произведения. Первые публикации отдельных глав сборника вышли в Лондоне в 1978 г. и лишь через 10 лет на родине. Примечательна цикличная композиция книги, состоящей из шести частей: «Колымские рассказы», «Левый берег», «Артист лопаты», «Очерки преступного мира», «Воскрешение лиственницы» и «Перчатка, или КР-2».
В эстетике «лагерной» прозы сюжетообразующую роль нередко выполняют фактографические события, связанные с автобиографией самого писателя, конкретной человеческой судьбой реального персонажа в исторических обстоятельствах, неоднократно и объективно подтвержденных узниками ГУЛАГа. Автор - свидетель, который стремится раскрыть природу психологической мотивации поступков, когда арктический холод менял человека, оказавшегося в неволе, искажал его сознание как в рассказе «Ключ алмазный» («мороз отнимает мысли, превращает тебя быстро и легко в зверя» [2, с. 172]), нивелировал нравственные и этические понятия, функционирующие на «материке». Так, герой одноименного рассказа «Инженер Киселев» из молодого студента-практиканта превращается в изувера, выискивающего среди заключенных безответную жертву: «Темная садистическая жажда убийства жила в душе Киселева и в самовластии и бесправии Дальнего Севера нашла выход, развитие, рост» [2, с. 62]. «Расчеловечивание» личности рассматривается также в рассказах «Апостол Павел», «Дождь», «Академик», «Перчатка», когда естественное стремление человека к свободе было обречено самим географическим расположением лагерей. Автор в рассказе «Зеленый прокурор» с горечью упоминает о своем разочаровании, когда узнает о невозможности побегов: «Бежать с Колымы нельзя. Место для лагерей было выбрано гениально» [2, с. 175].
Полемика В. Шаламова с А. Солженицыным о категорической невозможности сохранения человеческого в состоянии несвободы позволяет писателю организовать повествовательную многоплановость, намеренно концентрируя смысловую доминанту. Мотиваци-онно труд персонажей в многочисленных шахтах, добывание олова и угля из недр вечной мерзлоты осмысливаются как пытки для заключенных. Известно, что поэт Б. Пастернак поддерживал заключенного В. Шаламова, присылал свои стихи, письма, наброски. Само название рассказа «Апостол Павел» становится авторским комментарием, концентрирующим чувства читающего на вечном, перекликающимся с главной мыслью заключительных строк пастернаковского стихотворения «Гефсиманский сад» в романе «Доктор Живаго». В финале рассказа яма превращается в могилу для измученных людей, вырытую в вечной мерзлоте, оставляя без ответа философские вопросы о рождении и смерти, Боге и жизни, бесконечности бытия и скоротечности дней.
Лаконичность писателя в насыщении художественного текста традиционными для русской литературы природными образами понятна. Он выделяет из небольшого разнообразия растительного мира стланик. Для Шаламова непримечательное деревце ассоциа-
тивно становится символом человеческого мужества, веры, терпения. В рассказах «Кант» и «Стланик» стелющийся по стылой земле уродец приобретает в глазах заключенного особое метафорическое значение. Архетип вечнозеленого древа проецируется на пограничное состояние исстрадавшейся души. Стланик живет вопреки холоду и ветрам, обещая персонажам надежду: «В конце марта, в апреле, когда весной еще и не пахло и воздух был по-зимнему разрежен и сух, стланик вдруг поднимался, стряхивая снег со своей зеленой, чуть рыжеватой одежды. Через день-два менялся ветер, теплые струи воздуха приносили весну» [2, с. 31].
Стилистика «Колымских рассказов» при всей фактографичности материала содержит иррациональное начало в описании арктического ландшафта. Автор очень внимательно наблюдает за северной природой, описывает губительное воздействие на здоровье людей сырой лиственницы, из которой строились бараки: «... лиственница дерево коварное, людей не любит, стены, полы и потолки за целую зиму не высохнут. Это все понимали заранее - и те, чьими боками предполагалось сушить бараки, и те, кому бараки достались случайно» [2, с. 19]. Символичен поединок заключенного с голодной смертью в рассказе «Утка», сопровождаемый описанием горного ручья, схваченного льдом, в холоде которого умирают человек и утка.
Исповедальные «Колымские рассказы» В. Шаламова значимы в расширении жанровой вариативности традиционного русского рассказа, учитывающего экспрессивную доминанту авторского контента - монолога. Они подводят художественный итог работе над автобиографическим материалом, который имеет четкие общественно-исторические параметры, идеологические контуры. Они пронизаны драмой жизни целого поколения людей и являются углублением в философские смыслы бытия.
Евтушенко в Якутии
В эстетическом диапазоне русской литературы 1960-70 гг. протестно прозвучали голоса поэтов, вошедших в онтологию отечественной культуры как «великие шестидесятники». Иконой демократического времени стало творчество Евгения Евтушенко, выстроившего ав -торскую модель поэтического мира с узнаваемыми образами, возвышенной лексикой, доверительной интонацией, звуковой организацией сильного слова. Лирическая самобытность поэта концептуально реализовалась в стихотворениях на якутскую тему. Теоретический посыл на роль субъективного начала, организующего образ лирического героя, определен ракурсом видения поэтом далекой от Москвы Якутии, людей Севера, ее аутентичной культуры, скромной и одновременно великолепной природы. В качестве функционального живого компонента выступают впечатления творческих экспедиций. Топонимический маршрут сплава или длительного путешествия (1967 - Лена, 1969 - Витим, 1973 - Вилюй, 1975 - Алдан, 1977 - Колыма) по сибирским рекам с сильным течением и непреодолимыми порогами впечатляет. Поэзия Е. Евтушенко оказалась своего рода проводником литературной традиции упоминания якутских топонимов, восходящих еще к житиям, а затем подхваченных русскими писателями XIX в., отбывавшими ссылку в Якутии. Выразительны авторские сравнения глади реки Олекмы с голубой пушниной туманов: Не добытчиком, не атаманом/ я спустился к Олекме-реке, голубую пушнину туманов/тяжко взвешивая на руке [3, с. 172]. Художественное пространство и психологический подтекст «Присяга простору» уточняются включением точного топонимического указания. Речь идет о «Американской горе» в дельте Лены, которая стала местом упокоения начальника легендарной американской арктической экспедиции де Лонга: Могила де Лонга/ с вершины глядит/ на гранитную серую Лену/. Простора - навалом, свободы, как тундры - немерено, и надвое ветер ломает в зубах сигарету, и сбитая шапка скачет в Америку [4, с. 32]. Следует отметить, что для наблюдательного взгляда поэта характерна пространственная топографическая точность, ассоциирующая историческую конкретность с чем-то более глубинным и важным для него.
Река Витим подружила его с Валерием Черных - руководителем геофизической экспедиции, положившей начало разработки якутских нефтяных и газовых шельфов, и вдохновила
на создание стихотворения «Маректинская шивера». Яркими художественными деталями в лирическом описании стали реальный деревянный баркас с сибирским названием «Чалдон», могучие скалистые пороги, задержавшие надолго путешественников: мы на камне/, который себе мы подсунули сами [8, с. 57]. Образ северной реки Витим возникает еще и в стихотворении «Где-то над Витимом», посвященном оператору Эдуарду Зоммеру, профессия которого повлияла на поэтическую манеру Евтушенко. Тайга, луг, изба, бревна, ночной месяц увидены и запечатлены объективом кинокамеры. Следует подчеркнуть, что цикл «якутских» стихотворений Евгения Евтушенко обнаруживает связи с эстетикой «оттепели», проявляющейся в языковой игре, протестном пафосе, эффекте натуралистической повседневности. Авторская идея раскрыть духовный мир современника, согретый истинным интернационализмом, верной дружбой, эмоциями юношеской любви, вдохновенным преклонением перед природой, выстраивает целостный лирический сюжет. Субъективное авторское «Я» органично сливается с «Мы», не отделяя столичного гостя от якутян, ставших для него близкими друзьями: Но сквозь розовый чад иван-чая,/ сквозь дурманящий медом покос,/ сокрушенно крестами качая,/ наплывает старинный погост [3, с. 172]; Инородцы?! Но разве рожали по-иному якутов на свет?/По-иному якуты рыдали?/ Слезы их - инородный предмет?/Жили, правда, безводочно, дико, без стреляющий палки, креста,/ ну а все-таки добро и тихо, а культура и есть доброта [3, с. 174].
Лексический корпус поэтических строк, открытость авторской позиции, христианское в своей конфессиональной основе мировосприятие актуальны сегодня, когда православной и католической церковью возвращается вера в добро. совесть и человека: Люди - вот что алмазная россыпь. Инородец - лишь тот человек, кто посмел процедить: «Инородец!, или бросил глумливо «Чучмек!»/ И без всяческих клятв громогласных/ говорю я, не любящих слов: пусть здесь даже не будет алмазов, но лишь только бы не было слез [3, с. 175.] В поэтике его лирического текста выделяется портрет северной женщины, согретый теплым чувством причастности к отображаемому объекту: я люблю, как старух наших русских/ луноликих якутских старух/, где лишь бы краешком в прорезях узких/ брезжит сдержанной мудрости дух [3, с. 173]. Евтушенко принципиально отходит от идеологического стереотипа, пересматривает традиционные оценки инонационального, создает толерантную реальность, в которой лирический повествователь находится в одном пространстве, проживает то же конкретное время, задумываясь вместе со своими избранниками над философскими смыслами бытия. Заметим, что в образной системе Е. Евтушенко особое место занимают персонажи-прототипы, например, якут с библейским именем Серафим в стихотворении «В лодке, под дождем колымским льющим». Тропеическая долгота рифмы, заявленная в названии произведения, настраивает читателя на созерцание космогонического величия природы. Диалог о любви в высоком религиозном ее понимании звучит исповедально: А глаза якута Серафима, полные тоской глухонемой, будто две дыминочки из дыма/горького костра над Колымой/. Серафим, пора уж ложиться, но тебя помучаю я вновь: «А не лучше самой долгой жизни/ самая короткая любовь?»/ Серафим на это не попался - словно в полусне, глаза смежил,/ Лучше - только это и опасно. Кто любил - тот вряд ли долго жил»/. Знают это и якут, и чукча, как патроны, сберегая дни: дорого обходятся нам чувства/ - жизнь короче делают они [4, с. 31].
Автобиографический материал, наполненный личным или чужим, но совместно пережитым, душевно разделенным в кругу поколенческого братства, придает особую близость автора и лирического героя, максимальную концентрацию чувств, их экспрессию. На долгие годы жизни его лучшим другом стал геофизик Г. Д. Балакшин, который стал автором книги «Алмазы и слезы». В этой работе им бережно собраны лучшие стихотворения Е. Евтушенко и отмечены те, которые со временем стали бардовскими песнями. В одноименном стихотворении дается лирическая интерпретация якутской легенды, запрещающая якутам пользоваться сокровищами недр. Поэт, репрезентируя архаику, ориентированную на национальную модель мифомышления, позиционирует ее как общечеловеческий завет: На земле,
драгоценной и скудной/, я стою покорителей внук/ где замерзшие слезы якутов/ превратились в алмазы от мук» [3, с. 172].
В системе жанровых модификаций лирики выделяются стихотворения Е. Евтушенко о любви, многие из которых стали песенными гимнами молодежной читательской аудитории. Любовь как божественное соединение гендерных начал для Е. Евтушенко важно продолжением рода, созданием семьи и дома, преемственностью поколений. Визуализация драматических переживаний, накал амплитуды любви, желание выразить во внешнем внутреннее выразились в романтическом порыве начертать имя своей возлюбленной англичанки Джан Батлер, переводчицы и музы на борте лодки: В колымских скалах, будто смертник,/ собой запрятанный в тайге,/сквозь восемь тысяч километров/я голодаю по тебе/. Сквозь восемь тысяч километров/ любовь пространством воскреси/. Пришли мне голод свой ответный/ и этим голодом спаси [4, с. 32]. Любовная лирика («Сквозь восемь тысяч километров», «В лодке под дождем колымским льющим», «Вторая добыча», «Спасение наше - друг в друге») органично вписывались критикой и читателями в канонику пушкинских гимнов Любви: В лодке под дождем колымским льющим/, примерзая пальцами к рулю, я боюсь, что ты меня разлюбишь,/и боюсь, что я тебя люблю [4, с. 32].
Значимая часть якутских стихов Е. Евтушенко разнообразила содержание русской пейзажной лирики, проявила стилевую индивидуальность поэта. Ассоциативно воспринимается образ провинциального северного города Алдана, который до сих пор остается угольным и золотоносным центром Южной Якутии. Он вдохновил поэта-«шестидесятни-ка» не меньше, чем Нью-Йорк, Париж и Рим, а полевые цветы шахтеров и рабочих затмили в его сердце роскошные европейские букеты. Колымские холодные ночи с сияющими над головами влюбленных близкими звездами, дурманящий запах багульника композиционно обрамляют стихотворение «Спасение наше - друг в друге», подчеркивая стилевую особенность поэта передавать свои эмоциональные переживания, чувственную эволюцию героя, перемены в его сознании посредством символов, мотивов и образов Вселенной. В цикле «природных» стихотворений выделяется текст «Золотые ворота», посвященный закату на реке Лена: Закат засасывало дно/, а облака слились в одно/, как темно-серое рядно/, и небо заслонили/, но от заката все равно/ остались вбитые в темно/, горя чеканкой красно/, ворота золотые [3, с. 162]. Наличие в лирическом тексте символических образов, выразительных метафор, многозначительных эпитетов свидетельствуют о напряженном творческом труде поэта, стремящегося выразить чувства в их духовной высоте и соотнести литературное слово с сутью человека.
Мотивы возвращения, обретения, покаяния функциональны в сюжетостроении поэзии Е. Евтушенко, который позиционировал поездки на север как долгий путь на «малую» родину. В Иркутской области будущий поэт с детства был окружен величием сибирской природы, душевной щедростью земляков, а его юные годы были овеяны романтикой открытий геологов, среди которых была и его мама. Он всегда ощущал не только географическую близость земли саха, но дорожил ментальными, почти родственными связями с людьми, живущими в экстремальных условиях низких температур. В 1967 г. Евтушенко по приглашению журналиста «Известий» Л. Шинкарева сплавляется по Лене к берегам Северного Ледовитого океана. Многие события, беседы, встречи той поездки описаны в книге журналиста «Старая рында. Из путешествий Евгения Евтушенко и его спутников по семи рекам Сибири и не только.» [5, с. 191-192]. Примечательно, что одна из глав книги называется «Якутск, первые дни». Автор воспоминаний восстанавливает дружескую атмосферу первой встречи с поэтом на якутской земле в гостинице «Лена», в центре которой знакомство с уникальным исполнителем якутского олонхо Гавриилом Колесовым: «Он вошел, и не прошло десяти минут нашей неспешной беседы, как он запел - заговорил-забормотал, и раздвинулись, и исчезли стены, растворился в небе потолок вместе с подвешенным абажуром, а мы оказались в горах и долинах Среднего мира, а под нами, в Нижнем мире, бесновались страшные чудовища, а в солнечном Верхнем мире неотразимой красоты богатырь божественного происхождения
на своем богатырском коне ведет жестокий бой с чудовищем абаасы, носителем зла. В устах сказителя оживают голоса живых существ, мелодии их песен; наш слух ловит топот копыт, звон мечей, свист ветра, хлопанье крыльев кружащих белых журавлей с крашенным клювом - весь этот «гладко-широкий в ярком цвету» прекрасный мир с «взлетающим над землей ярко-палящим солнцем», и все в нем происходящее - уроки добра, справедливости, милосердия» [5, с. 193]. Встреча с олонхосутом так потрясла русского поэта, откликнувшегося всем сердцем, понимающей душой, восторженным откликом на память этноса, что свидетель написал: «Оба - театр одного актера».
Лирическая тональность стихотворений не лишает его поэзии стилеобразующей гражданственности, порой конфликтного неприятия зла, резко меняя авторскую интонацию, показывая динамику психологии героя, формирование его общественного самосознания. Посвящение художнику О. Целкову он назвал «Гиблые места»: Он в якутские болота/ выпал в мох из вертолета/, проконьячась в облаках/, вместе с мрачными смешками и с прозрачными грешками/, да еще с двумя мешками/ - под глазами, не в руках/. У художника такого/ цепок взгляд и цепко слово/, и, наверно, неспроста [6]. Известное хрущевское уничтожение выставки художников-авангардистов не могло не найти отражение в поэтической идее, когда истина-правда художника соотносится с душой человека-таежника: как тайга весь белый свет/. Среди гнили, гари, суши/Есть погибнувшие души/- Гиблых мест на свете нет [6]. Нередко через поэтические образы якутской природы поэт своевременно откликается на социальные проблемы застойного общества, обращаясь к теме памяти, сохранения духовных ценностей, национальных культур: Мы - карликовые березы/. И крепко сидят, как занозы, у Вас под ногтями, морозы/... И вечномерзлотное ханство/ идет на различные хамства/ чтоб нас припугнуть еще ниже... [8]. Поэт верен своему манифесту понимать творчество как правдивое отражение жизни социума, экстраполированного на художественный текст. Для него нравственная доминанта становится единственным критерием отношения к себе, прошлому и настоящему своего народа.
«Досельный» мир Индигирки и В. Распутин
Якутия для Распутина прежде всего ассоциируется с селом Русское Устье и его жителями - «досельными людьми», реками - непредсказуемой Индигиркой и величественной Леной, берущей начало с Прибайкалья - «малой родины» сибирского писателя. Якутия стала для писателя местом встречи с аутентичной русской культурой - культурой русских старожилов. Для писателя-«почвенника» Якутия - это особый локус, представленный селом Русское Устье. И оно - «не край земли» и «место ссылки и каторги», это пространство, с одной стороны, конкретно-историческое, а с другой - мифопоэтическое, исполненное тайны, чуда, загадки. Маленькое село на карте Якутии для В. Распутина стало открытием, недостающим звеном в исследовании «русской идеи» и исторических путей России, о которых писатель продолжал размышлять в своей последней книге «Эти двадцать убийственных лет»: «Без деревни нет России. Оттуда все наши корни - и культурные, и духовные, и хозяйственные, и государственные, оттуда весь так называемый менталитет народа. Оттуда здравый смысл» [9, с. 182].
Этот здравый смысл ощутил Распутин в низовьях Индигирки в селе Русское Устье, посетив его в 1985 г. По воспоминаниям А. Чикачева, его приезд был связан с задумкой создать книгу о памятных, заповедных местах Сибири: «Я с первого знакомства почувствовал в нем что-то родное, близкое, и мы оба невольно потянулись друг к другу. У обоих было холодное и горькое детство, оба близкие по духу патриоты России. Мне приятна и памятна дарственная надпись, которую он сделал на своем двухтомнике: «А. Г. Чикачеву. Сибиряку из сибиряков, северянину из северян и патриоту из патриотов - с благодарностью от автора». В. Распутин первый, кто благословил меня на литературную деятельность. Он заставил меня «довести до ума» разрозненные заметки об истории Русского Устья». Валентин Распутин благословил выход дебютной книги общественного деятеля и уроженца Русского Устья А. Чикачева «Русское сердце Арктики» и в своем предисловии к ней написал: «... И вот наконец книга автора
из Русского Устья, человека из самых коренных русскоустьинских фамилий, предки которого вырубали изо льдов судно Д. Лаптева, ходили вожами в полярных экспедициях М. Геден-штрома и Э. Толля, прославились как добытчики песца и мамонтовой кости, торили за ними путь на океанские острова и на протяжении веков поддерживали все то, что позднее стало примечательностью и славой этой необыкновенной общины. Эту книгу можно сравнить не с удачливым зачерпом прохожего из волшебного родника, а со счастливым выплеском изнутри самого родника». А. Чикачев говорил о благодарности русскоустьинцев писателю за то, что он «доброжелательно, с глубоким пониманием, тактом и сопереживанием разглядел в Русском Устье остатки коренного бытия, которое некогда было основой всей русской жизни» [10].
В своей публицистике, именно она объект нашей рефлексии, Распутин - художник. В публицистическом очерке писатель не выдумывает и не сочиняет, а изучает объект, слово писателя входит и скрывается в голосе публициста. Слияние голосов писателя и публициста наделяет очерк качеством «прорицания» [11, с. 10]: «В последнее два, много в три десятилетия не только оттаяли, но вошли в единый градус человеческого бытия, которое при внешних различиях на юге и севере, на востоке и западе во внутренних отправлениях приближается к общей для всех норме. А норма есть норма, она умеряет и краски, и звуки, и все остальное. Единый стиль жизни - то же самое, что единый фрунт (устар. «на вытяжку», «по стойке смирно»), в который надобно становиться, чтобы соблюсти прямую линию. Он благоденствует стилю, но обедняет жизнь». [11, с. 3]. Эта проблема «единого стиля жизни», обозначенного писателем и вызвавшего его озабоченность еще в конце 1980-х гг. прошлого века, сегодня, безусловно, обрела особую актуальность.
Распутин как истинный художник сопрягает вдумчивый анализ ситуаций и событий в очерке «Русское Устье» с наглядно-образным изложением материала. Собственно отсюда и возникает ощущение, что перед нами не просто очерк, а художественно-публицистическое выступление [12]: «.селение под собственно этим названием, свезли в один табор и, чтоб не травить память историей, недолго думамши, нарекли его Полярным. Несть числа по побережью этим Полярным, Русское же Устье на весь белый свет было одно-единственное, имевшее к тому же много чего такого, что следовало беречь как зеницу ока. В Русском Устье говорят как в дальней старине, не в двойном, а тройном преувеличении: не преисподняя, а треисподняя, не пресветлое, а тресветлое. Помните, Ярославна в «Слово полку Игореве» восклицает: «Светлое-тресветлое солнце!.» [11, с. 4].
Так как очерк «Русское Устье» художественно-публицистический, то особую значимость обретает позиция автора: в нем отчетливо слышен живой голос В. Распутина, отражает его взгляд на события, его оценка, реакция, симпатии и антипатии в результате глубокого понимания-ощущения окружающего: «Но почему Индигирка, неужели нельзя было, минуя по пути реку за рекой, выбрать менее суровую и благоприятную для проживания даже и на Крайнем Севере, какие они могли искать выгоды? Отдаленность отдаленностью, если они видели в ней спасение, но и в отдаленности без всякого примана они не стали бы переходить через край, а тогда это было именно «через край, глубже на восток никем еще пути не торились. Что действительно потянуло сюда русских, что такого нашли они, что хоть как-то способно было восполнить оставленную родину?. Русскоустьинец, принеся с собой библейские сказания о сотворении мира, без замешки распространил их на тундру. Его легенды о происхождении сендухи, сендушных обитателей, о появлении духов и привидений возле, грехов и пороков в самом человеке. Так много в них, в легендах этих, быличках и сказаниях, души, науки и лада» [12, с. 5-6; 14].
Что определяет этот живой стиль Распутина-очеркиста? Ответ найдем в воспоминаниях А. Г. Чикачева: «Талантливый художник проявил удивительное уменье мгновенно улавливать наши мысли, настроения и переживания. При написании очерка «Русское Устье» Валентин Григорьевич в письмах просил меня уточнить некоторые слова и выражения из лексикона русскоустьинцев. Вообще, я понял, что В. Распутин неторопливый, очень вдумчивый и даже дотошный писатель.» [10]. В очерке «Русское Устье» Распутин фокусируется на истории
и жизни-бытии старинного поселения «досельных людей», трансформируя свою встречу с Русским Устьем в эстетический объект-событие: «Я услышал о Русском Устье поздно. Узнай я о нем лет на десять раньше, многое из того, что осталось теперь в воспоминаниях, удалось бы захватить еще в жизни и действии. Я застал Русское Устье, как мне кажется, на самом перевале, когда старина превращалась в отголосок старины, в тот момент, когда с ней прощались... И сюда проникло вселенское поспешание. Сетуя, что лет на десять, по крайней мере, я опоздал приехать в Русское Устье, надо оговориться, что опоздание это не было уж полным и окончательным. Конечно, многое в обычаях, верованиях, уставе жизни русскоустьинцев ушло безвозвратно или из явного перешло в тайное. И, наконец, я услышал язык. Господи, что за счастливый это вестник, что за услада и удача, - в том слове и звуке, в которых он донесся до наших дней, - русский язык в Русском Устье» [11, с. 3-4].
В очерке В. Распутина исторический факт появления с моря и адаптации русских на Индигирке в ХХVI-ХХ вв. превращен в событие и становится основой для героя и сюжета. Позиция публициста-художника выражается в многоплановой речевой и композиционной структуре самого очерка, который состоит из публицистических рассуждений, картин-размышлений Распутина, воспоминаний русскоустьинцев, хранящих в памяти «прилоги» -легенды и предания: «Основное русло, приняв Елонь, поворачивает вправо и там крестами и бескрышей постройкой, последним что от него оставалось, появляется наконец Русское Устье, древнее пристанище досельных, где они, если верить преданию, оставались лет триста с гаком. Если верить преданию. А какие основания верить ему? Или напротив: какие основания не верить ему? [12, с. 6].
Но Распутина интересует, прежде всего, человек, его духовный стержень. В очерке мы находим описание духовного типа «досельного человека» - социокультурного феномена, подобного «сибиряку»: «Не осталось свидетельств, сразу ли у русских произошло соприкосновение с произросшим здесь народом. Хорошо заметна в некоторых фамилиях азиатчина больше всего юкагирского происхождения. Но от этого не пострадали ни язык, ни обычаи, ни память: Русскоустьинец не поддался решительному влиянию окружающих его и превосходящих по численности якутов, юкагиров, эвенов, эвенков и чукчей. Он усвоил лишь самое необходимое из промысловых и бытовых обозначений местных языков - того, что в прежнем круге его жизни не было и поэтому не имело названий. Не удалось ему полностью сохранить и чистоту породы, примесь юкагирской и якутской крови в нем заметна, но без этого было нельзя, самовоспитание из одного и того же маленького круга грозило вырождением. Необыкновенная национальная устойчивость, замкнутая старобытность, обособленность языка и нравов, поразительная памятливость - все это свидетельства хоть косвенные, но совсем не пустые, вместе говорящие, что имеем дело не с правилами, а с исключением, с чем-то совершенно особым и отдельным. Язык, фольклор и традиция прежде всего помогли этим людям выдержать в краю, который давно назван пределом выживаемости, и явиться перед Россией вполне русскими, а в некоторых чертах русскими больше, чем все мы, содержавшиеся в общем национальном теле» [12, с. 7-9].
Но самого феномена «досельного человека» не было бы без аборигенного населения индигирской тундры: «Но прежде чем рачать ее, эту новую родину, он должен был внимательно осмотреться и выведать, чем ему жить, с кем ему быть в соседстве. Якуты тогда еще не спустились в низовья Индигирки. Ближе всего по местоположению русские оказались к юкагирам, вольно воспитавшимся под могучим тундровым небом в народ бескорыстный, мягкий и опрятный.» [12, с. 7].
Но и сам топос тундры не последний в формировании духовного типа русскоустьинца: «На Севере мало кто тундру называет тундрой. Зовут ее - сендухой, вкладывая в это древнее слово, выражаясь современным языком, авторитарный смысл. Тундра - это географическое и породное обозначение; сендуха - изначальная природная власть, всеохватная, всемогущая, карающая и жалующая, Сендуха-матушка, кормилица наша! - молят и благодарствуют все они, каждый на своем языке. Тундру вольно измерить, изучить и приспособить; сендуха
никому не дается. Сендуха - это «стихея», как говорят местные, единый дух, владеющий землей и водой, тьмой и светом.» [12, с. 11-12]. Сендуха, бытийствующий вне времени и пространства топос, насыщен как в культуре русскоустьинцев, так и в понимании-ощущении сибиряка Валентина Распутина знаками «стихейности».
Для Валентина Распутина локус жизни-бытия русских старожилов в низовьях Индигирки - не предметное пространство, а некий метафизический топос, своего рода символ объединения разноликой, разноязыкой и разнокультурной России: «Прежние русские на Колыме называли себя колымчанами, а в ста верстах от Русского Устья к югу на Индигирке - индигирщиками, понимая, что они не русские и не якуты, а что-то среднее, перемешанное, перетолченное, ставшее принадлежностью местности, а не национальности.» [11, с. 8].
Не может быть безоценочного понимания главной мысли-боли Валентина Распутина, выраженной в очерке «Русское Устье» - «неужели и это быльем порастет?» Вне всякого сомнения, каждый из нас, прикоснувшись к этому тексту, подходит со своим, уже сложившимся мировоззрением, со своей точкой зрения и своих позиций. Но и в этом абсолютно прав М. Бахтин: «эти позиции в известной мере определяют его оценку, но сами они при этом не остаются неизменными; они подвергаются воздействию произведения, которое всегда вносит нечто новое» [14, с. 347]. Из этого совместного с Валентином Распутиным путешествия-знакомства по низовьям Индигирки на севере Якутии ты возвращаешься другим, полным открытий и удивления как «мудрена Русь», «разночуден кусок окраинной земли», противолежащий миру, где «все нынче выкраивается на одну колодку и устраивается на один манер.».
Заключение
Якутская тема интерпретируется писателями в соответствии с историко-обществен-ными координатами самого времени, художественными задачами, творческими идеями, делая узнаваемыми биографический контекст и географическое пространство Якутии, ее метафизический смысл как в судьбах героев, так и в судьбах самих авторов. Герменевтическое прочтение якутской темы в творчестве русских писателей ХХ в., писателей классиков позволило сделать вывод о перспективности изучения темы [18, 19]. Тем более, что тема Якутии описательно изучена только на материале литературы дооктябрьского периода [20] и русскоязычной литературы Якутии [21]. В этой связи актуальность ее изучения определена необходимостью выявить трансформацию образа Якутии в русской литературе Х1Х-ХХ1 вв., исследовать на материале «якутского текста» проблему «точки зрения», детерминированной писательским сознанием, и в целом изучить семантическое пространство «якутских текстов».
Л и т е р а т у р а
1. Лотман Ю. М. Семиотика культуры и понятие текста // Избранные статьи: в 3 т. Т. 1. - Таллинн: Александра, 1992. - 472 с.
2. Шаламов В. Собрание сочинений в 4-х томах. Т. 1. - М.: ВАГРИУС, 1998. - 619 с.
3. Евтушенко Е. Я сибирской породы. - Иркутск: Восточно-сибирское издательство, 1971. - 198 с.
4. Евтушенко Е. Присяга простору. - Иркутск: Восточно-сибирское издательство, 1978. - 61 с.
5. Шинкарев Л. Из путешествия Евгения Евтушенко и его спутников по семи рекам Сибири, и не только. - М.: Собрание, 2014. - 530 с.
6. Евтушенко Е. Гиблые места. URL: http://ev-evt.net/stihi/g/gibl_mesta.php (дата обращения: 13.06.2015).
7. Евтушенко Е. Карликовые березы. URL: http://ev-evt.net/stihi/k/karlikbereza.php (дата обращения: 13.06.2015).
8. Евтушенко Е. Отцовский слух. - М.: Советский писатель, 1978. - 167 с.
9. Распутин В. Г. Эти двадцать убийственных лет: беседы с Виктором Кожемяко. - М.: Эксмо, 2012. - 317 с.
10. Чикачев И. Помянем Валентина Григорьевича добрым словом. URL: http://www.1sn.ru/132958. РАСПУТИН (дата обращения: 25.05.2015).
11. Прохоров Г. С. Поэтика художественно-публицистического единства (на материале литературы периода классического посттрадиционализма). Автореф. дис. ... д-ра филол. наук. - М.: Издательство РГГУ, 2013. - 34 с.
12. Распутин В. Г. Русское Устье // Полярная звезда. - 1988. - № 3. - С. 3-19.
13. Кайда Л. Г. Композиционная поэтика публицистики. - М.: Флинта, 2006. - 144 с.
14. Бахтин М. М. Из записей 1970-1971 годов // Эстетика словесного творчества. - М.: Искусство, 1979. - С. 336-361.
15. Демидова В. «Будущему на проклятое прошлое» // Шаламовский сборник: Вып. 4 / сост. В. В. Есипов, С. М. Соловьев. - М.: Литера, 2011. - С. 61-80.
16. Каминский П. П. Время и бремя тревог. Публицистика Валентина Распутина: Монография. - 2-е изд., стереотип. - М.: Флинта, Наука, 2013. - 240 с.
17. Переяслов Н. В. Распутин и Россия. Из записных книжек 1990 - 2005 годов // Творчество В. Г. Распутина в социо-культурном и эстетическом контексте эпохи. - М.: МПГУ, 2012. - С. 178-179.
18. Северный текст русской литературы. Вып. 3. - Архангельск: ИПЦ САФУ, 2013. - 148 с.
19. Региональная литература и история: Сб. ст. Вып. 7.: Литература и история - грани единого (к проблеме междисциплинарных связей). - Екатеринбург: Институт археологии и истории, 2013. - 265 с.
20. Пасютин К. Ф. Якутия в русской художественной литературе (дооктябрьский период). - Якутск: Якутское книжное издательство, 1964. - 72 с.
21. Михайлова М. Г. Очерки русской литературы Якутии. - Новосибирск: Сибирский хронограф, 1995. - 184 с.
R e f e r e n c e s
1. Lotman Iu. M. Semiotika kul'tury i poniatie teksta // Izbrannye stat'i: v 3 t. T. 1. - Tallinn: Aleksandra, 1992. - 472 s.
2. Shalamov V. Sobranie sochinenii v 4-kh tomakh. T. 1. - M.: VAGRIUS, 1998. - 619 s.
3. Evtushenko E. Ia sibirskoi porody. - Irkutsk: Vostochno-sibirskoe izdatel'stvo, 1971. - 198 s.
4. Evtushenko E. Prisiaga prostoru. - Irkutsk: Vostochno-sibirskoe izdatel'stvo, 1978. - 61 s.
5. Shinkarev L. Iz puteshestviia Evgeniia Evtushenko i ego sputnikov po semi rekam Sibiri, i ne tol'ko.
- M.: Cobranie, 2014. - 530 c.
6. Evtushenko E. Giblye mesta. URL: http://ev-evt.net/stihi7g/gibl_mesta.php (data obrashcheniia: 13.06.2015).
7. Evtushenko E. Karlikovye berezy. URL: http://ev-evt.net/stihi/k/karlikbereza.php (data obrashcheniia: 13.06.2015).
8. Evtushenko E. Ottsovskii slukh. - M.: Sovetskii pisatel', 1978. - 167 s.
9. Rasputin V. G. Eti dvadtsat' ubiistvennykh let: besedy s Viktorom Kozhemiako. - M.: Eksmo, 2012.
- 317 s.
10. Chikachev I. Pomianem Valentina Grigor'evicha dobrym slovom. URL: http://www.1sn.ru/132958. RASPUTIN (data obrashcheniia: 25.05.2015).
11. Prokhorov G. S. Poetika khudozhestvenno-publitsisticheskogo edinstva (na materiale literatury perioda klassicheskogo posttraditsionalizma). Avtoref. dis. ... d-ra filol. nauk. - M.: Izdatel'stvo RGGU, 2013. - 34 s.
12. Rasputin V. G. Russkoe Ust'e // Poliarnaia zvezda. - 1988. - № 3. - S. 3-19.
13. Kaida L. G. Kompozitsionnaia poetika publitsistiki. - M.: Flinta, 2006. - 144 s.
14. Bakhtin M. M. Iz zapisei 1970-1971 godov // Estetika slovesnogo tvorchestva. - M.: Iskusstvo, 1979.
- S. 336-361.
15. Demidova V. «Budushchemu na prokliatoe proshloe» // Shalamovskii sbornik: Vyp. 4 / sost. V. V. Esi-pov, S. M. Solov'ev. - M.: Litera, 2011. - S. 61-80.
16. Kaminskii P. P. Vremia i bremia trevog. Publitsistika Valentina Rasputina: Monografiia. - 2-e izd., stereotip. - M.: Flinta, Nauka, 2013. - 240 s.
17. Pereiaslov N. V. Rasputin i Rossiia. Iz zapisnykh knizhek 1990 - 2005 godov // Tvorchestvo V. G. Rasputina v sotsio-kul'turnom i esteticheskom kontekste epokhi. - M.: MPGU, 2012. - S. 178-179.
18. Severnyi tekst russkoi literatury. Vyp. 3. - Arkhangel'sk: IPTs SAFU, 2013. - 148 s.
А. И. Ощепкова, Л. И. Румянцева. ОСОБЕННОСТИ ТРАНСФОРМАЦИИ СИМВОЛИСТСКОЙ ПОЭТИКИ В РУССКОЙ ПРОЗЕ 1920-Х ГГ.
19. Regional'naia literatura i istoriia: Sb. st. Vyp. 7.: Literatura i istoriia - grani edinogo (k probleme mezMistsiplinarnykh sviazei). - Ekaterinburg: Institut arkheologii i istorii, 2013. - 265 s.
20. Pasiutin K. F. Iakutiia v russkoi khudozhestvennoi literature (dooktiabr'skii period). - Iakutsk: Iakut-skoe knizhnoe izdatel'stvo, 1964. - 72 s.
21. Mikhailova M. G. Ocherki russkoi literatury Iakutii. - Novosibirsk: Sibirskii khronograf, 1995. - 184 s.
^ÍMSr^Sr
УДК 821.161.1
А. И. Ощепкова, Л. И. Румянцева
ОСОБЕННОСТИ ТРАНСФОРМАЦИИ СИМВОЛИСТСКОЙ ПОЭТИКИ В РУССКОЙ ПРОЗЕ 1920-Х ГГ.
Рассматриваются особенности взаимодействия символизма и постсимволизма в аспекте реализации фольклорно-мифологического начала, что соответствует наиболее актуальным направлениям отечественной литературной науки. Целью статьи являются определение структурообразующих принципов символистских и постсимволистских «неомифологических» текстов и выявление особенностей трансформации символистской поэтики в последующей литературной традиции на примере наиболее презентативных текстов Андрея Белого и И. Катаева. Методологическую основу составили труды З. Г Минц, Г Г Левинтона, А. Лаврова и др. «Симфонии» Андрея Белого представляют собой результат синтезирования и взаимопроникновения в одном тексте фольклорных и мифологических структур, архетипическая основа которых проявляется в глубинной семантике повествования. При этом на материале прозы И. И. Катаева выявляется латентный символистский слой, проявляющийся в ситуационном и дословном цитировании, мифологическом подтексте. Результаты наблюдения расширяют представление о хронологических рамках бытования символистской традиции и характере ее творческой трансформации в экспериментальной прозе 1920-х гг.
Ключевые слова: символизм, постсимволизм, мифологизм, фольклорно-мифологическая традиция, цитата, текст-миф, симфония, ритмическая структура, мифологема, экспериментальная проза.
ОЩЕПКОВА Анна Игоревна - к. ф. н., доцент, зав. каф. русской литературы ХХ века и теории литературы ФЛФ СВФУ им. М. К. Аммосова.
E-mail: [email protected]
OSHCHEPKOVA Anna Igorevna - Candidate of Philological Sciences, Associate Professor, Head of Department of the Russian Literature of the XXth century and theory of literature, Faculty of Philology, M.K. Ammosov North-Eastern Federal University.
E-mail: [email protected]
РУМЯНЦЕВА Лена Иннокентьевна - к. ф. н., доц. каф. русской литературы ХХ века и теории литературы ФЛФ СВФУ им. М. К. Аммосова.
E-mail: [email protected]
RUMYANTSEVA Lena Innokentyevna - Candidate of Philological Sciences, Associate Professor, Department of the Russian Literature of the XXth century and theory of literature, Faculty of Philology, M.K. Ammosov North-Eastern Federal University.
E-mail: [email protected]
