CC BY
91
О.Е. МАРЧЕНКО
ВЗАИМООТНОШЕНИЯ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ
И МУСУЛЬМАНСКОГО ДУХОВЕНСТВА В 20-30-х ГОДАХ ХХ ВЕКА: АНАЛИЗ С ПРИВЛЕЧЕНИЕМ МЕТОДА УСТНОЙ ИСТОРИИ
Ключевые слова: религиозная политика, мусульманское духовенство, советская власть, ислам.
Рассмотрены результаты применения методов устной истории при изучении проблемы государственно-исламских отношений в Карачае в 20-30-х годах ХХ в.
O.E. MARCHENKO
THE CORRELATIONS OF SOVIET POWER AND MUSLIM CLERGY IN 20-30 YEARS OF XX CENTURY: ANALYSIS WITH METHODS OF ORAL HISTORY
There were considered the results of application of oral history methods in the study of the problem of State-
Islam relations in Karachai in 20-30 years ofXX century.
Исследователи признают актуальность, и в то же время сложность изучения проблемы государственно-конфессиональных отношений в России и отдельных ее регионах. Сказанное можно отнести и к вопросу взаимоотношений советской власти и мусульманского духовенства в Карачае в 20-30-е годы XX в.
Наша задача - рассмотреть отражение в сознании свидетелей событий динамику развития отношений советской власти и мусульманского духовенства в 20-30-е годы XX в. на основе сравнения архивных данных и полевых материалов, собранных нами в аулах нынешней Карачаево-Черкесской Республики. Архивные материалы, в некоторой степени помогающие нам раскрыть проблему, достаточно скудны и однобоки. Практически всегда их создатели -государственные учреждения, поэтому они отражают исключительно официальную версию событий. Голоса другого действующего лица - самого мусульманского духовенства - в этом монологе практически не слышно.
Т. Дош в своей книге «Стремление к истине» говорит, что обращение к методам устной истории «связано, прежде всего, с неполнотой традиционных письменных источников по ряду тем, привлекающих сегодня большое научное внимание». Далее он называет несколько областей исторического познания, где привлечение указанных методов наиболее продуктивно и обоснованно. К нашей теме самое непосредственное отношение имеют все три. Первая -«это история обществ, не обладающих грамотностью, не породивших почти никаких собственных письменных источников. Сведения о них содержатся в документах, составленных на основе свидетельств владеющих грамотой - но обычно предубежденных сторонних наблюдателей» [5, с. 262].
Последнее положение может быть, с некоторыми оговорками, отнесено к карачаевскому обществу периода гражданской войны и становления советской власти. Для подтверждения высказанного мнения приведем числовые данные об уровне грамотности среди карачаевцев по переписи 1897 г.: владеющих русской грамотой - 1,5%, владеющих грамотой на других языках -7,8% [10, с.70]. Безусловно, по сравнению с прочими народами Северного Кавказа, эти цифры значительны, особенно в отношении владения грамотой на других языках. Но на суть вопроса это не влияет. Под другими языками чаще всего подразумевается арабский, язык ислама, документы на котором если и создавались, то в советских архивах явно не откладывались.
Еще одним подтверждением этому служат дела из фонда архива КЧР, включающие «Анкеты на служителей магометанского культа». Составление этого документа стало «частью развернутой партийными органами кампании по изучению религиозного движения и быта и должно было содействовать ан-
тирелигиозной работе» [7, с. 62.]. Несмотря на примечание, что «Анкета обязательно заполняется в 2-х экз. и непосредственно самим духовным лицом» [3, л. 1], заполнение проводилось либо в присутствии должностного лица, либо им самим со слов неграмотного интервьюируемого. Кроме того, рассматривая «Список служителей религиозного культа (по КЧАО)» [2, Л. 3] заметим, что одна из граф таблицы, посвященная сведениям об образовании, как русском, так и арабском, предоставляет следующие данные: из 92 исследуемых, в разной степени, знакома с русским языком только пятая часть (17 человек), но есть и совершенно неграмотные, при том, что духовенство являлось самой образованной прослойкой карачаевского общества.
Вторая область, наиболее подходящая и нуждающаяся в применении методов устной истории - исследование биографий не слишком крупных общественных и политических деятелей, ведь «многие из них не оставили личных архивов, заслуживающих упоминания» [5, с. 262]. Подобный случай - это исследование личности и деятельности эфенди Даута Батчаева. С одной стороны, его фигура не слишком известна широкой публике, тем не менее он оставил значительный след в культуре карачаевского народа. С другой стороны, его история типична, и в то же время индивидуальна, помогает глубже представить влияние политических решений государства на жизнь конкретного человека.
Третья сфера, для реконструкции которой применение методов устной истории имеет принципиальное значение, - это повседневная жизнь. Возьмем, к примеру, свидетельство Халилова Османа Хамидовича: «Детей в школе заставляли воду на ураза пить. Я вспоминаю, что когда еще маленьким в школу ходил, старшие девочки и мальчики ураза держали, в мечеть ходили. Учительница наша знала об этом, и вывела нас всех перед школой и заставляла из кружки выпить воду всех, особенно тех старшеклассниц, но они так и не выпили. (Старик прослезился)» [Тетр.1, с. 1].
Трудно представить, что подобное детское воспоминание могло родиться под воздействием рассказа старших, а тем более почерпнуто малограмотным стариком-карачаевцем из чьих-либо мемуаров или романов, или отражает увиденное в фильме или телепередаче. Поэтому трудно не согласиться с тем, что устная история предоставляет наилучший доступ к повседневной жизни, помогая проследить, какие именно бытовые формы приобретали те или иные политические решения в жизни определенного человека или народа. Учитывая все вышесказанное, нельзя не отметить, что при сборе полевого материала мы также столкнулись с типичными проблемами, встающими перед исследователями, привлекающими методы устной истории. Как отмечает Д. Тош, «... почти все воспоминания стариков о своей юности часто неточны в отношении конкретных событий и их последовательности». Это усугубляется тем, что исследуемый период достаточно узок и в детском восприятии хронологические отрезки в 3-5 лет практически не фиксируются. Чаще всего фигурируют приблизительные хронологические рамки: «в конце 20-х», в «в 20-30-е годы, до войны» и т.п.
Последнее обстоятельство усугубляется тем, что интервьюируемые пережили депортацию, которая и является главным водоразделом их памяти, да, пожалуй, и коллективной памяти всего карачаевского народа. Редким, но достаточно ценным исключением являются случаи, когда воспоминания связаны с конкретными близкими людьми, например, «Отец: знающий в вере (эфенди) Ибрагим Исмаилович (1937 г. 15 августа посадили в Коми АССР)» [8, тетр. 1, с. 5]. Подобные воспоминания подкреплены документально.
Таким образом, основываясь на свидетельствах очевидцев, мы не можем подтвердить официально установленную и признанную периодизацию отношений советской власти и мусульманского духовенства [1, с. 5]. Трудно выделить в воспоминаниях опрашиваемых первый или второй этап этих отношений.
Первый этап, согласно официальной периодизации, охватывающий первые 7-8 лет после установления советской власти, именно отличался относительной лояльностью. Как отмечает С.Т. Меликов, «открытая наступательная атеистическая работа в национальных областях Северного Кавказа началась несколько позже, чем в других районах страны» [10, с. 14]. Причин этому было несколько.
Во-первых, в общеисторическом контексте, это связано было с идеей распространения Мировой революции на Восток, что было невозможно без принятия самой идеи ислама. Во-вторых, советскими исследователями отмечается наличие в крае значительных пережитков патриархально-родового быта, религиозного фанатизма, культурной отсталости. В таких условиях политическая поддержка утверждающейся советской власти, которую ей местами оказывало мусульманское духовенство, была бесценна. Потребность в ней на первых порах была столь высока, что мусульмане «до конца 20-х гг. фигурировали в качестве потенциального союзника советской власти» [7, с. 61].
Именно в это время в партийных документах встречаются такие толерантные формулировки: «Относясь с осторожностью к религиозным верованиям масс, надо указывать на ту эксплуатацию, которую проводили господствующие мусульманские классы с помощью религии» [12, с. 237], «необходимо избегать всякого оскорбления чувств верующих, ведущего лишь к закреплению религиозного фанатизма».
Этот период взаимоотношений советской власти и мусульманского духовенства длился недолго. Засвидетельствовать его в воспоминаниях очевидцев практически невозможно, видимо, в первую очередь, из-за временной удаленности. В архивных документах местного происхождения его можно проследить ретроспективно, по остаточному принципу. Например, в докладе на IX окружной партийной конференции Терского окружкома ВКП(б) в докладе члена контрольной комиссии тов. Петрова мы встречаем такое свидетельство: «Довольно резкое увеличение мер взыскания по национальным округам объясняется тем, что мы теперь предъявляем больше требований к коммунистам-националам. Если раньше за посещение мечети не исключали, то теперь -исключаем!» [4, л. 17, об.]
Последнее доказывает особое отношение партии к исламу в республиках Северного Кавказа, ведь еще 9 августа 1921 г. было принято постановление пленума ЦК РКП(б) года, в котором говорится: «Члены партии, занимающие ответственные посты, ведущие активную советскую или партийную работу, за нарушение партийной программы в области религиозной, за связь с тем или иным религиозным культом исключаются из партии» [13, с. 129].
Отголоски этого благостного времени можно отметить и в уже приводимых нами анкетах, где с определенной долей условности, подавляющее большинство анкетируемых высказались в поддержку советской власти. Некоторые из представителей мусульманского духовенства вообще не догадывались об антирелигиозных кампаниях Советов, даже «не имея представления» о декрете, провозгласившем отделение церкви от государства. [3, д. 4, л. 10]. Ярче всего данный этап советско-исламских отношений запечатлен в прессе. Газеты полны объявлений, такого рода «Мусульманский спектакль. В среду, 9-
го февраля, в первом Советском театре мусульманским музыкальным драматическим кружком.будет представлена революционная пьеса» и т.п.
Второй период советско-мусульманских отношений охватывает время с середины 1920-х годов до середины 1940-х годов. В качестве условного рубежа, разделяющего первые два периода, можно принять 1923-1925 гг. Апогеем этого процесса стало создание в 1925 г. Союза воинствующих безбожников во главе с Ем. Ярославским. Это был первый реальный политический удар по мусульманам, в том числе и на Северном Кавказе, поскольку предыдущие антирелигиозные выпады советской власти в основном направлялись на православное духовенство.
Так, характерным является выступление тов. Землячки на VIII окружной партконференции 1925 г., где она постулирует, что «духовенство прививает мысль, как нужно относиться к женщине-горянке» [4, л. 18]. Тема угнетения и притеснения горянки косным духовенством была одной из главных в антиис-ламской пропаганде советской власти. Едва ли не каждое издание, посвященное целиком или лишь затрагивающее проблему раскрепощения порабощенной женщины Востока, обязательно несло мыль об антигуманном взгляде Корана и ислама на женскую природу.
В этом свете интересно свидетельство Урусова Абдуллаха Абулловича из аула Верхний Учкулан: «В 1937 году приехал кэгэбэшник* и заколотил двери мечети крест на крест. Сказал, чтоб никто не молился. В ауле жила Кама-чай, была она очень верующая. Она не испугалась, взяла топор и открыла двери мечети. До 1943 года мечеть была открыта, а люди туда ходили и молились. Камачай умерла перед высылкой» [8, тетр. 2, с. 12.]
В целом же отметим, что середина 20-х годов XX в. еще не была тем трагическим рубежом, после которого начались массовые репрессии в отношении служителей мусульманского культа. Вновь обратившись к «Списку служителей религиозного культа (по КЧАО)», можно заметить, что указанные годы не внесли коренных изменений в религиозную жизнь Карачая. Муллы, муэдзины и эфенди, как и прежде, выбирались или призывались общинами, причем подавляющее их большинство свое служение начинают именно в 20-е годы. Представителей духовенства, исполнявших свои функции еще до установления советской власти (т.е. до начала 1920-х годов), среди опрошенных 92 человек - 35% (32 человека) [2, д. 1, л. 1].
Коренной перелом намечается в конце 1920-х годов, а апогеем его становится, как и везде в стране, 1937 г. Наступление на религию ведется по нескольким направлениям. Первое: это выбить «экономическую базу» из-под ног служителей культа. У мечетей изымается земля, муллы и муэдзины лишаются оплаты. Эти действия отчасти достигают своей цели. Показательно, что 60,2% из заполнивших указанные нами выше анкеты отказались от сана [3, д. 4]. Часто как причину отказа они указывают неоплату или желание все свое внимание уделить хозяйству, что также подразумевало экономическую неудовлетворенность от выполнения духовных обязанностей.
Это не вызовет особого непонимания, если учесть, что «деятельность российского муллы носила многофункциональный характер. Он совмещал в себе духовного пастыря (имама-хатиба), судью (кади), нотариуса (мазун), учителя (мударриса или муаллима) и государственного служащего [6, с. 70], а государство основную статью их бюджета - сбор закята - перепоручила ККОВам.
Подобное положение вещей находит единодушное подтверждение в собранных нами воспоминаниях. Хапаев Шамаил Азретович: «Вакуфа эфенди не
имели». Урусов Абдуллах Абуллович: «Государство денег за имама и мечеть не платило. Аул сам содержал мулл». Хубиев Азрет Добаевич: «Мулла бесплатно работал, только старики ему помогали, угощали» [8, тетр.1, с. 5-12].
Второе - ликвидация культурного влияния мусульманских духовных служителей, которое производится, в свою очередь, по двум направлениям. Первое - замена в 1928-1931 гг. арабской графики латинской, а в конце 1930-х годов - замена последней русской. Другое направление - школьная реформа, распространение грамотности. В советских изданиях, посвященных «культурному строительству» в республиках Северного Кавказа, всячески подчеркивалось, что муллы были категорически против просвещения «темных народных масс», так как это должно было подорвать их авторитет в глазах уммы.
На деле же все было гораздо сложнее. Основываясь на специальных исследованиях [9], мы можем прийти к выводу, что муллы не только сопротивлялись распространению советской школы, но и ратовали за сохранение сложившейся мусульманской системы образования. Последняя на тот момент могла стать серьезным конкурентом трудовой школы Советов, так как включала общеобразовательные и богословские предметы. Подобного новая власть не допускала, поэтому одной из тем агитпропа стало сопротивление мулл распространению грамотности как таковой среди широких слоев населения.
Последняя картина, сконструированная на основе личных впечатлений, воспроизводится нашими информантами. Урусов Абдуллах Абуллович: «Учить детей в мечети не разрешали, не пускали». Хапаев Шамаил Азерето-вич: «Муллы были очень против борьбы с неграмотностью.. В 20-е годы еще все запретили: чтение Корана, молиться в мечети и детей обучать там» [8, тетр. 1, с. 1-7].
Зато бытовые формы, в которые выливалась антимусульманская политика в советской школе, в воспоминаниях запечатлены очень ярко и живо. Прежде всего, это была борьба с соблюдением учениками уразы - одного из пяти основных велений ислама. В понимании советских чиновников «ураза отвлекает внимание масс от социалистического строительства, она усиливает фанатизм, делает горцев на одну двенадцатую года неспособными к труду, т.е. ураза приносит определенный материальный ущерб хозяйству горца. Каждый, держащий уразу, знает о том, как изнурителен пост, знает о головокружениях, малокровии и расстройствах пищеварительного аппарата, которые несет с собой ураза» [11, с. 70].
Современники свидетельствуют - Хапаев Шамаил Азеретович: «Мы учились в школе и нам не разрешали уразу держать, воду заставляли пить» [8, тетр. 1, с. 4]. Более развернутое свидетельство Халилова Османа Хамидовича на этот счет мы приводили выше. Разумеется, официальные источники подобных сведений лишены. Кроме того, учитывая реакцию самих участников событий (об этих запретах все они рассказывали с нескрываемой обидой и огорчением), мы можем представить, насколько сильным психологическим потрясением были подобные педагогические приемы. Особенно тяжело это было, если принуждаемый подросток был из религиозной среды, где приучение к держанию уразы начиналось лет с 7-8, а их было большинство.
Физические репрессии против духовенства и просто стариков, хранивших как исламские, так и этнические традиции карачаевцев, оставили в памяти опрашиваемых не менее яркий след, чем школьные методы борьбы с религией. Замечательно, что в этом отношении даты, приводимые стариками, роз-
нятся: Казанлиев Мурзакул Добаевич: «В 1936-37 годах жил а ауле старик Батчаев Локман, он еле ходил и носил на коленях кожаные наколенники. Он постоянно молился. Однажды он сказал, что-то про налоги, про то, чтоб не платить. С тех пор он пропал и никто его больше не видел» [8, тетр. 2, с. 7]. Урусов Абдуллах Абуллович: «Тех эфенди и стариков, которых арестовывали в 1937-1939-м годах, расстреливали под Черкесском» [8, тетр. 1, с. 10]. Хапаев Шамаил Азеретович: «В 1937 году мне было 10 лет, и я помню, как забирали стариков за ислам. Говорили, что их расстреливали под Черкесском, это место мы знаем» [8, тетр. 1, с. 5].
Характерно, что ни один из опрошенных нами информаторов не указал на 1930 г., когда в Большом Карачае вспыхнуло крупное восстание, носившее религиозную окраску. Этот факт не стал для нас слишком большой неожиданностью, поскольку затрагиваемая нами в опросе тема для карачаевцев чрезвычайно сложна. Некоторые свидетели тех событий отказались давать интервью, не объясняя причин отказа. Причин для такого отказа у них могло быть несколько. Основная из них - воспоминания о репрессиях, которым подвергались последователи ислама, у них еще очень свежи и болезненны.
В свою очередь, это вовсе не говорит о неискренности информаторов, согласившихся дать интервью или о недостоверности приводимых ими свидетельств. Необходимо подчеркнуть, что называемые опрошенными имена, фамилии, судьбы эфендиев и муэдзинов находят точное подтверждение в данных госархива КЧР.
Очевидно, что хотя и в несколько ограниченном виде, данные устной истории могут служить важным источником для изучения проблемы взаимоотношения советской власти и мусульманского духовенства в Карачае в 192030-х годах ХХ в. В частности, в пределах предмета данной статьи мы смогли как подтвердить, так и скорректировать информацию письменных источников о приемах и методах антирелигиозной борьбы в советском Карачае, а также о влиянии интересующих нас событий на повседневную жизнь современников.
Литература и источники
1. Ахмадуллин В.А. Политика советской власти по отношению к мусульманской религии в 1917-1945 гг.: авто-реф. дис. ... канд. ист. наук / Ахмадуллин В. А. М., 2002. 87с.
2. ГАКЧР. Ф. Р-289. Оп. 1.
3. ГАКЧР. Ф. Р-314. Оп. 1.
4. ГАНИСК. Ф. 5938. Оп. 1. Д. 31.
5. Тош Д. Стремление к истине: как овладеть мастерством историка / Д. Тош. М.: Весь мир, 2000. 278 с.
6. Ислам на территории бывшей Российской Империи. Энциклопедический словарь: в 2 т. М.: Восточная литература, 2001. Т. 1. 270 с.
7. Кратов Е. В. «Анкета на служителей религиозного магометанского культа» как источник по истории государственно-конфессиональной политики советского государства во второй половине 1920-х гг. в Карачаевской автономной области» / Е.В. Кратов, Н.В. Кратова // Гуманитарная мысль Юга России. 2006. № 2. 154 с.
8. Личный архив автора. Полевые материалы, собранные нами в 2007 году в КЧР. 2 тетради. 24 листа.
9. Мамсиров Х. Б. Советская власть и мусульманская система образования в 20-е гг. ХХ века / Х.Б. Мамсиров // Известия вузов. Северо-Кавказский регион. Общественные науки. 2004. № 2. 147 с.
10. Меликов С.Т. Истинное лицо «слуг аллаха» / С.Т. Меликов. Орджоникидзе: Изд-во «Орджоникидзе И.Р.»,
1987. 324 с.
11. Ошаев Х. Ураза и вопросы антирелигиозной работы в национальных областях / Х. Ошаев // Революция и горец. 1931. № 1-2. 95 с.
12. Письмо ЦК РКП(б) всем партийным комитетам и политотделам о работе среди народов Востока.21 февраля 1920 г. // КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. (1898-1986): в 7 т. М.: Политиздат, 1983. Т. 2. 606 с.
13. Постановление ЦК РКП(б) по вопросу о постановке антирелигиозной пропаганды. 9 августа 1921 г. // КПСС в резолюциях. Указ. соч.
МАРЧЕНКО ОЛЕГ ЕВГЕНЬЕВИЧ родился в 1982 г. Окончил Ставропольский государственный университет. Аспирант кафедры источниковедения и историографии Ставропольского университета. Область научных интересов - устная история, краеведение. Автор 1 научной публикации.
