CC BY
281
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2010. № 4
С.И. Кормилов
ВТОРОЙ СЪЕЗД СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ КАК ПРЕДДВЕРИЕ «ОТТЕПЕЛИ»
Забытый Второй съезд советских писателей (1954) был для своего времени важным не только литературным, но и общественным событием, первым большим собранием гуманитарной интеллигенции после смерти диктатора Сталина. На нем произошло столкновение прогрессивных сил, талантливых литераторов, сторонников демократизации в обществе с реакционерами, которые защищали старые догмы.
Ключевые слова: социалистический реализм, «теория бесконфликтности», самовыражение поэта, критика.
The forgotten Second Congress of Soviet Writers (1954) was an important event not only in literary, but also in the social life of the country; it was the first big meeting of humanistic intelligentsia after the death of the dictator Stalin. At that Congress progressive forces, talented writers and supporters of democracy resisted the reactionaries, who defended the old dogmas.
Key words: socialist realism, "the theory of absence of conflict", self-expression of the poet, criticism.
Начиная с Третьего съезда советских писателей (1959), хотя на нем прозвучала речь первого лица в государстве - Н.С. Хрущева, писательские съезды не были значительными событиями. Таковыми явились лишь первые два съезда. Первый (1934), собственно, ознаменовал создание единого Союза советских писателей, а на Втором возродилась их борьба между собой, не только литературная, но и идейная. В период тоталитаризма борьбы как таковой не было - было преследование отдельных, правда, нередко многочисленных, лиц за идеологические «ошибки». Это продолжалось почти до конца советской эпохи, но с 1960-х гг. далеко не все писатели оставались одинокими, без поддержки перед лицом идеологического официоза, в литературе и особенно критике возникли направления, пусть не всегда четко выраженные.
Первая попытка противостояния литературному официозу была предпринята в конце 1953 - начале 1954 г. в отделе критики «Нового мира» А.Т. Твардовского, напечатавшего смелые, разоблачительные по отношению к прославленной халтуре лауреатов Сталинской премии статьи В. Померанцева, Ф. Абрамова, М. Лифшица, М. Щеглова. Твардовский за это первый раз поплатился постом главного редактора журнала (второй раз это произошло во времена «застоя», в 1970 г.). Но в конце того же 1954 г. на писательском съезде наблюдался уже
некоторый плюрализм: на нем выступали и откровенные реакционеры, и более мягкие консерваторы, и своего рода «центристы», и бесстыдные конъюнктурщики, и деградировавшие таланты, и честные поборники нового в жизни и литературе, предвосхищавшие, хотя в основном еще довольно робко, эмоциональный общественный подъем, наступивший после XX съезда КПСС.
Этот писательский форум забыт незаслуженно. Посвященных ему исследований нет, в учебнике по истории критики XX в. он характеризуется бегло [Голубков, 2008: 226-227]. Таким образом, развитие отечественной литературы и критики, шире - общественной мысли освещается обедненно.
Второй Всесоюзный съезд советских писателей состоялся 15-26 декабря 1954 г. Он подвел итоги развития литературы более чем за 20 лет существования Союза писателей и охарактеризовал ее современное состояние, не удовлетворявшее очень многих выступавших. Несмотря на сильное влияние еще не развеявшейся атмосферы времен «культа личности», съезд получил во многом антилакировочную и антипроработочную направленность.
Еще не был сформулирован вывод о «культе личности Сталина», тем более о тоталитаризме. Вина за «негативные стороны» действительности в тогдашнем сознании, в том числе писательском, по-прежнему сводилась к недосмотру, ошибкам или произволу отдельных лиц. Социально-исторического мышления не хватало как критикуемым, так и критикующим. В глазах писателей главным виновником скверного состояния литературного дела было правление и прежде всего секретариат Союза писателей, который с 1946 по 1953 г. (а ранее с 1938 по 1944) возглавлял А. Фадеев. Не называя имени бывшего генерального секретаря правления, выступавшие особенно резко высказывались именно против личных вкусов и пристрастий писательского руководства. «А виноваты общие условия литературной жизни, обстановка, сложившаяся в последние годы в Союзе писателей, где творческий разговор подменялся нередко начальственным стучанием кулаком по столу, а всякое раздумье, попытка по-своему осмыслить или решить тот или иной вопрос, всякое доброе критическое намерение сразу именовалось разными страшными словами» [Второй съезд... 1956: 282]1, - заявила М. Алигер. О. Берггольц вспомнила о субъективных и нередко конъюнктурных оценках: такая оценка «нередко бывала директивной, исходящей непосредственно от Секретариата» (с. 344). Фадееву пришлось, в сущности, отмалчиваться, потому что директивные оценки постоянно исходили от другой, не писательской инстанции, осуждать которую открыто еще никто не решался, а Фадеев пока и не мог вследствие своей искренней веры
1 Далее при ссылках на этот источник указывается только страница.
4 ВМУ, филология, № 4
в Сталина. Мариэтта Шагинян говорила о критиках, знающих, что приговор вынесен хорошему роману, но вместе с библиотекарями, издателями, редакторами отворачивающихся от писателя. Цель таких критиков - «попасть в тон устанавливающейся конъюнктуры, часто вызванной <...> побочными обстоятельствами, - например, личным мнением отдельных членов Секретариата Союза писателей» (с. 455). М. Шагинян призывала «жестоко бороться» (лексика характерна для того времени) с этим явлением конъюнктурщины и бе спринципно сти.
А. Фадеев выступил ближе к концу прений и сказал, что «съезд проходит под знаком глубокой и серьезной критики и самокритики», но что было бы несправедливо «рассматривать последние годы развития советской литературы чуть ли не как сплошное "отставание"» (с. 504). Он назвал «значительными явлениями русской прозы» романы Л. Леонова «Русский лес», Ф. Гладкова «Лихая година», В. Гроссмана «За правое дело» (после переделки под влиянием критики), хорошими книгами - «Балтийское небо» Н. Чуковского, «Искателей» Д. Гранина», «Сердце друга» Э. Казакевича, «Повесть об агрономе и директоре МТС» Г. Николаевой, цикл очерков В. Овеч-кина. Однако Фадеев здесь назвал лишь произведения, вышедшие «только за последний год-полтора» (с. 505), т.е. в основном после смерти Сталина.
Основной доклад - «О состоянии и задачах советской литературы» - сделал А. А. Сурков. Он привел статистику. За 20 лет Союз писателей вырос с 1500 до 3695 членов, но количество произведений росло в меньшей пропорции: в 1934 г. было издано 1852 произведения русской советской литературы и 1233 произведения литератур народов СССР, а в 1953 г. - соответственно 2983 и 1552. Этот количественный, «валовый» подход к литературе в последующие годы был отвергнут. Но почву для некоторых частных выводов он давал, например, о распространении национальных литератур: «Произведения А. Упита, В. Лациса и А. Саксе, изданные на родном языке и в переводах, имеют совокупный тираж свыше 6 миллионов экземпляров, при двухмиллионном населении Латвии» (с. 12). Говорилось о появлении писателей у ряда народов СССР, не имевших литератур, о новом уровне взаимодействия национальных литератур. На Первом съезде только ставился вопрос об этом, делались специальные информирующие доклады о больших национальных литературах. Теперь таких докладов не было, советская литература рассматривалась как целое или по родам и другим параметрам, а азербайджанский поэт Самед Вургун выступил с содокладом «О советской поэзии» - русской в том числе.
Сурков перечислил наиболее значительные произведения, создававшиеся или законченные в отчетный период. Здесь были
«Жизнь Клима Самгина», «Тихий Дон», «Хождение по мукам» и «Петр Первый», романы Л. Леонова, К. Федина, А. Фадеева и другие произведения советской литературы. Но, конечно, даже не упоминались писатели, которые не пользовались официальной поддержкой, тем более погибшие в результате беззакония и произвола. Сурков в официальном духе констатировал большое разнообразие советской литературы в противоположность современному западному модернизму. Новый руководитель Союза писателей сказал, что партийность литературы и социалистический реализм предполагают при общем направлении «возможность существования разных течений, творческого соревнования между ними, возможность широкого дискуссионного обсуждения преимуществ того или иного течения». Но в факте существования безликих авторов были обвинены только они сами: «бездарность всегда безлика» (с. 28). Социалистический реализм фактически без всякого осмысления признавался не просто основным, а единственным методом советской литературы, объективные факторы обезличивания писателей (прежде всего социально-политическая обстановка) игнорировались. Упомянув дискуссию о положительном и идеальном герое, докладчик осудил идеализацию, покритиковал прославленного рептильными литераторами «Кавалера Золотой Звезды» С. Бабаевского.
Говоря о Великой Отечественной войне, Сурков повторил мысль, прозвучавшую еще в критике военных лет: «Советская литература <.> опровергла капитулянтское утверждение жрецов "чистого искусства": "Когда разговаривают пушки, музы молчат"» (с. 17). Особо была отмечена публицистика, от которой - с сожалением, но тоже без объяснения причин констатировал Сурков - писатели, кроме И. Эрен-бурга, после войны отошли; возможности же ее продемонстрировал В. Овечкин с его «Районными буднями».
Докладчик отозвался о постановлениях ЦК ВКП(б) по вопросам литературы и искусства 1946-1948 гг. как о якобы оказавших писателям помощь, однако признал, что при разоблачении «космополитизма» («отвратительной идеологии поджигателей войны» (с. 32)) некоторые элементы примешали к делу ожесточение групповой борьбы и сведение личных счетов. Сказано еще очень мягко, но впервые и с достаточно видной трибуны. Снижение требовательности к мастерству, говорил Сурков, выразилось в том, что были случаи присуждения Сталинских премий за безусловно слабые вещи (эти премии присуждались специальным комитетом и утверждались на Политбюро ЦК, в сущности, самим Сталиным). Было сказано о том, что и талантливые люди, как С. Михалков, написали ряд слабых произведений. Наряду с этим в докладе подверглись критике «Оттепель» Эренбурга, отразившая начало изменений в общественном сознании после смерти Сталина, и «Времена года» В. Пановой.
Выступая против нетребовательности писателя к себе и покладистости критики, что «увеличивает щель, в которую пролезают халтурщики и приспособленцы всякого рода», А. Сурков, по сути, отметил существовавшее непонимание причин этой ситуации: «Писатели, - говорил он, - валили вину на редакторов, критики и редакторы - на писателей» (с. 33). В этих словах проявился разумный подход, но развития он тогда не получил. В заключение Сурков заявил о том, что страна проделала огромный путь в короткие сроки, изменился читатель и писателям нужно работать для него без «пафоса дистанции», как это было в 20-30-е гг. Во время Отечественной войны Сурков сурово отзывался о той предвоенной литературе, которая своим бодрячеством способствовала неготовности страны к тяжелейшим испытаниям.2 Теперь, после печального во многом послевоенного опыта, он уже берет как эталон разом два десятилетия, в качестве образца смелого и глубокого подхода называя «Поднятую целину».
Б. Полевой выступил с содокладом «Советская литература для детей и юношества». Как и на Первом съезде, на котором сразу после доклада М. Горького «Советская литература» состоялся доклад С. Маршака «О большой литературе для маленьких», литературе для будущей смены было уделено подчеркнутое внимание. Самед Вур-гун, К. Симонов и А. Корнейчук сделали соответственно содоклады о поэзии, прозе и драматургии, С. Герасимов - о кинематографии, Б. Рюриков - о критике. Прозвучали содоклад П. Антокольского, М. Ауэзова и М. Рыльского «Художественные переводы литератур народов СССР» и доклад Н. Тихонова «Современная прогрессивная литература мира». Внимание к интернациональной тематике было продолжением традиции Первого писательского съезда. В прениях выступило 85 делегатов и 25 иностранных гостей. Речи были очень разными и по большей части горячими, в них зачастую гораздо резче, чем в докладах, выражался антидогматический характер этого столь долго ожидавшегося форума.
К. Симонов, размышляя о советской художественной прозе, выступил против идеализации, а также забвения недавнего прошлого, советской истории (в том числе произведений 20-30-х гг.) и антиисторического подтягивания прошлого к современности. Речь шла также об умалении роли «народных масс» в истории. Е.А. Добренко напоминает: «Об этом, в частности, говорил К. Симонов в своем докладе на Втором съезде писателей. Рассуждая об исторических жанрах в лдитературе и кино, он осуждал «установившуюся прак-
2 Даже в конце 60-х гг. Ст. Рассадин вспоминал «доклад Алексея Суркова, который был сделан во время войны и в котором зло говорилось, как трескучая парадность многих предвоенных стихов и песен ("малой кровью, могучим ударом") дезориентировала людей в предгрозовую пору» [Рассадин, 1969: 245].
тику», когда «великие люди превращались в живые монументы», и говорил об «однобоком характере» советского исторического (точнее было бы сказать - «историко-биографического») романа (см.: «Стенографический отчет ВТорого Всесоюзного съезда советских писателей», М., 1956, с. 96)» [Добренко, 1977: 37].
Осуждению в выступлении Симонова подверглось и то, что считалось повышенным интересом к теневым сторонам жизни, и «ложное приукрашивание». Претензии предъявлялись к последним произведениям И. Эренбурга и В. Пановой, с одной стороны, и Ф. Панферова, С. Бабаевского, А. Первенцева - с другой. Критике подверглись также Г. Гулиа, Я. Брыль, Г. Шолохов-Синявский, Е. Пермитин, В. Каверин.
Содокладчик поднял вопрос о личной жизни и вообще о личном в самой действительности и в литературе: понять личность только в главном, чем нередко ограничивались писатели, значит впасть в схематизм. Симонов заявляет, что такие произведения нельзя относить к социалистическому реализму (за его пределы выводится и официально осужденная повесть Э. Казакевича «Двое в степи»).
То же делал в своей речи А. Яшин. Он говорил об отступлениях от принципов социалистического реализма в послевоенные годы, когда, по его словам, затянулась атмосфера ликования и мечта отрывалась от действительности. Стыдясь своих тогдашних лакировочных стихов, Яшин стал самым принципиальным борцом за правду в жизни и литературе. «Разными путями создавалась та атмосфера лакировки и хвастовства, которые снижали партийную действенность нашей прозы и поэзии, - говорил он на съезде. - Шло это и по линии критики, и по линии журналов, и издательств, и газет. Во многом виноваты и мы, писатели» (с. 338).
Возражая против представления единичных случаев как утвердившегося уже повсюду «положительного», Яшин справедливо интерпретировал это как принижение духовного мира и стойкости советских людей. «В стихах появились риторика, одноплановость, оптимизм во что бы то ни стало» (с. 339). Яшин попенял А. Твардовскому, переставшему писать о деревне, и с благодарностью отозвался о В. Овечкине, В. Тендрякове, С. Антонове, А. Калинине. В этой речи он одним из первых употребил ключевое понятие, которым вскоре стали определять предшествующую эпоху, - «недоверие к человеку» (с. 340)3. Осуществил он и краткий исторический экскурс в ту эпоху, наследие которой только начинало преодолеваться, и начал его с Маяковского, канонизированного в 1935 г. (Сурков в основном докладе
3 О «доверии» немало писал ведущий критик «Нового мира» 1960-х гг. В. Лакшин. «С отрицанием сталинизма в критике Лакшина тесно связана <.> тема "доверия", постоянным мотивом проходящая в прозе Гранина, Абрамова, а у Нилина становящаяся центральной проблемой» [Биуль-Зедгинидзе, 1996: 41].
акцентировал традицию Маяковского еще в ортодоксальном духе). «Разве не факт, -сказал Яшин, - что даже из сборников Маяковского все еще выбрасывают его потрясающие по силе трагедийные стихи и поэмы о неразделенной любви и что мы до сих пор не можем добиться, чтобы советский читатель, отредактировавший и отстоявший для себя от всяких ханжей и перестраховщиков богатейшее лирическое наследие Сергея Есенина, получил бы, наконец, его книги? (Аплодисменты).
Из любовной лирики у нас не вызывали ничьих возражений и прославлялись разве только стихи о вечной верности собственной супруге». Ирония последней фразы не прокорректирована исторически: в годы войны такое стихотворение, как «Жди меня» К. Симонова, имело огромный вдохновляющий смысл, но, конечно, любую живую тему можно было омертвить. Самого же Симонова, его книгу лирики «С тобой и без тебя» Яшин всячески поддерживает. Он прав, возмущаясь господством ханжества и даже бюрократизма в столь интимной сфере, как лирическая поэзия: «И чтобы не было никаких ссор, никаких размолвок и подозрения! Насаждался своеобразный лирический бюрократизм. (Аплодисменты). Не случайно, что в лирической поэзии у нас больше всего распространилось стихов халтурных, приспособленческих, фальшивых, которые сами по себе напоминают пародии» (с. 340).
О. Берггольц обратилась к недавнему прошлому, сказав, что два года назад возник разговор о самовыражении в лирике, об общественной функции этого самовыражения. Тогда она говорила, что поэт выражает себя как сын своего народа. Между тем «личность поэта просто совершенно исчезла из поэзии, она была заменена экскаваторами, скреперами, но человек и личность поэта исчезли» (с. 345). Как и Яшин, Берггольц говорила о забвении великолепных традиций советской литературы. В обращении к забытым традициям сказался историзм мышления, о необходимости которого зашла речь на съезде. Берггольц напомнила также о существовании театра М. Светлова, Е. Шварца.
Ольге Берггольц, как и ранее в печати, возражал Н. Грибачев, полагавший «самовыражение» несовместимым с методом социа-
4
листического реализма .
4 Этот спор продолжался в начале 60-х. В «Новом мире» «статья "За поэтическую активность" <.> была заказана Меньшутину и Синявскому в связи с обсуждением в советской литературной периодике в 1960-1961 гг. так называемой проблемы "самовыражения" в поэзии». Высказанная в статье Б. Рунина «Логика спора и логика искусства» (1961) «простая мысль о смене эпох, о возможности и необходимости для человека свободно самовыражаться, в том числе и в литературе, и была принята в штыки защитниками "соборного" социалистического "мы" в искусстве. Они попытались отождествить принцип "самовыражения" с "субъективизмом" <...>. Спор, таким образом, с самого начала, в сущности, приобрел политический масштаб:
Самед Бургун в своем содокладе с одобрением назвал многих поэтов, но заявил: «Мы далеко еще не используем всех возможностей метода социалистического реализма» (с. 63) - и в качестве разновидности такового пропагандировал романтическую поэзию. Практически как синонимы в содокладе фигурировали «романтика», «романтизм», «романтический стиль», «особая форма романтической поэзии», «революционно-романтическая форма» и «романтические формы» (по существу - условные формы, как в поэме Н. Тихонова «Киров с нами» и главе «Смерть и воин» поэмы А. Твардовского «Василий Теркин»), «приподнятые романтические тона». К романтическим относились стихи и поэмы В. Маяковского, в частности «Про это» и «Во весь голос», лучшие произведения Э. Багрицкого, ранние баллады Н. Тихонова, «Сын» П. Антокольского5, произведения А. Кулешова, С. Кирсанова, Н. Грибачева, А. Малышко, О. Берггольц и др. Примечательно, что антагонисты Н. Грибачев и О. Берггольц оказались здесь рядом. Самед Вургун вновь требовал идеального героя, изображения величественной героики и грандиозных перспектив действительности; признавая ее и советских людей прекрасными, он тем не менее выступал за «сознательное заострение положительных начал жизни» (с. 71).
А. Корнейчук в содокладе о драматургии вслед за А. Сурковым критиковал «теорию бесконфликтности», связывал воссоздание правды жизни с изображением всех ее трудностей, противоречий, конфликтов, а также со значительными идеями. Содокладчик отметил, что названная теория не могла не помешать развитию драматургии и жизненности ее главного героя, человека-труженика. Затем Корнейчук сказал: «К большому ущербу для советской драматургии <. > оттеснена на второстепенное место замечательная традиция классической драмы - поднимать частный факт до большого философского обобщения, что так мастерски умел и любил делать великий пролетарский писатель Горький» (с. 187). Далее докладчик перевел факт отсутствия философского обобщения в область художественного воплощения. Он высказался за подтекст, второй план, передающий интимную жизнь героя, реалистические символы, за углубление характера главного героя характеристиками побочных действующих лиц. Без этого, говорил драматург, произведения получаются серыми.
"Новый мир" отстаивал свободу личности, его оппоненты - тоталитарные формы культуры» [Биуль-Зедгинидзе, 1996: 257].
5 Несколько позже Антокольский довольно сочувственно сослался на соображения азербайджанского коллеги и напомнил слова А. Блока 1919 г., которыми тот определял романтизм как взрывчатую духовную силу, коренящуюся в любой эпохе, начиная с первобытной. При этом Антокольский оговаривал, что Блок рассуждал как поэт, а не философ или историк и имел право «не бояться крайних выводов» [Антокольский, 1955: 245].
Вместе с тем А. Корнейчук сказал: «Однако, наряду со всемерной поддержкой разнообразных и плодотворных направлений в нашем искусстве, должна не ослабевать борьба с пустым и опасным оригинальничанием, с любыми попытками протащить под флагом многообразия форм нашего искусства буржуазный космополитизм, формализм и натурализм» (с. 188).
Многие выступавшие так или иначе касались проблем художественного качества. А. Сурков осудил снижение требований к произведению при актуальности темы. Об «искусстве литературы», о критерии красоты говорил приобретавший популярность С. Антонов. О. Берггольц заявила от лица всех литераторов: «Мы мало оцениваем нашу работу и состояние литературы по критерию художественности, а идейность и партийность могут быть воплощены в произведение лишь средствами высокой художественности» (с. 344-345). К. Федин, выступивший против рецептов, даваемых литературе, и вспомнивший недобрым словом формализм, вместе с тем заявил, что «отказ критики от анализа формы есть формализм навыворот, то есть урон идейности советской литературы» (с. 501).
В. Каверин говорил о том, какой он хотел бы видеть будущую литературу. В ней знаменитые писатели не затягивают на десятилетия работу над произведениями, на первом плане в сознании писателей забота о создании новых произведений, молодые и старые не устают учиться, к судьбе писателя отношение бережное, «личные отношения не играют ни малейшей роли», «появления Суровых даже вообразить невозможно»6, литература «не отстает от жизни, а ведет ее за собой» (с. 170). Тем самым настоящее литературы представало далеким от этих мечтаний.
Очень жестко выступил М. Шолохов. Он назвал «нашим бедствием серый поток бесцветной, посредственной литературы, который последние годы наводняет наш рынок. (Аплодисменты)» (с. 374). К подлинно талантливым Шолохов отнес произведения, принадлежавшие перу Фадеева, Федина, Ауэзова, Павленко, Гладкова, Леонова, Паустовского, Упита, Твардовского, Якуба Колоса, Гончара, Некрасова и некоторых других, - далеко не равноценные, но действительно выделявшиеся из основной массы произведений, которые, по словам Шолохова, можно было смело «назвать литературными выкидышами» (с. 375). Оратор поддержал ранее выступившего В. Овечкина в вопросе о системе присуждения премий, когда многократными лауреатами неожиданно для всех, до того, как успеет высказаться критика, оказывались люди, совершенно этого не достойные. «Нет, товарищи писатели, - восклицал Шолохов, - давайте лучше блистать книгами, а не медалями. (Бурные
6 А. Суров - один из самых официозных драматургов первого послевоенного десятилетия, в период «оттепели» исчезнувший из литературы.
аплодисменты)». Вероятно, в связи с тем, что делавший содоклад о прозе К. Симонов с 1942 по 1950 г. получил шесть Сталинских премий, Шолохов остановился на этой фигуре: признал Симонова талантливым, но заявил и о его нежелании отдать произведению всего себя7. «Чему могут научиться у Симонова молодые писатели? Разве только скорописи да совершенно не обязательному для писателя умению дипломатического маневрирования». Последний его роман, «Товарищи по оружию», Шолохов характеризовал так: «<...> с виду все гладко, все на месте, а дочитаешь до конца - и создается такое впечатление, как будто тебя, голодного, пригласили на званый обед и угостили тюрей, и то не досыта. И досадно тебе, и голодно, и в душе проклинаешь скрягу-хозяина» (с. 377)8.
М. Шолохов не первым критиковал «Товарищей по оружию»: тот же В. Овечкин перечислил ряд запоминающихся произведений, в том числе Н. Островского и А. Макаренко, и сказал о романе Симонова, что «еще типографская краска не высохла, а уже что-то тускнеют в памяти персонажи» (с. 252).
Хотя Шолохов в своем выступлении провозглашал, что сердца советских писателей принадлежат партии, Ф. Гладков назвал его речь «непартийной по духу» и «мелкотравчатой» (с. 401). М. Тарсун-заде также говорил: «<...> я не согласен с высказыванием Шолохова на нашем съезде, в котором он представил нашу литературу как состоящую в основном из серых, слабеньких произведений <...>. Мы не отрицаем, что в какой-то степени наша литература засорена серенькими сочинениями, но это не может затмить десятки, сотни талантливых произведений, составляющих сокровищницу советской литературы. (Аплодисменты)» (с. 411). По сути, и В. Овечкин после своего основного выступления, когда Мирза Ибрагимов потребовал от него прямо определить свое отношение к статье В. Померанцева (в которой Овечкин противопоставлялся С. Бабаевскому, Г. Николаевой и вообще массовой послевоенной прозе), в дополнительной «справке» присоединился к этой линии: «Я был бы круглым идиотом и Иваном родства не помнящим, если бы противопоставлял себя великой советской литературе, не признавал в ней никого, кроме себя, и потерял бы
7 На позицию Шолохова явно повлияло и столкновение 1951 г. по вопросу о раскрытии писательских псевдонимов. Он печатно поддержал требование М. Бубеннова раскрывать псевдонимы (подразумевались прежде всего писатели-евреи - «космополиты»), а Константин (настоящее имя - Кирилл) Симонов им возражал [Симонов, 2005: 446-457].
8 А.Н. Макаров в статье «Константин Симонов как военный романист», складывавшейся с 1944 по 1956 г., вступился за Симонова, оправдывая его рационализм, сухость и подчеркнутую злободневность умением охватить еще не освоенный материал и привлечь внимание массового читателя политическими проблемами. По мнению критика, можно допустить, например, «что тебя пригласили на умную беседу. При таком представлении роман "Товарищи по оружию" окажется вовсе не так безнадежен, как это полагает М.А. Шолохов» [Макаров, 1982: 163].
хоть в малой мере правильное ощущение того очень скромного места, которое занимают в ней мои очерки, рассказы. (Аплодисменты)» (с. 486). Против речи Шолохова высказался также К. Федин. Но в памяти современников Второго съезда остались прежде всего язвительные оценки М. Шолохова9.
О критике на съезде было сказано очень много нелестного. А. Сурков заявил, что критике следовало бы первой заметить отрицательное явление - бесконфликтность, но она выступила как одна из запевал в хоре «бесконфликтников». У нее нет умения анализировать содержание и форму, не всегда она смела и оперативна. Докладчик осудил проработочные кампании, «новорапповщину» и левацкие крайности, а также нивелирующую концепцию «единого потока». Вместе с тем по-прежнему безоговорочно осуждались ОПОЯЗ и «школа» А. Веселовского, космополитизм возводился к конструктивистам с их «американизмом» и к «Литературному критику» с «Литературным обозрением»10. Дав отрицательную оценку закрытому в 1940 г. критическому журналу, Сурков в то же время высказал общее мнение о необходимости создать журнал по вопросам теории и истории литературы11. Отметил он и то, что еще не подытожен 37-летний опыт советской литературы, призвал к сближению писателей с Академией наук.
На Втором съезде писателей, в отличие от Первого, был и специальный доклад «Об основных проблемах советской критики». Выступивший с ним Б.С. Рюриков заявил, что серьезно возрос научный уровень литературоведения, возросло чувство историзма (к чему еще только призывал К. Симонов применительно к художественной литературе). Борьба с компаративистикой, сказал докладчик, имела в виду «решение позитивной задачи: со всей глубиной раскрыть корни, связывающие гениев литературы с породившим их народом, со страной, взрастившей их» (с. 300). Истоки советской критики трактовались в свете «двух потоков»: с одной стороны, линия Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Плеханова, Воровского, Ольминского, с другой стороны, противостоящая ей «критика эстетская, субъективистская, антидемократическая и антиобщественная,
9 О других выступлениях на съезде, посвященных литературе, см.: [Чупринин, 1989: 445-452].
10 «Литературное обозрение» (1936-1941) - до 1940 г. приложение к журналу «Литературный критик» (1933-1940). Ведущий теоретик «Литературного критика» Георг (Дьердь) Лукач был эмигрантом из Венгрии, член редколлегии Елена Усиевич - дочерью эмигранта из Польши Феликса Кона; секретарь редакции М. Розен-таль и многие активные авторы были евреи, что в первую очередь настораживало послевоенных «борцов с космополитизмом». К 50-м гг. забылось, что критерий народности, вытеснивший во второй половине 30-х гг. вульгарную классовость, был разработан в круге авторов «Литературного критика».
11 Он стал выходить с 1957 г. под названием «Вопросы литературы».
стоящая на позициях «чистого искусства». Это Дружинин, это Аким Волынский, Айхенвальд, формалисты, «Серапионовы братья» и т.д. <...> к Воронскому, «Перевалу», формализму, эстетству тянутся нити от этой критики» (с. 304). Именно к «эстетству» была сведена позиция еще не реабилитированных тогда А.К. Воронского и «перевальцев», а заодно и всех без различия «серапионов». В связи с этим были упомянуты и недавние статьи А. Гурвича, В. Померанцева, М. Щеглова.
Выступая с позиции «двух потоков», Б. Рюриков не одобрял ее логического следствия, сближавшего ее с теорией «единого потока», критикуемой им за внесоциальность и идеализацию реакционных деятелей национального прошлого: в «юбилейных» статьях и книгах, сказал он, писатели похожи друг на друга, авторы говорят о них только хорошее - народность, демократизм, реализм становятся бессодержательными категориями. Как и Сурков, Б. Рюриков говорил о методологических трудностях при изучении творчества народов СССР, привел пример прозвучавшего в 1951 г. обвинения бурят-монгольского эпоса «Гэсэр» в феодально-ханском происхождении, в воспевании злодеяний Чингис-хана, хотя этот эпос возник за 200 лет до них. Однако Рюриков не сказал, что подобного рода обвинения должны были бросать тень на целые народности и имели для них трагические последствия. Более того, тут же без аргументов киргизскому эпосу «Манас» приписывалось «уродующее влияние феодально-ханской идеологии» (с. 305)12. Осуждались пантюркизм, паниранизм и т.д.
Приводились в докладе и примеры вульгарно-социологических трактовок творчества русских писателей XIX в., вообще использовалось немало критически оцениваемого материала. Так, Рюриков назвал книгу о Чехове проректора Харьковского университета М. Гущина (реплика: «Это докторская диссертация» (с. 304), в которой Чехов неотличим от Салтыкова-Шедрина и даже Маяковского как сатириков: если по сюжету застревает в грязи тарантас, это «политическое бездорожье», если становится темно - это «мрак реакции». Приведено высказывание М. Шкерина о Ф. Панферове в «Звезде» (1951. № 3): после «Брусков» он получил за роман Сталинскую премию 2-й степени, за следующий - 3-й степени, а за последний роман премии не удостоен. «Эти факты, - цитирует Рюриков М. Шке-рина, - говорят сами за себя: художественное мастерство писателя заметно снизилось» (с. 319). В качестве вульгаризаторского подхода отмечена критика А. Беликом и Г. Лукановым «Счастья» П. Павленко (Октябрь. 1948. № 7. С. 184) за противопоставление фронтовика Во-
12 Возможно, герои «Манаса» провинились тем, что им приписан захват Китая, а между коммунистическими Китаем и СССР в то время была восторженная дружба.
ропаева и тыловика Корытова. Не в том дело, что тыловик, а в том, что бюрократ, формалист, возражает критикам Рюриков, поддерживая этот высоко оценивавшийся тогда роман Павленко. Встречались, сообщает он, нападки на военные произведения за то, что солдаты и офицеры в них не всегда соблюдают устав (уставы, замечает Рюриков, корректировались жизнью и изменялись), и прочие перегибы. Доклад был направлен против навязчивого морализирования и перестраховки. Метод советской критики характеризовался как научный и реалистический - социалистический реализм. Было сказано, что представление об этом методе в литературе «не есть неизменное и неподвижное представление - оно меняется, развивается вместе с развитием литературы, искусства, эстетической теории, а главное - с развитием самой жизни» (с. 308). Между тем в книге А. Мясникова о Горьком получилось, что писатель лишь иллюстрировал своим творчеством ленинские положения. Указав на это, Рюриков сделал оговорку, что книги А. Мясникова, А. Волкова и др. о Горьком послужили поводом для постановки вопроса о специфике искусства. Решительно выступив против иллюстративистского понимания искусства, Рюриков вместе с тем заклеймил антииллюстративистскую практику «Литературного критика» как идеалистическую и эстетскую.
В докладе говорилось, что содержание критических работ часто исчерпывается информационной задачей, что эта «регистраторская критика» не способна влиять ни на писателя, ни на читателя. Нет анализа процессов развития, произведения оказываются «одинокими, как столбы вдоль дороги» (с. 316). Нет обзоров - возможно, критики не хотели писать в январе, дожидаясь решения в марте-апреле (т.е. присуждения Сталинских премий). О том же говорил на съезде Б. Лавренев, сообщивший, что взаимоотношения между драматургией и критикой ненормальны, что непоставленную пьесу почти никогда не рецензируют. «Считается непреложным законом, что о пьесе подобает писать только в связи со спектаклем и не ранее нескольких месяцев после премьеры, когда рассеется туман на начальственном небе и засверкает путеводной звездой номенклатурная точка зрения». Исключения делались крайне редко, например для «лжеписателя Сурова, который, не умея писать, умел отлично "организовывать" критику.
Вред, наносимый драматургии таким замедленным критическим рефлексом, огромен, и немало театральных неудач имеют корни в этой порочной практике. Сколько неудач могло бы быть предупреждено, если бы критика помнила недвусмысленное указание ЦК в решении о репертуаре драматических театров, которое обязывало критику быстро и своевременно откликаться в печати на новые пьесы и спектакли!» (с. 531). Так ради «убедительности» критического выступления драматург апеллировал к высшему авторитету - ЦК партии.
Но при этом в противоположность Корнейчуку, укорявшему в проповеди бесконфликтности главным образом критику, Лавренев сказал: «Первой и основной причиной неудач и отставания драматургии являемся мы сами, драматурги» (с. 530). Потому и утверждал, «что "теории бесконфликтности" как таковой никогда не было. Была практика, которую пытались обосновать постфактум» (с. 532).
Среди мер по оживлению литературной критики Б. Рюриков предложил издание книг читательских писем (эта интересная идея не получила воплощения), оговорив, что «большинство авторов писем об "Оттепели" отрицательно отзывались о повести», и вместе с тем они «высоко оценивают заслуги И.Г. Эренбурга перед советской литературой <...>» (с. 322, 323). Рюриков сообщил, что сейчас и сборники статей почти не выходят (о критических монографиях даже вопрос не поднимался); выступления А. Фадеева о критике изданы в Венгрии, но не у нас. Насчет журналов Рюриков заметил: есть такие, как «Жилищно-коммунальное хозяйство», «Холодильная техника» (бытовых холодильников в 1954 г. еще почти не было), «Спиртовая промышленность», а у литературоведов своего журнала нет. Критики фактически прекращают выступать в печати. В Москве из 230 критиков более или менее регулярно печатается 90, в Ленинграде из 60 критиков - всего шесть-семь. Около 50 московских критиков за несколько лет не опубликовали ни одной работы. Критические кадры пополняются крайне бессистемно. В пример плохой работы с молодыми Рюриков привел случай со статьями М. Щеглова. О М. Щеглове и В. Огневе вспомнила и Маргарита Алигер. Молодежь в критике, сказала она, быстро оказывается «в бездействии, стоит лишь ей в запале молодости увлечься, "загнуть", перехватить, что иногда бывает большим признаком критического таланта, чем осторожничанье, лавирование, угодливость» (с. 281). Алигер и Рюриков считали, что талантливого М. Щеглова надо было направить, помочь ему преодолеть якобы чрезмерный критицизм и «эстетские влияния».
Работу критиков, сказал Рюриков, иногда вовсе не замечают, а иногда критикуют «слишком ретиво», как было в белорусской писательской организации, когда за них должны были вступиться «Правда» и «Литературная газета». Делегаты встретили аплодисментами фразу: «Легче всего разбазарить кадры критиков, нужно настойчиво и твердо собирать, объединять их!» (с. 325). Прозвучали фамилии успешно работающих, по мнению докладчика, критиков и литературоведов. Констатировалось появление историй национальных литератур и наряду с этим отсутствие академической истории всей советской литературы.
Другие выступавшие высказывались о современной критике еще жестче. О. Берггольц обобщила: «Наши критики клянутся и
божатся, что им хотелось бы побольше поэтов хороших и разных, но простите меня, мне иногда кажется, что они мечтают, чтобы был один-единственный поэт и по возможности усопший. (Движение в зале.) Тогда им будет совершенно спокойно жить» (с. 345). Б. Полевой в своем докладе предложил сдать в музей «критическую оглоблю» - уже не «напостовскую дубинку», как говорили в свое время, а «оглоблю». Словечко понравилось. Его повторили К. Симонов и В. Ермилов (враждовавшие между собой), причем в речи Ермилова содержалось дополнение: он предложил также «сдать в музей литературных древностей чучело известной нам фигуры угрюмого проработчика» (с. 469). Это был искусный риторический прием, ведь сам Ермилов был бы первым претендентом на превращение в чучело. «Проработчик, - разъяснял он, - отличается от критика тем, что когда проработчик не л ю б и т, то он не любит не ошибку писателя, а самого писателя. И он рад, когда, например, критикуют "Сердце друга", поспешить с сообщением, что, дескать, уже в "Звезде" сказались те же, те же самые тенденции, как это сделал один рецензент. А уж если проработчик л ю б и т, то он любит не произведение и не автора, а высокий пост автора в Союзе писателей, в издательстве или журнале». В такой форме Ермилов продолжал развенчивать произведения (в данном случае повесть Э. Казакевича, а чуть ранее также «Времена года» В. Пановой, «За правое дело» В. Гроссмана, «Оттепель» И. Эренбурга), которые, например, А. Фадеев относил к «значительным явлениям русской прозы». С присущей этому литератору легкостью и даже изяществом он сказал и о положительных отзывах тех критиков, которых сам, по сути, возглавлял: «И если такой проработчик хвалит автора, то, мне кажется, автор, застигнутый таким бедствием, должен вспомнить слова Гейне - "он обливает меня помоями своих похвал" (Аплодисменты)» (с. 469).
Тяга к проработкам, равно как и к идеализации недавнего прошлого, была жива. Вс. Кочетов на съезде говорил: «Некоторым товарищам, видимо, кажется, что наши литература и искусство находились (так, во всяком случае, я понял товарища Эренбурга в его повести "Оттепель")13 долгое время в состоянии некоего замораживания, анабиоза, если еще не хуже. Это же совершеннейшая неправда! И литература, и искусство у нас непрерывно росли, развивались. Они накапливали богатства <...>». Но в доказательство прогрессирующего процветания литературы приводились главным образом совсем не те произведения, что в речи Фадеева: «Разве мало появилось на свет после войны замечательных книг? И "Счастье" Павленко, и "Далеко от Москвы" Ажаева, и книги Бабаевского, Кетлинской, Мальцева,
13 Повесть И. Эренбурга осуждалась многими деятелями от Кочетова до Хрущева отнюдь не за ее художественные несовершенства. В то время прославлялись и более слабые вещи.
Поповкина, Николаевой и многих, многих других». Выступавший напоминал, правда в ином контексте, и о своих «Журбиных». Он было признал: «Допустим, авторы многих книг ошибались, подчас желаемое принимая и выдавая за сущее, слишком спешили забегать вперед. Но ведь они все-таки бежали вперед, а не тянули нас назад. И за это им спасибо. Подобного рода ошибки исправимы, и они будут исправлены. Они нам наука. А то, что достигнуто, то достигнуто. Этого у нас не отнимешь» (с. 448). Столь высоко оценив достигнутое, Кочетов в конце своей речи сказал: «Главное, чего мы должны опасаться, - это обидеть нашего читателя плохими книгами» (с. 450). Опасался он, конечно же, с полным основанием - и сам продолжал «обижать» читателя.
Проблемы критики затрагивали на съезде многие писатели. К. Симонов заметил, что если у нас резко ставится вопрос (реально дальше постановки вопроса дело не пошло) об ответственности критика за несправедливые разгромы и за игнорирование ошибок и заблуждений талантливых писателей, то почти не ставится вопрос об ответственности критики, которая «превозносит до небес» среднее или слабое произведение (с. 109). Это замечание оказалось проницательным: позже, особенно в 70-е гг., именно захваливание серости стало одной из основных бед критики. М. Шолохов в своей речи указал на робость критики, не решающейся нелицеприятно высказываться о литературных мэтрах. Это тоже было замечание, верное по большому счету, особенно в перспективе, но неточное относительно наличной ситуации: М. Щеглов перед писательским съездом был бит за статью о Л. Леонове, крупнейшей фигуре в тогдашней советской литературе.
Шолохов говорил и о том, что писатели «с диковинным безразличием» проходили мимо бездарных произведений. Критикам справедливо вменялось в вину отсутствие независимости и беспристрастия. Персонально осуждался Б. Рюриков, назначенный в августе 1953 г. главным редактором «Литературной газеты» вместо К. Симонова. Шолохов утверждал, что «чем меньше будет в редакциях газет и журналов робких Рюриковых (аплодисменты), тем больше будет в печати смелых, принципиальных и до зарезу нужных литературных статей<.. .>. О каком же беспристрастии может идти речь, если во главе этой газеты стоит человек, немало обязанный т. Симонову своим продвижением на литературно-критическом поприще (аплодисменты), человек, который смотрит на своего принципала как на яркое солнце, сделав ладошкой вот так? (Показывает. Аплодисменты). <..> Редактор нашей газеты должен быть человеком храбрым, мужественным и безусловно абсолютно честным в делах литературы» (с. 376).
В. Овечкин говорил опять-таки о Симонове, осудившем в своем содокладе критиков за превознесение слабого произведения: «Хорошие слова! Давно надо было их сказать.
Но напрашиваются вопросы: товарищ Симонов, а вы, будучи редактором "Литературной газеты", редактором журнала, не мало ли напечатали статей (пусть за другой подписью, но вы же были редактором!), где путались все критерии и среднее и слабое произведение превозносилось до небес? Не вы ли лично, - продолжал Овечкин уже с вполне официальных позиций, - превозносили до небес пьесу Зорина14, очень плохую, и политически вредную, и в художественном отношении беспомощную? А потом что-то сквозь зубы, невнятно процедили насчет "ошибки"?». К этому Овечкин добавил: «И не считаете ли вы, товарищ Симонов, что вы лично тоже обижены критиками, то есть обижены в сторону излишнего, безудержного захваливания и перехваливания всего содеянного вами в литературе, по всем жанрам, в которых вы работаете? (А п -лодисменты). Ведь, право же, если суммировать все, что было написано, сказано о вас, все то, что вам выдано, - никто из старых русских, самых великих, никто из современных писателей такого не удостаивался» (с. 251-252).
В дополнительной же «справке» В. Овечкин заявил: «Я считаю статью Померанцева ("Об искренности в литературе". - С.К.) неумной, путаной, эмпирической, ненаучной» (с. 486). В этом его оценка не расходилась с симоновской: в содокладе о прозе нашлось место критике и «вульгаризаторских статей» Е. Добина и А. Белика, и «теории бесконфликтности», фактически отстаивавшейся И. Рябовым и А. Эльяшевичем, и вместе с тем выступлений В. Померанцева и других смелых критиков.
За Симонова, однако, вступился А. Яшин, назвавший выпады Овечкина «несерьезными» и «бестактными» (с. 341). Ему К. Симонов был дорог как поэт, отстаивавший собственно лирическую поэзию.
В. Каверин в своей мечте о будущей литературе уделил внимание и самостоятельной критике, которая смело определяет путь развития писателя, разбирает произведение с позиций автора (в смысле задач, поставленных им себе), причем «самый влиятельный отзыв не закрывает дорогу произведению» и «приклеивание ярлыков считается позором и преследуется в уголовном порядке» (с. 170), а также редакциям, которые не дают в обиду автора, напечатавшегося в их журналах, и отстаивают самостоятельный взгляд на вещи.
М. Шагинян выступила вскоре после Вс. Кочетова и, осудив его статью, направленную против «Времен года» В. Пановой, напомнила,
14 Смелая, остро критическая пьеса Л. Зорина «Гости» долго шельмовалась в официозной критике.
что об отставании критики говорится уже свыше двадцати лет - не потому ли, предположила она, что критики разоблачают сами себя, а не занимаются художественной литературой? Противопоставление критики критики и критики литературы было неправомерно, Б. Рюриков отмечал, что не только второй, но и первой не хватает. Но Шагинян верно уловила и затянувшийся характер «отставания» критики, и неясность вопроса о причинах столь долгого неблагополучия в сфере прямого, не опосредованного образами выражения литературной мысли15. В декабре 1954 г. еще трудно было дать на этот вопрос прямой и тем более однозначный ответ.
Список литературы
Антокольский П. Александр Блок (К 75-летию со дня рождения) // Новый мир. 1955. № 11.
Биуль-Зедгинидзе Н. Литературная критика журнала «Новый мир» А.Т. Твардовского (1958-1970 гг.). М., 1996. Второй Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. М., 1956.
Голубков М.М. История русской литературной критики XX века (19201990-е годы). М., 2008. Добренко Е. Соцреализм в поисках «исторического прошлого» // Вопросы
литературы. 1997. № 1. Макаров А. Литературно-критические работы: В 2 т. Т. 1. М., 1982. Рассадин С. «Независимо от степени таланта» // Новый мир. 1969. № 5. Симонов К. Глазами человека моего поколения // Симонов К. Истории
тяжелая вода. М., 2005. Чупринин С. Оттепель: хроника важнейших событий 1953-1956 гг. // Оттепель. 1953-1956. Страницы русской советской литературы. М., 1989.
Сведения об авторе: Кормилов Сергей Иванович, докт. филол. наук, профессор кафедры истории русской литературы XX века филол. ф-та МГУ им. М. В. Ломоносова. E-mail: [email protected]
15 О проблемах критики на съезде также см.: [Чупринин, 1989: 449, 551-552]. 5 ВМУ, филология, № 4
