CC BY
44
Д. Дoбиaш (Пpaгa)
Вторая жизнь Краледворской и Зеленогорской рукописей в чешской литературе XIX в.
В статье анализируется роль Краледворской и Зеленогорской рукописей в становлении чешской культуры XIX в. Обе рукописи рассматриваются как индикаторы «чешскости», присущие ряду литературных произведений того времени. Тщательный анализ восприятия рукописей в чешской литературе XIX в. является для литературоведов одним из самых значимых исследовательских направлений.
Ключевые слова: Рукописи Краледворская и Зеленогорская, чешская литератураXIX в., литературная миcтификация, Й. Добро-вскиий, К. Я. Эрбен, В. Б. Небеский, Б. Немцова.
Роль переводов и адаптаций иноязычных авторов в процессе формирования чешской литературы Нового времени в период так называемого национального возрождения в чешском литературоведении особенно хорошо отражает понятие «переводность», введенное В. Мацурой и являющееся, по-видимому, одним из центральных определений при описании указанной эпохи1. Вопрос обозначения «чешскости» переведенных, адаптированных или вновь созданных литературных форм заслуживает анализа в русле структурно-семиотических исследований Мацуры, анализа, не ограничивающегося отношениями отдельных авторов и их источников, а перенесенного на национальное возрождение и его ситуацию в целом. В то время как в ряде европейских литератур при столкновении последователей классицизма и романтизма довольно явственно прослеживалась непосредственная связь с произведениями предыдущих десятилетий или столетий, в Чешских землях эпохи возрождения побелогорский период осозновался как период многолетнего упадка чешского языка, место которого частично занял латинский язык, а позднее — немецкий. Так, например, еще Я. Коллару пришлось в духе тогдашних концепций национальной классики оправдывать свое обращение к сонету — форме, существовавшей в чешской литературе лишь с конца XVIII в.2. Продолжалась полемика (от Й. Добровского до «Двух наших вопросов» Г. Г. Шауера (1886)) вокруг литературной продукции
конца XVIII в., «нечешской», якобы возникшей под влиянием извне. Шауер возвращался к вопросу о сущности и жизненности чешской национальной программы, а вместе с ней и литературы. Говоря словами Шауера, «только там есть народ, где есть крепкая, не прерванная и непрерывная связь между прошлым, настоящим и будущим, где существует подлинный закон внутреннего развития»3.
В отличие от просветителей, которые вслед за Й. Добровским особенно высоко ценили чешский гуманизм XVI в., ранние романтики перенесли «золотой век» чешской культуры и начало упадка в более отдаленное прошлое, на несколько веков до судьбоносной битвы на Белой горе (1620): «Эти стародавние времена, когда поэзия чешская двигала и Вышеградом, и всею отчизной, давным-давно погрузились во тьму кромешную, несомненно вследствие кровавых сражений с Западом» (1842)4. В процитированном высказывании К. Я. Эрбен связывает расцвет чешской поэзии в ее первозданном виде с языком «Краледворской рукописи», якобы средневекового памятника с языческими элементами, найденного в 1817 г. В. Ганкой (во второй половине 80-х гг. XIX в. «Рукопись» была окончательно признана романтической мистификацией в традициях европейского оссианства)5. Здесь, кроме прочего, появляется введенный Эрбеном образ Забоя, пока еще рационалиста, но прежде всего воина, владеющего словом и оружием, наделенного патриотическим чувством. Песнь Забоя в «Краледворской рукописи» звучит как отзвук древних песнопений, она способствует как внутреннему единению общества, так и справедливой борьбе с внешним врагом. Национальная тема Забоя встречается в чешской литературе в течение всего XIX в. Еще чаще писатели обращаются к теме Ярослава из Штернберка, речь идет об осажденном городе в окружении лавины врагов-татар, городе, полагающемся на народную помощь «со всех концов страны»6; лирика «Рукописи» также способствовала возникновению волны поэтических отголосков. Большое внимание к себе привлекла в свою очередь генетически родственная «Краледворской рукописи» романтическая фальсификация под названием «Зеленогорская рукопись», найденная годом позже (например, в коронационной опере Б. Сметаны «Либуше»).
Разумеется, до конца 80-х гг. XIX в. «Краледворская и Зеле-ногорская рукописи» были лишь одной из отсылок к источникам национальной литературы, константой «чешскости» (собиратель фольклора и поэт Эрбен сам подчеркивал значение народной песни, лирико-эпических национальных жанров, таких как баллада, а
равно и произведений современных чешских поэтов7). Однако важность производимого «Рукописями» впечатления, особенно для первых десятилетий после их обнаружения, очевидна, в том числе для понимания национального конфликта, углублявшегося во второй половине XIX в.: знакомство с чешским фольклором и древней чешской литературой было ограниченным (большие сборники чешского фольклора были изданы только в последующие десятилетия, равно как и выдающиеся произведения древнечешской литературы, например, легенда «Жизнь св. Екатерины» вышла только в 1860 г.). Большинство их не несло такого национально-патриотического заряда. Мифы, имевшие более позднее происхождение, например гуситские, впервые появились в немецкоязычной литературе и свой современный вид приняли в течение первой половины XIX в.8. В «Рукописях», по-видимому, завершенных в конце наполеоновских войн, наряду с современными концепциями идентичности, впрочем уже широко разработанной просветителями ранее, появляются мотивы мнимой демократичности древних славян в противовес немецкой правовой системе, обоснование главного стремления к развитию чешской литературной культуры ее воображаемым высоким уровнем в прошлом и т. д. В воспоминаниях поэта С. Чеха говорится о том, какую роль играли «Рукописи» в конце эпохи так называемого неоабсолютизма Баха (1851-1859), когда он учился в гимназии: «Ради „Краледворской рукописи" мы были готовы на все на свете [...]. Всякий раз, когда немецкие товарищи начинали хвастать духовным превосходством, она становилась самой большой нашей гордостью и самым сильным оружием против них [...]. Во многих других случаях нам приходилось, пусть лишь в душе, с болью признавать справедливость их аргументов, но было одно оружие, всегда помогавшее нам выйти из положения: драгоценная „Рукопись"»9. В свете процитированных воспоминаний становится ясно, что критика «Рукописей» с позиций реалистов 80-х гг. явно имела политическое и общественное значение, хотя чешская наука в XIX в. еще ранее обращала внимание на явления, в свете которых «Рукописи» были исключением, а также на другие источники, и таким образом создавала более точную картину как прошлого, так и настоящего (например, упомянутый К. Я. Эрбен в области славянского фольклора и мифологии10). Для иллюстрации тогдашнего представления об изменении парадигмы после критики «Рукописей» хотелось бы процитировать преданного некоторому забвению предшественника Т. Г. Масарика, А. Вашека: «.ущерб, [...] причиненный» критикой «Рукописей», «возместится нам с другой
стороны»11. Показательно стремление к новой интерпретации прошлого после «Рукописей» на примере исторической прозы (А. Ирасек12).
Общий характер споров о «Рукописях» в основном известен (влияние на ход дискуссии личностей Й. Добровского и Ф. Палацкого, вычленение «славянских» «Рукописей» из контекста «денационализированной» литературы чешского средневековья на латинском языке и обратное введение в контекст и т. д.13). Более глубокого внимания, скорее, заслуживают лишь некоторые моменты этих споров. Уважение научного сообщества к Й. Добровскому, первому критику средневекового происхождения «Зеленогорской рукописи», олицетворявшему борьбу против подлинности «Рукописей», тем не менее не распространялось на его мнение по поводу «Зеленогорской рукописи»14 По некоторым сведениям строгий рационалист Добровский в 20-х гг. XIX в., словно оказавшись на стороне своих будущих оппонентов, подчеркивал фабульный характер «Краледворской рукописи»; замыслом поэта, который не мог написать стихотворение ранее второй половины XIII в., по Добровскому, было просто желание «изобразить великую битву и при этом героизм чехов»15. На этом фоне также заслуживают внимания идейные причины, по которым Добровский как просветитель отказал в подлинности «Зеленогорской рукописи», действие которой разворачивается отчасти в еще языческом прошлом и показывает некоторое превосходство этого прошлого над более поздней латинской культурой. Взгляды Ф. Палацкого, особенно в конце 20-х — начале 30-х гг., также представляются комплексными и характеризуют историка отнюдь не как канонизатора мифа о «Рукописях»16. Другим заслуживающим внимания моментом является критика «Рукописей» в 50-х гг. XIX в. (свои сомнения по поводу средневекового происхождения «Зеленогорской рукописи» выразил В. Небески, поэт и ученый, переместивший эти сочинения из абстрактного славянского контекста назад в литературу чешского средневековья) и последующее возрождение мифа о «Рукописях» в конце 50-х — начале 60-х гг., после судебного процесса над Д. Кугом, издателем немецкоязычной критики «Краледворской рукописи», широко обсуждавшегося патриотической общественностью17. С тех пор вплоть до 80-х годов «Рукописи» ежегодно издавались, их распространение и прямолинейное толкование в патриотическом духе — заслуга школы и публицистики (Я. Неруда: «Идут муравьи длинным строем, и муравьи эти большие и красные; не знаю их научного названия, но кусаются они как черти»18; здесь он перефразирует «Краледворскую рукопись», в которой вместо муравьев фигурируют немцы)19.
Заслуживает внимания с литературоведческой точки зрения, да и специфические особенности чешской письменности в целом может прояснить, прежде всего отражение «Рукописей» в литературных произведениях, начиная с их словарного запаса в контексте свойственного началу XIX в. стремления к обогащению чешского языка необычными выражениями и славинизмами и продолжая их «славянским ритмом» (лексика «Рукописей», к примеру, появляется в «Чешско-немецком словаре» Юнгмана, пародийно она явно подхвачена Й. Линдой в пуристически аффектированном стихотворении «Вольмир»20). С методологической позиции ключом для подобного исследования может служить анализ дискурса по Дж. Поттеру, который в своих работах подчеркивает, что именно дает использование того или иного кода текста для создания эффекта большей реальности и как соответствующее наполнение текста реальностью соотносится с групповыми интересами21. Кажется, что в корпусе чешских литературных произведений XIX в. именно ссылка на «Рукописи» была одним из путей придания большей достоверности и силы в формирующемся народном дискурсе возрожденческим текстам даже там, где они, обращаясь к иноязычным источникам, конструировали реальность в конфликте с более ранней, свойственной классицизму и «нечешской» нормой. Примером может служить романтическая поэма байроновского типа «Антиподы» (1844), написанная В. Небеским спустя несколько лет после появления спорной поэмы «Май» К. Г Махи, которая, несмотря на ее общую положительную оценку, большинством критики была признана нечешской. В своей «славянской поэме» Небески сделал попытку противопоставить двум противоречивым ограниченным принципам (близкий лирическому субъекту, одинокий, трагически несостоявшийся Агасфер и против него промотавшийся филистер-материалист, удовлетворенный действительностью) синтез по Гегелю в образе национального героя во вступлении к произведению (оно напрямую связано с «Краледворской рукописью»). Эту попытку Небеского сделать современную вещь, уходящую корнями в национальную литературу, воспринял и поэтически воспел, например, Й. К. Тыл («Сердце патриота», 1845). Но она была признана сложной, прежде всего связанной с иностранными образцами, нашла отклик лишь у некоторых читателей и была отрицательно принята частью критики («У наших читателей еще не настолько испорчен желудок, чтобы они находили вкусной подобную иноземную пряность»)22.
Использование «Рукописей» чешскими авторами и аллюзии на них в чешской литературе XIX в. можно было бы показать на других
примерах (например, тему Ярослава из Штернберка разрабатывало множество авторов от Й. Линды до Э. Красногорской23). Важно то, что функция «Рукописей» в творчестве указанных авторов, их поэтическая сила, а также и своеобразная проекция национальной категории вовсе не монолитна. Разрушая присущую ранней литературе концепцию коллективного автора, связанного нормами, выражая свое авторское субъективное «я», писатели выбирали различные пути, к чему, впрочем, прямо-таки призывает «Краледворская рукопись», произведение, позволяющее интерпретировать его с позиций позднего классицизма и романтизма. Приведем еще только один пример: Б. Немцова, автор стихотворений, навеянных «Рукописями», включает в текст своей повести «Бабушка» (1855) романтическую историю о Викторке и о ее несчастной любви с контрастной отсылкой к гармоничному любовному сочинению «Земляника» в «Краледворской рукописи» («И она пошла туда, а домой ее привез слуга на зеленой подстилке из клевера, бледную, пораненую. Нога у нее была завязана тонким белым платком, и ее пришлось перенести из повозки в дом»24). Примечательно, прежде всего, то, что простого описания деревенской жизни недостаточно для утверждения реальности произведения. Немцова явно строит «Бабушку» с подзаголовком «Картины деревенской жизни» как гипертекст, выбором «Рукописи» она подчеркивает связь этого гипертекста с национальными традициями. Обычно в фольклорном творчестве коллектив своим надличностным началом гармонизирует личную трагедию, однако иное звучание истории о Викторке в сравнении со счастливо закончившейся «Земляникой» становится источником появления жанрового эффекта.
В. Мацура высказал суждение о том, что характеристика чешской литературы эпохи Возрождения только в соответствии с направлениями (субъективный романтизм, объективный романтизм и т. д.) в значительной мере ошибочна. По мнению исследователя, указанную литературу существенным образом характеризует также стремление отразить «славянскость» или «чешскость», которые в XIX в. воспринимались по-разному25. Более детальное исследование функционирования «Краледворской и Зеленогорской рукописей» в чешской литературе и культуре, касающееся ряда феноменов XIX, а затем и XX в., начиная «Швейком» Гашека (с прямым намеком на Ярослава из Штернберка), продолжая разного рода «чудиками» (пабителями)26 во второй половине века и заканчивая недавними постмодернистскими мистификациями, как впрочем и само употре-
бление термина «мистификация» в современном политическом дискурсе в Чешской Республике, не перестает быть предметом дальнейших изысканий.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Macura V. Znameni zrodu. Jinocany, 1995. S. 61.
2 Kollar J. Wyklad cili Primetky a Vysvetlivky ku Slavy Dcere. Pest', 1832. S. 11.
3 Nase dve otazky. Praha, 1886. Cas 1. S. 1.
4 Erben K. J. Slovanska korespondence. Praha, 1971. S. 365.
5 Cp.: Dobias D. Rukopis kralovedvorsky a zelenohorsky: dve staleti lite-rarniho zivota // Rukopis kralovedvorsky. Rukopis zelenohorsky. Brno, 2010. S. 213-275. На эту статью мы будем ссылаться, когда речь пойдет о деталях рецепции Рукописей в XIX-XX вв. и позже.
6 Rukopis kralovedvorsky. Rukopis zelenohorsky. S. 100.
7 Cp.: Erben K. J. Prostonarodni ceske pisne a rikadla. Praha, 1864. S. V.
8 Cp.: KrausA. Husitstvi v literature, zejmena nemecke 1. Praha, 1917.
9 Cech S. Druhy kvet. Praha, 1893. S. 158.
10 Cp.: Erben K. J. Slovanske bajeslovi. Praha, 2010.
11 Vasek A. Filologicky dükaz, ze Rukopis kralodvorsky a zelenohorsky, tez zlomek evangelia sv. Jana jsou podvrzena dila Vacslava Hanky. Brno, 1879. S. II.
12 Например, в рассказе «На Холме» (1889) или новелле «На острове» (1888), позже и в «Старинных сказаниях чешских» (1894).
13 Cp. сборник: RKZ — dnesni stav poznani. Praha, 1969.
14 Cp.: Dobias D. Rukopis kralovedvorsky a zelenohorsky: dve staleti lite-rarniho zivota. S. 224.
15 Dobrovsky J. Prawda ruska... Das russische Recht, von J. B. Rakowiec-ki // Jahrbücher der Literatur. Wien, 1824. S. 97.
16 Cp.: Dobias D. Rukopis kralovedvorsky a zelenohorsky: dve staleti lite-rarniho zivota. S. 235-236.
17 Cp.: Ibid. S. 238.
18 Neruda J. Filialky Prahy // Neruda J. Sebrane spisy. 1. Praha, 1912. S. 102.
19 «Идут Немцы длинным строем — / То Саксонов злая рать; / От вершин Згорельских древних / Идут край наш воевать» (Берг Н. В. Краледворская рукопись. Собрание древних чешских эпических и лирических песен. М., 1846).
20 Linda J. Volmir // Vlastenecky zvestovatel. 1823. S. 160.
21 Potter J. Representing Reality. Discourse, Rhetoric and Social Construction. London, 1996.
22 Dobias D. Intertextualita Nebeskeho ProticMdra a jeji recepce // Esteti-ka. R. 38. 2002. S. 92-95.
23 Cp.: Linda J. Jaroslav Sternberg v boji proti Tataram. Praha, 1823; Kras-nohorska E. Jaroslav ze Sternberka. Praha, 1868.
24 Nemcova B. Babicka. Praha, 1855. S. 91.
25 Macura V. Znameni zrodu. Jinocany, 1995. S. 216.
26 Пабитель — в чешской литературе XX в. рассказчик, домысливающий действительность, ищущий красоту в обыденной жизни.
Dobias D.
The Second Life of the Kraledvorskaya and Zelenogorskaya Manuscripts in the Czech Literature of the 19th Century
The author analyses the role of the Kraledvorskaya and Zelenogorskaya manuscripts in the shaping of Czech culture of the 19th century. The both manuscripts are perceives as indicators of «Czech identity» typical for a number of literary works of that period. Thorough analysis of perception of the manuscripts in Czech literature of the 19th century is one of the most significant ways of studies for philologists.
Key words: Kraledvorskaya and Zelenogorskaya manuscripts, Czech literature of the 19th century, literary mistification, J. Do-brovski, K. J. Erben, V. B. Nebieski, B. Nemzova.
С. А. Шерлаимова (Москва)
ХХ съезд КПСС и чешская литературная «оттепель»
В статье рассматриваются процессы в чешской литературе после ХХ съезда КПСС, когда в Чехословакии формировалось реформаторское движение «Пражской весны», в котором писатели зачастую выступали в роли инициаторов. Ключевые слова: ХХ съезд КПСС, II съезд чехословацких писателей, «оттепель», журнал «Кветен», газета «Литерарни новины», М. Кундера, Й. Шкворецкий.
В жизни общества начала нового тысячелетия литература играет роль не слишком заметную. Для большинства населения это всего лишь развлечение, для многих специалистов-филологов — подходящий объект применения новых исследовательских методов, для подрастающего поколения — сложная для усвоения школьная дисциплина. Исключения, конечно же, существуют, но они, как известно, положения не меняют, во всяком случае — пока. И сегодня трудно даже себе представить, что полвека тому назад как в нашей стране, так и практически во всех странах тогдашнего «социалистического лагеря» из сферы литературы исходили импульсы социально-политического обновления, писатели выступали глашатаями общественного реформирования, к их голосу прислушивались, они были реальной общественной силой.
ХХ съезд КПСС явился исключительно важной вехой в развитии духовного мира восточно-европейского региона. Разумеется, воздействие этого события на каждую из социалистических стран имело свою специфику, обусловленную особенностями послевоенной действительности и уходящую корнями в историческое прошлое. В межвоенный период в этих странах были разные политические режимы: от тоталитаризма до относительно развитой буржуазной демократии. Стоит напомнить и о том, что прошло всего только чуть больше десяти лет после окончания Второй мировой войны, в ходе которой эти страны находились по разные стороны фронта. Разными были национальные культурные традиции. После 1945, а точнее — после 1948 г. взяла верх тенденция унификации: литературы всех находившихся в
зоне влияния СССР стран прошли через период введенного административным путем социалистического реализма советского образца. ХХ съезд положил конец этому периоду. Во второй половине 50-х — 60-е гг. литературы всего социалистического региона получают возможность более свободного развития и переживают подъем. На пути этого процесса в каждой стране вставали свои трудности, власти стремились этот процесс остановить или хотя бы затормозить, но вектор развития был именно таков. В настоящей статье этот процесс будет рассмотрен на материале чешской литературы.
Было бы большим преувеличением говорить, что только ХХ съезд открыл для чехов правду о репрессиях в СССР. Старшее и среднее поколение было осведомлено о них еще до войны — по прессе, по книгам, по разгоревшимся тогда политическим дискуссиям. Негативное отношение к советским событиям было характерно не только для чешских официальных, консервативных и либеральных кругов, споры шли и в среде левой интеллигенции. В связи с оценкой советских репрессий 1937-1938 гг. произошел раскол в редакции близкого компартии ежеквартальника «У», редактора которого, молодого рабочего поэта Яна Ногу, усомнившегося в правоте советских товарищей, сменил ортодоксальный коммунист, поэт, талантливый переводчик русской поэзии Иржи Тауфер; раскололась группа чешских сюрреалистов, которую ее вождь поэт Витезслав Незвал объявил распущенной после того как ведущий теоретик группы Карел Тейге выступил с осуждением репрессий. Разумеется, из закрытого доклада на ХХ съезде стали известны новые факты, особенно поразившие молодых, но его главное воздействие все же заключалось не в этом, а в том, что достаточно точно передавал быстро прижившийся не только в нашей стране термин Ильи Эренбурга «оттепель». Начал ослабевать идеологический нажим на общество, было снято табу с многих прежде закрытых тем, в области литературы постепенно создавались более благоприятные условия для творческих исканий.
Период жесткого господства в чешской литературе идеологического диктата и социалистического реализма, своего рода «шоковый период» в культуре и в жизни страны вообще, продолжался сравнительно недолго — с февральского переворота 1948 г. до смерти Сталина и символически последовавшей сразу же за ней смерти Готвальда в марте 1953 г. Что касается собственно литературы, то в ней и в «шоковый период» наблюдалось известное сопротивление официальным нормам, неизменно встречавшееся властями в штыки. Приведу один пример — из области поэзии. В ней тогда господство-
