CC BY
47
В.Б. Зусева-Озкан (Москва)
«Я САМА, КАК ВАЛЬКИРИЯ, БУДУ...»: ИСТОЧНИКИ ОБРАЗА ГЕРОИНИ В «ГОНДЛЕ» Н. ГУМИЛЕВА
(Статья вторая)
Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда (проект № 14-18-02709) и в ИМЛИ РАН.
Аннотация. В статье второй двухчастного цикла выявляется влияние на «Гондлу» ряда пьес Г. Ибсена: «Пир в Сольхауге», «Олаф Лилиекранс», «Воители в Гельгеланде». Подробно сопоставляются Лера и Йордис из «Воителей в Гельгеланде» - пьесы, написанной по мотивам саги о Сигурде и воительнице Брюнхильд. Обсуждается мотив «братственности» героя и героини в ибсеновской и гумилевской пьесах. Если черты воительницы в облике Леры/Лаик восходят, в частности, к Брюнхильд и Йордис, то черты обитательницы Страны Блаженных, куда Лера увозит мертвого Гондлу, - к образу таинственной женщины (феи-сиды), похищающей героя, из другого источника пьесы, а именно ирландской саги об исчезновении принца Кондлы, которую Гумилев читал во французском переводе Арбуа де Жюбенвиля (отсюда и образ принца-горбуна). На основе сравнения с последней пьесой Гумилева «Красота Морни», тоже восходящей к ирландским сагам, делается вывод о том, что мотив Страны Блаженных связывается в творческом сознании Гумилева, с одной стороны, с темой поэзии, избранничества, принадлежности к посвященным, сокровенного знания - причем совсем не обязательно христианского (скорее - мистико-оккультного), а с другой -со смертью и образом лебединой девы. К сравнению привлекается также раннее стихотворение «Я не буду тебя проклинать...» (1909) с похожим набором мотивов.
Ключевые слова: Лера/Лаик; воительница; валькирия; Ибсен; двуприрод-ность; христианство; Бальдр; Сигурд; Брюнхильд; инцест; оккультизм; Арбуа де Жюбенвиль; ирландские саги; Кондла; Страна Блаженных; фея-сида.
V.B. Zuseva-Ozkan (Moscow)
"Me, a Valkyrie, Soaring Away On My Steed.": Sources of the Heroine's Image in N. Gumilyov's "Gondla"
(Article II)
Abstract. In the second article of the two-part cycle, the author explores influence exerted over "Gondla" by a number of Ibsen's plays ("The Feast at Solhaug", "Olaf Liljekrans", "The Vikings at Helgeland"). Lera and Hjordis, the heroine of "The Vikings at Helgeland" (play heavily reminiscent of the saga about Sigurd and Brynhild), are compared in detail. The motif of affinity between hero and heroine in Ibsen's and Gumilyov's plays is discussed. While the woman warrior's features in the character of Lera/Laik are due, in particular, to the influence of Brynhild and Hjordis, the features of the inhabitant of the Land of Delight where Laik sails to with dead Gondla the heroine
inherited from the mysterious woman (presumably, a fairy, or sidhe) who lures the hero to the Other World in the Irish tale about Prince Connla which Gumilyov had read in the French translation by H. D'Arbois de Jubainville (one more source of "Gondla" where the image of the hunchback prince comes from). Taking into consideration the last Gumilyov's play "The Beauty of Murni" which is also based on Irish tales the author concludes that the Land of Delight gets associated in the poet's artistic world with, on the one hand, the theme of poetry, being the chosen one, esoteric affiliation, secret knowledge (which is not necessarily Christian - rather, mystical or occult), and on the other hand, with death and the image of swan maiden. The early poem by Gumilyov "I shall not curse you..." (1909) with a similar complex of motifs is also brought to the attention.
Key words: Lera/Laik; female warrior; Valkyrie; Ibsen; ambivalence (double nature); Christianity; Baldr; Sigurd; Brynhild; incest; occult; Arbois de Jubainville; Irish myths; Connla; Land of Delight (of Youth); sidhe.
В первой статье цикла [Зусева-Озкан 2017, 129-140] речь шла, в частности, о влиянии на «Гондлу» драматической поэмы Г. Ибсена «Богатырский курган». Но «Гондла» носит следы знакомства Гумилева еще по крайней мере с теми ибсеновскими пьесами, которые вошли в один том с «Богатырским курганом» (имеется в виду русскоязычное издание 1906 г. и переиздание 1909 г.), за исключением, пожалуй, «Фру Ингер»: это «Пир в Сольхауге», «Олаф Лилиекранс» и «Воители в Гельгеланде». Так, в «Пире в Сольхауге» (1855) мы встречаем целый ряд мотивов и образов, крайне важных и у Гумилева. Прежде всего, главным героем является поэт - Гуд-мунд. Вообще, поэт, или скальд, - один из постоянных персонажей Ибсена, причем для этого писателя характерно крайне высокое представление о поэзии и власти поэта. Песни Гудмунда наделены чудной силой, соединяющей власть над природой и человеческими душами; Сигне говорит о его «волшебном напеве»:
И, словно под сводами храма, лесною
тропинкой мы шли под навесом дерев;
умолк птичий гам и кукушки стенанье,
лесной жаворонок спустился с небес;
как в храме, в кустах водворилось молчанье;
зато слали отклик и скалы и лес! [Ибсен 1906, 177]
Ср. со строками из «Гондлы»:
О, когда бы враги посмотрели, Как мне кланялась эта скала, Как молили меня эти ели Защитить их от всякого зла! Если сан мой признала природа, То они ли поспорят о том,
О царе лебединого рода И с проколотым сердцем при том? [Гумилев 1998-2007, V, 146]
Как и Гондла, Гудмунд является гонимым певцом (точнее, так представляется ему и, соответственно, читателям, хотя в конце оказывается противоположное - впрочем, и земная судьба Гондлы в финале пьесы готова перемениться). Оба фактически находятся вне закона и скитаются по лесу. В обоих случаях причиной тому неправый суд правителя.
Есть в «Гондле» и другой образ, испытавший влияние «Пира в Соль-хауге», а именно Лера/Лаик. Как справедливо писала Э. Русинко, она заключает в себе как бы две личности, две героини, что весьма напоминает «парных» героинь Ибсена ^штко 1991, 189-218] («демонических» и «идиллических», по выражению Д.М. Магомедовой [Магомедова 2010, 129-135]). В данном случае речь идет о Маргит и Сигне. Первая - гордая и смелая красавица, ценящая земные блага, вторая - ангел кротости и чистоты. Хотя Маргит живет обычной жизнью замужней женщины, она, вновь увидев Гудмунда после его долгого отсутствия, мечтает, как «с луком, щитом я пойду вслед за милым - / делить с ним труды и покоя миг краткий» [Ибсен 1906, 208]; она представляет себя со всеми атрибутами воительницы. Отчасти это рудимент первоначального замысла Ибсена, который чуть позже превратился в «Воителей в Гельгеланде», где героиня-воительница вполне естественна, тогда как в мире «Пира в Сольхауге» ей места нет. Но отчасти это и душевный портрет Маргит. Кстати, знаменателен ее диалог с Гудмундом:
«ГУДМУНД. Вижу, что ты все такая же пылкая, необузданная, как в былое время.
МАРГИТ (вдруг становясь серьезной). Не дивись этому; я бываю такой лишь в ночную пору, когда люди спят; днем я пуглива, как лань» [Ибсен 1906, 196].
Здесь явствен мотив двойственной природы, хотя соотношение «дневной» и «ночной» ипостасей обратное по сравнению с «Гондлой» и «Дочерью болотного царя» Андерсена (см. статью первую). Кстати, отметим и определенное сходство последнего из названных произведений с «Пиром в Сольхауге» - Сигне говорит Гудмунду о некогда исполненной им песне о водяном, увлекшем в море деву:
Ей память сковала волшебная сила, и мать, и отца своих, дом свой родной, сестер всех и братьев там дева забыла, и небо, и землю, Творца и людей. Но не позабыл один отрок о ней. Печальный, раз с арфой своей золотою на берег песчаный он вышел с зарею,
Новый филологический вестник. 2018. №1(44). --
ударил по струнам и песню запел. И словно от дремы тяжелой, с улыбкой очнулася дева...
<...>
тут вновь она небо и землю узнала, и слово Господне в душе зазвучало [Ибсен 1906, 193].
Это весьма напоминает сюжет о египетской принцессе, похищенной болотным царем (правда, дальнейшая история фокусируется на ее дочери, но не случайно, что мать и дочь «похожи друг на друга, как две капли воды» [Андерсен 1894, 40]), или, точнее, история Андерсена напоминает рассказанную здесь, ибо Ибсен написал свое произведение тремя годами раньше. Сигне относит эту песню к себе - Гудмунд пробуждает своими песнями ее душу к жизни. Но в гораздо большей степени, как показывает структура пьесы, песня относится к Маргит: она параллельна двум песням о горном короле, исполняемым этой героиней. В них иномирное существо опять же похищает и заключает красавицу, но никто не спешит избавить ее от пут; во второй песне певец пробуждает к жизни душу девушки, однако, отбросив арфу, удаляется с невестой (прозрачная аллюзия Маргит на свои отношения с Гудмундом, влюбившимся в Сигне). Маргит, собираясь отравить мужа ядом, взятым у не ведающего о ее замысле Гудмунда, в расстройстве чувств просит его отдать ей пузырек - она собирается его «подарить водяному. Он столько раз чаровал меня своей игрой, напевал мне чудесные песни!» [Ибсен 1906, 197]. Таким образом, Маргит не только является «темным» полюсом в оппозиции Маргит - Сигне, но и в самой себе заключает две ипостаси: темную - существа, лишенного души иномирны-ми силами, и светлую - освободившейся от злых чар христианской души (как и в «Гондле», в конце пьесы мы имеем дело с ситуацией раскаяния и преображения героини).
Мотив поэта-водяного повторяется в пьесе «Олаф Лилиекранс» (1856): отец героини, Торгьерд, является музыкантом, которого называют то «юродивым», то «безумным» [Ибсен 1906, 237, 239]; он живет, удалившись от людей, в лесах, и его песни обладают волшебной силой. Ходят слухи, что он «научился играть и петь у самого водяного» [Ибсен 1906, 237]. Более того, и он сам, и другие персонажи отождествляют его с водяным - подобно этому иноприродному существу, он некогда с помощью своих песен увел невесту у жениха:
Среди гостей был водяной, -на пир пробрался он украдкой.
<...>
Потом из дома вышел он, на арфе волшебной играя, а вслед за ним из дома вон невеста пошла молодая! [Ибсен 1906, 239]
И: «Возьму свою арфу <...> Послушал бы ты ее! Раз я <...> выманил своей музыкой из свадебной горницы невесту, увлек за собой в горы... Слыхал ты песенку про Ингрид?» [Ибсен 1906, 297]. Именно Торгьерд, а не его дочь Альфгильд, будущая возлюбленная героя, заманивает Ола-фа в лес и поселяет в его душе стремление к далекому, потустороннему. (Гумилев знал историю Олафа и в фольклорном варианте: песня «Олуф и Эльва» содержится в читанной им книге «Древнесеверные саги и песни скальдов в переводах русских писателей» [Олуф и Эльва 1903, 202-205]. В ней Олуфа Лильероза пронзает мечом Эльва: так она похищает его из мира. Изначально, таким образом, она является вредоносным, темным духом. У Ибсена Альфгильд уже почти полностью ангелоподобна. У Гумилева же героиня соединяет темную и светлую ипостаси.) Сила поэзии и музыки предстает в этой пьесе благой и страшной одновременно: благой, ибо влечет людей вдаль от низменных страстей и земных вожделений, но страшной самой своей необоримой властью над человеческой душой - не говоря уже о том, что песни Торгьерда «волшебные», т.е. колдовские и вдохновлены не только Богом. Это очень близко тому амбивалентному пониманию поэзии, которое выразилось в «Гондле» и стихотворении Гумилева «Волшебная скрипка» (на их взаимосвязь многократно указывалось в научной литературе), - блаженство и гибель идут здесь рука об руку:
Ах, двойному заклятью покорный, Музыкальный, магический ход Или к гибели страшной и черной, Или к славе звенящей ведет [Гумилев 1998-2007, V, 151], -
говорит Ахти о зачарованной лютне Гондлы, способной просветлять сердца даже и волков, но созданной колдунами.
Хотя в образе Торгьерда много языческого, он, как выясняется, научил дочь глубокой вере в Бога и мир небесный, гораздо более прекрасный, чем земной. Альфгильд уверена, что истинный «дом» она и ее возлюбленный обретут лишь после смерти:
Я верю: небесные силы над нами! Я верю: за бурными черными днями день радостный, светлый и тихий идет! <. > Когда ж наконец мы...
(прерывает и, воздев руки к небу, доканчивает) ...пусть эльф белокрылый
слетит отнести нас на небо - домой! [Ибсен 1906, 321]
(В оригинале - не эльф, а ангел: «Pâ englenes arm bœres vi hjem i himmelens karm» [Ibsen 1902, 191]).
Важно отметить христианский апофеоз финалов у Ибсена: и «Бога-
тырский курган», и «Пир в Сольхауге», и «Олаф Лилиекранс», и «Воители в Гельгеланде» (1857) завершаются прославлением христианской идеи и одновременно мотивом пути: герои отправляются нести Северу Христа, или же уходят в новую просветленную жизнь, или провидят путь на небеса в конце своей жизни, или освобождаются от земной ноши.
Вообще, стремление прочь из жизни весьма характерно для героев Ибсена. В особенно сильной степени оно выразилось в «Воителях в Гельге-ланде», где Йордис убивает героя Сигурда (пьеса написана по мотивам саги о Вёльсунгах), чтобы иметь возможность соединиться с ним за пределами земной жизни: «...между нами стоят Гуннар и Дагни; мы должны уйти от них и от жизни; тогда мы будем вместе» [Ибсен 1906, 394]; «Прочь из жизни, Сигурд! Я посажу тебя на небесный престол и сама воссяду рядом!» [Ибсен 1906, 395]. Здесь возникает образ небесного царя - правда, не христианского «царя царей», а нового бога, победителя Одина.
Йордис, чей образ спроецирован на валькирию Брюнхильд, - воительница и вещая дева, наделенная умением заклинать стихии. Она идеальная героиня старого, дохристианского мира, превыше всего жаждущая борьбы и славы и именно потому видящая свою судьбу в Сигурде - единственно ей равном герое, сумевшем пройти ее испытание. Узнав об этом и о любви Сигурда, от которой он отказался ради своего друга и побратима Гуннара, она выказывает готовность последовать за героем «всюду, закованная в доспехи! <...> как те отважные девы, как сестры Гильды [т.е. валькирии Хильд. - В. З.-О.] буду я следовать за тобой, воодушевлять тебя к борьбе и мужественным подвигам, чтобы имя твое прогремело далеко по свету! В горячей схватке я буду к тебе всех ближе, разделю с твоей дружиной бури и подвиги.» [Ибсен 1906, 382-383].
Йордис чувствует себя запертой в доме Гуннара: «.скажи, когда Си-гурд со своими викингами шел в бой на твоих глазах, когда ты слышала лязг мечей, вдыхала запах дымящейся крови, заливавшей палубу - в тебе самой не вскипало неистовое желание врубиться в самую сечу, ты не облекалась в боевые доспехи, не хваталась за оружие?» [Ибсен 1906, 355] -спрашивает она у Дагни. Необузданный характер Йордис с ее жаждой крови и огня, избытком сил весьма напоминает то, как обрисована Лера в «Гондле»:
Весела, как могучее лето,
И вольна, как морская вода?
И не ты ли охоты водила
На своем вороном скакуне [Гумилев 1998-2007, V, 108];
Боги неволят
Леру быть и веселой и злой,
Ликовать, если рубят и колют. [Гумилев 1998-2007, V, 109];
Что мне гордая Лера дневная
На огромном вспенённом коне. [Гумилев 1998-2007, 110];
Я приду к ним, как лебедь кровавый, Напою их бессмертным вином Боевой ослепительной славы И заставлю мечтать об одном, -Чтобы кровь пламенела повсюду, Чтобы сёла вставали в огне... Я сама, как валькирия, буду
Перед строем летать на коне [Гумилев 1998-2007, V, 131].
Постоянный «спутник» Леры - вороной бешеный конь; Йордис он тоже сопутствует - в самом предельном ее состоянии, когда она видит себя (и, действительно, становится) частью «дикой охоты», валькирией в поезде мертвецов: «Слушай, слушай! Мчится наша свита. Видишь бешеных вороных коней? Один мне, другой тебе!» [Ибсен 1906, 395]. Или:
«ЭГИЛЬ. Там, наверху, вороные кони...
ГУННАР. Это тучи...
ЭРНУЛЬФ. Нет, это поезд мертвецов.
ЭГИЛЬ (вскрикивая). И мать там с ними! <...> Там... впереди... на вороном коне!» [Ибсен 1906, 397].
Сближает Йордис и Леру также ощущение богатырской силы, не нашедшей себе применения. Лера говорит Гондле: «А мои непочатые силы / Королевского ищут труда» [Гумилев 1998-2007, V, 130]. Йордис Сигурду: «Я хочу, я должна следовать за тобой - в жизнь, в борьбу! Слишком низкие потолки для меня здесь в доме Гуннара!» [Ибсен 1906, 384]. Обе готовы бросить вызов самой судьбе. Лера:
Нет, называй меня Лерой, Я живу на земле, не в гробу, Счастье меряю полною мерой
И за горло хватаю судьбу [Гумилев 1998-2007, V, 130].
Йордис стремится помериться силой с норнами и богами Вальгаллы в борьбе за свое счастье: «Счастье - удел того, у кого хватит силы вступить в борьбу с норнами; и вот на это я и решилась теперь» [Ибсен 1906, 378].
Обе героини имеют амбиции правления и хотят посадить героев на трон. Правда, Йордис - в первую очередь ради самого Сигурда («.не остановимся - пока ты не воссядешь на престоле Гаральда Прекрасново-лосого! <...> ясно вижу я теперь свое дело в жизни: прославить тебя на весь мир!» [Ибсен 1906, 383]), а Лера - ради себя, но так или иначе обе отводят себе важнейшую роль в завоевании и удержании трона:
Нет, я буду могучей, спокойной, Рассудительной, честной женой И царицей, короны достойной, Над твоею великой страной. Да, царицей! Ты слабый, ты хилый. [Гумилев 1998-2007, V, 130]
Относительно Йордис ходят слухи, что отец, чтобы придать ей свирепости и смелости, накормил ее волчьим сердцем. Лера же съедает сердце оленя, что, видимо, означает символическое причащение крови и плоти Гондлы, ибо он сопоставляется с убитым исландцами-«волками» оленем:
Снорре, Груббе и Ахти Гондла, музыки! Лютня такая Для чего у тебя, нелюдим? Целый день проведешь ты, играя, А под вечер тебя мы съедим.
Лаге
(наклоняясь к Лере) Как мучительно рот мой находит Твой кровавый смеющийся рот! [Гумилев 1998-2007, V, 145]
Действительно, в следующей сцене, где появляется эта героиня, она предстает в ипостаси Лаик, родственной Гондле, и молит о наказании за грехи («Посади меня в башню глухую, / Брось в глубокую яму-тюрьму»; [Гумилев 1998-2007, V, 156]), тогда как Йордис умирает нераскаянной.
Как большинство пьес Ибсена этого периода, «Воители в Гельгелан-де» затрагивают христианскую тему, в частности, борьбы христианства с древней языческой религией Севера. Йордис являет собой воплощение воинственного, героического северного духа, и она страшится прихода «белого бога» Христа - до такой степени, что предпочитает уход из жизни - в небесную Вальгаллу: «Нет для меня счастья в этой жизни; на север надвигается белый бог, я не хочу встретиться с ним; а старые боги уж не так сильны, как прежде... они спят... превратились в какие-то тени... вот мы и поборемся с ними!» [Ибсен 1906, 395]. Интересно, что и Лера/Лаик, когда Гондла призывает ее креститься, не хочет оставлять старых богов: «Ах, мне Бальдера жалко и Фреи, / И мне страшен властительный Тор» [Гумилев 1998-2007, V, 157].
Судьба, с которой вступает в борьбу Йордис, все же оказывается сильнее. Прежде чем убить себя, она поражает стрелой Сигурда, чтобы освободить его для новой жизни, но оказывается, что за гробом они тем более не смогут быть вместе:
«ЙОРДИС (торжествующе, подбегая к нему). Сигурд, брат мой, - теперь мы принадлежим друг другу!
СИГУРД. Теперь меньше, нежели прежде. Здесь наши пути расходятся: я крестился. <.> Белый бог стал моим богом. <.> к Нему я пойду теперь.
ЙОРДИС (в отчаянии). А я..? (Роняя лук.) Горе мне, горе!
СИГУРД. Тяжела была моя жизнь с тех пор, как я вырвал тебя из моего сердца и отдал Гуннару. Спасибо, Йордис... теперь мне легко, я свободен» [Ибсен 1906, 395].
Здесь стоит отметить несколько важных элементов. Прежде всего, это именование Сигурда «братом»: родственность, братственность равных - достаточно важный мотив для произведений с героиней-воительницей (например, у Вагнера в тетралогии «Кольцо Нибелунгов», оказавшей столь значительное влияние на культуру Серебряного века, Зигфрид находится в родстве со своей возлюбленной Брунгильдой: она дочь Вотана, а он - его внук, а также сын брата и сестры - Зигмунда и Зиглинды; получается, что он влюблен в свою тетку). Но если Ибсен в «Воителях в Гельгеланде» обращается к этому мотиву скорее в фигуральном смысле (хотя Сигурд женат на дочери приемного отца Йордис, ее названой сестре, так что в некотором смысле является ее родственником), то у Гумилева Гондла и Лера оказываются единоутробными братом и сестрой. Тайну раскрывает Снорре в конце пьесы, но подсказки даются с самого начала («А безумье сегодняшней свадьбы! / Мы ведь знаем, кто Лерина мать...» [Гумилев 1998-2007, V, 106]); любопытно предчувствие правды в репликах самих главных героев. Так, Гондла провидчески говорит об обмане Лаге, проникшего в спальню к Лере:
Мне и муки и смерти больней, Что сегодня насмешливый Лаге Спал с прекрасной невестой моей. Ненавистный, он брата ей ближе, Он один ее видел нагой. [Гумилев 1998-2007, V, 118]
Действительно, «ближе брата», т.е. самого Гондлы. Такое же провидческое высказывание принадлежит и Лере: «Не возлюбленной, только сестрою / Я ведь смею идти за тобой» [Гумилев 1998-2007, V, 127].
Тем не менее, в финальном монологе Леры, уже знающей о родстве, мотив «братственности» сочетается с мотивом вечной, загробной любви:
В небесах снеговыми губами Он коснется до жарких моих. Он - жених мой и нежный и страстный, Брат, склонивший задумчиво взор.
<.>
Да, он мой, ненавистный, любимый, Мне сказавший однажды: люблю! -Люди, лебеди иль серафимы, Приведите к утесам ладью.
<...>
Так уйдем мы от смерти, от жизни. - Брат мой, слышишь ли речи мои? -К неземной, к лебединой отчизне По свободному морю любви. [Гумилев 1998-2007, V, 160]
Сюжет о влюбленных, которые оказываются братом и сестрой, относится к разряду традиционных - и в фольклоре, и в литературе, особенно в драматическом роде (есть он и у Ибсена, в первую очередь в драме 1881 г. «Привидения», неоднократно ставившейся в Москве и Санкт-Петербурге в 1900-х гг.), где так важно узнавание. Как правило, инцест лежит в основе центрального конфликта, у Гумилева же реакция героев на открывшееся родство почти отсутствует, как отсутствует и значительное влияние этой линии на течение сюжета. Гондла к моменту узнавания так или иначе переживает христианский апофеоз; никакого изменения в его отношении к Лере текст драмы не фиксирует. А Лера, хотя, видимо, и испытывает глубокий душевный переворот (неясно, впрочем, в какой мере он объясняется узнаванием в Гондле брата), уплывает с героем как с возлюбленным. Здесь и отчетливо эротические образы монолога, и топос любви-ненависти, прежде, как указывалось в статье первой, прикреплявшийся к Лаге, и мотив отплытия на ладье, что, учитывая «викингский» колорит пьесы и смерть героя, отсылает к погребальному обряду сожжения и к образу воительницы Брюнхильд, взошедшей на костер вместе с телом Сигурда.
В трактовке Ибсена Сигурд оказывается христианским героем; его образ значительно смягчен по сравнению с другими вариациями на тему саги о Вёльсунгах. Поразительно, что Сигурд в «Воителях в Гельгелан-де» оказывается в точно такой же ситуации по отношению к героине-воительнице, как герои Гумилева в «Гондле» и стихотворениях «Поединок» и «Ольга». Воительница приводит героя к смерти, но при этом он связан с ней отношениями любви или влечения; одновременно она способствует проявлению «я» героя (в данном случае как христоподобного персонажа - признание Сигурда крайне неожиданно), которое, вопреки смерти, является им ожидаемым и благословляемым - Сигурд благодарит Йордис за давно чаемое освобождение. Возможно, именно это фундаментальное сходство с построениями самого Гумилева привлекло его в этой пьесе.
Но кое-что есть в Гондле и от Гуннара - как и этот ибсеновский персонаж, Гондла отказывается от разрешения конфликтов силой; как и Гун-нара, его стыдят за это, особенно героиня-воительница. Но, если отказ Гуннара мотивирован благородной цивилизованностью, то Гондлы - его увечьем: «Я горбат, вы забыли про то. / По закону калеку не может / К
поединку принудить никто» [Гумилев 1998-2007, V, 120]. В «Заметках к Гондле» иная мотивировка: «Пока он убежден, что он королевский сын, он считает, что всякая непокорность ему лишь недоразуменье, отказывается от поединка, как от дела, несовместного с величьем королевской задачи (вспомним отказ Иоанна Грозного от поединка со Стефаном Баторием), угрожает врагам самоубийством, веря, что для них страшнее смерти участие в гибели короля» [Гумилев, Заметки, 2]. Действительно, на протяжении пьесы Гондла не раз грозит самоубийством: «К правосудью, судья, к правосудью! / Удержи эту лживую речь, / Или я королевскою грудью / Упаду на отточенный меч» [Гумилев 1998-2007, V, 121]; «Лютню брошу, себя погубя, / И падет небывалым позором / Королевская кровь на тебя» [Гумилев 1998-2007, V, 137]. Примечательно, что в процитированных репликах Гондла говорит о самоубийстве как о своего рода мести. Это одно из существенных противоречий в образе персонажа. Другое, не менее важное, тоже отчасти подрывает его христоподобие - речь идет о поведении Гондлы, когда он узнает о том, что Лаге обесчестил Лаик. (Кстати, сама ситуация, когда к невесте входит не предназначенный ей от века жених, а некто, им притворяющийся, «рифмуется» с ситуацией Сигурда и Йордис и их мифологических прототипов: Гуннар получает Йордис обманом, тогда как по-настоящему ее испытание прошел Сигурд и, соответственно, он является ее истинным женихом.) В полном противоречии с христианской идеей прощения и милости он требует для Лаге ужасной казни:
Пусть не ведает мщенье предела: Привяжи его к конским хвостам, Чтоб его ненасытное тело Разметалось по острым кустам. [Гумилев 1998-2007, V, 118]
Таким образом, образ Гондлы не вполне монолитен и не совсем вписывается в христианскую идею, хотя Гумилев и писал, что «по отношению к герою пьеса является крестным путем Гондлы и заканчивается его апофеозом» [Гумилев, Заметки, 2]. Помимо отмеченных в статье первой элементов уподобления Гондлы Христу, следует указать также на меч, выполняющий роль креста. Падая на меч, герой, по существу, восходит на крест: «(Поднимая меч рукоятью вверх.) / Подходите, Христовой любовью / Я крещу, ненавидящих, вас» [Гумилев 1998-2007, V, 158]. В пьесе, таким образом, оказывается воссоздан особый тип христианства - это не каноническая, догматическая религия, но христианство, воспринятое как язычество. Волки остаются волками, не меняют своей природы, но познают Слово Божье.
Так или иначе, противоречивость центрального образа приводит к сложностям читательской рецепции: герой оказывается необаятелен, ибо не совпадает ни с трогательным обликом святого, подражателя Христа, ни с мужественным обликом воина, ни даже с волнующим обликом большого
Новый филологический вестник. 2018. №1(44). --
поэта:
Гондла
(играет и пробует петь) Разгорается звездное пламя... Нет, не то! - На морском берегу... Ах, слова не идут мне на память, Я играю, а петь не могу. [Гумилев 1998-2007, V, 123]
В пьесе как бы не найдено эстетическое завершение целого, как в ее заглавном герое - «духовно-практического модуса личностного существования (способа присутствия "я" в мире)» [Тюпа 2004, 54]. Неразрешенные противоречия отчасти могут объясняться разнонаправленным влиянием многоразличных источников пьесы, отчасти же - колебаниями автора между ипостасями его лирического и творческого «я»: человека слов, «читателя книг» (по выражению Н.А. Богомолова [Богомолов 1991, 5-20]), и человека действия; поэта и воина; христианина и мистика-оккультиста [Богомолов 1999, 113-144].
В связи с последним утверждением обратим особое внимание на предсмертный монолог Гондлы:
Вспомнил, вспомнил! Сиянье во взоре, Небо в лунной волшебной крови И взволнованный голос, и море, Да, свободное море любви! Новый мир, неожиданно милый, Целый мир открывается нам, Чтоб земля, как корабль светлокрылый, Поплыла по спокойным водам. [Гумилев 1998-2007, V, 156]
Гондла, подобно ибсеновскому Сигурду, мечтает об освобождении, но тот уходит к «белому богу» (Христу), тогда как в монологе гумилевского героя, хоть он и слышит, умирая, «шумящие крылья / Налетающих ангельских сил» [Гумилев 1998-2007, V, 158], христианских мотивов не содержится. Скорее, здесь появляется мистическая идея путешествия в «страну блаженства», восходящая к другому источнику пьесы, -ирландской саге об исчезновении принца Кондлы, сына Конда Ста-Битв. Гумилев читал эту сагу во французском переводе Арбуа де Жюбенвиля [Voyage de Condlé le Bossu 1892, 385-390], как он сам признавался в «Заметках к Гондле» [Гумилев, Заметки, 1].
Принципиальные элементы сходства следующие. Во-первых, имя центрального героя и его сан королевича. Во-вторых, его горбатость (хотя в «Заметках к Гондле» Гумилев указывал, что он «только
сутуловат» [Гумилев, Заметки, 2]). Отметим, что в самой саге о горбе ничего не говорится и королевича даже называют «прекрасным», но в названии - в переводе Жюбенвиля - этот мотив присутствует (тогда как в опубликованном в 1929 г. русском переводе А. Смирнова - кстати, ученика Жюбенвиля - сага называется «Исчезновение Кондлы Прекрасного, сына Конда Ста-Битв»). Свое мнение Жюбенвиль темпераментно отстаивал еще в 1909 г., т.е. почти через 20 лет после опубликования перевода:
«В Revue de philologie française et de littérature г-на Леона Кледа, т. XXI, с. 277-284, г-н Фердинанд Лот сближает Эхтру о Кондле (или "Приключения Кондлы") с рассказом о похищении Генгальха в Vita sancti Tutguali episcopi (Жизнь св. епископа Тудуала), гл. 33. Эти две легенды, одна ирландская, другая бретонская, повествуют о том, как фея, явившаяся из моря, забрала с собой молодого человека. Г-н Фердинанд Лот предлагает исправить на cain ("красивый", "прекрасный") эпитет caim, родительный падеж, единственное число от camm ("неправильный", "кривой"), поставленный вслед за именем Кондлы в издании г-на Виндиша. <.. .> Исправление, предложенное г-ном Ф. Лотом, не опирается ни на один из известных мне восьми манускриптов. Невозможно оспаривать, что оно крайне изобретательно. Г-н Фердинанд Лот, высокий, молодой и красивый, без удивления увидел бы юную прекрасную фею влюбленной в него и притязающей его похитить; он полагал, что старички вроде г-на Виндиша и особенно редактора Revue Celtique были бы безумны, если бы надеялись на такую же удачу, и он не может видеть без негодования, как эти два автора допускают, чтобы так повезло горбуну. Он не обращает внимания на то, что фея, о которой говорится в ирландской саге, - это божество смерти; что смерть похищает горбунов точно так же, как и остальных, иногда даже раньше, чем остальных.» [Jubainville 1909, 114].
Возвращаясь к сходству саги и гумилевской пьесы, отметим, в-третьих, что второй важнейший персонаж саги - таинственная женщина, зовущая королевича за собой в страну вечно живущих, страну радости и блаженства. В-четвертых, Гумилев позаимствовал собственно мотив отбытия с ней Кондлы, мотив морского путешествия в (стеклянной) ладье.
В комментариях к саге Жюбенвиль не обинуясь называет цель путешествия Кондлы страной смерти, так что, согласно его трактовке, речь идет о болезни и смерти королевича, а само произведение примыкает к традиции imm-ram, т.е. фантастического плавания по морю (ср. также «Плавание Брана...», «Плавание Майль-Дуйна...»). В комментариях А. Смирнова к русскому изданию саг указывается, что в основе такого рода текстов «лежит древнее языческое представление кельтов о "том свете", осложненное некоторыми чертами, заимствованными из христианских сказаний о "земном рае", а также, быть может, из античных мифов» [Ирландские саги 1933, 236]. При этом, в противоположность Жюбенвилю, Смирнов утверждает, что «все герои, попадающие в "блаженную страну", -Бран, Кондла, Майльдуйн, Кухулин, Кормак, - достигают ее при жизни;
и нет никаких указаний на то, чтобы они встретили там своих родичей. Вообще она - обиталище не душ умерших, а богов или сидов <...>. В основе образа "блаженной страны" лежит <...> исконное кельтское верование, но описания ее <...> осложнены примесью множества других наносных представлений, взятых частью из христианского образа небесного рая, частью из христианской же легенды о земном рае, частью, быть может, из античных образов Элизиума, сада Гесперид (яблоки!), страны амазонок ("страна женщин" в Плавании Брана), даже скандинавской Валгаллы (неиссякающий кабан в приключениях Кормака)...» [Ирландские саги 1933, 36-37]. Облик рисуемой в сагах чудесной, благодатной земли, «Равнины Блаженства», «Страны Многоцветной», где царит вечная юность, где нет горечи и зла, где «все - сладкая музыка, нежащая слух» [Ирландские саги 1933, 239], заставляет вспомнить об оккультных интересах Гумилева, который в своих путешествиях искал некую «золотую дверь», «неведомую землю в центре Африки (реже - в других частях света), которая таит в себе не просто клады, но сокровенное знание какой-то из предшествующих рас» [Богомолов 1999, 115].
В набросках к последней пьесе Гумилева «Красота Морни», тоже по мотивам ирландских саг, «юноша-прозорливец» [Гумилев 1998-2007, V, 299] и поэт Дайра утверждает свою принадлежность к посвященным в монологе, перечисляющем прочитанные Дайрой книги поэзии: «Какие книги назвать вам из тех, что я прочитал? <...>... я назову Песнь Стеклянной Ладьи и Солнце Страны Блаженных» [Гумилев 1998-2007, V, 304]. Чуть раньше Дайра объясняет видение героя Кухулина, не сумевшего бросить в него копье:
«Кухулин
И второй раз хотел я бросить копье, но увидел две руки, два крыла лебединых, и лицо нежное, как облако, которое опустится на меня в мой последний час. Мне стало сладко, как будто я умер, и я не бросил копья.
Дайра
Это была Либан.
Куммал
Что объясняют нам эти имена из старинных поэм?
Дайра
Поэт бросает образ в мир, а мир вынашивает образ. Фанн и Либан, волшебные девушки-птицы, живут в Блаженных Полях и слетают на землю» [Гумилев 19982007, V, 303].
Таким образом, мотив Страны Блаженных связывается в творческом сознании Гумилева, с одной стороны, с темой поэзии, избранничества, принадлежности к посвященным, сокровенного знания - причем совсем не
обязательно христианского, а с другой - со смертью и образом лебединой девы.
По мнению А. Смирнова, в саге об исчезновении Кондлы «с излюбленным в ирландской поэзии мотивом плавания смертного в "Страну блаженства" <...> соединился столь же распространенный у кельтов мотив любви феи-сиды к смертному.» [Ирландские саги 1933, 228]. Женщина, уводящая Кондлу за собой, - обитательница этой чудесной земли. Таким образом, и над Лерой/Лаик, очевидно, занимающей ту же позицию по отношению к Гондле в системе персонажей, возникает аура принадлежности к иному, лучшему миру. Если Йордис у Ибсена уходит в инфернальное, темное пространство (даже и не совсем Вальгаллу, ибо старые боги гибнут) и навсегда теряет возлюбленного, который отправляется, видимо, в христианский рай, то Лаик и Гондла вместе отплывают в некий мистический локус, не вполне соответствующий ни чисто языческим, ни чисто христианским представлениям.
В связи с этим представляется сомнительным один из основных тезисов Э. Русинко: «.Гумилев отвечает на неохотное признание Ибсеном христианства истинным религиозным рвением, противопоставляя норвежскому интеллектуальному, диалектическому подходу русские "действие и страсть"» [Rusinko 1991, 206]. По нашему мнению, наоборот, в пьесах Ибсена христианский пафос значительно более глубок, тогда как «Гондла», хотя и декларирует победу христианства над язычеством, по сути проникнут мистико-оккультными идеями.
Кроме того, отметим, что страна блаженства, в которую зовет Конд-лу незнакомка, является одновременно «страной женщин»: «Не найдешь ты там иных жителей / Кроме одних женщин и девушек» [Ирландские саги 1933, 232] (то же - во французском переводе Жюбенвиля: «Il n'a pas d'autres habitants / Que des femmes et des filles» [Voyage de Condlé le Bossu 1892, 389]). В «Плавании Майль-Дуйна.» эта страна тоже характеризуется как «остров прекрасных женщин»; в «Плавании Брана.» говорится: «Пусть усердно гребет Бран, - / Недалеко до Страны Женщин» [Ирландские саги 1933, 244]. А. Смирнов сближает ее с царством амазонок из античных мифов. Таким образом, совершенно не удивительно, что первая ипостась героини в «Гондле» - воительница, амазонка, вторая - фея родом из небесной страны, куда она и возвращается вместе с героем.
И это не только особенность данной пьесы: как говорилось в статье первой, образ воительницы вообще ассоциируется у Гумилева с ожидаемой и благословляемой смертью героя. В раннем стихотворении «Я не буду тебя проклинать.» (1909), опубликованном в книге «Жемчуга» (1910, 1918), собственно воительницы нет, но есть вооруженная кинжалом героиня, и повторяется та же коллизия, причем возникает кельтский мотив «островов блаженства»:
Я не буду тебя проклинать,
Я печален печалью разлуки,
Но хочу и теперь целовать Я твои уводящие руки.
Всё свершилось, о чем я мечтал Еще мальчиком странно-влюбленным, Я увидел блестящий кинжал В этих милых руках обнаженным.
Ты подаришь мне смертную дрожь, А не бледную дрожь сладострастья, И меня навсегда уведешь К островам совершенного счастья. [Гумилев 1998-2007, I, 226]
Вполне вероятно, что Гумилев познакомился с работой Арбуа де Жюбенвиля еще во время первого пребывания в Париже (1906-1908) и стихотворение носит следы этого знакомства. Так или иначе, учитывая многократность и устойчивость повторения этого мотивного комплекса, следует признать факт его «присвоения» поэтом. Меняется лишь оценка лирическим героем своего женского антагониста - вестницы смерти, возлюбленной и проводницы в иной мир, а на этой основе - и потенциального восприятия читателем самого героя, тогда как базовые элементы коллизии с участием этих двух лиц остаются неизменными. Если в «Поединке» дева света побеждает темного героя, а в «Гондле», напротив, христоподобный герой своей смертью спасает героиню от мучительной двойственности, то в «Ольге» герой пытается следовать за яростной язычницей, что являет собой очередное звено гумилевской диалектики. Поэтому лишь отчасти можно согласиться с Э. Русинко, когда она пишет об Ибсене и Гумилеве, что «оба писателя по природе своей были привлечены энергичным, авантюрным образом викингов и по разным причинам пытались сублимировать это в драме. Ибсен наслаждается жестокостями саг, но, чтобы угодить публике и добиться постановки своей драмы на сцене, он заставляет нежные добродетели нанести им поражение. Хотя ранняя поэзия Гумилева превозносит приключения и мужской героизм, в "Гондле" он делает по-акмеистски "мужественно-твердый" выбор в пользу христианства» [И^тко 1991, 204]. Этот выбор, как мы постарались показать, был далеко не окончательным и не таким уж твердым - учитывая противоречия и сложности в образах героя и героини, вобравших в себя целый ряд прообразов и прототекстов. А главное - на очередном витке творческого пути Гумилева воплотивших одну из повторяющихся у него коллизий, связанную с самой сутью его поэтического «я» - вечной борьбой активного, авантюрного, даже воинственного начала и начала пассивного, мистического, углубленного в себя.
ЛИТЕРАТУРА
1. Андерсен Х.К. Дочь болотного царя // Андерсен Х.К. Собрание сочинений Андерсена: в 4 т. / пер. А. и П. Ганзен. Т. 2. Ч. II. СПб., 1894. С. 12-46.
2. Богомолов Н.А. Гумилев и оккультизм // Богомолов Н.А. Русская литература начала XX века и оккультизм. М., 1999. С. 113-144.
3. Богомолов Н.А. Читатель книг // Гумилев Н.С. Сочинения: в 3 т. Т. 1. М., 1991. С. 5-20.
4. Гумилев Н. Заметки к Гондле // Архив А.М. Горького ИМЛИ РАН. Фонд А.Н. Тихонова. Оп. 2. Ед. хр. 568. Приложение. Л. 1-4.
5. Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. М., 1998-2007.
6. Зусева-Озкан В.Б. «Я сама, как валькирия, буду.»: источники образа героини в «Гондле» Н. Гумилева (Статья первая) // Новый филологический вестник. 2017. № 4. С. 129-140.
7. Ибсен Г. Полное собрание сочинений Генрика Ибсена: в 8 т. Т. 2. М., 1906.
8. Ирландские саги / пер., пред., вступ. ст. и коммент. А.А. Смирнова. М.; Л., 1933.
9. Магомедова Д.М. Идиллический и демонический типы героинь в русской литературе XIX - начала XX вв.: константы и трансформации // Школа теоретической поэтики: сборник научных трудов к 70-летию Н.Д. Тамарченко. М., 2010. С. 129-135.
10. Олуф и Эльва // Древнесеверные саги и песни скальдов в переводах русских писателей. СПб., 1903. (Русская классная библиотека. Сер. 2. Вып. 25). С. 202-205.
11. Тюпа В.И. Литература как род деятельности: теория художественного дискурса // Теория литературы: в 2 т. Т. 1. М., 2004. С. 16-105.
12. Ibsen H. Olaf Liljekrans // Ibsen H. Samlede Vœrker. K0benhavn, 1902. B. 10. S. 45-191.
13. Jubainville Н. D'Arbois de. Périodiques. XX // Revue Celtique. 1909. Vol. XXX. P. 114-115.
14. Rusinko E. Rewriting Ibsen in Russia: Gumilyov's Dramatic Poem "Gondla" // The European Foundations of Russian Modernism. Lewiston, NY, 1991. (Studies in Slavic Language and Literature. Vol. 7. Studies in Russian and German. Vol. 4). P. 189-218.
15. Voyage de Condlé le Bossu, fils de Cond Egal-à-Cent-Guerriers // Jubainville Н. D'Arbois de. Cours de littérature celtique. Vol. 5. L'épopée celtique en Irlande. Vol. 1. Paris, 1892. P. 385-390.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. [Jubainville Н. D'Arbois de]. Périodiques. 20. Revue Celtique, 1909, vol. 30, pp. 114-115. (In French).
Новый филологический вестник. 2018. №1(44). ----
2. Zuseva-Ozkan V.B. "Ya sama, kak val'kiriya, budu...": istochniki obraza geroini v "Gondle" N. Gumileva (Stat'ya pervaya) ["Me, a Valkyrie, Soaring Away On My Steed.": Sources of the Heroine's Image in N. Gumilyov's "Gondla" (Article I)]. Novyy filologicheskiy vestnik, 2017, no. 4, pp. 129-140. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
3. Bogomolov N.A. Chitatel' knig [Reader of Books]. Gumilev N.S. Sochineniya [Works]: in 3 vols. Vol. 1. Moscow, 1991, pp. 5-20. (In Russian).
4. Bogomolov N.A. Gumilev i okkul'tizm [Gumilyov and the Occult]. Bogomolov N.A. Russkaya literatura nachala 20 veka i okkul 'tizm [Russian Literature of the Beginning of the 20th Century and the Occult]. Moscow, 1999, pp. 113-144. (In Russian).
5. Magomedova D.M. Idillicheskiy i demonicheskiy tipy geroin' v russkoy literature 19 - nachala 20 vv.: konstanty i transformatsii [Idyllic and Demonic Types of Heroines in Russian Literature of the 19th - the Beginning of the 20th Century: Constants and Transformations]. Shkola teoreticheskoypoetiki: sbornik nauchnykh trudov k 70-letiyu N.D. Tamarchenko [School of Theoretical Poetics: Collection of Scientific Papers for the 70th Anniversary of N.D. Tamarchenko]. Moscow, 2010, pp. 129-135. (In Russian).
6. Rusinko E. Rewriting Ibsen in Russia: Gumilyov's Dramatic Poem "Gondla". The European Foundations of Russian Modernism. Series: Studies in Slavic Language and Literature, vol. 7; Studies in Russian and German, vol. 4. Lewiston, NY, 1991, pp. 189-218. (In English).
7. Tyupa V.I. Literatura kak rod deyatel'nosti: teoriya khudozhestvennogo diskursa [Literature as an Activity: Theory of Artistic Discourse]. Teoriya literatury [Theory of Literature]: in 2 vols. Vol. 1. Moscow, 2004, pp. 16-105. (In Russian).
Зусева-Озкан Вероника Борисовна, Институт мировой литературы им. А.М. Горького РАН.
Доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник. Область научных интересов: литература модернизма и постмодернизма, компаративистика, историческая поэтика, автометарефлексия в литературе.
E-mail: [email protected]
Zuseva-Ozkan Veronika B., Gorky Institute of World Literature, Russian Academy of Sciences.
Doctor of Philology, Leading Researcher. Research interests: modern and postmodern fiction, comparative studies, historical poetics, self-reflexive literature.
E-mail: [email protected]
