CC BY
53
Сергей Артановский
»Я никогда не говорил того, во что не верил. Но иногда мне приходилось молчать». Э.В. Соколов как человек и ученый
Никому не дано прожить жизнь вне своего общества и своей эпохи. Но бывают люди, которым удается сохранить некоторую меру независимости в области духа. Эльмар Владимирович имел мужество не соглашаться с неправдой своего времени. Но он большую часть жизни провел в обществе, которое жестко диктовало своим членам «правила игры». Вместе со многими другими членами научного сообщества советской эпохи, Эльмар Владимирович нередко оказывался в трудных нравственных ситуациях.
Но не анализ нравственно-психологических переживаний Эльмара Владимировича является содержанием моего очерка. Это написанный по моим личным воспоминаниям рассказ об идейной эволюции русской интеллигенции шестидесятых, семидесятых и восьмидесятых годов, о научном сообществе той поры - обо всем этом в связи с трудами и днями Э.В.Соко-лова, с его идеями и его главном труде «Культура и личность».
Нисколько не претендуя на полноту картины, я попытаюсь сделать набросок некоторых характерных черт эпохи и личности Эльмара Владимировича, показать его как человека своего времени и как личность, всю жизнь искавшую вечные ценности.
Наше знакомство с Эльмаром Владимировичем относится к 1959 году. Я стал работать на кафедре философии института им. А.И. Герцена, пришел на заседание кафедры и очутился в обширной комнате, посреди которой стоял большой квадратный стол, и за ним сидело человек двадцать преподавателей. Я обвел глазами присутствующих - одно лицо особенно привлекло меня благородством и интеллигентностью выражения. Это был Эльмар Владимирович. Мы познакомились, и стали друзьями на 44 года. Мы были вместе и в часы досуга, и в работе. Обсуждали научные вопросы, события в стране и за рубежом, в одно и то же вре-
мя начали читать курс культурологии уже в другом вузе - в Институте культуры.
В эти годы у Эльмара Владимировича созрел замысел его книги, которая вышла в 1972 году и получила высокую оценку ученых нашего круга. В ней были воплощены сокровенные мысли Эльмара Владимировича и в то же время, она была характерным произведением эпохи семидесятых годов в истории советского общества. Понять ее можно именно в контексте этого времени.
Позволим себе небольшой экскурс в прошлое. Историю советского общества можно разделить на три периода. Первый в ряду - становление большевистского господства. Второй - его консолидация (с начала тридцатых годов и до XX съезда КПСС). Его можно назвать сталинским. Третий - с XX съезда КПСС и до конца советской власти - резкое ослабление большевизма, по сути дела - постбольшевизм (как сказал мне однажды Эльмар Владимирович, «Это, пожалуй, уже большевизмом назвать нельзя»).
Советский режим продолжал существовать, но власть уже чувствовала необходимость перемен и хотя неохотно, но шла на уступки. Преследования инакомыслящих продолжались, но теперь они касались только тех, кто активно и целенаправленно выступал против существующего строя, устанавливая связи с заграницей, передавая туда рукописи и получая оттуда критическую по отношению к советскому режиму литературу.
В то время как и раньше любой гражданин мог получить 10 лет каторжных работ за пару неосторожных слов. Люди получили возможность обсуждать положение дел в стране и высказываться критически по крайней мере в кругу друзей или сослуживцев, не рискуя попасть за решетку. Постепенно народ осмелел, критика пыталась пробиться и в печать. Это встречало противодействие, но кое-что прорвалось. Был напечатан «Один день Ивана Денисовича» А. Солженицына, эмигрант-
ские воспоминания Ильи Эренбурга. С каждым годом в стране становилось все больше заезжих иностранцев - корреспондентов газет, туристов, музыкантов-гаст-ролеров. Советский Союз стремился к установлению связей с иностранными державами, и декларируя свое презрение к мнению правительств и прессы капиталистических государств, втайне все больше считался с их мнением. Как не пыталась партийная верхушка «не поступаться принципами», процесс либерализации советского общества набирал все новую силу. Дальше последовало обвальное падение режима. В какой-то мере оно было подготовлено этой либерализацией, но вряд ли оно было ее прямым последствием. Советский Союз развалили другие силы - в первую очередь сама партийная верхушка, жаждавшая сделать свои богатства наследственными, а также постоянное давление Запада, в первую очередь США, и другие факторы.
Но вернемся к эпохе, когда вышла книга Эльмара Владимировича. Конец шестидесятых - первая половина семидесятых годов - пора зрелости этого процесса, либерализации раньше заметного только по отдельным проявлениям.
В научном сообществе того времени, почувствовавшем, хотя и весьма смутно, аромат свободы, возникло желание преодолеть догматику марксизма. Но для этого была необходима какая-то опора, какая-то другая научная парадигма. И взоры российских ученых обратились к наиболее популярной на Западе концепции - американскому интеракционизму. Эта концепция оказалась тем более подходящей, что она имела точки соприкосновения с марксизмом, и переход к ней для ученых, воспитанных в марксистском духе, был психологически несложным. Общим моментом была исходная аксиома, согласно которой личность есть продукт общественных отношений, «точка пересечения социальных связей» (К. Маркс), результат взаимодействия социальных групп и индивидов (в формулировке американских ученых). Как и марксисты, американские ученые в большинстве своем полагали, что действительность социальной жизни людей определяет их сознание. Конечно, были и разногласия, и притом существенные. Так, марксистский тезис о примате производственных отношений в жизни социума не
встречал поддержки в научных кругах США, да и других стран за пределами «социалистической системы». Были и другие важные расхождения.
Наиболее удобной для освоения оказалась американская социальная психология. Такого предмета в марксистских общественных науках вообще не было, и ввести ее положения в марксизм было наиболее легко. По этому пути шли многие советские исследователи, включая и Эльмара Владимировича. Позже и отчасти вслед за ним еще более полно использовали американские учебники социальной психологии И.С. Кон, В.А. Ядов, А. Здравомыслов и другие. Отдал дань этому увлечению и пишущий эти строки.
Другим полем освоения была американская «культурная антропология». Такое название получила в США наука этнография, описание быта, языка и культуры народов мира, преимущественно бесписьменных. В немецкой науке конца XIX -начала XX века она называлась Volkerkunde, народоведение. Это было связано с тем, что единицей исторического исследования был народ. Франц Боас, основоположник американской науки о бесписьменных народах, был выходцем из Германии, но его ученики ввели новое название для своей научной дисциплины. Сказался повышенный интерес к личности и к культуре. Вскоре понятие «народ» и вовсе исчезло из культурной антропологии. Его заменила «культура», у каждого сообщества структурированная по-своему. Особое распространение получил термин pattern of culture, введенный Руфь Бенедикт - пожалуй, наиболее оригинальным умом среди «культурных антропологов». Впрочем, и здесь не обошлось без немецкого влияния - в данном случае, Освальда Шпенглера.
Американская наука уже за первую половину XX века накопила большой фактический материал, позволивший ей сделать ряд теоретических обобщений, оказавшихся плодотворными для дальнейших конкретно-исторических и полевых исследований. Несмотря на то, что многие обобщения делались наспех, такие понятия как «аккультурация», «культурный ареал» и другие явились значительным достижением. Влияние американской науки о быте и нравах народов мира, о взаимодействии культур распространилось по
всем странам, сказалось оно и у нас, несмотря на косые взгляды чиновников, ведавших идеологией.
В целом американское влияние было положительным вкладом в развитие нашей общественной науки. Необходимо и сегодня пристально следить за ее успехами. И все же в наши дни пик интереса к «культурной антропологии» пройден. Ознакомление с философией культуры Эдм. Гуссерля, Э. Кассирера и других немецких философов, с трудами французской социологической школы показало необходимость более широкой ориентации в вопросах методологии. Но это произошло лишь в девяностые годы, и находится за пределами нашего повествования.
Впрочем, некоторые идеи немецких философов были освоены в советской науке и раньше. В 1960 году вышла в свет книга В.П. Тугаринова «О ценностях жизни и культуры». В ней было изложено то, что, по мысли автора, должно было стать «марксистской теорией ценности». Обращение к немецкой философии конца XIX -начала XX века очевидно. Но основной смысл книги был не в академической теории. В.П. Тугаринов высказал мысль, со времен Платона хорошо известную европейской философии, но прозвучавшую очень смело и своевременно в контексте длительных усилий марксистов втиснуть всю историю и всю общественную жизнь человечества в прокрустово ложе классового подхода. В книге было сказано, что помимо конкретно-исторического (а в марксизме это означало классового) подхода есть еще ценностный - с точки зрения благостности того или иного явления жизни и культуры для человека. «Ценности -интуитивны», - сказал Василий Петрович в разговоре со мной в те годы. В частных беседах Василий Петрович раскрывался как чрезвычайно проницательный, чуткий к запросам времени мыслитель. В печатных работах он был гораздо осторожнее.
Но вернемся к книге Эльмара Соколова. Мы не будем излагать ее содержание в духе обычной рецензии - что написано в первой главе, что во второй и т. д. Тем более, что многие положения труда Эльмара Владимировича давно вошли в основной фонд отечественной науки. Вместо этого сосредоточимся на главном, о чем хотел сказать Эльмар Владимирович
и притом в том виде, в каком его идеи созрели к тому времени, когда он взялся за перо.
В ту пору мы все, первые культурологи северной столицы, стремились дать определение культуры. Мы все читали книгу А. Крёбера «Культура: обзор определений» и желали изобрести что-то свое. Эльмару Владимировичу это удалось. «Культура есть все то, что создано разумом и руками человека». По своему характеру это определение восходило к тому, которое дал Э.Б. Тэйлор в 1871 году. С тэйлоровским оно разделяло тот недостаток, что в нем не было проведено различия между культурным и социальным. Достоинством определения в формулировке Эльмара Владимировича была его ясность и простота -они позволяли легко запомнить дефиницию. К тому же, такое определение - первый и необходимый шаг к выяснению сущности культуры.
Сегодня я бы дополнил это определение и придал бы ему следующий вид: «Культура есть все то, что создано разумом, волей и руками человека». Таким оно представляется мне и в наши дни полезным - естественно, наряду с другими определениями.
То, что создано человеком, существует на благо его, выполняя определенные функции. Это понятие применительно к культурологии было разработано именно в книге Эльмара Владимировича. Первоначально оно имело следующий вид. Существует одна основная функция культуры - сигнификативная. Она означает, что человек посредством культуры осмысляет мироздание и общество, придает значения вещам и явлениям. Он дает им имена, и Вселенная обретает смысл. Это, в свою очередь, делает возможным ориентировку человека в мире действительности - как приспособление к ней, так и ее преобразование.
С сигнификацией напрямую связана коммуникация - она позволяет сделать смыслы общезначимыми. Что касается остальных функций, они,по мысли Эльмара Владимировича конституируются на базе сигнификативно-коммуникативной. Ибо любая функция культуры возможна лишь на основе человеческого осмысления мира. Таковы функции становления личности, нормативная, проективная, адаптивная. Позже Эльмар Владимирович
предложил пополнить список защитной функцией. (Зонтик и КГБ, противотанковый ров и защита в шахматной партии и т. д.). Несмотря на то, что Эльмар Владимирович настаивал на своей идее, она не привилась.
В книге названия и расположение функций были подвергнуты некоторой косметической обработке дабы привести их в более приемлемый для марксизма вид. Но суть дела изменилась мало.
При всем своем значении функциональный подход к культуре далеко не исчерпывает методологию ее изучения. Мне запомнилось понятие самоценности культуры, на которое указал мне в одной из наших бесед Эльмар Владимирович. Вскоре мы снова вернулись к этой теме, но так и не довели дело до какого-либо определения. Но меня это понятие очень заинтересовало, и я попытаюсь сейчас изложить некоторые свои соображения на этот счет. Не знаю, согласился бы Эльмар Владимирович с моей попыткой развить его идею.
Во второй половине XX века возникла тенденция аксиологизировать понятие культуры. Это означает, что ценностью были признаны не только Истина, Добро, Красота и другие элементы духовной культуры (что было уже у неокантианцев в конце XIX век), но и культура как целое. Отсюда такие выражения как «борьба за культуру», «защита культуры от современного варварства» и т. д. В этом ценностном значении культура оказалась близкой к некоторым другим высшим ценностям, в особенности ценностям религии. Произошло то, что можно назвать «обменом атрибутами» между культурой и религиозными ценностями. В нашу эпоху безверия «гуманизм» и «культура» для многих людей стали чем-то вроде «пароля времени».
В ином плане шел процесс все более высокой оценки культуры не с точки зрения ее благостного характера, ее пользы для духа и тела, а по мастерству ее исполнения. Важным казалось не только, что она дает человеку, но и то, насколько хорошо она «сделана». Иными словами, оценка касалась совершенства форм.
И, наконец, появился еще один аспект оценки культуры. По мере того, как культуры народов мира становились объектом все более пристального изучения и втягивались в наш интеллектуальный кругозор, культуру стали рассматривать как некую
сокровищницу, научно сконструированную архитектонику, которая позволяет удерживать в нашем историческом сознании ценности различных и при том очень многих цивилизаций.
Переплетение этих трех тенденций в оценке культуры и, возможно, другие моменты аксиологизации культуры, и позволяют говорить о самоценности культуры.
Следует подчеркнуть, что это понятие ни в каком случае не может быть противопоставлено тезису о том, что культура всегда имеет человеческий смысл. Но культура может быть как бы самоценной в том значении этого термина, что она как целое выходит за пределы конкретной, непосредственно связанной с явлениями жизни функциональности, культура образует тезаурус, из которого сообщество и личность могут черпать то, что им требуется, не разрушая при этом его целостности. Сокровищница культуры становится сакральной, попытка уничтожить ее какую-то часть объявляется вандализмом.
Самоорганизация культуры конституирует ее как особый, обладающий своими свойствами и качествами мир совершенных форм. В этом смысле мы и говорим о самоценности культуры. Культура предстает перед нами не только как способ деятельности (по известному определению Э.С. Маркаряна), но и как особый мир, который становится достоянием внутреннего мира человека, в известной мере формирует его сущность.
Например, мы слушаем музыкальное произведение, скажем, сонату. Она является контрапунктом форм, доставляет нам эстетическое удовольствие, оживляет в нашей душе пережитое и помогает его осмыслить. Функция становления личности налицо, но есть и соната как культурный организм, и его законченная форма приобретает непреходящую ценность в веках, несмотря на то, что ее функции меняются в процессе социальной эволюции. Мы нередко начинаем воспринимать музыку как источник мудрости, как нечто, стоящее высоко над обыденной жизнью.
«В ней что-то чудотворное горит,
И как в огне, ее края гранятся,
Она одна со мною говорит Когда другие подойти боятся».
В этом отрывке из стихотворения А. Ахматовой, посвященного Д. Шостаковичу, му-
зыка представлена как самосоздающаяся сила, способная противостоять неприглядной действительности. Человеку, в силу обстоятельств отрезанному от действительности, она заменяет ее, как бы становится живым собеседником. Это тоже своеобразная функция культуры (может быть, способ защиты), но в то же время обращение к ней как к самоценной стихии.
В некоторых произведениях литературы, в мифах и преданиях сделан и еще более решительный шаг в сторону символического утверждения самоценности культуры. В «Портрете Дориана Грея» Оскара Уайльда картина берет на себя бремя старения, освобождая человека от него. В мифе о Пигмалионе и Галатее, в сказках фольклорного характера, в сказках Э.Т.А. Гофмана произведения искусства «оживают»: культурное обретает как бы биологическое существование.
Заканчивая эти размышления, подчеркну вновь, что «самоценность» культуры для нас не противостоит ни человеческому смыслу культуры, ни ее функциональности. Мы лишь утверждаем, что культура как огромная сокровищница человеческих смыслов сама по себе есть величайшая ценность, во всей ее целостности, которую человечество, ее создавшее, обязано хранить и защищать от попыток варварски ее уничтожить.
В первые годы разработки теории культуры, которая осуществлялась нами преимущественно в лекционных курсах, мы уделяли большое внимание понятию антикультуры. В частности, имел место и диалог со студентами на эту тему. Что такое анти-культура? Сгусток разрушительных и садистских инстинктов, озлобленное желание отомстить за свое духовное убожество вандализмом в отношении того, что стоит выше ограниченного кругозора недоумков? Или продуманное уничтожение культурных ценностей во имя торжества другой системы ценностей? Или и то, и другое? Наши размышления и беседы не отлились в законченные тексты, в культурологии того времени возобладал дезак-сиологический подход к культуре: в рамках которого понятие анти-культуры не имело смысла.
Между тем, треть столетия, прошедшая с тех пор, показала настоятельную потребность в этом понятии. Мир по-прежнему сотрясают войны, которые становятся
все более разрушительными для городов, памятников, приводят к деморализации и пробуждению варварских инстинктов. К ним прибавился терроризм. Разрушение статуй Будды талибами и попустительства американских офицеров и солдат, приведшее к разграблению Багдадского музея напомнили нам об опасности вандализма. Исследование культурно-исторических предпосылок разрушения культуры должно в наши дни стать предметом культурологического изучения.
К числу несомненных достижений русской гуманитарной науки семидесятых годов относятся семиотические концепции, основной смысл которых был в положении о первичной и вторичной моделирующей системах. Язык, по мнению этих теоретиков, был первичной моделирующей системой. На его основе возникали вторичные подобные системы - искусство, символизм различного рода и т. д.
Эти соображения были оформлены в докладе, с которым Ю. Лотман, Успенский и другие выступили на международном конгрессе славистов в Югославии в 1973 году. Они стали основой изучения культуры как обширной моделирующей системы. Курс теории культуры, как ее назвал А.И. Арнольдов, стал читаться сначала в Москве. Двумя - тремя годами позже его стали читать в Ленинграде. Одним из первых, кто стал вести этот курс и кто по сути дела создал его, исходя из представления о культуре как семиотической системе, был именно Эльмар Владимирович. Он высказал мысль о функциях культуры, обосновав это положение в книге «Культура и личность» и развив его в курсе культурологии, который он читал с 1968года и до конца своих дней. Его лекции пользовались неизменным успехом у студентов - и это несмотря на обычай Эльмара Владимировича не давать себе труда тщательно выстраивать свое изложение. Но бурный поток его мыслей увлекал слушателей и будоражил воображение.
Раз уж я начал говорить об Эльмаре Владимировиче как человеке, продолжу эту тему.
Эльмар Владимирович Соколов родился в 1932 году в семье ученых-ботаников. Его отец одно время был директором Ботанического Института Академии наук. Он и его жена были, как рассказывал Эльмар Владимирович, убежденными большевика-
ми, членами КПСС. Сын их, однако, с юношеских лет придерживался иных взглядов. Это был «классический конфликт поколений», о котором так любят писать социологи. В юные годы Эльмар Владимирович стал либералом и остался им до конца своих дней. Несмотря на увлечение в молодые годы сочинениями Бертрана Рассела Эльмар Владимирович не был правоверным западником. В философских вопросах ему был свойствен известный максимализм, он был далек от прагматизма западной мысли. Эльмар Владимирович во многом следовал русской философской традиции, любил Н.Я. Данилевского и Н.А. Бердяева. Да и сам он был настоящий русский человек: честный, жаждущий в душе правды и в то же время он в житейских делах не раздражать окружающих поведением в духе Чацкого (как это делал пишущий эти строки).
От родителей Эльмару Владимировичу досталась квартира в здании Ботанического сада, в которой он жил последние годы своей жизни. Окна ее выходили в сад. По словам его жены, Эльмар Владимирович любил весной и летом, проснувшись утром, смотреть на обновившуюся зелень. Летом Эльмар Владимирович много путешествовал, искал уединенные места, где бы он мог отдохнуть душой.
Мне запомнился один эпизод из такого летнего вояжа, о котором мне рассказал Эльмар Владимирович. В тот год Эльмар Владимирович - это было задолго до его женитьбы - путешествовал в обществе одной молодой женщины, получившей в нашем дружеском кругу шутливое прозвище «рыжей». В дороге путники оказались в довольно глухом месте, где еду приходилось готовить самим. Однако там был небольшой рынок, и Эльмар Владимирович получил поручение сделать закупки. Он вернулся с зеленью, которую положил на стол. Едва «рыжая» бросила взгляд на эти приобретения, как закричала: «Что ты купил?! Это никуда не годится!» Эльмар Владимирович застыл на месте. «Я подумал в тот миг» я никогда не женюсь на этой женщине!» - рассказывал он мне позже.
Ах, как он был прав. Эльмар Владимирович не терпел грубости, беспардонной обыденщины, насилия. Он был гордым и независимым в душе, ценившим свободу превыше всего. Таким он был и в личных взаимоотношениях, и в общественной жиз-
ни. «Я никогда не говорил того во что не верил. Но иногда мне приходилось молчать». Да, в те годы приходилось иногда держать язык за зубами. Впрочем, наверно, так было во все времена.
Я уже говорил о том, что Эльмар Владимирович был правдивым, простым в обращении с людьми, сердечным человеком. Мне запомнился небольшой, но характерный эпизод. Возвращаясь вечером домой, я встретил Эльмара Владимировича, который с портфелем в руке, озабоченно глядя куда-то вперед, спешил к станции метро. «Я - в Публичную библиотеку», -отмахнулся он от моего вопроса. «Опять работать? У тебя же сегодня была уйма лекций» - «Нет, я только навести одну справку... Да, конечно, - добавил он, заметив мой удивленный взгляд, - не в этом дело. Понимаешь, один из моих аспирантов перед защитой, ему нужно помочь, а у нас прервалась связь. Я и хочу поискать его в Публичной. Он должен быть там». Я не одобрил его поступка. - Но таким уж был Эльмар Владимирович. Воистине, он был добрый самаритянин.
Незадолго до смерти Эльмар Владимирович спросил меня, верю ли я в вечную жизнь. - «Как сказать... И да, и нет». -«А я верю в вечную жизнь». Молиться надо и поставить свечу, чтобы вечная жизнь была дана Эльмару Владимировичу, чтобы душа его вошла в светоносный божественный эфир бесконечности.
Вернемся к историческим временам, вовсе не идеальным.
В период «оттепели» и после него -«похолодание» было не столь уж значительным, хотя «диссиденты» всеми силами пытались доказать обратное, - произошел важный сдвиг в сознании российской интеллигенции. Большая часть, особенно «творческой» интеллигенции была проникнута либеральными идеями, жадно слушала Би-би-си, ездила на собственных автомобилях в Прибалтику и, вернувшись, с упоением рассказывала менее счастливым друзьям, как там все чуть-чуть похоже на Запад и поэтому очень, очень хорошо.
В шестидесятых годах ситуация усложнилась. Появилась и стала понемногу крепнуть группа - писателей, изобразивших в своих книгах современную им деревню, с сожалением констатировавших упадок крестьянской морали. Любители русской старины, бросились собирать обломки
русско-православной культуры, растоптанной большевистским сапогом. Книга Вл. Солоухина «Письма из Русского музея» (1968) имела большой успех. Помню я был восхищен этой книгой и горячо рекомендовал ее своим друзьям. Таким же было отношение к ней Эльмара Владимировича. Он читал и узнал Н.Я. Данилевского и в разговорах с коллегами горячо настаивал на необходимости восстановить русские духовно-культурные традиции.
В конце семидесятых и особенно в восьмидесятых годах диссиденты, почувствовав, что советские руководители все больше считаются с Западом, бросились в объятья своих заграничных друзей и покровителей. Они писали протестующие письма в ЦК КПСС, переправляли свои рукописи за границу, сами стремились эмигрировать за рубеж. Эльмар Владимирович не принимал участие в этом движении. Всегда независимый и честный в своих высказываниях, он чувствовал глубокую внутреннюю связь с Россией. В беседах с друзьями Эльмар Владимирович неизменно защищал национальную точку зрения.
К сожалению, в работах Эльмара Владимировича это отразилось мало. Сказалось, в частности, влияние Вл. Соловьева, на мой взгляд, дурное. Полумистический космополитизм этого философа своими благородными декларациями импонировал Эльмару Владимировичу, также не лишенного склонности улетать в заоблачные дали этакого донкихотского идеализма.
Попытки восстановить подлинные национальные традиции, отличные от официального советского патриотизма послевоенных лет, не понравились партийным руководителям. И это несмотря на осторожность тех, кто в те времена стал собирать старинные иконы и другие предметы русской старины, кто стал искать в деревенской жизни традиционные духовные ценности. Особенно возмутили их очерки Чалмаева.
Один из партийных боссов, Александр Николаевич Яковлев, шеф Агитпропа, пошел дальше всех. В апреле 1972 года в «Литературной газете» появилась его пространная статья под заголовком «Против антиисторизма». Статья открывалась длинным введением, в котором излагались прописные истины марксизма насчет классового подхода. Далее списки тех, кто оказался не на высоте этого подхода. Это
были все те же Чалмаев и его единомышленники, далее шли «реакционная бердя-евщина» и архиреакционный Карамзин. Но особый гнев А.Н. Яковлева вызвали некие грузины, посмевшие хорошо отозваться о царице Тамаре. Правда, вышеозначенная царица жила давно, и вопрос о ее прогрессивности или реакционности мог поставить в затруднение даже самого марксистски «подкованного»историка. Но, поскольку она была царица, А.Н. Яковлев относился к ней с осуждением.
В наши дни Бердяев и Карамзин «реабилитированы». Н.А. Бердяев - блестящий стилист, мастер броской тирады, которые искушают почти любого автора, пишущего на те же темы, что и Бердяев, процитировать их. Не самый глубокий из русских мыслителей, но всегда ясный и здравомыслящий.
Еще крупнее Н.М. Карамзин. По меткой характеристике Бориса Эйхенбаума, его «История государства российского» -не только труд историка, но и героический эпос. Эта книга явилась большим вкладом в русское национальное самосознание. Как монумент, она возвышается в истории русской культуры.
Кто знает, читал ли Александр Николаевич Бердяева и Карамзина. Он родился в деревне, молодым парнем попал в армию, сражавшуюся в Отечественной войне. Там началась его партийная карьера, вскоре принявшая большой размах. Яковлев стал главой Агитпропа, академиком, автором десятка книг. Говоря точнее, на титульном листе десятка книг стояла его фамилия. В восьми из них он разоблачал буржуазную идеологию, не брезгуя передергиванием цитат, переписывая сотни страниц из одной книги в другую. В двух последних книгах, написанных в годы «перестройки», он восхищался этой идеологией. Вот таким автором был А.Н. Яковлев, некогда закончивший скромный технический вуз и ставший светочем советской идеологии. Но со статьей в «Лит-газете» его постигла неудача. Статья шокировала даже видавших виды партийных товарищей. Яковлев лишился поста шефа Агитпропа и был отправлен послом в Канаду. Зато позже он стал одним из «прорабов перестройки».
Да, времена менялись. Шли семидесятые, потом восьмидесятые годы, советская власть еще держалась прочно, а ста-
ли выходить один за другим альбомы, посвященные древним русским церквам, о великом прошлом России вспоминали все смелее. Так мы подошли к концу восьмидесятых, когда мнения и суждения высказывались уже открыто, стал выходить журнал «Наше наследие», Д.С. Лихачев получил звезду героя соцтруда. А вскоре сбылась мечта советской интеллигенции -режим пал, Советский Союз перестал существовать (что, впрочем, в интеллигентских кругах было воспринято различным образом).
И что дальше? В стране, лишенной твердой власти, воцарился дикий капитализм. И интеллигенты снова опустили головы. Поругивали большевиков, писали, что большевики были утописты, пытавшие насилием навязать стране утопию и быстро погрязшие в терроре и преследовании инакомыслящих. Похоже, так и было. Но дело, может быть, в том, что и интеллигенция советских времен была тоже во власти утопии. Большевики думали, что достаточно свергнуть капитализм, как страна зацветет. Диссидентствующая интеллигенция полагала, что стоит произвести обратный маневр - свергнуть социализм и учредить капитализм - и страна захлебнется от изобилия благ и свобод. Методологическая подоплека была та же -марксистский тезис о том, что производственные отношения определяют общественное сознание. В действительности все оказалось гораздо сложнее.
Но, увлекшись панорамой идейной жизни в советское время, мы потеряли из виду Э.В. Соколова. Как человек, он тяжело пережил переломные восьмидесятые -девяностые годы, как ученый, как автор он прошел мимо испытаний, которые достались на долю его родины. После 1989 года он написал две хорошие книги, одну о выдающихся культурологах («Культурология», 1994), другую - о психоаналитиках («Введение в психоанализ», 1998). В первой почти все очерки были посвящены западным сюжетам, во второй - все без исключения. В статье, опубликованной в сборнике «Запад или человечество?» Эльмар Владимирович твердо стоит на своих обычных позициях, рассуждая о вечном мире, международной справедливости и т. д. Глобализм мил его сердцу, неплохо было бы только его подправить.
Годы «Культуры и личности» были позади. Ученый в этом отношении не был исключением. В начале девяностых годов на прилавки книжных магазинов хлынуло половодье переизданий. Это была эмигрантская литература, новые издания русских авторов XX века, мало издававшихся в советское время. Появилось много переводов западной литературы по гуманитарным наукам. Все это, конечно, было отрадно. Но это была культура прошлого, или чужого. Понемногу стали выходить и книги российских ученых, но их авторами были пожилые люди, расцвет научной деятельности которых относился к временам давно прошедшим. Иногда они переделывали в книги свои старые лекционные материалы, иногда переделывали свои старые труды, изгоняя из них многочисленные марксистские штампы. Об этом я говорю по собственному опыту. Молодые таланты не спешили проявить себя. Молодежь писала хорошие дипломные работы, защищала хорошие кандидатские диссертации, но эти труды как-то не доходили до настоящей зрелости, до действительно оригинального взлета. У Эльмара Владимировича было не менее двух десятков аспирантов, как и у того, кто пишет эту статью. Но стал ли хотя бы один из этих гадких утят ослепительным лебедем?! Семидесятые годы остаются как бы вершиной отечественного научного творчества прошлого века.
Отчего же это так? Ведь в эти годы существовал неусыпный идеологический надзор, цензура, страх из-за неосторожной фразы лишиться работы, подвергнуться остракизму. Печататься было непросто, книгу, да и просто статью, надо было втиснуть в издательский план, широко раскрывавший ворота именитым ученым, и косо смотревший на еще неизвестных. А люди умудрялись работать, и работать творчески и интересно. Как это объяснить?
Может быть, дело было прежде всего в традиционной вере русской интеллигенции в светлое будущее (если хотите, в «утопию»). В те годы в ее среде господствовало убеждение, что времена меняются к лучшему, что вскоре появится возможность говорить и жить свободнее. Казалось, что на горизонте уже зарделась заря желанной свободы. Еще немного, и личность выпрямится во весь рост (говоря словами Н.А. Бердяева). Перед нашим мысленным
взором вырастала «Россия надежд и юных сил» (А.И. Герцен). Высказывания, которые я процитировал, относятся к другим временам - но русская интеллигенция всегда была верна своему оптимизму.
Действовали, по-видимому, и более прозаические факторы, В послевоенный период наука и ученые пользовались престижем. Преподаватели и сотрудники исследовательских институтов были материально обеспечены (скромно по западным меркам, но хорошо по сравнению с другими слоями советского общества). В официальных кругах, в пропаганде неустанно отмечалось, что наука не просто академическая деятельность, это воспитание масс. Усиленно поддерживалось просветительское по сути дела представление об интеллигенте как человеке, который призван нести свет разума во тьму непросвещенного народа. Xотя догма о «ведущей роли» пролетариата сохранялась, в нее мало кто верил, а социальное значение интеллигенции становилось все очевиднее.
Молодой человек, выбравший своей профессией науку - а к этому стремились все настойчивей - мог рассчитывать на хорошую карьеру, уважение со стороны ок-
ружающих и чувство собственной значительности. Деньги играли определенную роль, но они не были универсальным мерилом достоинства личности, какими они стали после перестройки.
В наши дни научное сообщество России, русская интеллигенция в целом переживают трудные времена. Иных уже нет - как нет Эльмара Владимировича -иные истощили свои силы в погоне за рублем, пытаясь поддержать свой прежний уровень жизни. Но «утопизм» русской интеллигенции неискореним. Интеллигенты снова надеются, что Россия возродится. Ждет ли их новое разочарование, подобное тому, которое они испытали в начале девяностых годов?.. Автор этого очерка русский интеллигент и, следовательно, утопист. Он и его единомышленники надеются, что сегодняшняя мечта о России претворится в действительность - эта мечта опирается не на выкладки западных теоретиков, не на заманчивые посулы радиоголосов. Она сильна тем, что призывает верить тысячелетней традиции, в которой эпизоды упадка и смуты неизменно сменялись периодами роста и достижений.
