CC BY
81
ФЕНОМОНОЛОГИЯ СОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА
Ю.А. Борко
ПЯТИДЕСЯТНИКИ
Борко Юрий Антонович - доктор экономических наук, профессор, руководитель Центра документации ЕС Института Европы РАН.
Меня с давних пор занимал вопрос: почему, вспоминая о том, как изменилась жизнь в нашей стране в первое десятилетие после смерти Сталина, и как изменились тогда взгляды и поведение многих и очень разных людей, в основном из среды интеллигенции, но не только, всегда говорят о «шестидесятниках»? Ведь многие из тех, кого поименно относят к «шестидесятникам», громко заявили о себе 1950-е годы, одни - сразу же после смерти Сталина, другие - после XX съезда КПСС и доклада Н.С. Хрущёва о «культе личности». А с этим вопросом соседствует и другой: кого мы имеем в виду, когда говорим - «шестидесятники»? Только тех, кто в силу их таланта, статуса или благоприятных обстоятельств вещал со страниц печатных изданий, главным образом литературных и общественно-политических («толстых») журналов? Или, кроме них, еще множество людей, которые, под их влиянием или самостоятельно, пришли к признанию тех же нравственных ценностей и к критической оценке положения дел в стране, что и авторы нашумевших текстов?
Не так давно появился повод вернуться к этим вопросам. В марте 2011 г. в Горбачёв-фонде состоялась конференция, посвященная «шестидесятникам» и их роли в жизни страны. Известные и уважаемые люди из того и из следующих поколений, очень интересные выступления. Но удивительно: выступает мой ровесник, рассказывает о том, как изменились его взгляды после доклада Хрущёва, упоминает произведения Эренбурга, Дудинцева, Овечкина и т.д., опубликованные в 50-е годы, и называет авторов, а заодно и себя, «шестидесятниками». Поистине магия устоявшегося понятия.
Немного о словах-символах (брендах)
В одной из статей о российском писателе и журналисте Станиславе Рассадине, появившейся, как и другие, сразу же после его кончины, ему приписывалось авторство двух понятий, вошедших в историю послевоенной общественной жизни Советского Союза - «оттепель» и «шестидесятники». Первое мне кажется весьма сомнительным, и я скажу об этом позже. А вот второму понятию дал путевку в жизнь именно Рассадин, опубликовавший в декабре 1960 г., в журнале «Юность» статью «Шестидесятники». Она не прошла тогда незамеченной, и в хронике важнейших событий времен Оттепели, составленной через три десятилетия, отмечен факт ее выхода с лаконичным пояснением - «о писателях нового литературного поколения, их героях и их читателях»1. Никакого особого смысла заголовку автор не придавал. Много лет спустя, вспомнив о нем в одной из статей, он заметил вскользь, что «понятие "шестидесятник" заболтано, обессмыслено, да и с самого начала не имело поколенческого смысла, являясь приблизительным псевдонимом времени», и потому он употребляет «сомнительный термин в неизбежных кавычках»2. Однако слово вылетело и обрело собственную судьбу.
Читая спустя полвека эту статью, я сделал для себя три открытия. Во-первых, это статья не столько о литераторах, сколько о новом явлении, родившемся в самой гуще жизни. О феномене нового поколения молодежи, не похожего на молодежь 1930-х годов. На него-то и обратили внимание молодые писатели (замечу в скобках - и не только молодые), попытавшиеся понять, в чем же заключается его новизна.
Во-вторых, автор пишет не о шестидесятых, а о пятидесятых годах. Это равным образом относится и к живым лицам или литературным героям, о которых он упоминает, и к датам литературных произведений, посвященных новому поколению молодежи. Тракториста-целинника Егора студент Станислав Рассадин встретил летом 1956 г., отправившись вместе с сокурсниками трудиться на целинных землях Казахстана. Три медика 1932 г. рождения, герои повести Василия Аксёнова «Коллеги», окончили институт и начали трудовую жизнь в 1955 г., а написал он ее в конце 50-х и опубликовал в 1960 г. Повесть М. Бременера «Передача ведется из класса», посвященная школьной жизни, отношениям учеников и их учителей, появилась в «Юности» в 1956 г. Молодежи 50-х годов посвящены и другие упомянутые Рассадиным произведения - пьеса Александра Володина «Фабричная дев-
1. Оттепель 1953—1956. Страницы русской советской литературы. — М., 1989. — С. 471.
2. Рассадин С. Время стихов и время поэтов // Арион. — 1996. — № 4.
чонка» (1956), повести А. Михайлова «День и вечер» (1959) и Николая Дубо-ва «Жесткая проба» («Новый мир», 1960, № 9-10).
В-третьих, и это самое поразительное, в статье не упомянуты ни XX съезд КПСС, ни доклад Н.С. Хрущёва о «культе личности». Вины автора в этом нет. Просто она появилась в самое неудачное время. Вскоре после потрясшего всю страну (да и многие другие страны) рассказа Хрущёва о сталинских преступлениях была дана негласная команда «закрыть» эту тему. В ноябре 1957 г., выступая с докладом на юбилейной сессии Верховного Совета СССР, посвященной 40-летию Октября, он заявил: «Как преданный марксист-ленинец и стойкий революционер, Сталин займет должное место в истории. Наша партия и советский народ будут помнить Сталина и отдавать ему должное». Весной 1960 г., чтобы опубликовать дополнительную главу «Так это было» к опубликованной ранее поэме «За далью - даль» (а глава была посвящена встрече с другом, вернувшимся после 17-летнего пребывания в лагерях) Александру Твардовскому пришлось обратиться с письмом к Хрущёву. Тот, прочитав главу, дал ей зеленый свет, после чего ее опубликовали в «Правде» и «Новом мире». Но кто еще из писателей мог пробиться с такой темой к «Первому»? А команда не раскручивать ее продолжала действовать.
Рассадину же пришлось говорить Эзоповым языком. Он лишь однажды намекает на какие-то произошедшие события, да и то словами героев аксё-новской повести. Лёша Максимов в споре с Сашей Зелениным о ценности «высоких слов» в сердцах бросает: «Сейчас, когда нам многое стало известно, они стали мишурой». Зеленин возражает: «Нам открыли глаза на то, что мешало идти вперед, - так надо радоваться этому, а не нудить, как ты. Теперь мы смотрим ясно на вещи и никому не позволим спекулировать тем, что для нас свято». Разумеющий - да разумеет. Очевидно, что оба имели в виду XX съезд партии. Но от чьего имени говорил Саша Зеленин - Аксёнова или того поколения, к которому принадлежали автор и его герой? Об Аксёнове могу лишь предположить, что он вложил в уста своего героя слова, которые не вызывали возражений цензуры. Что же до поколения, к которому принадлежу и я, то о нем - отдельный разговор.
Но прежде вспомним еще об одном феномене 50-х годов, который также не назван в статье, а в нем-то вся соль. Речь идет об Оттепели как общественном явлении, которое возникло вскоре после смерти Сталина.
В мае 1954 г. журнал «Знамя» опубликовал повесть Ильи Эренбурга «Оттепель». Произведение маститого писателя и публициста вызвало у читающей публики огромный резонанс и разноречивые отклики. Да и как могло быть иначе, если ее смысл состоял в том, что после смерти Сталина в жизни людей начались некоторые перемены к лучшему и у них появились новые надежды. Название повести стало названием недолгого, но памятного периода 180
истории нашей страны, закончившегося, по одним оценкам, в 1964 г., а по другим - в августе 1968 г. Но Эренбург не был автором этого понятия.
Небольшое стихотворение, опубликованное в октябре 1953 г. в журнале «Новый мир», вряд ли запомнилось читателям. И тем более вряд ли кто-либо обратил внимание на то, что оно было написано пять лет назад, в 1948 г. Его автором был поэт Николай Заболоцкий, арестованный в 1938 г. и освобожденный после шестилетнего пребывания в тюрьмах и лагерях НКВД. А главным редактором журнала был Александр Твардовский, который дал путевку в жизнь не одному произведению пятидесятников. Стихотворение было посвящено началу весны, а в октябре, когда его опубликовал журнал, леса и парки уже полыхали осенней красно-желтой листвой. Называлось оно - «Оттепель». И как не предположить, что публикация стихотворения не была случайной. В ней был скрытый смысл, который был понят и принят Эренбургом, давшим своей повести это название.
Оттепель и пятидесятники
Зная о том, как скончалась Советская власть, мы вправе назвать Оттепель временем несбывшихся ожиданий. Костер надежд то разгорался (лето 1953 -осень 1956-го), то едва тлел (осень 1956 - октябрь 1961-го), то вновь принимался (октябрь 1961 - октябрь 1964-го), а затем стал быстро затухать, пока не был окончательно раздавлен 21 августа 1968 г. армадой советских танков, закатавших в землю первые ростки «Пражской весны». И все-таки Оттепель не прошла бесследно. Она породила новые веяния в литературе, искусстве и общественной мысли, напомнила об извечных нравственных ценностях и дала новое направление умам. И так как начало всему этому было положено в 50-е годы минувшего века, тех немногих творческих людей, которые стояли у истоков этих веяний, правильнее было бы именовать не шестидесятниками, а пятидесятниками. Это не покушение на устоявшееся понятие. Я полностью согласен с некоторыми участниками конференции в «Горбачёв-фонде», в частности с Виктором Кувалдиным и Мариэттой Чудаковой, в том, что шестидесятников надо рассматривать как конкретный исторический феномен. На мой взгляд, это феномен 60-х годов, не раньше и не позже.
Между шестидесятниками и их предшественниками была не только глубокая общность. Между ними были и различия. Если говорить о пятидесятниках как глашатаях Оттепели, то их отличали три признака: почти все они вступили во взрослую жизнь в предвоенное десятилетие или в Отечественную войну; все они исключительно литераторы - писатели, журналисты, драматурги и поэты; в их произведениях не было и намека на оппозицию советской власти и правящей партии.
В упомянутой хронике важных событий Оттепели перечислены 25 авторов опубликованных в 50-е годы произведений, вызвавших, по мнению ее составителя Сергея Ивановича Чупринина, наибольший литературный и общественный резонанс. Почти все они - участники Отечественной войны, за исключением троих, родившихся в 30-е годы, - Аксёнова, Гладилина и Евтушенко. Большей частью, солдаты или командиры рот и взводов, пехотинцы, саперы, связисты, артиллеристы, один танкист. Да и те, кто работали военкорами в дивизионных и армейских газетах, нередко, особенно в первые, самые тяжелые годы войны, непосредственно участвовали в боях. Не воевали в буквальном смысле этого слова ленинградская поэтесса, блокадница Ольга Берггольц, Твардовский и Эренбург. Но кто возьмется утверждать, что они не были активными участниками той войны?
Все они (исключая Илью Эренбурга) родились в промежутке между началом XX в. и серединой 1920-х годов. Самые старшие помнили времена Гражданской войны и Новой экономической политики (НЭПа). Все прошли через 30-е годы с их вопиющими контрастами. Воспринимали они все происходившее по-разному: у одних были репрессированы родители или близкие родственники, других эта судьба миновала. Они переосмыслят это время позже, когда задумаются над трагической связью между репрессиями, в том числе уничтожением большей части высшего и старшего комсостава Красной армии накануне войны и ее катастрофическим началом. Это поколение вынесло на себе основную тяжесть войны и стало ее главной жертвой. «Немногие вернулись с поля». Вернулись с чувством исполненного долга и самоуважения, горькой памятью о погибших фронтовых друзьях и надеждами на лучшее. Но уже вскоре они стали свидетелями возрождения казарменно-лагерных порядков, напоминавших 30-е годы, и, как знать, возможно, и дошло бы до их повторения в таких же масштабах, если бы не смерть Сталина, прощание с которым сопровождалось кровавой трагедией на Трубной площади.
Оттепель и пятидесятники (продолжение)
Им было, что сказать. Вопрос заключался в том, появится ли у них возможность, и если да, то решатся ли они сказать больше, чем было принято говорить в только что минувшем прошлом, когда ценой неосторожного слова была лагерная зона и сама жизнь. Уход диктатора породил надежды, но стране, находившейся в оцепенении, нужен был сигнал. Ни на конференции в «Горбачёв-фонде», ни на предыдущей, тоже посвященной «шестидесятникам» (она состоялась в мае 2006 г. в театре на Таганке), никто не вспомнил, что сигнал пришел оттуда, откуда только и мог прийти в ту пору, - сверху. Была целая серия сигналов, один другого ошеломительнее. В апреле, после
трехмесячной истерии по поводу изобличенных «врачей-убийц», страну потрясло сообщение о том, что всё это сфабриковали сотрудники Министерства государственной безопасности СССР во главе с заместителем министра Рюминым; группа выдающихся советских медиков, проходивших по этому «делу», была реабилитирована и освобождена, а виновные лица осуждены и большей частью расстреляны. Это был первый случай публичного разоблачения преступных действий сотрудников карательных органов, если не за всю их историю с 1918 г., то уж точно со второй половины 1920-х годов. А 10 июля последовало еще более ошеломляющее сообщение: на Пленуме ЦК КПСС был «разоблачен» член Политбюро Л.П. Берия, обвиненный в действиях, «направленных на подрыв Советского государства в интересах иностранного капитала» и «вероломных попытках» поставить Министерство внутренних дел над правительством и правящей партией. Низвергнув всесильного шефа карательных «органов», высший партийный синклит вернул себе полный контроль над ними и всей страной. Вскоре втихую начался пересмотр других сфабрикованных дел о подпольных «антисоветских» организациях. В столице появились люди, вернувшиеся из лагерей, иные в стеганых ватниках, с котомками за плечами, наподобие одного из героев пронзительного фильма «Холодное лето 1953 года». Об этом ничего не сообщалось, но страна уже давно привыкла жить «слухами», как именовалась тогда передававшаяся из уст в уста неизвестно откуда и как просочившаяся закрытая информация.
Были сигналы и другого рода. 19 марта «Литературная газета» («ЛГ»), орган Союза советских писателей (ССП), выдала передовую статью «Священный долг писателя», согласно которой самая важная задача советской литературы состояла теперь в том, чтобы запечатлеть для современников и грядущих поколений «образ величайшего гения всех времен и народов -бессмертного Сталина». Через неделю, в «Литературке» появилась еще одна передовица, объявлявшая важнейшей задачей советской литературы достойное отображение «великих дел нашего народа, его борьбы за коммунизм». Имя Сталина в статье не было упомянуто ни разу. Людям, родившимся после 1991 г., возможно, уже непонятен сакральный смысл передовых статей. Это официоз - статья, выражающая точку зрения руководства страны или, как минимум, той организации, в чьем ведении находится данная газета или журнал. Действительно, появлению второй статьи предшествовал звонок в редакцию и Секретариат ССП секретаря Центрального комитета КПСС Никиты Сергеевича Хрущёва, потребовавшего отстранить от руководства газетой ее главного редактора Константина Симонова. Весть об этом быстро распространилась и произвела большое впечатление в столичных литературных кругах. С середины апреля имя Сталина фактически исчезло со страниц центральных газет.
В июле 1953 г. газета «Правда» опубликовала очерк журналиста Валентина Овечкина «На переднем крае», открывший цикл его очерков «Районные будни». Автор повествовал о трудных буднях и наболевших проблемах сельской жизни. Рассказывал со знанием дела, спокойно и беспафосно, вопреки набившей оскомину приторной патетике произведений об успехах колхозно-совхозной системы и счастливой жизни сельских тружеников. Секрет появления этого очерка в главной партийной газете открылся скоро: в сентябре состоялся пленум ЦК КПСС, посвященный сельскому хозяйству. На нем же был восстановлен пост первого секретаря, который занял Хрущёв. Публикация «Районных будней», с ведома и при поддержке «сверху», была единственным случаем такого рода, и решающую роль в этом сыграл «Первый», считавший тогда приоритетной сферой своей деятельности сельское хозяйство.
Вряд ли кому-нибудь «в верхах» могло прийти в голову, что очерк Овеч-кина положит начало негустому, но не прерывавшемуся в 50-е годы потоку «оттепельной» литературы. Тем не менее ячейки цензорского сита несколько расширились. В декабре 1953 г. «Новый мир» опубликовал статью Владимира Померанцева «Об искренности в литературе». Искренности - вот чего, на взгляд автора, «не хватало иным книгам и пьесам». Неискренность - не обязательно ложь; это и «деланность вещи», «лакировка действительности». Автор не затронул впрямую тему нравственного выбора литераторов и не называл имен, но и того, что он сказал, было достаточно, чтобы вызвать переполох в литературном мире и у партийных идеологов. В феврале 1954 г. в журнале «Театр» была опубликована пьеса Леонида Зорина «Гости» -о жизни трех поколений семьи, где дед - старый большевик, его сын - переродившийся партийный чиновник, а внук - студент, дружащий с дедом и ненавидящий отца. В апреле Фёдор Абрамов публикует статью «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе» («Новый мир», № 4), поименно называя авторов-лакировщиков, изображающих колхозную жизнь, как «праздничный фейерверк». Появляются новые очерки В. Овечкина в серии «Районных буден», первая часть повести И. Эренбурга «Оттепель». В сентябре 1955 г. Сергей Смирнов публикует книгу «Крепость над Бугом» - первый открытый призыв вспомнить и отдать дань уважения забытым, опороченным и даже репрессированным героям первых дней и недель войны.
Уже в этих произведениях выплыла ключевая тема «пятидесятников» -взаимосвязь нравственного и гражданского начал в жизни человека, в его поведении и деятельности. И, естественно, в литературном творчестве. Но в полную силу она прозвучала в 1956 г., под непосредственным воздействием ключевого события 50-х годов - состоявшегося в феврале XX съезда КПСС. В марте-декабре 1956 г. было опубликовано полтора десятка произведений, вошедших в литературный фонд пятидесятников. Их появление стало возможным потому, что после доклада Хрущёва и принятого в июне постанов-184
ления ЦК КПСС «О культе личности и преодолении его последствий» главный форпост цензуры Главлит на некоторое время утратил четкие критерии -что «дозволено» и что «не дозволено» пропускать в печать. Некоторые из этих произведений оказались в центре внимания широкого круга читателей, вызвали острую дискуссию в литературных кругах, переполох в руководстве ССП и негативную реакцию в партийных инстанциях, особенно тех, которые ведали вопросами идеологии, культуры, пропаганды и агитации.
Реакция эта была неадекватной. На конференции в «Горбачёв-фонде» не раз повторялось, что шестидесятники придерживались разных убеждений, были среди них и антикоммунисты, противники существующего строя. Это вполне возможно, хотя имен никто не назвал, а в 50-е годы истинные убеждения советских граждан были тайной за семью печатями. Но для анализа того, что сделали и чего не сделали пятидесятники, это не имеет значения. Общественную значимость имели их тексты, которые, прежде чем они были опубликованы, прошли тройную цензуру - авторскую, редакционную и Главлита. Но дело было не только в цензуре. Значительное большинство авторов были членами правящей партии, вступившими в нее большей частью -и это очень важно - в годы войны, как правило на фронте. Они не покушались на основы и символы. А помышляли они, самое большее, о некоторых переменах, которые сделали бы советский социализм более справедливым и гуманным, согласующимся с изначальными нравственными ценностями. По сути, они желали того, что в Чехословакии десятью годами позже будет названо «социализмом с человеческим лицом».
Тексты и неконтролируемые ассоциации
Надо сказать, что думающему читателю и тогда было видно, что авторы отнюдь не всегда были искренними, к чему призывал их В. Померанцев, и что их тексты содержат лишь толику правды, вперемежку с полуправдой и неправдой. Это не в упрек им. Они сделали то, что могли сделать в то время: рассказали читателям несколько историй - о конкретном человеке, действующем и размышляющем в конкретных обстоятельствах; о конкретных событиях или ситуациях, открывающих новые стороны в отношениях между людьми и заставляющих их думать и поступать иначе, чем они привыкли. Что же вызвало поток «крутых» оценок и зловещих обвинений, которые обрушились на пятидесятников?
Мы вернемся к этому вопросу позже. А самое простое объяснение, на мой взгляд, звучит так: некоторые истории были рассказаны с такой художественной достоверностью и убедительностью, что, независимо от того, задумано было это автором или нет, читатель, приближаясь к концу повествования, начинал улавливать глубинный, скрытый смысл произведения, его подтекст.
Возникал тот самый эффект «неконтролируемых ассоциаций», который пыталась, но так и не смогла обуздать советская цензура.
Деревня оказалась одной из главных тем пятидесятников. Помимо серии очерков Овечкина, это рассказ Александра Яшина «Рычаги» и «Деревенский дневник» Ефима Дороша, рассказ Николая Жданова «Поездка на родину» и повести Владимира Тендрякова «Не ко двору» и «Ухабы». Это роман Фёдора Абрамова «Братья и сёстры», законченный в 1956 г., дважды отвергнутый редакциями столичных журналов и все же опубликованный в 1958 г. в ленинградском журнале «Нева». Это не было случайностью. Здесь сошлось многое. И то, что едва ли не половина авторов-пятидесятников либо родились в деревне, либо их родители, перебравшись когда-то в город, сохранили связи с деревенскими родственниками или друзьями детства и воспринимали всё, что там происходило как что-то непосредственно их затрагивающее. И то, что первые два очерка Овечкина, нежданно опубликованные в «Правде», так сказать, пробили дорогу в печать другим произведениям на эту тему. А за всем этим стояло бедственное состояние колхозов и всей деревенской жизни в первые послевоенные годы, особенно в европейской части страны, исключая разве что черноземный Юг.
Авторы деревенских текстов не понаслышке знали о самых трагичных и самых фальсифицированных страницах истории коллективизации сельского хозяйства. Как и о том, что на войне деревня потеряла почти все мужское население и все военные годы жила впроголодь, только за счет небольших приусадебных хозяйств, так как почти все собранное зерно колхозы вывозили в государственные закрома, получая за него гроши. В названных произведениях нет ни слова о том, как проходила коллективизация (расстрелы, арестантские эшелоны, лагерные зоны, голод в 1932-1933 гг.). На эти темы было наложено табу. Но авторы нарисовали такое безрадостное полотно жизни послевоенной советской деревни, что живописать ее так, как раньше, было уже невозможно, и сам собой возникал вопрос об истоках и корнях.
Задумался об этом и главный персонаж рассказа Н. Жданова «Поездка на родину». Павел Алексеевич Варыгин, ответственный чиновник столичного учреждения (кабинет, секретарша, стопка служебных бумаг, ждущих его подписи), возвращается в Москву после похорон матери в деревне, расположенной к северу от Москвы. В ожидании поезда он коротает время в разговорах с местными жителями. С соседом-стариком, зашедшим с четвертинкой помянуть усопшую; с соседкой, солдатской вдовой Деревлёвой, выложившей ему все, что она думает о колхозной жизни и местной власти; с молодой акушеркой, арендовавшей у матери пол-избы, где она устроила акушерский пункт; с ее женихом, инженером с машинно-тракторной станции, который рассказал о тяжелом состоянии большинства колхозов в их районе и пожаловался на «казенных бодрячков», которым нет дела «до настоящего дела». Сев в поезд, 186
Варыгин никак не мог отделаться от чувства какой-то вины. «Сон не шел, и сквозь тягучую дрёму воображение рисовало ему бревенчатые кресты на фоне серого неба, длинную тесовую скамью вдоль стены, старый самовар в углу, накренившийся набок. За струганым столом сидит мать, лицо у нее маленькое и темное, как было в церкви; она подвигается к нему и спрашивает с надеждой и ожиданием, как спрашивала солдатка Деревлёва: Верно ли, нет ли с нами сделали?»3. Поиск ответа на этот вопрос автор оставляет на усмотрение читателя.
И неизбежно возникала обжигающая тема - крестьянин и власть. Та местная власть, с которой он имел дело изо дня в день. Их отношения складывались в двух измерениях - личностном и производственном. И в обоих случаях власть выглядела неприглядно, равнодушная к жизни крестьянских семей, их быту и заботам, однако неукоснительно взимавшая двойную дань -хлебопоставки и налоги - с сельских тружеников и старательно обустраивавшая собственную жизнь.
Один из шедевров литературы пятидесятников - рассказ Александра Яшина «Рычаги»4. В сельском клубе мужчины в ожидании начала партийного собрания ведут невеселый разговор о посевной кампании - о том, что райком требует пустить лучшие поля под зерновые, вопреки утвержденному колхозниками плану оставить эти земли для льна - традиционной для их климатической зоны и выгодной для колхоза культуры, а приступить к пахоте требует немедленно, хотя земля еще не подсохла, и т.д. На собрании председатель колхоза сообщает, что райком настоял на своем и им надо принять «правильную» резолюцию. Идет обсуждение. «Расхождений во мнениях, -комментирует автор, - не обнаружилось, как не было их и во время той дружеской беседы до начала партийного собрания; правда, сейчас согласованность и единодушие проявлялись несколько в ином, можно сказать, обратном значении». Приняв резолюцию, собрание заканчивается. Участники расходятся, и по пути к дому «возобновился разговор о жизни, о быте, о работе - тот самый, который шел до собрания».
Вряд ли автору было известно, и уж точно он не читал вышедший в 1949 г. роман-антиутопию «1884», в котором Джордж Оруэлл, подобно хирургу, препарировал организм тоталитарного государства, показав, что одной из его базовых характеристик является «двоемыслие». Но именно этот феномен Яшин запечатлел с фотографической четкостью, и не удивительно, что его рассказ стал одной из главных мишеней критиков-ортодоксов, ополчившихся на литераторов-пятидесятников.
3. Оттепель 1953-1956. — С. 414.
4. Литературная Москва. Сб. второй. — М., 1956. — С. 502-513.
Тема власти и управления, уже не на сельском, а городском материале, громко прозвучала в небольшом рассказе Даниила Гранина «Собственное мнение» и в романе Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». Сюжетный стержень рассказа5 - конфликт между директором крупного проектного института, расположенного в энском городе, от которого сутки езды до Москвы, и молодым сотрудником этого института. Директор, Владимир Па-хомович Минаев, знакомится со статьей инженера Ольховского, который убедительно доказывает неэкономичность новых двигателей конструкции академика Строева. Минаев полностью согласен с инженером. Ольховский даже симпатичен ему; он сам был таким в молодости, когда пришел работать на Сельмаш и вскоре вступил в спор с главным конструктором, предложив свой вариант решения одного технического вопроса. Но Строев является ведущим и самым авторитетным специалистом в этой области технологии, а ему, Минаеву, предстоит в ближайшее время утверждение в должности директора на коллегии министерства, которому подчинен институт, и академик с его-то связями может повлиять на решение коллегии в любую сторону. Конечно, молодому инженеру надо будет помочь опубликовать статью, но пока надо придержать ее и к тому же смягчить, убрав имя Строева и смягчив кое-где критику.
Это и предлагает Минаев в разговоре с Ольховским, но тот категорически отказывается. Более того, он пишет письма в горком партии и в министерство, критикуя «трусливую политику Минаева». Его возмущает уже не столько судьба собственной работы, сколько «природа той вязкой, непробиваемой преграды, на которую он наткнулся впервые в жизни». Не встретив понимания со стороны инструктора горкома партии Локтева, Ольховский критикует его на партийном собрании за «тупое равнодушие к живой мысли».
Накануне отъезда на коллегию министерства Минаева вызывают в горком. Заходит разговор и об Ольховском. Локтев предложил уволить его из института как склочника и отправить на опытную станцию в другой город. Истинные мотивы предложения были Минаеву понятны, но возражать он не стал, пообещав закончить разговор по возвращении из Москвы. И на обратном пути, когда Минаев сидит и курит один в купе полупустого спального вагона, происходит эпизод, имеющий ключевое значение для понимания поведения советской номенклатуры. На фоне ночной черноты в двойном зеркальном стекле вдруг возникли сразу два Минаева: тот, молодой, в потертом пиджачке студенческих времен, и этот - изрядно располневший, в полосатой пижаме и с папиросой во рту. Тогда их, выступивших наперекор, было трое -он и двое друзей. Сначала уволили одного друга, потом второго. Очередь была
5. Гранин Д. Собственное мнение // «Новый мир». — 1956. — № 8. — С. 129—136. 188
за Минаевым, и он сделал вид, что смирился. Надо пойти в обход, сначала добиться независимости, а потом отстаивать собственное мнение и громить бюрократов. И он терпел, он поддакивал и голосовал «за» вопреки собственной совести. А когда становилось нестерпимо - молчал. Минаев поднимался по ступеням, но каждый раз возникали какие-то обстоятельства, мешавшие высказать собственное мнение. «Еще рано. Всякий раз было еще рано!» Список его долгов рос, и «чем выше он забирался, тем меньше он становился самим собой. Тем труднее ему было рискнуть». И теперь тот, молодой, спорил с этим, постаревшим, который успокаивал молодого, что так-де сложились обстоятельства, и обещал помочь Ольховскому, как только они изменятся к лучшему. «И был еще третий Минаев», комментирует их спор автор, «который знал, что никогда этого не будет. Он всегда будет хитрить с самим собой, ...не имея сил вырваться из плена собственного двоедушия. У него всегда будут оправдания. Он всегда будет стремиться стать честным завтра»6. Писатель не утверждает, что Минаевым несть числа, и, повествуя об эволюции своего героя, не называет ее перерождением. Однако именно эти ассоциации возникают у мыслящего читателя.
Среди всех произведений пятидесятников наибольший, можно сказать, небывалый по тем временам резонанс вызвал роман «Не хлебом единым»7. В первую очередь, своей масштабностью. В. Дудинцев рассказал читателю поистине эпопею борьбы талантливого и бескомпромиссного изобретателя-одиночки Дмитрия Лопаткина за то, чтобы добиться признания и запуска в производство придуманной им машины. Борьбы, длившейся не один год и втянувшей в себя десятки людей. Борьбы, в которой Лопаткину противостояла вся советская система управления, начиная с Николая Ивановича Дроздова, директора комбината, на котором работал изобретатель, и включая министерство, поддержавшее директора, а также областные партийные органы и просто «органы», продолжавшие и после памятных событий 19531954 гг. играть роль опричнины уже под партийным контролем. Борьбы, не оставлявшей никаких шансов Лопаткину, но тем не менее выигранной им, несмотря ни на что и вопреки всему. Роман не мог завершиться иначе, потому что автор не мог себе позволить этого то ли по идейным, то ли по цензурным соображениям. Но ценой такого сюжета был диссонанс между первой половиной романа, повествующей о злоключениях героя, и второй - о чудодейственном перевоплощении Лопаткина из жертвы в победителя. Первая часть была жизненной и сочной, вторая - бледной и неубедительной. Для думающего читателя это несоответствие было очевидным.
6. Гранин Д. Собственное мнение // «Новый мир». — 1956. — № 8. — С. 135, 136.
7. «Новый мир». — 1956. — № 8—10.
Выступая 22 октября 1956 г. на обсуждении романа, организованном секцией прозы Московского отделения СП, Константин Паустовский сказал, что он не собирается говорить о литературных достоинствах или недостатках романа, дело сейчас не в этом: «Роман Дудинцева - это первое сражение с дроздовыми, на которых наша литература должна накинуться, пока они не будут уничтожены в нашей стране»; «Книга Дудинцева - это беспощадная правда, которая единственно нужна народу на его трудном пути к новому общественному строю. Книга Дудинцева - это очень серьезное предупреждение: Дроздовы не уменьшились, они существуют» и даже «процветают»; «Это новое племя хищников и собственников, не имеющих ничего общего ни с революцией, ни с нашей страной, ни с социализмом»8. Такие слова в советских аудиториях давно не звучали.
Была еще одна общественно-значимая тема, более локальная, но чрезвычайно важная для интеллигенции, занятой в сфере литературы и искусства, культуры и науки в целом - тема свободы творчества. Тема крайне острая, потому что вопрос о партийном руководстве культурой, в том числе процессом литературного творчества, обсуждению не подлежал. Тем не менее после XX съезда и он был поднят. В «Заметках писателя»9 ленинградский драматург Александр Крон выступил против «административного стиля руководства искусством». Главное внимание он уделил театральному искусству, которое, по его мнению, переживало серьезный застой. Причины - «игнорирование объективно существующих законов художественного творчества, гипертрофия редактуры, создание бюрократической иерархии в искусстве». Автор подверг жесткой критике навязанную чиновниками теорию бесконфликтности, вынуждающую драматурга к лакировке действительности. Он резко высказался против бесправия драматурга, полностью зависящего и от редакций журнала, и от администрации театров, не говоря уже о «многочисленных инструкторах и инспекторах», присутствующих при сдаче готовых спектаклей и зачастую решающих их судьбу. А. Крон говорил - «театр», а подразумевал - всю сферу культуры. Это подтвердил заключительный тезис автора: «Необходимо решительно покончить с рецидивами политики кнута и пряника
10 тт
в искусстве» . Да-да, в искусстве, а не только в театре.
Статья прозвучала как манифест в защиту свободы литературного творчества, хотя такая формула в тексте отсутствовала. Она была первой публикацией такого рода. Но еще до нее тема свободы творчества писателя прозву-
8. Краткая запись речи Паустовского на обсуждении романа Дудинцева «Не хлебом единым» // http://paustovskiy.niv.ru/paustovskiy/bio/ne-hlebom-edinym.htm
9. Крон А. Заметки писателя // Литературная Москва. Сборник второй. — М., 1956. - С. 781-790.
10. Там же. - С. 789.
чала в ряде устных выступлений. В июне того же года на состоявшемся в Доме литераторов семинаре, посвященном литературной жизни в странах народной демократии, Ольга Берггольц заявила, что пора освободиться от такого наследия периода культа личности как «всем известное догматическое постановление 46 года»11. А в ноябре К. Симонов, выступая на межвузовском совещании по вопросам изучения советской литературы, к изумлению присутствующих подверг резкой критике это же постановление ЦК КПСС, назвав его устаревшим и предложив принять другой документ, который открыл бы дорогу новым силам советской литературы12.
К. Паустовский был прав, назвав роман В. Дудинцева крупным общественным явлением. Это определение относилось не только к названному роману, но и к ряду других произведений пятидесятников. Но в этом и крылась для них опасность.
Крестовый поход против пятидесятников
В потоке обвинений, которые вскоре обрушились на пятидесятников, -тех, кто наступил на больные мозоли системы, иногда проскакивали неожиданные откровения. Выступая в марте 1957 г. на пленуме Московской организации писателей с докладом о некоторых проблемах развития прозы, один из забойщиков разоблачительной кампании Дмитрий Ерёмин выразил сожаление по поводу того, что «в прошлом году появились и такие произведения, в которых авторы... не учли обобщающей силы искусства»13. Признание, как говорится, не в бровь, а в глаз!
Но то что мимоходом и сквозь зубы процедил Ерёмин, моментально и гораздо раньше оценили читатели первых же произведений пятидесятников. «Первые ласточки оттепели, - вспоминала о них Лилианна Лунгина, - неслыханной смелости статьи в "Новом мире", ставившие под вопрос священные понятия: соцреализм и партийность литературы. В первую очередь - статья Померанцева "Об искренности в литературе". Номер с этой статьей исчез из киосков в мгновенье ока - шел нарасхват»; мы, пишет она, получали журнал по подписке, «и у нас собралось человек пятнадцать друзей, чтобы почитать вслух»14. Это происходило в тысячах, может быть, десятках тысяч квартир, где в небольших компаниях доверяющих друг другу людей обсуждались статья Померанцева, очерки Овечкина, эренбурговская «Оттепель». Обсуж-
11. Оттепель. 1953—1956. — С. 470.
12. Там же. — С. 476.
13. Оттепель.1957—1959. — С. 370.
14. Подстрочник. Жизнь Лилианны Лунгиной, рассказанная ею в фильме Олега Дорфмана. — М., 2010. — С. 233.
дали их и мы, друзья-однокурсники, недавно получившие дипломы об окончании исторического факультета МГУ.
И точно так же, но с противоположным отношением, восприняли эти произведения люди, которые в силу своего служебного положения, взглядов и / или избранной роли в литературном мире, были призваны или сами вызвались охранять идеологическую чистоту советской культуры. Декабрьский номер «Нового мира» со статьей Померанцева дошел до массового читателя в первой половине января 1954 г., а уже 30 января в «ЛГ» появилась статья «С неверных позиций», в которой автору было высказано несколько критических замечаний, пока еще в спокойной манере, без хлестких фраз и обвинений. Они последовали в феврале, после того как вышел второй номер журнала «Театр» с пьесой Л. Зорина «Гости». Через 40 лет автор в беседе с журналистом, бравшем у него интервью, сказал, что это была пьеса «о перерождении нашей власти, нашего высшего круга, о неприкрытой буржуазности нашего высшего эшелона»15. Сюжет и текст были настолько очевидными, что реакция последовала немедленно. Пьеса была обсуждена на специально созванной коллегии Министерства культуры СССР и признана «враждебной» и «клеветнической».
А дальше все пошло по накатанному пути. В последующие месяцы и вплоть до конца года не прерывался поток критических статей в центральных газетах и некоторых журналах. За привычное дело - бичевать «оступившихся» - взялись критики-тяжеловесы, мастера литературного мордобоя Владимир Ермилов и Борис Рюриков, а заодно с ними писатели Всеволод Кочетов и Михаил Шолохов. Если не считать двух новых очерков Овечкина из серии «Районных будней», опубликованных, как и первый, в «Правде» (28.02-01.03. 1954. и 30.08-01.09.1954), вне критики не осталось ни одного произведения, в котором присутствовал, в той или иной степени, дух Оттепели. Помимо Померанцева и Зорина, постоянными мишенями стали статьи Ф. Абрамова, М. Лифшица и М. Щеглова в «Новом мире», в которых были названы и получили нелицеприятную оценку некоторые писатели-«лакировщики». Вновь пошли в ход знакомые по сталинским временам формулировки: «искаженные образы советских людей», «клевета на советскую действительность», «идейная незрелость» и т.п. Не миновали критики, хотя и более осторожной, «мэтры». Как оказалось, «Оттепели» Эренбурга и роману Веры Пановой «Времена года» недостает «идейной ясности», подмененной «абстрактным душеустроительством». В том же ключе проходили заседания отделений ССП в Москве и Ленинграде, партийные собрания московских и ленинградских писателей.
15. http://www.ourbaku.com/index.php 192
Главные действия предпринимались за кулисами. 19 мая к секретарю ЦК КПСС П.Н. Поспелову были приглашены Твардовский и Симонов, в беседе с которыми он дал резко критическую оценку статье Померанцева и деятельности редколлегии «Нового мира». «Скорее всего, придется уходить из журнала», - записал в дневнике Твардовский общее впечатление от визита16. Так оно и случилось. 4 августа Секретариат ЦК КПСС принял постановление, осуждающее ошибочную линию редакции журнала и рекомендовавшее освободить Твардовского от обязанностей главного редактора. 9 августа состоялось заседание редколлегии журнала, которое открыл секретарь ССП А.А. Сурков. Ознакомив присутствующих с постановлением ЦК, он сказал: «Некоторые товарищи, печатавшие статьи, и авторы этих статей подумали, что у нас происходят какие-то существенные перемены, . что после смерти товарища Сталина будет не так, как было при Сталине, . что решения Центрального Комитета, принятые после 1946 года, устарели»17. 11 августа президиум ССП осудил «неправильную линию» журнала «в вопросах литературы» и вместо А.Т. Твардовского назначил главным редактором «Нового мира» К.М. Симонова.
Это была кульминация кампании, призванной навести порядок в советском литературном хозяйстве. Очевидно, «наверху» решили, что дело сделано. На встрече руководителей КПСС и Советского государства с писателями, состоявшейся 13 декабря в связи с предстоящим Вторым Всесоюзным съездом советских писателей, сидевшие за столом президиума «люди большого государства», как засвидетельствовал в своем дневнике Твардовский, были «внимательны, осторожны и сдержанны в репликах»18. Соответственно был срежиссирован и сам съезд, открывшийся через два дня в Большом Кремлевском дворце. В содокладе секретаря ССП К. Симонова, посвященном проблемам развития прозы, были осуждены и «повышенный интерес к одним теневым сторонам жизни», и «ложное приукрашивание». И имена прозвучали как «критиканствующих», так и «лакировщиков». На трибуну выходили литераторы не просто разные, но антиподы - Эренбург и Кочетов, Яшин и Рюриков, Ольга Берггольц и Грибачёв. Говорили «свое», однако от стрельбы по мишеням воздерживались. В этой усыпляющей тональности съезд и завершился. Если вспомнить, что он состоялся ровно через 20 лет после Первого съезда советских писателей, то его можно назвать пустопорожним. Спасибо и на том, что дело обошлось без кровопролития. А эффект его выразился в том, что на следующий год не появилось ни одного произведения, вызвав-
16. Твардовский А. Из рабочих тетрадей // «Знамя». — 1989. — № 7. — С. 137.
17. Заседание редколлегии журнала «Новый мир», 9 августа 1954 г. // Н. Бианки. К. Симонов, А. Твардовский в «Новом мире». — М., 1999. — С. 121—122.
18. «Оттепель. 1953—1956. — С. 444.
шего такой же общественный резонанс, как статья Померанцева или очерк Овечкина.
Длившееся больше года затишье на литературном фронте взорвал XX съезд КПСС. Именно после него были опубликованы произведения пятидесятников, в которых с наибольшей силой проявилась «обобщающая сила искусства», на которую так посетовал Д. Ерёмин. О некоторых из них было сказано выше. Роль авангарда, как и в 1953-1954 гг., играл «Новый мир». Журнал, воспоминала Людмила Алексеева, «способствовал не только распространению идей либерализма, но и сплочению его приверженцев: опознавательным знаком единомышленников стал "торчащий из кармана" очередной [его. - Ю.Б.] выпуск»19. Только руководил журналом уже не А. Твардовский, а К. Симонов - один из секретарей ССП и член Ревизионной комиссии ЦК КПСС, шестикратный лауреат Сталинской премии за период с 1942 по 1950 г. То, что Симонов открыл дорогу произведениям, которые, а он это понимал, не понравятся партийным и литературным консерваторам, оказалось для них, да и не только для них, большой неожиданностью. Но, если вдуматься, Симонов действовал согласно своим убеждениям. Он был человеком Веры; глубоко верил в правоту коммунистической идеи и партии, которая решила эту идею воплотить в жизнь; поверил в очистительную силу XX съезда партии - и именно поэтому дал дорогу пятидесятникам: Дудинце-ву, Гранину, Тендрякову, Кирсанову, Кардину...
В 1956 г. тираж «Нового мира» составлял 140 тыс. экземпляров. Произведения пятидесятников публиковали и другие журналы: из «старых» - «Октябрь», «Знамя», «Театр», «Звезда», к которым прибавились новые - «Нева» (с апреля 1955 г.), «Юность» (июнь 1955 г.), «Наш современник» (март 1956 г.), «Молодая гвардия» (июль 1956 г.). Их суммарный тираж превышал 800 тыс. экземпляров, их аудитория насчитывала несколько миллионов думающих читателей, которым были понятны ассоциативные смыслы текстов. Власть имущие и вправду испугались «обобщающей силы» литературы, особенно ее воздействия на чувства и умы молодого поколения. Партийные «верхи» тревожились не напрасно.
Первой мишенью нового «крестового похода» против пятидесятников стал роман Дудинцева. Вряд ли можно ошибиться в том, что в ЦК КПСС и КГБ на следующий же день стало известно о состоявшемся в конце октября обсуждении романа на заседании секции прозы Московского отделения ССП: о положительных оценках, которые дали ему Всеволод Иванов, Симонов, Тендряков, Овечкин и другие известные писатели, о призыве Паустовского изгонять из нашей жизни «дроздовых». Его речь, вспоминал Лев Копелев,
19. Алексеева Л. История инакомыслия в СССР. — М., 1992. — С. 195. 194
перепечатывали и распространяли первые самиздатчики, а позже ее стали изымать при обысках как «антисоветский документ»20. Наэлектризованность атмосферы, возникшей вокруг романа, к концу октября многократно возросла из-за начавшегося в Венгрии восстания против репрессивного режима, установленного коммунистической партией во главе с Матьяшем Ракоши. Москва квалифицировала восстание как «попытку контрреволюционного переворота» и в начале ноября ввела в Будапешт советские войска, сломившие в результате жестоких боев сопротивление восставших. Самые рьяные противники Оттепели и всего, что с нею связано, заговорили об идейной связи между вдохновителями «венгерской контрреволюции» и «критиканствующими» столичными литераторами. 22 ноября в «ЛГ» было опубликовано открытое письмо 35 советских писателей, которые, полемизируя с французскими писателями, осудившими советское вторжение в Венгрию, назвали действия Советского Союза правомерными. Через два дня к ним публично присоединилась еще одна группа писателей (31 подпись). Среди тех, кто подписал эти письма, были К. Паустовский, И. Эренбург, А. Твардовский и некоторые другие авторы-пятидесятники.
Готовившуюся кампанию против нездоровых идейных тенденций в литературе эти подписи остановить не могли. 15 декабря в «ЛГ» появилась передовая статья «Литература служит народу», в которой говорилось, что, несмотря на «некоторые достоинства» романа «Не хлебом единым», «писателю не хватило верного, широкого взгляда на жизнь, чтобы всесторонне показать процессы, которые происходят в обществе»21. Еще раньше на высоком уровне было принято решение остановить подготовку к изданию романа двумя издательствами - Гослитиздатом и «Молодой гвардией» - тиражом в два с половиной миллиона экземпляров. В начале декабря два секретаря ЦК КПСС Е.А. Фурцева и П.Н. Поспелов подписали документ, в котором Гослитиздату было рекомендовано отказаться от издания романа «в связи с идейными недостатками этого произведения». Вместе с тем издательству «Молодая гвардия» было разрешено выпустить роман тиражом 30-50 тыс. экземпляров, чтобы «лишить демагогических элементов» поводов для утверждений, будто бы он «запрещен». Однако руководство ЦК ВЛКСМ во главе с А. Шелепиным («железным Шуриком», как его негласно называли), в подчинении которого находилась «Молодая гвардия», воспротивилось этому, и «Не хлебом единым» выпустило в свет издательство «Советский писатель». Было это уже в марте 1957 г.; тираж был срезан до 30 тыс. экземпля-22
ров .
20. Орлова Р., Копелев Л. Мы жили в Москве. Анн Арбор, 1988. — С. 47.
21. Оттепель. 1953—1956. — С. 479.
22. «Архив. В. Горбунов. 25.03.1957». Ф. 5. Оп. 36. Д. 37. Л. 1.
Между тем 26 ноября был подписан к печати и в декабре отпечатан альманах «Литературная Москва. Сборник второй». Выпущенный тиражом в 75 тыс. экземпляров, восьмисотстраничный сборник исчез с прилавков в считанные дни. И не удивительно: его без преувеличения можно назвать квинтэссенцией оттепельного, пятидесятнического духа. Вошли в него и самые «неудобные» для власти произведения - рассказы А. Яшина и Н. Жданова, писательские заметки А. Крона. А были в нем еще и «Деревенский дневник» Ефима Дороша, и статьи Ильи Эренбурга - о поэзии Марины Цветаевой, и Марка Щеглова - о реализме современной драмы. Предвидела это или не предвидела редакционная коллегия, в которую входили, в частности, М. Алигер, К. Паустовский, В. Каверин, А. Бек, Э. Казакевич и В. Тендряков, но выход сборника был расценен в партийных кругах и в правлении ССП как вызов, чуть ли не как формирование центра идейной оппозиции. Их реакция не заставила себя ждать.
Новый крестовый поход против «отступников» отличался от кампании двухлетней давности. На этот раз высокие партийные инстанции выступили сразу и открыто. Список опальных литераторов намного увеличился; в нем значилось более трех десятков имен. Критика стала более жесткой и политизированной. Наибольшей интенсивности она достигла в 1957 г., но продолжалась, почти без пауз, до конца десятилетия.
Началом ее можно считать состоявшиеся в конце января 1957 г. партийные собрания писательских организаций Москвы и Ленинграда. Помимо названных выше произведений Дудинцева и Гранина, Яшина и Крона, критике подверглись поэма Семена Кирсанова «Семь дней недели» и стихи только что заявившего о себе Евгения Евтушенко, речь Паустовского в защиту «Не хлебом единым» и предложения Берггольц и Симонова пересмотреть принятые после войны партийные постановления по идеологическим вопросам. В феврале журнал «Коммунист» (№ 3), главный теоретический орган партии, опубликовал редакционную статью «Партия и вопросы развития советской литературы и искусства». Ее смысл состоял не столько даже в перечислении и критике авторов «идейно порочных» произведений, сколько в том, чтобы подчеркнуть «немеркнущее значение» упомянутых постановлений ЦК ВКП(б). С января и все последующие месяцы шел поток статей, в которых назывались всё новые произведения, занесенные в список «идейно незрелых» и «несостоятельных» в трактовке «сложных вопросов жизни». В него попали писатели Ю. Нагибин, В. Тендряков и М. Бременер, драматурги А. Володин и А. Штейн, некоторые стихотворения Маргариты Алигер и Бориса Слуцкого, литературные критики В. Кардин, Л. Жуховицкий и М. Лифшиц.
13 мая на встрече руководителей партии и государства с участниками назначенного на следующий день правления ССП выступил Н.С. Хрущёв. Распалив себя, как с ним нередко бывало, разносом романа В. Дудинцева 196
и сборника «Литературная Москва», он оглоушил замерший зал зловещей репликой: «Мятежа в Венгрии не было бы, если бы своевременно посадили двух-трех горлопанов»23. Это выступление предопределило содержание и атмосферу правления ССП, осудившего «отдельных литераторов», которые поставили под сомнение линию партии в области литературы. До конца 1957 г. трижды были проведены партийные собрания московских писателей, в том числе дважды вместе с партийной организацией правления ССП, где продолжалась «проработка» провинившихся литераторов. Им были адресованы такие формулировки, как отступление от «генеральной линии литературы социалистического реализма» и «ревизия основ нашей советской действительности».
Каких-то пять-шесть лет назад такие обвинения могли стоить «разоблаченным» писателям головы. Но времена были уже иные. В декабре 1954 г. был реабилитирован первый из расстрелянных в 1930-е годы советских писателей Исаак Бабель. Вскоре такие же решения были приняты в отношении Бруно Ясенского, Михаила Кольцова, Бориса Пильняка, Ивана Катаева. После XX съезда партии при секретариате ССП была создана комиссия по литературному наследству репрессированных писателей. Состоявшийся в конце июня 1957 г. Пленум ЦК КПСС вывел из состава руководящих органов «антипартийную группу Г.М. Маленкова, В.М. Молотова и Л.М. Кагановича», которой, среди прочего, было поставлено в вину намерение обелить имя Сталина и упрятать в архив всё, что связано с судебными процессами и репрессиями 1930-х годов. Так что подобная участь «оступившимся» литераторам не грозила. Тем не менее политические обвинения могли очень серьезно сказаться на их дальнейшей творческой деятельности, да и на их жизненных судьбах.
В первоянварской статье 1958 г., опубликованной в «ЛГ», писатель Михаил Алексеев назвал одним из главных итогов минувшего литературного года то, что он показал «сколь мала группка нигилиствующих очернителей, окопавшихся» вокруг журнала «Новый мир» и альманаха «Литературная Москва»24. Эта оценка ситуации в литературном мире стала стержневой в последующих документах, отразивших позицию руководства ССП. 18 мая 1959 г. в Большом Кремлевском дворце открылся Третий съезд писателей СССР. Выступивший с докладом секретарь ССП А. Сурков, осудив ревизионистские, правооппортунистические и очернительские тенденции, которые проявились в произведениях некоторых литераторов, отрапортовал, что «большинство тех, кто допустил ошибочные высказывания или искаженно изображал .явления действительности, осознали свои недавние заблужде-
23. Оттепель. 1957-1959. -М., i960. - С. 376.
24. Там же. - С. 397.
ния и проявили стремление освободиться от них в дальнейшей своей литературной деятельности»25. На состоявшемся месяцем позже московском собрании писателей один из руководителей Союза писателей Российской Федерации С. Сартаков заявил, что «это было принципиальное столкновение двух политических точек зрения, в котором все нападки ревизионистов на линию партии потерпели закономерное и полное поражение»26.
Если отвлечься от стилистики, то фактический итог борьбы с «ревизионистами» и «очернителями» зафиксирован достаточно точно. Кучка литераторов, осмелившихся приоткрыть занавес и показать некоторые сцены из реальной советской жизни, образно говоря, обнаружила себя стоящей посреди площади, а по ее периметру рассредоточились кольцом их собратья по перу, при вражде и агрессии одних, испуге других, равнодушии третьих и молчаливой симпатии четвертых. И большинство, как уведомил всех А. Сурков, признало свои ошибки. Однако в этих фактах - не вся правда и не только правда. В них не все было сказано о большинстве и ничего - о меньшинстве. А ведь Померанцев, Дудинцев и тем более Эренбург, как и выступившие в их защиту Паустовский и Каверин, речей покаянных не произносили. Не каялись и молодые поэты, Евтушенко и Рождественский, чьи стихи тоже попали под критику. Все они были беспартийными, а признавались в своих ошибках литераторы-коммунисты - А. Твардовский, С.С. Смирнов, Н. Дементьев, К. Симонов, О. Берггольц, М. Алигер, А. Бек, Э. Казакевич27. Признавались на партийных собраниях, которым, по замыслу организаторов разоблачительной кампании, надлежало стать главной ареной промывания мозгов. Партсобрания - не литературные форумы. У большевиков они давно стали ристалищем для идейных и политических баталий, а в 1930-1940-е годы превратились в некое подобие аутодафе, где изобличались и клеймились «враги народа». Отмолчаться было невозможно, а отстаивать свою правоту никто из писателей-коммунистов не был готов: можно предположить, что кто-то из них считал в принципе неприемлемым для себя вставать в оппозицию партии и власти, а кто-то находил это бессмысленным и самоубийственным. Так что для каждого из них это было вынужденное признание и компромисс с самим собой.
25. Оттепель. 1957-1959. -М., 1960. - С. 420.
26. Там же. — С. 423.
27. Оттепель. 1953-1956. - С. 436, 440-441; Оттепель. 1957-1959. - С. 381-382, 392. О том, как реагировали на критику коммунисты Д. Гранин, В. Тендряков и А. Яшин, сведений не сохранилось. Можно предположить, что у них также не оставалось выбора, кроме как признать свои ошибки, но точный ответ могли бы дать стенограммы партийных собраний, если они сохранились в архивах ССП и других писательских организаций.
Это был не худший компромисс. В связи с выходом в Италии романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» (ноябрь 1957 г.) и присуждением ему Нобелевской премии по литературе (октябрь 1958 г.) в СССР была развернута небывалая по масштабам и хамству кампания против автора. Среди тех, кто подписался под письмами, осуждающими Пастернака, или выступил с осуждающими его речами, были Твардовский, Дудинцев, Симонов, Овечкин, Яшин, С.С. Смирнов, В. Панова и другие литераторы-пятидесятники, а также близкие к ним поэты Слуцкий и Мартынов. О некоторых из них, например о Вере Пановой и Борисе Слуцком, известно, что они до конца жизни не могли простить себе этого поступка. А Твардовский уже через два месяца после этой истерии, закончившейся так же быстро, как она возникла, записал в своих рабочих тетрадях: «Из Пастернака мы сделали "мученика" .сами сделали, своей высокомудрой глупостью»28.
Полностью перекрыть клапан литературе, пахнущей воздухом Оттепели, духом пятидесятничества, партийным консерваторам и ретроградам не удалось. На верхнем этаже партийного руководства такая задача и не ставилась. Там считали необходимым наглухо закрыть путь произведениям, которые ставят под сомнение «основы». Более того, возможно, посчитав, что принятых мер - публичной порки провинившихся и ужесточения цензуры - достаточно, секретарь и член Президиума ЦК КПСС Е.А. Фурцева предложила сделать обратную рокировку - вернуть на пост главного редактора «Нового мира» Твардовского вместо сменившего его в 1954 г. Симонова. В июне 1958 г., после одобрения этой инициативы Хрущёвым, секретариат правления ССП утвердил назначение Твардовского. Правда, в своей редакционной политике он был поставлен в настолько жесткие условия, что не раз задумывался над тем, правильно ли он поступил, приняв предложение вернуться в «Новый мир».
В 1958-1960 гг. в печати не появилось ни одного произведения, которое по своей остроте и общественной значимости стояло бы вровень с романом «Не хлебом единым» или яшинскими «Рычагами». Практически была закрыта и тема сталинизма. Твардовскому, написавшему к поэме «За далью - даль» новую главу, посвященную двойственной роли Сталина в истории страны, пришлось обратиться лично к Хрущёву с просьбой прочесть и дать добро на ее публикацию. Хрущёву, по словам его помощника В.С. Лебедева, глава «очень понравилась», и ее под названием «Так это было» тотчас же опубликовала «Правда» (29.04.1960), а затем и «Новый мир» (1960, N° 5)29.
Вместе с тем именно в эти годы в повестях Ю. Бондарева («Батальоны просят огня», 1957), Г. Бакланова («Южнее главного удара», 1958; «Пядь
28. Твардовский А. Из рабочих тетрадей // «Знамя». — 1989. — № 9. — С. 168.
29. Там же. - С. 183-184.
земли», 1959) и В. Богомолова («Иван», 1958) по-новому зазвучала тема Отечественной войны - как повседневного, неимоверно тяжкого солдатского труда. Герои этих произведений стояли насмерть. Но они не бросали громких слов, не вставали в атаку с лозунгом «За Родину! За Сталина!», и официозная критика окрестила новую литературу о войне «окопной» или «лейтенантской прозой». С трудом пробил себе путь роман Ф. Абрамова «Братья и сестры» о тяжелой, на грани выживания, жизни вологодской деревни («Нева», 1958, № 9). А в 1960 г. появились последние из резонансных произведений пятидесятников - упомянутая выше глава «Так это было» А. Твардовского, первая часть воспоминаний И. Эренбурга «Люди, годы, жизнь» («Новый мир», 1960, № 8 и 10) и первая повесть В. Аксёнова «Коллеги» («Юность», 1960, № 6, 7).
50-е годы кончились, пятидесятники остались в истории. В 2013 г., к 80-летию со дня рождения Роберта Рождественского, вышла книга его стихов и воспоминаний о нем. Рассказывая о Роберте и своих отношениях с ним, Булат Окуджава вспомнил о тех временах, когда они вышли на поэтическую арену, и тех людях, которые стояли у истоков новых веяний в литературе и жизни. «А что касается шестидесятников, - размышляет он, - я вообще-то не очень хорошо понимаю это слово. Я думаю, что это небольшая группа людей, чья общественно-полезная деятельность началась в пятидесятые годы. Интеллигенция. Интеллектуалы. Мыслящие люди. Люди, у которых был не протест против коммунизма вообще, а протест против искажения этой замечательной идеи»; они внесли «свою лепту в дух общества», заставили «людей задумываться»30. Пятидесятники заставили задуматься над тем, что представляет собой советское общество и государство, в какой мере они соответствуют провозглашенным идеалам и нравственным ценностям, идее коммунизма. В частности, задуматься и над тем, в какой мере правящая партия готова выслушивать своих граждан, в первую очередь мыслящих людей, стремящихся сотрудничать с ней на основе и во имя реализации ее собственной программы. По сути, пятидесятники, сами того не осознавая, поставили эксперимент с целью выяснить, каковы границы дозволенного свободомыслия. Как выяснилось, пространство дозволенного оказалось куцым. Эксперимент завершился, и в этом смысле пятидесятники сделали свое дело. Дальнейшие их творческие и жизненные судьбы были разными, но для большинства из них минувшее десятилетие стало временем пересмотра взглядов и избавления от иллюзий. Это определенно относится к Аксёнову, Гладилину, Некрасову, Абрамову, Дудинцеву, Тендрякову, Яшину и ряду других пятидесятников, самые значительные произведения которых были написаны в следующие десятилетия.
30. Рождественский Р. Мгновения, мгновения, мгновения... — М., 2013. — С. 328. 200
В 1960 г. произошли три события, оставшиеся тогда неизвестными для широкой публики, но, как выяснилось позже, послужившие как бы мостками от 50-х к 60-м и далее к 70-80-м. Зимой 1959-1960 гг. Александр Гинзбург выпустил первый номер машинописного журнала «Синтаксис»31. До своего ареста в июле он успел отпечатать три выпуска. Так начиналась история советского «самиздата». Ее продолжил В. Осипов, выпустивший в ноябре первый номер нового машинописного журнала «Бумеранг»32. В декабре на заседании редколлегии «Знамя» прошло обсуждение книги Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», подписавшего в мае договор с редакцией о публикации этого романа. Это был первый случай, когда редакции советского журнала было предложено произведение, в котором действующие лица обсуждали и критически оценивали историю развития советского общества и государства, не обходя такие острые темы как репрессии 1930-х годов, проявления и причины антисемитизма и т.д. Роман, как и следовало ожидать, был единодушно признан антисоветским и отвергнут33. Фактически он был провозвестником появившихся позже произведений А. Солженицына, Ю. Домбровско-го, В. Шаламова. Но все это, а также многое другое прояснилось значительно позже.
31. Оттепель. 1960—1962. — М., 1990. — С. 449.
32. Там же. — С. 468.
33. Там же. — С. 457, 469—471.
