CC BY
52
DOI: 10.37614/2307-5252.2020.1.18.004 УДК 629.52 (282.247.211/151)
Н. А. Елизарков
ВЫГОВСКИЕ СТАРОВЕРЫ, ТРАДИЦИОННОЕ СУДОХОДСТВО И СУДОСТРОЕНИЕ БЕЛОМОРСКО-ОНЕЖСКОГО БАССЕЙНА
Аннотация
Автор предлагает рассмотреть на основе опубликованных нарративных источников экономико-технологический аспект истории религиозного сообщества староверов-беспоповцев в разрезе социокультурной проблематики и в контексте истории севера России. Науке известно о традиции судостроения, мореплавания, торговли и промыслов Выгорецкой беспоповской староверческой пустыни XVIII-XIX века — важного центра древлеправославного религиозного меньшинства в Российской империи. Но что значила кооперация в общине беспоповцев-поморцев староверческой Выгореции для развития народного промысла и торга на европейском севере? Ключевые слова:
народное судостроение, промысловая колонизация, старообрядческое предпринимательство и кооперация.
Nikita A. Elizarkov
VYG OLD BELIEVERS, TRADITIONAL SHIPPING AND SHIPBUILDING OF THE WHITE SEA-ONEGA BASIN
Abstract
The author suggests social & cultural problems considered economic & technological aspect of surviving the Old Believer religious community within historical context of the Russian North on the base of published narrative sources. It's known about shipbuilding, navigation, trade and manufacture tradition of the Vygoretsia priestless Old Believer cloister — a great center of the Ortodox religious minority in the XVIIIth century Russian Empire. But what meant cooperation within the Vyg river Pomorian priestless "Old Belief" community for national commerce and trade on the European North? Keywords:
Folk shipbuilding, producer's colonization, Old Believer entrepreneurship & cooperation.
Исторический эскиз: староверие в контексте торгового судостроения
В отрывке, посвященном «Разоренной обители» — крупнейшей в Поморье пустыни1 староверов-беспоповцев на Топозеро, С. В. Максимов (путешественник-этнограф второй половины XIX века) зафиксировал характерное признание местного обитателя. Дело в том, что даже после разрушения в середине столетия Топозерского скита (втрое превосходящего по населению ближайший город Кемь) неофициальный лидер беспоповцев-поморцев, большак Копылов, имел огромное влияние в регионе, а не только в этом уездном центре: недаром старую веру в Поморье тогда даже прозвали «копыловской». Он сменил Наума Васильевича, назначенного московскими староверами-федосеевцами накануне разгрома городской Преображенской
1 Здесь и далее курсивом автора выделены специфические для религиозной культуры древлеправославных староверов понятия русского языка, не обязательно совпадающие по значению с господствующим в России нововерным православием.
общины, — точно так же, как и последний (в согласии с наставником Преображенского староверческого кладбища в Москве Семеном Кузьмичем) заменил собой предыдущего топозерского настоятеля [Максимов, 1890: 269-283].
Современные исследования экономической культуры подтверждают наблюдения (в отношении как поповцев, так и беспоповцев — со времен Ильи Алексеевича Ковылина, московского наставника поморцев-федосеевцев), что даже крупнейшие провинциальные пустыни, Выгорецкая и Топозерская, контролировались и обеспечивались московским купечеством [Бородкин, 2009: 20-21]. Установлено и то, что старопоморцы-федосеевцы практиковали общинное управление купеческими капиталами под правовой формой частной собственности [Расков, 2012: 21-29]. В частности, С. В. Максимов сообщал, что известный сугубо по прозванию Копылов «комиссионер и казначей», «корень и сила» которого тянулись из Москвы, в Поморье оказался одним из блюстителей интересов как самой веры староверов-федосеевцев, так и богатства их общины. Именно он занял Егору Старкову, информатору путешественника и хозяину «новоманерной» шхуны, деньги на постройку кораблей для торговли в Норвегии [Максимов, 1890: 271-272].
Экономическое влияние староверческих монастырей1 не только составило действительную конкуренцию крупнейшим монастырям севера России, но и контрастировало с тенденциями по региону в целом (о чем и пойдет речь далее). Иван Тихонович Посошков в книге «О скудости и богатстве» (начала ХУШ века) высказался о традициях предпринимательства в России весьма критически. «Купечество у нас в России чинится вельми неправо: друг друга обманывают и друг друга обидят, товары худые закрашивают добрыми, и вместо добрых продают худые, а цену берут непрямую, и между собою союзства ни малого не имеют, друг друга едят, и тако вси погибают, а в зарубежных торгах компанства между собою не имеют, и у иноземцев товары покупают без согласия своего товарищества» [Посошков, 1951: 17]. Также и в либеральную пору конца ХУШ столетия купцы Архангельска, избавившись от казенной монополии (и даже получив от Екатерины II привилегию на зарубежный экспорт продуктов «сального промысла»), не мыслили без запрета прямого торга для иноземцев объединение в «общественную контору», независимую от иностранного кредита, «чтоб соединением капиталов воедино можно было чинить отпуск собою беспосредственно до последних рук» [Ковальчук, 2013].
Проблемы относительной слабости российской торговли, предпринимательства и промышленности оставались актуальными и много позже. На кораблестроение Беломорья это оказывало самое прямое влияние, причем обоюдное. В середине XIX столетия историки российского флота, в частности, видели причину упадка торгового судостроения Архангельска и Поморья в «расстройстве капиталов русских купцов, от неопытности их в тайнах торговли <...>, неумении и непривычке действовать общинами, где каждое лицо, в случае упадка, поддерживается остальными лицами и потери одного, разлагаясь на всю общину, делаются легкими и менее чувствительными». Это, в свою очередь, стало основанием для перехода «всей морской торговли Поморья в руки иностранцев,
1 Обозначены так автором статьи с определенной оговоркой ввиду непризнания этих локальных инициатив современной им казенной российской церковью.
которые обыкновенно ведут торговлю компаниями» и позволило им завладеть денежными капиталами россиян, без которых поморы не могли содержать верфи и сами суда [Богославский, 1859: 21-22]. Впрочем, к этой поре (в ходе Крымской войны) все крупнейшие центры старой веры на «Русском Севере» были разогнаны и уничтожены, и отнюдь не «иностранцами», — поэтому нужно учитывать, для кого и чего артикулировались такие оценки.
Отсюда представляется полезным выяснить, что же представляла собой в социокультурном отношении система староверческой кооперации, на основе уже введенных в научный оборот источников. По теме древлеправославных староверческих монастырей (основных узлов в сетях гонимого религиозного меньшинства официально-православной Российской империи) опубликовано относительно много литературы, особенно это касается Даниловской Выгорецкой обители. Как правило, культура староверия не рассматривается критически в ее отношении к производной реальности; тем более еще не вычленялись в ее истории политический или экологический факторы. В науке статистически и конструктивно исследовалась экономическая культура предпринимательства древлей веры, вероятные причины сравнительного успеха старообрядцев России в промышленности XIX столетия [Керов, 2004; Расков, 2012], но системный анализ внешних условий и внутренних ограничений конкретного промысла, составившего техническую, материальную культуру выговцев на заре промышленной истории России (перед индустриальным переворотом), не проводился. Речь пойдет о сложнейшем в тех обстоятельствах ремесле — судостроении и о том, какие условия ему способствовали.
Голоса из истории: о социальных условиях промысла выговлян
Крупнейший центр беспоповского староверия на реке Верхний Выг с конца XVII и до середины XIX веков представлял собой настолько значительное сообщество, что туда заглядывали и «соловецкие богомольцы», вполне нововерные, — зачастую не без последствий [Майнов, 1877: 211-212]. Однако Выгорецкий монастырь в Данилове мог бы соперничать с Соловецким предтечей (даже тогда, когда последний был в зените своей славы) и в иных отношениях. Так же, как и крупнейшая монастырская корпорация на севере России, поморская ассоциация староверческих общин в окрестностях Выгореции заправляла хозяйственной деятельностью региона, объединяя с помощью собственных морских и речных судов земли Поморья, Заонежья с Петербургом. Гипотетически, ключевую роль в этом процессе сыграли соединение промысловых усилий рыболовно-зверобойных артелей и посредничество в обмене добычи на хлеб из южных регионов: оборот XVШ века, данные о котором не сохранились. Известно, что только к собственной выговской пристани на Онего, у мыса Пигматка, в последующем столетии ежегодно привозилось до 10 тысяч кулей хлеба. Но ведь выговцы снабжали и молодой Петербург, где цены, согласно Д. Е. Раскову, раза в два были выше таковых в Поволжье [Расков, 2012: 147-162].
В новой столице имелось подворье, с которым выговляне осуществляли транспортное сообщение через Онежско-Ладожский бассейн посредством собственного речного флота. Комплиментарные оценки староверческих
достижений, на которые не скупились наблюдатели, в особенности симпатизировавшие народничеству, не обесценивают фактов множества связей с общинами-контрагентами по всей России, до Поволжья и Зауралья [Юхименко, 2002: 264, 271-273; Маркелов, 2008: 413-416]. В. Н. Майнов, один из путешественников-бытописателей второй половины XIX века, услышал в уцелевших скитах Выгореции и донес «свидетельство», что даниловцы зачастую бывали на Шпицбергене для промыслов, один раз добрались даже до Америки, а шесть принадлежавших выговцам кораблей морского флота «ходили по Белому морю и доставляли в Сороку добытки промышленников» [Майнов, 1877: 211-212]. Легенда о плавании в Северную Америку не так необычна для этих мест, как сведения о том, что даниловские староверы держали вдобавок отдельный торгово-промысловый флот в устье Выга. Кроме того, в Архангельске монастырь имел соловарню и салотопню, — точно так же, как и Соловецкая обитель, краткие периоды возрождения флота которой были связаны со второй половиной ХУШ — началом XIX столетия [Там же].
«Они для промыслу морских зверей и оленей всякий год на острова Севернаго окияна к Килдюин, Груенланд и к Новой Земли с довольным числом работников отправляют свои большие ладьи», — выведывали путешественники, с им лишь известными целями [Челищев, 1886: 22-23]. Письменные источники с XVШ века сообщали о наличии устойчивого промысла даниловских артелей в водах Северного Ледовитого океана; но из этого вовсе не следует вывод об общем благополучии существования промысловиков. «Посланнии из общества люди на Новую землю в 7257 (1749) году на двух судах на морския промыслы, вси до единаго оцынжаша смертною косою пожати быша и ни един из тех возвратися. И на Груманте в то же время отпущенное судно сломало. Промышленники же брацкия принуждены и вторую зиму с нуждею нуждне терпеть. И того судна тринатцеть человек умроша. Оставльших же точию шесть человек живых». Очевидно, в середине XVIII столетия на Шпицберген (поморский Грумант, вероятно, тождественен Грунланд) отправлялись суда с двумя десятками выговцев на борту. «Еще на Груманте 7258 (1750)-го году целое судно людей смертию пожерто бысть. И 59-го году такожде на оном Груманте на отпущенном судне вси промышленники смертным сном усноша», — вместе с тем, учтем, что в бытовом отношении староверческая летопись фиксировала лишь трагические подробности [Гурьянова, 1989: 234].
Упомянутые критические казусы не останавливали поморцев; что же толкало выговских братий на столь рискованный промысел? Согласно свидетельству, направленному в государственную Уложенную комиссию, и во второй половине XVIII века, выживая в условиях голода, они были «принуждены безвремянно отходить в другие города и уезды и промышлять и кормиться там; а иные на морские рыбные и звериные промыслы, и из того нужное свое пропитание имеют и двойные подати платили» [Наказ..., 1903: 150]. Природа северного региона, куда хлеб требовалось завозить с юга в обмен на продукты морских промыслов, помогала крестьянству, зависимому от агрикультуры, обосновать свое право на мобильность в крепостническом государстве. «Собственноручные сказки пустынножителей», по справке российского Правительствующего синода от 12 ноября 1737 года, рисуют судьбы
наемных рабочих-староверов из Выгореции совсем иначе, нежели жизнь монахов, лояльных государственной церкви монастырей: «иныя же и ходят за нуждами при добытии в прокормление, работают на судах и протчих у торговых людей промышляюще пищу себе приобретают, понеже места жилищ их нуждная и не хлебородная» [Есипов, 1861: 324].
Жанр подобных «челобитных» обращений, со свойственной ему концентрацией жалоб, не должен заглушить в голосах современников принципиальный тезис: именно дефицит ресурсов в данной экологической нише, неразрешимый без усложнения технического уровня, подталкивал к активности в большем масштабе. Хлебные поставки на Европейский Север из других регионов в этих обстоятельствах становились средством коммерческого роста для локальных объединений, обладающих инфраструктурой. Монополизация данной сферы была чрезвычайно нежелательна для массы обитателей севера России, приводя при ограниченной емкости экологической ниши к оттоку населения на отхожие промыслы в города или далее на окраины. Централизованное снабжение Санкт-Петербурга — столицы империи и северных губерний, которое было под силу «земским» корпорациям вроде Выговской староверческой поморской пустыни, вместе с тем не могло потерять значение от открытия свободной торговли. Вероятно, именно этим примером обосновывалось установление «вольного торга» на севере в программном антимонопольном императорском указе Петра III от 28 марта 1762 года: «Открылось, что хлеб сюда из таких мест, как-то из Олонца и далее, возить начали, о которых до того времени и думано не было, чтоб тамо для собственного пропитания жителей довольно хлеба родилось» [Полное собрание., 1830: XV, 959-960].
Очевидно, с выговской поморской общиной имели дело обитатели со всей сельской округи и, шире, северных областей страны. В документах судебного делопроизводства того времени немало указаний, что на сезонные работы многие из обывателей отправлялись в «особноскитьские пребывания» или в даниловскую «коммуну» так называемого Суземка (округи, закрепленной за Даниловым монастырем) «подряжаться в работники» к известным поморским учителям. Староверческие наставники могли послать их в путь с заданием, в том числе и в другие регионы, Москву или Петербург. Вахтовым образом отправлялись «трудники» на промыслы, в полярные моря, на «Грумант, Вайгач, Канин». Характерно, что в ряде случаев они предоставляли в общее пользование и свое оснащение для соответствующих занятий [Есипов, 1861: 417-418, 421-422, 436437, 439-440, 443-445, 452, 457-459, 470, 478-481, 490-492, 494-495]. Ввиду открытых репрессий по религиозному принципу официальное членство в выговской территориальной самоуправляющейся общине поначалу было невозможным для «незаписных раскольников», особенно для беглых крепостных крестьян.
Что же до признания братии монашеством со стороны правительства, то оно отсутствовало на всем протяжении полуторавековой истории Выго-Лексинских общежительств.
Нельзя забывать о том, что для активации экологического фактора потребовались церковно-государственные гонения, спровоцированные расколом; масса людей была вынуждена бежать в мало пригодные для жизни районы. Страх
и невозможность покинуть их, а впоследствии и повышенное податное обложение стали основными условиями колонизации, — а вовсе не поиски природного изобилия. Отечественные и зарубежные исследователи обратили внимание на факт пребывания даже на Шпицбергене, по крайней мере, с середины XVIII века, староверов вместе с семьями, что было вызвано религиозными притеснениями в России и, в свою очередь, способствовало укреплению Выговского старообрядческого общежительства как ведущего промыслового хозяйства Поморья [Брызгалов, 2014: 57]. Необходимо особо заметить, что административная структура выговских суземков — «задних дворов» Заонежских волостей Олонецкого воеводства (позднее — губернии) не сразу обрела легальный статус. «Выгорецкие расколники возимели себе везде свободу» по указу 1705 года, на контрасте с окружающим населением Заонежских погостов, прикрепленным с 1703-го к Олонецким заводам. До того, однако, они жили вообще «нигде никому не ведомы и не имея никакой над собою управляющей власти», как свидетельствовал позднее выговский стряпчий и будущий большак даниловцев [Юхименко, 1994].
Уже отмечалось, что такая юридическая метаморфоза, произошедшая в ходе Великой Северной войны и строительства Осударевой дороги по соседству с пустынью, не могла осуществиться вне ведения и санкции самого царя, Петра I. Но к 1737-му году, когда стряпчий Мануил Петрович держал ответ перед Сенатом, над всеми обитателями Выгореции (формально причисленными к государственным крестьянам, вне зависимости, жили они в староверческих скитах или семьями в селах) нависла опасность утратить временный территориальный иммунитет. Об этом оставили немало сведений сами выговские писатели-большаки: и возглавивший общину по окончании «выгонки» в 1744-м Мануил Петрович, и его предшественник с 1740 года Иван Филиппович [Гурьянова, 1989: 224-226, 244; Юхименко, 2002: 291-293]. Именно у поморцев вполне проявился уникальный для старообрядческих «гарей» образ корабля-общины [Романова 2012: 142], что наглядно маркировало и развитую промысловую навигационную культуру, и стремление уйти от гонений из-под власти государства, переместив все сообщество в глухие и отдаленные земли [Понырко, 1987: 302-303]. Конкретной причиной отказа от «бегов» в выговском случае была не некая «духовная оседлость», а государственные указы от 8 и 18 февраля 1716 года и 9 октября 1718 года, узаконившие «раскольщиков» под двойной податью, и особенно указ от 11 февраля 1724 года, запретивший «раскольникам Повенецкого округа выезжать в другие места» [Русское старообрядчество., 2012: 193-194, 202].
В «Истории старообрядческой Выговской пустыни» настоятеля — современника событий (труде, наиболее известном из всех исторических работ поморцев) содержится отдельная «Повесть о злоключении на Выговскую пустыню, по злодейству диаволю, через злаго безчинника Ивана Круглого, и како спасеся пустыня милостию Божиею по раскаянию того же Круглаго». Иван Филиппович ставил «разорение» в один ряд с «подобными же гонениями на церковь», которые претерпели в 1710-е, 1730-е годы крупнейшие общины староверов-беспоповцев, а также поповцев, расположенных и в отдаленном Поволжье, и, подобно выговцам, на шведском и польском пограничье рядом с Прибалтикой или Белоруссией: Невельская и Ряпина мыза федосеевцев, Ветковские монастыри. И если федосеевцы осудили выговлян в 1700-е как раз
за сотрудничество с государством, то Ветка, как и Выг, испытывали до 1730-х годов гонения только со стороны государственной церкви. Несмотря на то, что в ретроспективе ни ветковская, ни выговская «выгонки» не привели к запустению обителей, сенатско-синодальная экспедиция на Выг оценивалась как «последнее разорение», по меньшей мере, частью выговлян [Филиппов, 1862: 367-430].
Следственная комиссия 1737-1744 годов по «делу Круглого» знаменовала возврат и религиозных, и политических репрессий: чиновники впервые ступили на земли «Выгорецкого Суземка» с обвинениями о «совращении в раскол» и «немолении за царя» (последнее квалифицировалось ими как «злодейственное», уголовное преступление перед государством). В ожидании этого (как когда-то с «городскими конспираторами»1, беспоповцами-федосеевцами) произошел раскол староверов-поморцев на «сельских подпольщиков», беспоповцев-филипповцев и настоявших на компромиссе беспоповцев-даниловцев. Донос бывшего выговского жителя Ивана Круглого был подан еще 2 марта 1737 года, и выговцы узнали о нем загодя. Лишь осенью 1738 года Синод назначил комиссию во главе с сенатским асессором О. Т. Квашниным-Самариным, и только 27 марта 1739-го команда солдат нагрянула в Данилов. На соборе, состоявшемся 14 октября 1737 года, радикальный лидер отец Филипп вообще не упоминал молитву за царя, — очевидно, наставники-учителя из Данилова сами не проявляли формальной лояльности до отправки экспедиции. Истинной причиной нового раскола, по версии даниловцев, стало желание «настоятельства» над всей поморской церковью со стороны самого старца Филиппа, который в то же время назвал действующего выговского большака Семена Денисовича [римским] «папою» [Юхименко, 2002: 449-450].
Как бы то ни было, именно филипповцы перехватили у выговлян-даниловцев духовный авторитет (административным ресурсом лесные отшельники никогда не располагали) во множестве скрытных скитов, разбросанных по всему Поморью и, шире, Российской империи с ближним зарубежьем. Ряд «гарей», с десятками жертв, достаточно быстро вынудил экспедиторов, занявших Данилов, отказаться от продвижения вглубь Суземка. Глава комиссии чиновников со стороны Правительствующего Сената распорядился «подводы готовить к выезду из Суземка в Шунгу». В Заонежье, однако, были вывезены и задержаны до сентября 1739 года «под караулом», для допросов и очных ставок, и заложники во главе с самим настоятелем. Тем не менее 18 января 1740 года сенатский уполномоченный завершил расследование, отбыв в Санкт-Петербург, и лишь синодальные представители продолжали дознание, находясь за пределами Суземка, вплоть до конца 1744 года. Возглавивший комиссию со стороны Святейшего Синода архимандрит
1 Для простоты понимания основные толки беспоповского староверия, конкурировавшие с согласием «даниловских» беспоповцев—«федосеевцев» и «филипповцев», со значительными допущениями можно соотнести с городским и сельским андерграундом соответственно. Тем более, что именно они в первую очередь являлись основой организованной контркультуры в вестернизированной России (хотя у тех и у других общины имелись и в столице, и в провинции). Впрочем, это вовсе не повод обманываться насчет сложности феномена, хотя бы потому, что все три группы связаны с судьбой такого значительного поселения, как Данилов на Выгу.
Авраамий, продолжая сложные переговоры, представлял в качестве бывшего игумена крупнейший в Заонежье, расположенный по соседству Палеостровский монастырь, претендующий на крестьян и земли Выгореции [Филиппов, 1862: 367, 370-371, 399, 405, 420-421, 430].
Краткий анализ социокультурных, религиозных и административных реалий ставит вопрос о политическом факторе: очевидно, даниловское сообщество («кто како об нем помыслит, общежительство сие») не было бесконфликтным. Кроме того, стороннее давление устойчиво имело не меньшее значение для развития общины, чем внутренние особенности, «черный ящик» культуры или местные природные условия. В последующее двадцатилетие обитатели Выговского Суземка (как беглые, так и рожденные тайно или явно непосредственно на Выгу) в ходе проведенной самим даниловским руководством переписи 1745 года [Соколовская, 1999: 272-274, 278] и дальнейших розысков «оставлены были крепостными», согласно поморским источникам [Гурьянова, 1989: 225-227]. Вместе с тем, формально они числились в сословии государственных крестьян, хотя на суземки Заонежья претендовали, помимо местных обителей, крупные новгородские монастыри: Хутынский и Юрьев [Сведения о раскольников., 1862: 13]. Еще 11 октября 1725 года вышел указ «О взыскании с раскольников оброка в пользу монастыря, на землях коего они поселились» [Русское старообрядчество., 2012: 193-194, 202]. Причиной концентрации беспримерного для Верхнего Выга количества переселенцев первой волны были религиозные гонения в стране, но, как подчеркивало выговское историописание, вторая волна уже в значительной мере была привлечена привилегиями, полученными Выгорецией от государства [Гурьянова, 1996: 236].
Отсюда следует особая острота продовольственного вопроса: у крупной общины в условиях севера не было возможности для последовательной автаркии (подтверждение чему — выговская предыстория: целая серия неудачных попыток основания «пустыней» местными охотниками и монахами-странниками) [Яковлев, 1888: 31; Юхименко, 2008: 192]. Культурная автономия особенно нуждалась в скорейшем освоении потоком мигрантов всевозможных промыслов, ни один из которых не мог вполне обеспечить устойчивый уровень жизни. Острая нужда в разделении труда и трансформации хозяйства — гипотеза, которая, на взгляд автора, объясняет создание сложных производственных комплексов на базе простых ремесел. Примером такой мануфактуры (элементы которой многофункциональны) и явилось строительство судов, как морских, так и для крупных водоемов. Принципиальное отличие подобного, даже очень крупного староверческого монастыря от обычных обителей состояло в том, что де-юре он был лишен феодального «буфера» из зависимого крестьянства, амортизирующего природные риски, де-факто Данилов, по крайней мере к концу 1730-х, уже не мог принуждать к повиновению окрестное население в условиях противостояния казенной церкви и командам «взыщиков».
Власть и собственность: структура отношений в выговских суземках
При решении проблемы демаркации фактических форм собственности необходимо учитывать различия между селами, скитами и общежительствами в пределах Выгореции, а также диахронические отличия между Суземком
1720-1730-х и 1750-1760-х годов. Граница исторических подобий совместной общей и совместной долевой собственности, возникшей позже, сдвигалась по мере усиления корпоративности или ассоциативности соответственно. В 1737 году выговский стряпчий показывал на допросе о принципиально корпоративном статусе хозяйства, расцветшего на Выгу. «Построено тамо на Выгу реке по подобию монастырскому два жилища, одно мужеское, другое женское, которые называются пустынями. А больше они сами именуют те места Выгорецкое общежительство, потому что у них во обоих жилищах хлеб и скот, и платье, и протчее все содержится под единою властью, якобы казенное монастырьское общее» [Юхименко, 1994; 2002: 59]. Нужно упомянуть, что, даже не называя прямо сообщество монастырем, выговские учителя репрезентовали его именно как киновию с полностью обобществленным бытом, что в условиях диалога с государством, имевшим свои взгляды на предмет, также манифестировало противопоставление и самостоятельность.
Совместное движимое и недвижимое имущество выгорецкого «Божьего дома» ревностно оберегалось, что красной нитью связует тексты «Выгорецкого Чиновника» — даниловского монастырского устава XVIII столетия [Маркелов, 2008]. Известная «Челобитная крестьянина Толвуйского погоста Мартемьяна Никифорова сына Ивантеева на выговских старообрядцев» от 12 марта 1699 года засвидетельствовала, что общая собственность в староверческом монастыре существовала уже в конце XVII века. В обстоятельствах государственного преследования, запрета на какую-либо деятельность движимая и недвижимая собственность даниловцев, будь то корабли на Белом море или промысловый двор в Кольском остроге на берегу Баренцева моря, формально принадлежала частным лицам, но быт представлялся полностью обобществленным. «И ездят со всякими торгами к городу Архангелскому, и в Весь Ехонскую, и к Москве, и в ыные городы, а называютца чюжими имянами и становятца в городех и в волостех у своих знакомцов, и живут на промыслу на море и в Колском острошку на зимовье и всякие звери добывают», — сообщал доносчик [Юхименко, 1994: 197-200]. Такие практики вполне можно определить как «народный» промысел, по крайней мере изначально, когда создавалась флотилия для хлебной торговли и добычи зверя.
На Выгу возник целый культ труда «простых людей» на братство. Одним из его героев был Стефан Васильевич Смолников, выходец из Сумского посада, о котором сообщалось: «в братских трудах труждашеся на рыбных ловлях в ловцах, сперва на Водлозере и в верховских езерах рыбу ловляше, в нужные зяблые годы тем кормяшеся, и после на Онеге в Воров губы и Волозера, а последи у Шунозера и на Выгозере много лет ловляше. Неводы и сети строяше, к ловле уготовляше». Не всегда в источнике находится информация о том, кто именно занимался строительством лодок, но, учитывая обширность промыслового ареала, можно предполагать, что либо это были легкие суда, либо они создавались и приобретались на местах рядом с рыбными ловлями (что предполагало наличие дворов для постоя). Суда в Выгореции, как установила Т. А. Мошина, строились мастерами разных профессий: столярами, кузнецами, конопатчиками и смолокурами. Очевидно, они же возводили деревянную архитектуру обителей, наполняли интерьеры. Отмечены плотники из Заонежья (Кижи, Космозеро,
Шуньга), Поморского (Сумпосад, Лапино) и Карельского Беломорья («лопляне», то есть северные карелы) [Мошина, 1997].
Экстенсивность и экспансивность стиля хозяйствования определялись самой экологией, провоцировались обстоятельствами бытовой жизни выговлян так же, как и всех прочих местных обитателей. «Вельми о сём печашеся со всяким тщанием и усердием, великую ревность показоваше, чем бы можно бедному братству помогать и прокормити, овое с первых годов от ловитвы и на ярманки, и на Петровския заводы рыбу сиги отвозиша и продаваше и на те денги хлеб покупаше. А овое и на хлеб меняше и кормяшеся. Тогда бысть еще всякая скудость в братстве, много годов хлеб соломенной ядаху и благодаряше Бога: тогда с первых годов рыбы везде много добывали, а братство было менши. А оной брат Стефан великой охотник на рыбную ловлю и мастер неводов и сетей ладить, до самой старости все в рыбной ловитвы множество лет без премены» [Филиппов, 1862: 316-317]. Упомянуты и другие промысловики разных локальных и этнических групп: карел Тимофей, заонежанин из Кижей — Лука Федорович, ходивший для промыслов на Мезень, Печору, Канин Нос и другие места [Мошина, 1997].
Вошел в выговскую историю и другой рыбак и охотник, торговец и промысловик Иван Емельянович Старцов: «все в посылках сперва хождаше от монастыря на море Мурманское для рыбной ловли и на Канин нос для промысла рыбнаго и звериного, а то и на Ладожском, ради же промысла рыбного, на Валамском острове промышляше, и на судах ездяше под взвозом в Санкт Питербурх, а ово живяше в Сумы для отпусков на море судов и братии на промыслы на Грумант и на Новую Землю и на Канин нос, а иногда покупая нерпы на братство у морских промышленников. Всегда за послушание в братских домовых трудах и в посылках до самой старости труждашеся, еще и последняго года ездил к морю для покупки нерпей» [Филиппов, 1862: 319-321]. В целом же периодические экспедиции за тюленями, моржами, белугами, нерпами снаряжались выгорецкими староверами, поморцами-даниловцами и на Печору, Маточкин Шар, Вайгач и достигали традиционным путем (для «кочей» — традиционных морских судов Беломорья) Обской губы [Мошина, 1997].
Иван Старцов был уроженцем деревни Хашезеро Шунгского села, скорее всего, именно он держал постоялые дворы выговцев и в Сумском посаде, и в Хашезере. В свою очередь, крестьяне Шунгского погоста расселялись на противоположном берегу Онежского озера, в выговских Суземках, вокруг даниловской пристани Пигматка (селение филипповцев из так называемых «новоженов»). Можно было бы предположить, что шунжане как-то особо вовлечены были в судоходство выговских предпринимателей, но то же самое можно сказать и о жителях близлежащих Толвуйского, Челмужского, Выгозерского и даже Шальского погостов, окраины которых плавно переходили в Выгорецкие суземки [Есипов, 1861: 441-442, 488-490]. Только на Онежском озере выговские пристани «с келиями для приезда братских посыльщиков» находились в Шуньге, Толвуе, Хашезере, Вытегре (казенная Вянгинская
пристань, где, между прочим, и выговцы «староманерные» суда «орлили»1, пристань Кирилловская в тех же местах) [Мошина, 1997]. Таким образом, сложности российской и советской историографии с определением типа даниловской собственности и, соответственно, экономических отношений, возникали не на пустом месте.
По Онежскому озеру на Шунгскую ярмарку и в Петровскую слободу, а далее в Петербург везли местный лен, привозной хлеб, треску, моржину, сало с промыслов, литые изделия, рукописные книги и рисованные лубки собственного производства. Материалы следственного дела самого опасного «изветчика» на выговцев Ивана Ивановича Круглого (старосты, не сразу утвердившегося в своем староверии) содержат немало упоминаний о торговых связях сочувствующих делу «старой веры» выходцев из разных регионов и слоев российского общества [Есипов, 1861: 418, 421-422, 424, 427-429, 443-444, 448449, 452, 477-478, 485]. Примечательно, что Иван Круглый примкнул к поморцам, по их версии (для следственных органов), исходя в первую очередь из личной заинтересованности в торговле. Когда же она явно разошлась с общинными принципами, он отселился в Шальский погост на юго-восточном берегу Онежского озера, продолжая «торговати особь с иными и с кем торговаше и крамоляшеся со всеми и всех досаждаше» [Филиппов, 1862: 376-377]. Очевидно, даниловцы осуществляли на таких персонажей доступное им до времени неформальное давление.
В обстоятельствах гонений и явные члены староверческой общины — скитские «послушники», выступавшие агентами, и тем более сотрудничавшие со староверами наемники, в том числе из «низов», оказывались скорее партнерами, чем работниками братства. По свидетельству Круглого, основатели скитов Выгорецкого Суземка — Кокины и Белоутовы — строили на Онежском озере у Повенца корабли для речного и каботажного плавания в интересах торговли. На этих судах ходил в Питер и Иван Старцов, содержавший корабли на Белом море. Другой поселянин из Выгозерского погоста, Максим Алексеевич, держал «морской шкут» (вероятно, «Преподобный Саватий», построенный в 1724 году крестьянином Толвуйского погоста Иваном Елизаровым) [Брызгалов, 2014: 50] и пристань «раскольникам, кои ездят на Океан-море по посылке из онаго общежительства» [Есипов, 1861: 434-436; Филиппов, 1862: 319-321]. Локаций несколько: на Поморском берегу в Сорокском селе или в Сумском посаде. Даже в Архангельске у выговцев к XIX веку имелось свое подворье, салотопня и солеварня [Мошина, 1997].
Надо заметить, следственные дела 1730-х годов, содержавшие показания обвиняемых и свидетелей, доносчиков и сутяжников, нередко указывали на частный характер владений собственно Данилова монастыря, будто бы принадлежавших семье основателей этого скита. Торговый агент выговцев при рыбных ловлях и на Вянгинской пристани под Вытегрой назвал «Семена Денисова прикащиком», то есть доверенным лицом настоятеля, а не уполномоченным всей коммуны. С одной стороны, риторический аспект такой интерпретации обывателями являет конфликты внутри хозяйственных отношений, но сама
1 «Орление» — таможенное освидетельствование частного судна в России, с постановкой на него клейма в виде геральдического орла, возможно, применялось уже в допетровское время.
по себе она не выступает аргументом против свидетельств о наличии обобществленной собственности. С другой стороны, перед лицом чиновников официальных инстанций продолжалась и старинная, нелегальная практика записи товаров на партнеров из среды посадских купцов, практиковавшаяся с XVII столетия в отношении иностранных заводчиков, как это установил Г. В. Есипов [1861: 414, 418, 426, 428, 442-443, 446-448, 452-453, 459, 470, 478, 491, 494-495].
Деньги петербургского купца Алексея Семеновича Копнина-Кутейкина, отстроившего вместе с братом часовню Тагозерского скита и ведущего выговскую торговлю в столице от своего лица, равно как и капиталы окончательно переселившегося на Выг купца Перфилия Морозова, «имелись в торгу» у выговского приказчика Никиты Филимоновича [Там же: 378-379, 417-418, 434-436, 471-472, 480, 490-491]. Из заверенного подписями девяти петербургских купцов-поручителей допроса Алексея Семеновича Копнина-Кутейкина от 25 июля 1738 года узнаем, что с «выгозерскаго общежительства с раскольники в купецком промыслу он, Алексей, «компанию имел». Партнеры доставляли из городов Поволжья «в Санкт Питербурх в барках и галиотах всякой хлеб», причем «тот хлеб того выгозерскаго общежительства от всех раскольников, и тот де привозной хлеб покупан в низовых городах на общия денги», обеспечивая продовольствием новую столицу. Выходец из крестьянской семьи средней полосы России — замечательный пример и территориальной, и социальной мобильности и перспектив, открытых перед одаренной личностью в староверческом сообществе.
Важно, что Копнин-Кутейкин выступал не только агентом, но и инвестором, равноправным партнером староверческой корпорации, торгуя «ис половины», что подтверждает тот же документ: «Алексеевых денег в той покупке имелось половина, а другая половина имелась оных раскольников». И это на фоне того, что крестьянин из Олонца, за десять лет пробившийся в купечество, уже на следующий год по переезде в Петербург был в замечен в отношениях с выговскими староверами. В условиях, когда правительственное или церковное следствие могло внезапно обнаружить в лояльном подданном «еретика»-старовера и сама свобода предпринимательской деятельности отсутствовала как таковая, экономическое сотрудничество купца с общиной формально продолжилось с 1727 по 1732 годы [Есипов, 1861: 502, 506, 512]. Впрочем, оно имело место и в последующий период. В рамках гипотезы обратим внимание также на тот факт, что ни один из крупнейших центров староверия, расположенный южнее границы тайги, будь то особножитные скиты или лавры в пределах Польши на Ветке, или общежитийные скиты-киновии в Поволжье на реке Керженец, не оставил даже нормативных свидетельств о наличии бухгалтерии.
Никакой иной старообрядческий центр XVIII века, кроме Данилова, не оставил нормативных документов, предполагающих наличие строго поставленного учета операций и отчетности перед коллективом владельцев, вне зависимости от предполагаемой формы собственности: частной, общинной или долевой. Именно об ответственности агентов перед общиной и торговыми партнерами говорят три документа собственной торговой «канторы» выговлян, и особенно послание настоятеля Мануила Петровича, созданное уже по прошествии расследования государственной экспедиции Квашнина-Самарина, после 1744 года [Маркелов, 2008: 35-36, 202-203, 394-396, 477-485]. Так как некоторые
из упомянутых выше лиц, включая выборного выговского игумена-«большака» (и главу поморской церкви одновременно), вскоре образовали торгово-промысловую компанию, контроль даниловского центра за рациональностью агентов и прозрачностью сделок поддерживался и во второй половине XVIII столетия. Это свидетельство рождения знаменитой староверческой деловой культуры, заимствованной городскими общинами.
Выявленные Д. Е. Расковым общие институты староверческого предпринимательства (кредитно-сбытовые сети национального масштаба, фонды капитала в коллективном распоряжении городских общин) показывают, насколько с самого начала староверческая промысловая колонизация была связана со столичным купечеством [Расков, 2012: 147-162]. В то же время, по крайней мере, до последней трети XVIII века это было прагматически взаимовыгодное сотрудничество: уже демонстрировалось, что новые кадры купеческих гильдий могли коваться на селе. Более того, как морское, так и речное судовождение и судостроение выгорецких староверов-поморцев исходно представляло сельские региональные традиции, не связанные с имперскими промысловыми монополиями. Действительно, «Данилов монастырь» по масштабу, общенациональной широте своего торгового охвата, посредничая между севером и югом, превзошел любую официально-православную монастырскую корпорацию в тогдашней России, и эти характеристики его деятельности сравнимы лишь с казенной отчетностью Соловков или Троице-Сергиевой лавры. Размах хозяйственного посредничества требовал обзаведения собственным торговым флотом, наиболее же выгодным становился собственный судостроительный промысел.
От лодок до ладей: развитие выговского судостроения и судоходства
Настал черед взглянуть, как функционально объединялись разные аспекты даниловского хозяйства в судостроительном комплексе, во что эволюционировала далее эта социотехническая система. Уже известно немало о технологических особенностях в устройстве судов выговских старообрядцев. В частности, по сведениям Т. А. Мошиной, их борта сшивались не корнями сосны, не можжевеловой или иной какой хвойной, а березовой вицей. Несмотря на бесспорно народную традицию с местной спецификой, выговские суда казались надежнее: необычным для региона, в связи с высокой стоимостью металла, было значительное использование железа в корпусе судов. Каюты внутри не просмаливались, а обмазывались так называемым «деревянным», то есть лампадным маслом, получаемым из конопляного семени. Вероятно, такое его применение в судостроении сложилось в силу специфики поступавших в староверческие «монастыри» пожертвований. Речь идет о периоде с середины XVIII столетия, когда Данилов уже обладал солидной торговой флотилией [Мошина, 1997]. Уже тогда в ее состав входили крупнейшие «новоманерные» галиоты, морские «староманерные» лодьи, каботажные и речные промысловые карбасы.
На основе нескольких литературных и делопроизводственных источников Т. А. Мошина сделала вывод о коммерческом характере судостроения выговских староверов-даниловцев и связала это с тем, что отдельная «келия» для плотников, изготовителей судов, ставилась в «углу речном, близ медной» внутри самого «общежительства», уже в первых десятилетиях XVIII века [Там же]. Нельзя
не заметить, что нужда в транспортной инфраструктуре с самого начала ощущалась обитателями суземков, поэтому для речного судостроения выговцев коммерческий смысл всегда оставался вторичным. «Монастырь» централизованно создавал в регионе транспортную сеть, которой пользовались и местные крестьяне. П. И. Челищев, который в конце XVIII столетия путешествовал внутри «Суземка», вверх по Выгу через Сергиев «скит» в Лексинское «общежительство», засвидетельствовал, что плыл «в данной из Данилова монастыря лодке, а по тамошнему названию «карбусе»» (видимо, тоже даниловской постройки), «с их же четырьмя гребцами и пятым лоцманом» [Челищев, 1886: 22, 25].
Вода оставалась главным средством коммуникации и позднее еще и потому, что, в отличие от сухопутных дорог, вела к морю, а не в ближайшие административные центры власти, периодически враждебной выговским отшельникам. В XIX веке между будущим селом Даниловым и Сергиевской слободой уже появляется, по сообщению И. И. Шевелкина, «бичевник», «с тяговою лошадью и гребцами» [Шевелкин, 1866: 6]. Со слов В. Н. Майнова, по казенной надобности перевозка грузов и пассажиров местными крестьянами осуществлялась бесплатно, в иных случаях — за плату [Майнов, 1877: 217]. После разрушения монастырей о том же писал П. Н. Рыбников: «десять верст надо плыть по реке Выгу в лодке, которую тянет лошадь по бичевнику; в одном месте, по милости порогов, нужно выходить на берег и идти с полверсты пешком» [Рыбников, 1867: 35]. Поддержание транспортных путей оставалось для местных обитателей источником дохода даже после окончательной государственной «выгонки» выгоречан из «обителей» в середине XIX столетия.
В одном из крупнейших «особножитных скитов» Выгореции, в Шелтопороге, расположенном ниже «Данилова скита» по течению реки в направлении Выгозера, находилась «мирская изба, в которой собираются того скита жители для раскладки подушных денег, а при часовне 4 избы с сеньми, с дворами, с чуланами и сараями», то есть комплекс, идентифицируемый по «ревизской сказке» как подворье «Данилова монастыря» [Соколовская, 1999: 272]. Структура этого скитского поселения на Выгу не дает оснований предполагать прямую его подчиненность центральному даниловскому общежительству. Помимо «общежительного», «общежелтопорожского скита», в селении находились «моленная келья» с перегородкой «на двое» учителя Ильи Ефремовича, а также дом, принадлежащий Якову Матвеевичу Кокину, бывавшему в самых разных селах Заонежья, от Шальского до Выгорецкого погоста. Этот человек вместе с Иваном Белоутовым (пионером колонизации Выгоречья вместе с Андреем Денисовичем, «большаком-настоятелем»), обитая в другом селении Суземка, по указанию источника, заведовал судостроением на Онежском берегу на базе арендованного в 1720-е-1730-е годы казенного Повенецкого завода.
Выше отмечалась роль промысловых артелей, в частности, в организации новых поселений, таких как Сергиев скит [Юхименко, 2008: 192]. Подобным коллективам, мотивированным голодом, для промысла и торговли более чем кому-либо требовалось развитие судостроительных ремесел. Исходя из ранее изложенного, в рамках гипотезы можно допустить, что в условиях изоляции изначально сельский промысел велся артельным способом, даже и будучи позднее централизован даниловской «лаврой». Не исключено, что именно
Шелтопорожский скит был населен артелью тех работников, команда которых на повенецкой верфи приступила к постройке «галиотов» и прочих судов для торговли по Онежскому озеру (в первую очередь льном, по утверждению Г. В. Есипова) [1861: 428-430, 459, 467-470, 490-492]. Собственно, в Повенце располагался казенный завод, а ближайший «скит» находился в Лумбушах, у северной оконечности Заонежской губы. Так или иначе, Я. М. Кокин с группой лиц вел собственное дело, переправляя товар между онежскими берегами, вплоть до момента официального следствия в конце 1730-х годов. По имеющимся сведениям, позднее от Пигматки до Шуньги в одну навигацию отправлялось до 15, а до Толвуи — до 20 судов [Мошина, 1997].
Это могло стать важным основанием для начала некаботажного судостроения выговлян, даже без связи с ранней потребностью в операциях по доставке хлеба из Поволжья на Онего, Ладогу и в Петербург. Судоверфь на основе Повенецкого завода не являлась семейной, и не удивительно, что братию в общежитийном ските составляли такие разные люди, как безымянный сын вдовы, проживавшей в том же ските, и Прокофий Иванович, бывший работник сестрорецких заводов [Есипов, 1861: 428-430]. Вероятно, связан с судостроением был и выговский старожил Матвей Степанович из Космозерского села, который «в летнее время курил на Выгу смолу и деготь на братство» [Филиппов, 1862: 296]. Масштаб кооперации прямо связан с концентрацией промысла, но еще важнее были отношения староверов с институтами государства, от которого зависела легализация многих практик. Даже после описанного кризиса рубежа 1730-1740-х годов судостроительный промысел «монастыря» на Выгу не свелся к постройке речных судов и лодок, изображенных вместе с обоими общежительствами на выговских лубках и в рукописях [Мошина, 1997].
Еще со времен ранних поставок хлеба на Выг в 1690-х годах у Даниловского монастыря существовала собственная пристань Пигматка на Онежском озере. Время ее реконструкции пришлось на 1730-е годы, после разрушения старой плотины озерным льдом, когда в целях защиты судов от прибоя и бурь выговцами была создана искусственная гавань. Руководство вкупе с «соборными братиями» постановило укрепить гавань «сваями и иглами с самого толстаго леса и камения полны срубы; и мост на всю плотину намостиша и на мост великия бревна толстыя и камение большие навалиша» [Филиппов, 1862: 244-245]. Кроме того, в распоряжении братии имелись два лесопильных завода, характерные для коммерческого и товарного производства судового промысла. Они, наряду со смолокурнями, по данным П. Н. Рыбникова и В. Н. Майнова, располагались в паре основных обителей — по рекам Выг и Лекса [Рыбников 1867: 43; Майнов, 1877: 211-212]. На панорамных изображениях основных «Выго-Лексинских общежительств», восходящих к началу XIX столетия, можно увидеть лесопильные мельницы [см.: Маркелов, 2008: форзац и нахзац].
С середины XVIII века выговцы возобновили строительство «новоманерных» озерных и морских судов. Предприятие оказалось продолжением частного промысла, однако оно напоминало, если проводить аналогии с современными правовыми понятиями Российской Федерации, не столько «производственный кооператив», сколько «доходное закрытое товарищество», акционерную компанию. В 1753 году Семен Петрович — один из «соборных» даниловских
«старцев» — по договору с Козьмой Ивановичем и его братом Стефаном (также входившим в «совет»), включив в долю «сторонних» людей вроде Алексея Олончанина (вероятно, Алексея Семеновича Копнина-Кутейкина, проверенного партнера из Петербурга) и «иных себе единонравных», с санкции настоятеля «взя под свое смотрение при Пигматской пристани графа Шувалова отправление трески в Санкт-Петербург и надзирание моржины и ворванья сала». К указанному начинанию делец «присовокупил <...> пристани и строение новоманерных судов», а партнеров из выговских «соборных» управленцев, как с возмущением отметил современник, «принял во общество» [Гурьянова, 1989: 238].
Нужно подчеркнуть два обстоятельства. Во-первых, очередная казенная монополия на все без исключения «поморские промыслы», отданная, согласно указу от 6 июля 1748 года, для П. И. Шувалова, вопреки прежним политически окрашенным прожектам создавалась не ради содержания «Грунландских китоловных промыслов», которые признаны исключительно неэффективными и убыточными для казны. Право на их ведение давалось любому: «не сыщется и кто из партикулярных людей к произведению их другие охотники, которые можно при первом случае на несколько лет отдать и без платежа в казну нашу пошлин?». Во-вторых, что важнее, впервые формат монополии в России не ограничивал участие в ассоциировании только дворянами или представителями зарегулированной российской купеческой «торговой сотни». У старост выговских промысловиков появилась юридическая возможность долевого участия (в качестве партнеров) в прибыли компании и сбыте продукции северных промыслов в масштабах всей Российской империи — доселе невозможная [Полное собрание..., 1830: XII, 878].
Вместе с тем в лице господина П. И. Шувалова интересы местного населения приобрели весьма своеобразного защитника. Вскоре он уже жаловался сенаторам, что промысловики-охотники и местные посредники «с промыслов своих сало, ворванье и кожи, уповательно, мимо Конторы его Господина, Генерал-Лейтенанта Сенатора и кавалера, учрежденной у города Архангельскаго, отвозя в разныя места, посторонним продают, из которых покупателей некоторые, уповаемо, потаенно разным Остзейским, другие же и к здешним портам, брав из посторонних таможен выписи, а именно: из Олонецкой, Шуйской, Толвуйской и Повенецкой, явно провозят и продают, а сверх того и из Шлиссельбургской таможни ж даются выписи, по которым могут под видом того сала, кое, якобы, в промысле бывает на Ладожском озере, провозят подлежащее в Контору его Господина Генерал-Лейтенанта и Сенатора». Из списка таможен ясно, почему Выговская обитель, расположенная административно за пределами Беломорья, имела до той поры реальное преимущество в возможностях внутреннего сбыта продукции промыслов [Полное собрание., 1830: XIII, 188-190].
Таким образом, промысловые артели заонежских погостов (к которым формально относились и промышлявшие на Белом, Баренцевом и Карском морях выгорецкие артели), имея таможни в Повенецком, Толвуйском и Шуйском погостах Онежского озера, ведя промысел также на Ладоге через Олонецкую и Шлиссельбургскую таможню, до определенного момента в значительной степени обходили контроль. Поэтому 1 февраля 1750 года, адресовав указ в поморские волости, Сенат решил спорное постановление «о недаче посторонним, кроме посланных от Конторы его прикащиков, на сало и другие
товары, принадлежащие к сальным промыслам, выписей», подтвердить новыми указами. «Что же принадлежит и до сала, кое промышляют на Ладожском озере, то для одной имоверности и пресечении тайнаго из других мест, под видом онаго провоза, и оное промышленникам, привозя в Шлиссельбург, продавать за надлежащую по договору цену определенному от него Господина Генерал-Лейтенанта Сенатора и кавалера прикащику», в порядке, аналогичном установленному в Беломорье, у Архангельска [Полное собрание., 1830: XIII, 188-190].
Акционирование общей собственности монастыря вызвало конфликты, в том числе и с другой стороны. Присвоение в своих целях формальными «собственниками» пожертвований, привозимых в Пигматку на счет всей монастырской общины, спровоцировало затяжной кризис в обители, в течение 1750-1770-х годов [Гурьянова, 1989: 238]. Однако на фоне предшествующих казенных проектов деятельность компаньонов выглядит успешной: монополия П. И. Шувалова на продукцию северных промыслов в течение двадцати лет, до уничтожения откупов, интегрировала ключевые отрасли народного хозяйства севера, распространилась на промыслы Зауралья и Поволжья [Там же: XVI, 3235, 37-38]. Говоря о конструктивном сотрудничестве с государством, мы не можем, впрочем, исключать и то, что выговский опыт судостроения по восточному берегу Онежского озера, на Вянгинской, Пигматской и Повенецкой пристанях был также связан с государственной «корабельной» повинностью. Еще в 1700 году в отписке царю Петру I новгородский митрополит Иов жаловался на разорение и оставление местными крестьянами, при активной поддержке соседствующих выговлян, корабельных «кумпанств великого государя», расположенных в волостях Хутынского, Вяжицкого и Тихвинского монастырей [Юхименко, 2002: 31-33].
Как известно, затея с «кумпанствами» на этом закончилась, однако особые отношения с российским правительством, в той или иной форме, защищали многих выгоречан от возвращения в крепостную зависимость к монастырям. Формальная приписка выгорецких «пустынников» к обслуживанию доменного завода в Повенце после создания олонецких петровских заводов в 1703 году была в этом смысле не так важна, как именной царский указ от 13 августа 1704 года об учреждении первой промысловой монополии — «меньшиковской компании». Уже в сентябре того же года выговцы впервые получили официальный указ за подписью А. Д. Меншикова, губернатора Ингерманландской губернии, в котором содержалось разрешение прислать «писмо за руками» с изложением просьб. В то время «вольным людям» свободный торг добычей морских промыслов был запрещен, а «в Поморские монастыри» велено было «отнюдь с них ничего не имать» [Полное собрание., 1830: IV, 264]. Данилову же была обещана защита от всякого «утеснения» в трех указах А. Д. Меншикова и Петра I от 21 июля 1710, 12 мая 1711 и 5 марта 1714 годов, «когда посылаются от них люди в уезд и на море и в города ради промыслов, для покупки и для торгу», чтобы не терпеть «от всяких чинов, а паче от духовного, обиды и в вере помешательство» [Юхименко, 2002: 43-47; 2008: 485].
Закрытие Повенецкого завода из-за низкого качества продукции означало устранение одного из рациональных обоснований особого статуса Выгореции в Российском государстве. Когда такая опасность впервые возникла в 1723 году (момент создания на Выгу знаменитых «Поморских ответов»), выговские
рудознатцы открыли для Демидовых крупнейшее месторождение руд на Алтае. А вскоре после этого в 1727 году некий крестьянин Выгозерского погоста, Мартемьян Колчин взял предприятие Повенца в долгосрочную аренду. Решением властей он был все-таки закрыт в 1738 году, накануне «разорения» выгорецких скитов экспедиционной комиссией. Вероятно, это и подтолкнуло перенос коммерческого судостроения из Повенца в Пигматку. Здесь надо заметить, что среди петербургских купцов, определенных в староверии, в 1773 году фигурировал Михаил Иванович Колчин, которого ранее, после смерти отца и матери Ирины Васильевой, записал в двойной оклад брат Петр [Каменева, 2013: 87]. Находился ли с ним в родстве заводчик Мартемьян; являлись ли родственники Ивана Колчина «записными» или «потаенными раскольниками», история умалчивает.
Вместе с тем, если староверческая скитская кооперация по постройке новоманерных галиотов и более традиционных лодей для обширных водоемов, продолжавшая в 1727-1738 годах прежнее речное и каботажное судостроение барок и шкутов, не встречала коллективного сопротивления выгоречан, то торгово-промышленной деятельности 1750-1760-х годов неудачи (наподобие крушений на Свирских порогах), поданные как личные провалы Семена Петровича, неоднократно фиксировались в скупых упоминаниях «Лексинского летописца» [Юхименко, 2008: 65-66]. В. В. Брызгаловым обнаружена документация Архангелогородской таможни на следующие суда, принадлежащие Данилову к 1748 году: галиот «Сокол» постройки 1725 года; шкут «Преподобный Саватий» 1725 года; буяр «Лебедь» 1725 года; щербот «Гликерия», построенный в 1729 году; галиот «Морж», построенный в 1735 году. По всей видимости, одна из старейших «новоманерных» шхун в России, «Преподобный Саватий», была построена в 1724 году крестьянином Толвуйского погоста Иваном Елизаровым, на реке Шуйке. Во второй половине XVIII столетия, благодаря протекции П. И. Шувалова, поморы вернули себе право строить старинные суда, и далее в документах фигурируют «лодьи» [Брызгалов, 2014: 50-52].
Хождение по краю: выводы о кризисе самокритичности в системе
Обоснованно ли вести речь о гонениях на староверов как факторе, закрывшем выходы для эволюции иных беспоповских северных общин? Живая связь с морем будущего общежительства, своеобразного «бутылочного горлышка» адаптации, пророчески выразилась в предыстории выговцев. По преданиям, отец Пимин, возглавивший в карельском Березовом Наволоке одну из ранних «гарей» после правительственной осады и взятия Соловецкого монастыря, встречался с Даниилом Викуличем, будущим основателем Данилова общежительства. В ходе прощания, он велел Даниилу пересесть в лодке с весел на корму, «зане ты будешь кормник и правитель добрый христианскому многому народу Выговской пустыни». Община староверов-поморцев, не уникальная в этом отношении, отождествлялась с «кораблем», а ее предводитель — с «кормчим», как и в видениях Игнатия Соловецкого о четырех крупнейших северных «гарях» в истории России: «четыре корабля великие, полны последнего народа христианского, аки по морю, по воздуху пловуще, под руководством самого отца Игнатия, отца Пимена, отца Германа, и отца Иосифа» [Филиппов, 1862: 34, 4546]. Параллели подобным художественным образам существовали в раннем христианстве и в современном староверию протестантизме, в том числе в русском сектантстве, но нетипичны для российского старообрядчества в целом.
Иные члены заправлявшей судовым делом «соборной» верхушки Данилова, вроде подвизавшегося неоднократно на шпицбергенских промыслах Амоса Кондратьевича Корнилова, воспринимались общиной как заступники; другие — нет. Нельзя исключать, что противостояние было вызвано столкновением интересов тех лидеров, кто успешно провел выговский «корабль» (единственный в своем роде!) меж «подводных камней» истории XVIII века, стремясь к его хозяйственной самодостаточности, — и тех, кто был почти крепостнически зависим от городских благодетелей, видевших в Данилове «духовный курорт». Такая интерпретация полемического подтекста, содержащегося в выговских нарративах и хрониках, находит подтверждение в факте того, что общежительства ненадолго пережили прекращение своей промысловой активности, связанной с постепенной ликвидацией государством скитов Выгореции с 1830-х годов [Есипов, 1861: 47; Рыбников, 1867: 44; Мошина, 1997]. Основанный на логике негаций, этот вывод отождествляет границы уникального выговского казуса с исключительностью сложного, комплексного судового промысла даниловцев.
Новые, уточненные данные не столь драматично, как считалось ранее, являют события сезона 1835-1836 года, когда две лодьи: «Святый Федор» и «Зосима и Саватий» одновременно потерпели крах у Шпицбергена (что попало в публикацию Джорджа Ламота). Выговские суда напоследок упоминаются в 1852 году, когда в норвежский Хаммерфест привели уцелевшие после цинги члены экипажа посланный год назад на промысел «Святый Николай». Корабль был возвращен Норвегией российскому консулу; но к хозяину не вернулся. Именно в тот сезон 1851 года там же, на Шпицбергене, произошло знаменитое «смертоубийство» среди артели кемского судна «Григорий Богослов», с которым связывают конец поморских промыслов на «Груманте». За этим скандальным происшествием осталась незамеченной его связь с разгромом Выговской пустыни, чьи артели оставили, помимо изб и крестов, самый явный и однозначно идентифицируемый след на острове Эдж: «сия изба староверска» [Брызгалов, 2014: 52].
Мы наблюдаем здесь связь, обратную влиянию социотехнической системы на рост масштаба и прогресса староверческого сообщества на Выгу. Именно кооперация на основе ценностей и правил «старой веры» [Маркелов, 2008: 219-222, 413-416; Юхименко, 2008: 374-378, 652-653] обеспечивала устойчивость промыслов на суровой периферии европейской Арктики, в непубличном пространстве, где возрастали не только финансовые риски, о которых рассуждал П. О. Богославский. Чиновников не смущало то обстоятельство, что, нанося удары по староверию, они фактически уничтожали эффективную кооперацию в регионе, способную к организации морских экспедиций и трансграничной торговле с соседней Скандинавией. География соответствующей инфраструктуры, представляющая и доступ, и средства для выговских промыслов, возможно, была осмысленно ликвидирована с целью лишить крупнейшее сообщество хозяйственной свободы. Полный разгром ключевых скитов в 18481857 годах, под аккомпанемент Восточной (Крымской) войны, совпал с окончательным упадком активной заморской русской торговли в Поморье.
Таким образом, синергетическая парадигма, способная объяснить определяющее значение личной культуры, норм и институтов маргинальной позицией максимизирующих мобильность исторических акторов, в том числе их положением в физическом пространстве [Буровский, 2013: 85], также,
в соответствии с принципом обратной связи в кибернетике, раскрывает взаимную обусловленность успеха староверия инновативными технологиями. Экзистенциальный кризис церковного Раскола, спровоцированный экстремальным религиозным конфликтом в русском обществе, индуцировал в XVII-XVIII столетиях колонизацию российских окраин, где условия «фронтира» критически ограничивали устойчивость определенных, эволюционно-адаптивных социальных форм. Неоднозначным фактором оставалась враждебность общества к диссидентам, оказавшимся в меньшинстве, что привело к созданию ими самостоятельной контркультуры, ставшей «дрожжами» народной самоорганизации. Только оказавшись полезными для населения в ходе естественной селекции, выговские староверы смогли переломить изоляционистский тренд и развить технологии и инфраструктуру, аккумулирующую силы целого региона [Елизарков, 2019].
Парадоксальным образом значение государственного давления на староверов кажется амбивалентным. Постепенно ослабевающий прессинг вел к прогрессу их социотехнических структур, при нарастающей традиционности в культуре. Однако новый виток террора, судебных преследований и церковных гонений второй трети XIX столетия практически уничтожил крупные северные хозяйственные коммуны, оставив в силе только подпольные общины старой веры в городах. Нужно отметить, что репрессии XIX века в количественном отношении сильно уступают даже XVIII столетию и не известны таким числом «гарей» [Романова, 2012: 254-262], поэтому смену положительного влияния экстремальных условий отрицательным воздействием на хозяйство невозможно объяснить одним увеличением карательных санкций выше некоего оптимального предела. Тезисы автора в том, что свою роль тут сыграло и снижение порога катастрофичности в сознании самих выговцев, и качественное закрытие окружающей среды: прежний доступ к свободным ресурсам был упразднен.
Список источников и литературы
Богославский П. О. О купеческом судостроении в России, речном и прибрежном. СПб.: Тип. Морского Министерства, 1859. 179 с.
Бородкин А. В. Из истории развития старообрядческой экономической модели второй половины XVII — начала XX вв. // Экон. журн. 2009. № 16. С. 116-123.
Брызгалов В. В., Овсянников О. В., Ясински М. Э. Выговское старообрядческое общежительство: морской зверобойный промысел в Арктике в XVIII-XIX вв.: (письменные и археологические источники) // Культура русских в археологических исследованиях = Culture of Russians in Archaeological Researches. Омск; Тюмень; Екатеринбург: Магеллан, 2014. Т. 1. С. 49-63.
Буровский А. М. Контрастность, мозаичность, динамизм среды и эволюция // Эволюция Земли, жизни, общества, разума / отв. ред. Л. Е. Гринин, А. В. Коротаев, А. В. Марков. Волгоград: Учитель, 2013. С. 58-97.
Гурьянова Н. С. Дополнение к «Истории Выговской старообрядческой пустыни» И. Филиппова // Публицистика и исторические сочинения периода феодализма. Новосибирск: Изд-во СО РАН, 1989. С. 221-245.
Гурьянова Н. С. «Описание о нелепых случаях и необычных пустынному житию действах, внесшихся от своевольников» // Русское общество и литература позднего феодализма. Новосибирск: Сибирский хронограф, 1996. С. 225-246.
Елизарков Н. А. Выговские староверы: традиционное судоходство и судостроение Беломорско-Онежского бассейна // Рябининские чтения — 2019: материалы VIII конф. по изучению и актуализации традиционной культуры Русского Севера. Петрозаводск: Изд-во КарНЦ РАН, 2019. С. 51-53.
Есипов Г. В. Раскольничьи дела XVIII столетия: в 2 т. СПб.: Издание Д. Е. Кожанчикова, 1861. Т. I. 654 с.
Каменева Е. А. Петербургские старообрядцы в XVIII — первой половине XIX века. СПб.: Дмитрий Буланин, 2013. 288 с.
Керов В. В. «Се человек и дело его.»: Конфессионально-этические факторы старообрядческого предпринимательства в России. М.: Экон-Информ, 2004. 654 с.
Ковальчук А. В. Об экономической свободе, северных морских промыслах и архелогородском губернаторе Е. А. Головцыне (1760-1770-е гг.) // Образы аграрной истории России IX-XVIII вв. М.: Индрик, 2013. С. 230-255.
МайновВ. В. Поездка в Обонежье и Корелу. СПб.: Тип. В. Демакова, 1877.
318 с.
Максимов С. В. Год на севере: в 2 т. СПб.: Изд. Д. Е. Кожанчикова, 1859. Т. 1: Белое море и его Прибрежья. 638 с.
Максимов С.В. Год на севере. М.: Изд. П. К.Прянишникова, 1890. 698 с.
Маркелов Г. В. Выгорецкий Чиновник: в 2 т. Т. 2: Тексты и исследования. СПб.: Дмитрий Буланин, 2008. 552 с.
Мошина Т. А. Из истории судостроения и промыслов Выговского старообрядческого общежительства // Старообрядчество: история, культура, современность: тезисы. М.: Наука, 1997. С. 151-154.
Наказ Олонецкого уезда от выгорецких раскольников // Сборник русского исторического общества. Т. 115. Материалы Екатерининской законодательной комиссии. Т. 10. СПб., 1903. С. 149-151.
Полное собрание законов Российской империи с 1649 года. СПб.: Тип. 2-го Отд-ния Собств. Е. И. В. Канцелярии. 1830. Т. IV: 1700-1712; Т. XII: 1744-1748; Т. XIII: 1749-1753; Т. XV: 1758 — 28 июня 1762; Т. XVI: 28 июня 1762 — 1765.
Понырко Н. В. Проблема «культурной оседлости» на примере одного эпизода из истории Выговской поморской пустыни // Исследования по древней и новой литературе: сборник, посвященный 80-летию акад. Д. С. Лихачева. Л.: Наука, 1987. С. 297-303.
Посошков И. Т. Книга о скудости и богатстве и другие сочинения / ред. и коммент. д. и. н., проф. Б. Б. Кафенгауза. М.: Изд-во АН СССР, 1951. 409 с.
Расков Д. Е. Экономические институты старообрядчества. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2012. 344 с.
Романова Е. В. Массовые самосожжения старообрядцев в России в XVII-XVIII веках. СПб.: Европейский ун-т в Санкт-Петербурге, 2012. 288 с.
Русское старообрядчество: светское и церковное законодательство XVII-XVIII вв.: монография. СПб.: Алетейя, 2012. 312 с.
Рыбников П. Н. Из путевых заметок по Петрозаводскому и Повенецкому уездам // Памятная книжка Олонецкой губернии на 1867 год. Петрозаводск, 1867. Ч. 3. С. 30-53.
Сведения о раскольниках, извлеченныя из указов в Новгородскую губернскую канцелярию и Олонецкую воеводскую // Чтения в Императорском Обществе Истории и Древностей Российских при Московском Университете. М.: Университетская тип., 1862. Кн. 4. Отд. 5. С. 11-32.
Соколовская М. Л. Крестьянский мир как основа формирования выговского общежительства // Старообрядчество в России (XVII-XX веков): сб. науч. тр. М.; Л.: Наука, 1999. С. 269-279.
Филиппов И. Ф. История Выговской старообрядческой пустыни (с 11 портретами и двумя видами обителей). СПб.: Изд. Д. Е. Кожанчикова, 1862. 480 с.
Челищев П. И. Путешествие по Северу России в 1791 году отставного секунд-майора Петра Челищева. СПб.: Тип. В. А. Балашова, 1886. 315 с.
Шевелкин И. И. Поморские раскольничьи скиты (из путевых записок) // Русские ведомости. 1866. № 53. С. 5-7.
Юхименко Е. М. Выговская старообрядческая пустынь. Духовная жизнь и литература: 2 т. М.: Языки русской культуры, 2002. Т. 1. 544 с.
Юхименко Е. М. Изветные челобитные на выговских старообрядцев 1699 года // Старообрядчество в России (XVII - XVIII века). М.: Церковь, 1994. С.198-209.
Юхименко Е. М. К биографии выговского писателя Мануила Петрова // Русское общество и литература позднего феодализма. Новосибирск: Изд-во СО РАН, 2016. С. 53-67.
Юхименко Е. М. Литературное наследие Выговского старообрядческого общежительства: в 2 т. Т. 1. М.: Языки славянских культур, 2008. 688 с.
Яковлев Г. Я. Бывшего беспоповца Григория Яковлева извещение праведное о расколе беспоповщины (с приложением «карты Суземка раскольническаго» и «Летописца Выговскаго». М.: Тип. Э. Лисснера и Ю. Романа, 1888. IV, 169 с.
Сведения об авторе
Елизарков Никита Александрович
специалист Института истории Санкт-Петербургского государственного университета, независимый исследователь
Nikita A. Elizarkov
Graduate of the Institute of History of St. Petersburg State University; independent researcher
DOI: 10.37614/2307-5252.2020.1.18.005 УДК 821.0:398
Е. Е. Ямаева
ПАЗЫРЫКСКАЯ КУЛЬТУРА ГОРНОГО АЛТАЯ:
К ПРОБЛЕМЕ ПРОИСХОЖДЕНИЯ КУЛЬТА ОЛЕНЯ И СУЩЕСТВОВАНИЯ ТАЕЖНОГО ОЛЕНЕВОДСТВА (ИНТЕРПРЕТАЦИЯ ПО МАТЕРИАЛАМ УСТНОЙ ИСТОРИИ И НАСКАЛЬНЫХ РИСУНКОВ)1
Аннотация
Устная история сохранила уникальные сведения о приемах охоты, поимки и доместикации диких оленей у алтайцев в начале XX века, а также о существовании оленеводства у древнего населения региона. Привлечение сравнительных фольклорных и этнографических материалов по народам Сибири обнаруживает связь диких оленей с духами-хозяйками природы. На петроглифах Калбак-Таш
1 Работа выполнена при финансовой поддержке РФФИ по проекту №2 18-09-40048 «Пазырыкская культура в XXI веке: новые интерпретации и концепции».
