CC BY
85
ВЕСТНИК ПЕРМСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
2018 История Выпуск 2 (41)
УДК 94(47+57)"18":32
doi 10.17072/2219-3111-2018-2-65-74
ВОВЛЕЧЕНИЕ В ПОЛИТИЧЕСКОЕ: РЕВОЛЮЦИОННОЕ НАРОДНИЧЕСТВО 1870-Х ГОДОВ КАК СООБЩЕСТВО ЧИТАТЕЛЕЙ1
Ю. А. Сафронова
Европейский университет в Санкт-Петербурге, 191187, Санкт-Петербург, ул. Гагаринская, ЗА jul.safronova@gmail.com
Предпринимается попытка через изучение практик чтения по-новому взглянуть на революционное народничество 1870-х гг. - как на сообщество читателей, объединенных не общими идеологическими установками, но самим жестом чтения протестной литературы. Во вводной части работы предлагается краткий обзор исследований практик чтения и объясняется релевантность такого подхода для изучения революционного народничества. В центре исследования находится чтение запрещенной литературы участниками молодежных, ученических кружков в провинциальных городах Российской империи. Показано разнообразие текстов, циркулировавших в молодежной среде. Их содержание нельзя отнести ни к традиционно выделяемым в историографии трем течениям народничества, ни к социалистической литературе «вообще». Сложный конгломерат протестных сочинений создавал причудливый метатекст, не всегда доступный для понимания тех, кто обращался к нему. Основным источником, позволяющим рассмотреть практики чтения, являются материалы педагогических собраний, преимущественно духовных семинарий, обсуждавших такого рода поступки. В отличие от документов политической полиции, фиксировавших факт совершения «преступления», проанализированные тексты содержат наблюдения за степенью «испорченности» того или иного читателя, т.е. за глубиной усвоения прочитанных текстов и их влиянием на поведение учащихся. Рассмотрение практик чтения позволяет выйти на более общий вопрос - о характере молодежного движения 1870-х гг. и о той роли, которую в его формировании играла нелегальная литература. Такой подход дает возможность расширить границы революционного сообщества, перейдя от активного центра к его периферии, и говорить скорее о молодежном политическом протесте, чем о революционном движении.
Ключевые слова: политический протест, Александр II, революционное народничество, практики чтения.
Изучение разнообразных текстов, от листовок до многотомных философских сочинений, является одним из традиционных в исследовании истории революций. Предполагается, что тексты заключают в себе революционную идеологию и одновременно служат ее проводником, а усвоение революционных идей происходит в акте чтения. Препятствием к восприятию революционной идеологии может служить либо уровень грамотности, либо работа цензуры. Непробле матичное понимание текста унаследовано от эпохи Просвещения, в которую предполагалось, что книга способна реформировать общество: публика формируется письмом и приобретает сходство с тем, что воспринимает [Серто де, 2013, с. 281-282]. Такое понимание характерно и для последней трети XIX в. В частности, представление российских властей о том, что «заражение» революционными идеями происходит через чтение, отразилось в материалах дознаний и протоколах судебных процессов. Основой для дотошной фиксации фактов хранения и чтения нелегальных изданий была ст. 245 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных, предусматривавшая разные наказания за составление, распространение и хранение противоправительственных сочинений (У ложение о наказаниях..., 1869, с. 60).
Разумеется, описанный подход к чтению давно стал анахронизмом. История чтения, активно развивающаяся в последние три десятилетия, проблематизировала, во-первых, чтение как жест и повседневную практику, во-вторых, пассивность читателя, покорно усваивающего навязываемую текстом идеологию. М. де Серто, сравнив чтение с «браконьерством», предложил удачную метафору, позволяющую понять постструктуралистский пафос автономии и творческого потенциала «потребителя» [Серто де, 2013, с. 279].
© СафроноваЮ. А., 2018
История чтения находится на пересечении литературоведения, культурологии и интеллектуальной истории, а потому является областью приложения усилий представителей разных дисциплин, использующих многообразные методы: от количественных исследований социологии читателя до изощренных филологический штудий в области функционирования глаголов, обозначающих процесс чтения, в древнегреческом языке [Рейтблат, 2009; Свенбро, 2008]. Как писал в 1998 г. один из влиятельных исследователей истории чтения, Д. Рейвен, «истории чтения, созданные в последние несколько лет, начали спрашивать не просто, кто именно читает и что они читают, но когда люди читают, где они читают, почему они читают и прежде всего как они читают» [Raven, 1998, p. 269]. Иллюстрацией применения этого нового подхода к изучению чтения может послужить работа Р. Дарнтона «Читатели Руссо откликаются: сотворение романтической чувствительности». В ней он пишет о появлении новой, «руссоистской», концепции чтения, согласно которой старая модель «интенсивного» чтения религиозных сочинений, предполагавшая большую духовную работу с текстом, была применена к роману: «Руссо учил читателей столь тщательно "переваривать" книги, что литература оказалась поглощена жизнью» [Дарнтон, 2002, с. 292]. И, хотя исследователь утверждает, что подобный читательский пыл иссяк в век «Госпожи Бовари», можно провести целый ряд параллелей между манерами чтения поклонников Руссо и Чернышевского [Паперно, 1996, с. 166].
Важно подчеркнуть, что изучение чтения вписано в разные исследовательские традиции, по-разному определяющие основную проблематику исследования. Так, историки книги и книжных собраний в большей степени ориентированы на материальное измерение процесса чтения, практики обращения с текстами как предметами. В этом случае внимание уделяется процессам создания и распространения книг, их связи с политической, социальной и культурной историей. До 1990-х гг. читатели были практически исключены из этих исследований, поскольку основным объектом интереса были авторы, издатели и книготорговцы [Chartier, 1987, р. 299-329]. В поздних работах по истории книг, включающих читателя в число акторов, влияние последнего на текст нередко описывается схематически, через формирование рынка: книги создаются, в том числе исходя из соображения, что читатели будут или не будут их покупать [Jackson, 2004, р. 1041-1054].
Другая традиция исследования чтения вписана в более широкое поле изучения грамотности. С 1990-х гг. практики использования грамотности, в том числе чтение, рассматриваются как культурно и социально обусловленные явления. В этом плане интересны исследования связи между грамотностью и образовательной политикой, групповой идентичностью и другими, а также зависимости интерпретации письменного текста от практик чтения [Мельникова, 2011, с. 25-26].
Вызовы истории чтения практически не отразились на историографии революционного народничества не вследствие какой-то особенной глухоты российских историков к новым подходам, а из-за отсутствия интереса к этой теме, за исключением проблематики революционного террора после 1991 г. Советская историографии была внимательна к текстам революционного народничества именно как к контейнеру идеологии [Твардовская, 1969], изучение их создания и распространения происходило в рамках истории книги [Левитас и др., 1962; Книга в России, 1988]. Встреча текста и читателя, если только речь не шла о «литературе для народа» [Захарина, 1971], не вызывала у исследователей вопросов. В качестве примера можно процитировать текст Б.С. Итенберга о книжном кружке чайковцев: «Книжный кружок явился тем ферментом, который содействовал расширению кружков самообразования, распространению демократической литературы в провинциальных городах, организации библиотек среди передовой молодежи. <...> передовая молодежь начала значительно активнее читать и обсуждать произведения Добролюбова, Чернышевского, Писарева, Некрасова, Костомарова, Щапова, Лаврова и Флеровского. Она интересовалась и произведениями западноевропейских социалистов: сочинениями Ф. Лассаля, «"Историей Великой французской революции" Луи Блана, трудами Дж. Ст. Милля, "Капиталом" Маркса и пр.» [Итенберг, 1965]. Очевидно, что для Б.С. Итенберга распространение текстов равно их чтению, а перечисление фамилий авторов заменяет описание не только того, что и как читали, но и того, какова была рецепция текстов. В результате в работах по истории народничества анализ идеологии представлен отдельно от рассказа о чтении основополагающих текстов, а изучение практики чтения заменяется простым перечислением «репертуара литературы» [Федоров, 1965, с. 23-61].
Даже в новаторских работах И. Паперно и М. Могильнер, которые выполнены в рамках семиотического подхода и в которых настаивается на большем, чем простое усвоение идеологии,
влиянии литературы на развитие революционного движения, вопрос о собственно чтении не стоит [Паперно, 1996; Могильнер, 1999]. Прорывом в этой области можно было бы назвать книгу Д. Перл 2015 г., посвященную революционной культуре рабочих в конце XIX - начале ХХ в. [Pearl, 2015]. Внимательно изучив автобиографические тексты, исследовательница обнаружила, что в 18801900-х гг. наиболее влиятельными текстами, использованными пропагандистами и читаемыми самими рабочими, продолжали оставаться созданные в течение 1870-х народнические сочинения, в особенности выпущенные чайковцами и их последователями «сказки» и песни. Это наблюдение привело Перм к изучению пропагандисткой литературы 1870-х гг. Ключом для этого исследования стала книга Д. Брукса «Когда Россия научилась читать: грамотность и народная литература, 18611917», посвященная лубочной литературе и другим коммерческим изданиям для «народа» [Brooks, 1985], по образцу которых народники создавали свои произведения.
К сожалению, из-за ограниченности источников, способных осветить восприятие рабочими народнических текстов, Д. Перл в основном сосредоточилась на анализе самих произведений и тех смыслов, которые вкладывали в них авторы. Между тем в одной из ключевых работ, посвященных связи революции и книги, - «Культурные истоки французской революции» - французский историк Р. Шартье критикует именно такое видение линейности процесса распространения идей - через чтение революционных текстов и покорного следования им - и предлагает «вернуть средствам обращения, способам распространения информации или процессам воспитания их собственную динамику» [Шартье, 2001, с. 14].
Вопреки традиции изучения взглядов участников революционного движения 1870-х гг. через тексты основных идеологов народничества - Лаврова, Бакунина, Ткачева, а также французских социалистов, репертуар доступной интеллигентным читателям «тенденциозной» литературы был гораздо шире. В разных городах империи кроме заграничных нелегальных газет и книг циркулировали извлечения из легальных демократических журналов, революционные издания 1860-х, а также созданные чайковцами брошюры для «народа». О том, что участники провинциальных кружков штудировали последний тип изданий сами, а не использовали его для пропаганды, свидетельствуют дознания. Так, в ярославском кружке, состоявшем из семинаристов и гимназистов, только у его руководителя, учителя Антушева, было найдено сочинение Прудона «Французская демократия». Между членами кружка обращались брошюры чайковцев «О том, что такое голод», «Храбрый воин», «Сказка о четырех братьях» и т.п. (РГИА. Ф. 1282. Оп. 1. Д. 327. Л. 662-680). Тот же репертуар сочинений наблюдаем в кружке учеников Острожской прогимназии в Волынской губернии. У его участников при обыске были найдены «Сказка о четырех братьях», «Емелька Пугачев», журнал «Вперед» и газета «Работник» (РГИА. Ф. 1282. Оп. 1. Д. 328. Л. 63).
Основным объектом моего исследования является учащаяся молодежь провинциальных городов, читавшая, переписывавшая и реферировавшая социалистическую литературу во второй половине 1870-х гг. У такого выбора есть своя прагматика. В первую очередь она связана с основным источником исследования - протоколами педагогических собраний различных учебных заведений. Их преимущество перед материалами следственных дел и позднейшими воспоминаниями заключается в дотошном рассмотрении обстоятельств чтения запрещенной литературы учениками, всегда сопровождавшимся стремлением выявить степень «испорченности» провинившегося. Если для жандармов читатель социалистической литературы обязательно был «преступником», то взгляд педагогов был куда более амбивалентным. При выяснении каждого факта педагоги пытались оценить, что именно понял ученик из прочитанного, приобрел ли он «крайне вредный образ мыслей» или «увлечение идеями тенденциозного характера остановилось на заблуждениях рассудка» (РГИА. Ф. 797. Оп. 44. Д. 8. Л. 345).
Главной книгой 1870-х по-прежнему оставался роман Н.Г. Чернышевского «Что делать?», который превратился в «Новое Евангелие» русской молодежи [Паперно, 1996]. Один из критиков романа, профессор Новороссийского университета П.П. Цитович, в разоблачительной брошюре «Что делали в романе "Что делать»?" утверждал, что за шестнадцать лет преподавательской практики он не встретил студента, не прочитавшего романа еще в гимназии (Цитович, 1879, с. V). О том, как циркулировал роман в провинции, можно судить по дознанию об ученике Минской духовной семинарии Иване Чистякове. Он переписал за деньги с рукописи «должно быть роман, потому что разговоров много», героями которого были Лопухов, Кирсанов и Вера Павловна (РГИА. Ф. 797. Оп. 51. Д. 16. Л. 2-5). Лукавил семинарист или действительно не опознал сочинения Чернышевско-
го, но важен факт циркуляции романа в рукописях и существования в Минске заказчиков, готовых платить деньги за его копии.
На протяжении десятилетий после публикации «Что делать?» «взрослые» с нарастающим негодованием наблюдали за не укладывавшимся ни в какие рамки поведением чад, вдохновленных чтением Чернышевского. При этом их волновало не столько возможное усвоение из романа социалистических идей (в виде подсчета стоимости коллективного владения зонтиком), сколько общая безнравственность поведения героев. Роман долгое время оставался одним из самых эротических произведений русской литературы [Паперно, 1996, с. 179], опубликованных легально, запрещенных, но легко «доставаемых». Речь идет не только об откровениях четвертого сна Веры Павловны, финальный праздник которого А.И. Герцен назвал «борделью», но и об описаниях переживаний героини в связи с реализацией ее фиктивного брака. П.П. Цитович утверждал, что роман предназначен для читателей, «только что вступивших или вступающих в период половой зрелости, своими картинами он бьет на то, чтобы распалить и без того беспокойное воображение такой публики. Но сцены грубейшей чувственности оправлены в намеки о независимости, окрашены в тирады о свободе, о любви к бедным, об интересах науки и проч.» [Цитович, 1879, с. 5]. Разумеется, эти обвинения с негодованием отвергались представителями радикального лагеря. Само их возникновение, с точки зрения «детей», свидетельствовало о нравственной испорченности поколения «отцов». Однако не вызывает сомнения, что роман Чернышевского можно прочитать так, как его читали П.П. Цитович и А.И. Герцен.
Р. Шартье в своем исследовании показал, какую роль сыграла порнография во французской революции. Известная под именем «философических» книг, она обращалась среди читателей наравне с собственно философскими трудами просветителей: «Жанры перетекают один в другой, в порнографии есть философские размышления, в философии - скабрезности» [Шартье, 2001, с. 83]. В России политической порнографии, сопоставимой с французской, никогда не существовало: самые дерзкие высказывания о «тайнах дома Романовых» носят невероятно невинный характер. Традиция создания непечатной литературы, существовавшей, как правило, в стихотворной форме, была частью русской культуры XIX в. и обогащалась в том числе усилиями писателей с громкими именами. Другое дело, что никто не предполагал издавать такого рода сочинения; эта литературная игра была достоянием мужских дружеских кружков и распространялась в списках.
Порнографическая литература носила политических характер в другом смысле: ее чтение как противозаконное действие само по себе было актом неповиновения государству. Симптоматично, что в 1874 г. в женевской типографии чайковцев были изданы «Русские заветные сказки» Афанасьева - факт, не упоминаемый ни в одних мемуарах, но установленный по типографскому шрифту [Книга в России, 1988, с. 175]. Очевидно, что не всякий читатель порнографических сочинений был противником государственной власти, но не вызывает также сомнений, что ряд факторов - возраст, чувствительность к половому вопросу и жажда запретного - делали молодежь особенно внимательной к такого рода литературе.
Выход за пределы героического пантеона, давно очерченного издателями «Былого» и деятелями «Общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев», позволяет обнаружить в молодежном чтении то самое неизменное соседство политического протеста и порнографии. В 1877 г. в Ярославле произошла ссора между соседями по квартире: актером местного театра мещанином Глебовым и девятнадцатилетним сыном торгового крестьянина Ярославского уезда Иваном Коноваловым. Последний заявил в полицию о захвате у него шубы и при этом донес, что у Глебова есть книга противоправительственного содержания. При обыске под тюфяком постели были найдены книга «Лютня», изданная в 1869 г. в Лейпциге и содержавшая нелегальные стихотворения Пушкина, Рылеева, Одоевского, Давыдова, Вяземского и других, в основном политического содержания. Одновременно там же была обнаружена тетрадь в 71 лист, писанная разными почерками со стихами, которые жандармский следователь определил как «вообще крайне непристойные, а некоторым при том преступного направления». Поскольку жандармы расследовали политическое дело, они зафиксировали, что Глебов предлагал своему знакомому читать революционные стихи «О, правосудный Бог», «Ах ты, сукин сын, проклятый становой», «Боже, коли благо еси» и «Русский Император», но не прокомментировали вторую часть этой коллекции.
Неизвестно, были ли участники ссоры причастны к народническому движению, однако, очевидно, они принадлежали к интересующему меня поколению, вовлеченному в политический про-
тест в самых разных его проявлениях. Разумеется, содержание «Лютни» могло восприниматься ими как игривое и полулегальное (например, опубликованные в ней «севастопольские песни» Л.Н. Толстого). В этом смысле оно отчасти было сходно с «непристойными стихами», так что не вызывает удивления и наличие стихов «преступного направления» в рукописной тетради. Из дознания известно, что, хотя хозяин книг не считал их хранение особо опасным, чтение стихов вслух оценивалось им как противозаконное. Когда Коновалов стал читать стихи знакомому сапожнику, Глебов отобрал у него книгу со словами: «Что ты не бывал, осел, в Петропавловской крепости. Охота тебе туда попасть?» (РГИА. Ф. 1282. Оп. 1. Д. 327. Л. 613-614). Похожий по содержанию «Альбом не для женщин» был изъят в марте 1881 г. в Донецке у двадцатилетнего дворянина М.В. Правосудовича, арестованного за тост в честь Рысакова. В тетради на последней странице имелся список из 22 имен проституток, однако едва ли молодой человек по примеру героя «Что делать?» Кирсанова занимался их «спасением», поскольку напротив некоторых была указана цена и сделаны «цинические характеристики» (РГИА. Ф. 1405. Оп. 80. 1881. Д. 8168. Л. 10-14 об.).
О происхождении нелегальной литературы актер Глебов показал: «...Когда и где приобрел ее, припомнить не может, так как она находится у него уже несколько лет и кем она писана, объяснить не может» (РГИА. Ф. 1282. Оп. 1. Д. 327. Л. 613). Это была самая распространенная и потому самая неубедительная отговорка. Реализовать потребность в социалистической литературе, чтение которой диктовала мода на революцию [Confino, 1990, р. 439-538], было просто. Запрещенные книги находили не только в частных домах и на съемных квартирах, но и в зданиях учебных заведений - под тюфяком кровати в общежитии, в парте или на печке в классе гимназии, за иконами в военном училище. Конечно, с течением времени читатели учились большей осторожности в связи с ужесточением мер против нелегальной литературы, но верхом ухищрения и в начале 1880-х было хранение запрещенной книги глубоко в сундуке зашитой в чулок.
В 1876 г. ученик Тульской духовной семинарии попался с книгой «Парижская коммуна»: она «была заложена в записки по обзору философских учений, которые в свою очередь были вложены в другую учебную книгу Соколова. Таким образом, книга эта была под прикрытием тетради и одной книги, что главным образом и обратило внимание Инспектора на книги, несенные Соколовым, хотя г. Инспектор, замечая скрытность и особую осторожность Соколова в словах и действиях и прежде обращал на него особое внимание». По отзыву инспектора Злашева, не заметить книжку «почти в один дюйм толщиной» было невозможно (РГИА. Ф. 797. Оп. 46. Д. 9.Л. 65-67).
Социалистическая литература появлялась у читателей разными путями и степень ее «преступности» разнилась. Демократические журналы, а также некоторые сочинения Дарвина, Писарева, Чернышевского и других можно было получить даже в городской библиотеке. Официально запрещены они были только семинаристам, ученики светских учебных заведений в выборе книг были свободнее. Особый случай составляли формально легальные издания, попавшие в 1874 г. в «Список книг, запрещенных в последнее время к обращению в публике» генерал-лейтенанта И.Л. Слёз-кина, производившего дознание о «хождении в народ» (РГИА. Ф. 776. Оп. 11. 1874. Д. 96. Л. 23 об.). 14 декабря 1874 г. Министерство народного просвещения разослало список Слёзкина по учебным округам, потребовав не допускать эти книги в учебных заведениях (РГИА. Ф. 733. Оп. 170. Д. 879. Л. 15 об.). Хотя прокуратура отказывалась преследовать за хранение и чтение книг из списка, состоявшего из 79 пунктов, начальство учебных заведений, не слишком хорошо разбиравшееся в законах, могло исключать учеников, которые их читали. Наконец, существовал большой массив изданий, запрещенных цензурой, входящих в ежегодно обновлявшиеся списки. В них кроме антиправительственных и антирелигиозных сочинений были «безнравственные книги».
Основным источником нелегальной литературы являлись знакомые. Однако между целенаправленной пропагандой и легкомысленной передачей совершенно неизвестного сочинения было множество промежуточных ситуаций. В 1877 г. у пятнадцатилетнего ученика Псковского реального училища был отобран экземпляр «Полярной звезды» А.И. Герцена. Ее распространение остановилось на вдове Е.А. Костыревой, которая утверждала, что книжку нашла после смерти своего отца в его библиотеке. Между двумя этими звеньями цепи стоял воспитанник духовной семинарии А. Манский. У него при обыске было найдено «довольно значительное собрание книг, дозволенных к обращению, исключительно научного содержания», но между ними оказалась запрещенная брошюра «Программа революционной пропаганды в России» П. Ткачева (РГИА. Ф. 1282. Оп.1. Д. 328. Л. 44). Поскольку мотивы действий участников в дознании не зафиксированы (Манский утверждал,
что сочинение Ткачева купил случайно у неизвестного еврея), о них остается только гадать. Вероятно, у семинариста была репутация, предопределившая передачу ему старого запрещенного сочинения. Интереснее второй эпизод: зачем семинарист передал «Полярную звезду» пятнадцатилетнему мальчику и почему именно ее, а не сочинение Ткачева? Был ли в этом жесте сознательный элемент пропаганды, где подготовительный этап (Герцен) предшествовал новейшему (Ткачев)? Или важно было передать какое-нибудь запрещенное сочинение независимо от его содержания?
Оценить, в какой мере читатели осознавали «преступность» своих действий, можно по тому, в каких местах они читали. Индивидуальное чтение могло происходить на виду: в коридорах учебных заведений, в семинарской больнице, в классах, на квартирах. Коллективное чтение также было возможно в далеко не самой конспиративной обстановке. В Воронеже четверо читателей журнала «Вперед» были задержаны в номере гостиницы, где они изучали нелегальное издание под чай и водку (РГИА. Ф. 1282. Оп. 1. Д. 327. Л. 469).
Содержание революционной литературы само по себе противилось тому, чтобы ее чтение было индивидуальным и безмолвным. Оно требовало коллективного участия; обычным было именно чтение вслух с последующим обсуждением. При индивидуальном чтении делались выписки, которые затем передавались дальше, либо включались в собственные сочинения читателей.
Следуя распространявшейся моде на самообразование, ученики Кавказской семинарии в 1873 г. составили программу чтения, куда вошли Чернышевский, Дарвин, социалисты «от Платона до Прудона» и «женский вопрос». Проект закончился, как многие другие, ничем: ученики увязли на третьей главе работы Дарвина «О происхождении человека» и забросили чтение. Инициатор затеи Иван Смирнов, не найдя единомышленников для обсуждения прочитанного вслух («разговоры о порядочных предметах не ведутся»), решил изложить свои мысли письменно. Важно, что его сочинение «Опыт разбора романа "Что делать?"» было именно размышлением о прочитанном, а не самостоятельной работой. В нем ученик продемонстрировал обширные познания в социалистической литературе: сравнив социально-экономическое устройство будущего общества у Луи Блана и Сен-Симона (и отдав предпочтение первому), он анализировал организацию мастерской Веры Павловны (РГИА. Ф. 797. Оп. 43. Д. 8. Л. 270-271 об.).
Источники, позволяющие зафиксировать сам факт чтения и обстоятельства, в которых оно происходило, как правило, не дают возможности говорить о том, что именно прочитывалось в нелегальной литературе. В некоторых случаях прочитанное сказывалось во внешнем: вдохновленные читатели переодевались в «демократический» костюм, отпускали волосы и, по возможности, бороды, а также демонстративно свободно вели себя. Интересен случай харьковского семинариста Михаила Спесивцева, который заявил инспектору, что «считает полезным для себя гулять, пользоваться свободою и свежим воздухом», даже если это идет вразрез с правилами семинарии, поскольку «только те правила <...> общеобязательны, которые имеют в виду личную пользу каждого в частности». Он не скрывал, что узнал это из учения Милля (РГИА. Ф. 797. Оп. 44. Д. 8. Л. 181-181 об.). В другой семинарии ученик не желал отстаивать богослужения, так как они «убийственны для организма», а истинная наука «требует <...> полной свободы воли человека». Этот ученик, как выяснилось впоследствии, читал Милешотта, Бокля и Дарвина (РГИА. Ф. 797. Оп. 44. Д. 8. Л. 242).
Значительно чаще читатели нелегальной литературы оставляли против себя улики в виде списков, выписок и оригинальных сочинений на основе прочитанного. После упадка «книжного дела» чайковцев на рынке нелегальной книжной литературы, особенно к началу 1880-х гг., чувствовался дефицит. Между тем спрос на запрещенные сочинения не снижался, поэтому совершенно обычным явлением было переписывание не только романа Чернышевского, но и стихотворений, коротких статей и толстых научных книг.
Воронежский семинарист Митрофан Дикаревский переписывал в тетрадку революционные статьи и стихи из бумаг своего двоюродного брата прямо в семинарии в комнате для занятий. В подборку вошли отрывки под заголовками «Где есть место для бедного? Отрывок», «У нас везде немецкую харю увидишь», выдержки из «Устава международного центрального комитета народной расправы» и стихи «Барка», «Николаю I», «Свободушка», «Дума кузнеца, посвящается кузнецам и слесарям села Павлова Нижегородкой губернии Горбатовского уезада» и др. Этот список представляет собой причудливую смесь, лучше всего демонстрирующую неоднородность и разнообразие текстов, циркулировавших в молодежной среде. По объяснению семинариста, «к списыва-
нию служило для него ничто иное как своеобразность этих статей» (РГИА. Ф. 797. Оп. 46. Д. 9. Л. 71).
Уже упоминавшийся минский семинарист Иван Чистяков переписывал стихи и «Физиологические письма» К. Фохта по 20 копеек с листа. Анализ показаний Ивана Чистякова о содержании стихотворений, даже если они не совсем откровенны, дает возможность увидеть, как понималось им переписанное. Иван Чистяков утверждал, что в стихотворении «Шарманка» «под шарманкой подразумевается Россия, а под шарманщиком Его Императорские Величество». В других стихах, «содержания политического», «упоминаются министры с худой стороны». Конечно, по такому короткому отзыву не удастся выяснить, что это были за восемь-десять стихотворений, однако интересно, что «политическое» распознавалось Чистяковым в виде оскорбления императора и министров, а не в изложении социалистических теорий или требовании реформ. Между тем опубликованное в 1857 г. в «Колоколе» стихотворение «Шарманка» высмеивало теорию официальной народности и николаевское правление и намекало на необходимость изменений - «чинить придется», т.е. содержало гораздо больше, чем увидел в нем семинарист (РГИА. Ф. 797. Оп. 51. Д. 16. Л. 2-5).
Восприятие политического протеста как направленного против правительства, но не за преобразования или социалистический идеал характерно и для других читателей/слушателей нелегальной литературы. Воспитанник Ярославской земской фельдшерской школы Федор Руссов на дознании, по которому он проходил только свидетелем, показал, что на квартире его соученика читались вслух газеты «Работник», «Вперед» и книги из списка И.Л. Слёзкина «Ассоциации» и «Сила силу ломит». Он утверждал, что пересказать содержание услышанного не может, поскольку «очень смутно понимал их смысл, а видел лишь одно, что они имеют революционное направление». То же относится к передаче разговоров, которые «имели обыкновенно характер, выражающий недовольство к Правительству и порицающий образ его действий, как например о стесненном положении бедного класса вследствие больших налогов». Заподозрить Руссова в обмане нельзя не только потому, что дознание ему как свидетелю ничем не грозило. Он смог передать гораздо более опасный, в том числе для него как недоносителя, разговор о покушении на императора 2 апреля 1879 г., который «хорошо врезался в его память». Участник кружка Лихачев «хвалили подвиг Соловьева и выражал надежду, что рано или поздно они приведут это намерение в исполнение и тем или другим путем избавятся от ныне царствующего императора» (РГИА. Ф. 1282. Оп. 1. Д. 331. Л. 254-256).
Эта ситуация показывает, что абстрактные разговоры о социализме, даже если они подкреплялись историями из жизни угнетенных крестьян, приведенными в книге «Сила силу ломит», могли восприниматься в целом как противоправительственные, но были доступны не всем участникам даже для пересказа, т.е. об усвоении революционных идей Руссовым речи быть не может. В то же время история с выстрелом Соловьева, видимо, обсуждавшаяся на бытовом уровне, без привлечения авторитета книги, запоминалась легко.
Рецепцию предлагавшихся читателю разнообразными сочинениями идей можно обнаружить в сочинениях по мотивам революционных изданий. Иногда мысли о прочитанном оказывались включены в домашнюю работу, что заставляло учителей задуматься о круге чтения подопечных. Так, ученик Белевского духовного училища в сочинении на тему «Деревня зимою», «описывая скуку гуляния по деревне во время зимы, дозволил себе такой пассаж: «Угрюмый и печальный возвращаетесь вы в свою душную комнату, не говоря ни с кем ни слова, разве только встретясь с мужичком, заговорите о его бесконечном труде и бессмысленно набиваемом капитале». При обыске у него оказались книги из списка Слезкина «Сила силу ломит» и «На миру», привезенные им в училище после каникул (РГИА. Ф. 797. Оп. 46. Д. 9. Л. 153).
Как правило, ученики все-таки понимали, что ведут опасные игры, и старались хранить свои сочинения в тайне. На основе этих текстов можно сделать несколько наблюдений. Во-первых, они носили отпечаток той системы образования, в которой существовали их авторы. Так, в 1879 г. в Воронежской гимназии было обнаружено сочинение противоправительственного содержания, ставшее результатом знакомства учеников с газетой «Земля и воля». Написано оно было на латинском языке, который в тот момент был объектов жесточайших споров между противниками и сторонниками классического образования как средства против «заражения» юных умов (РГИА. Ф. 1282. Оп.1. Д. 330. Л. 23). В 1879 г.ученик Вифанской духовной семинарии Ключарев, начитавшись сочинений Д.И. Писарева и выписок из других, «сходных по направлению», авторов, полученных от студента Ярославского Демидовского лицея, пытался написать статью «в подражание».
«Разохоченный этим опытом свободной литературы», он решил издавать рукописный журнал для семинаристов, но не нашел сотрудников. Не известно, что именно, кроме отзыва «богословие нынче не в моде», содержали в себе сочинения Ключарева, но начальство назвало их «пустыми», а ученика - «легкомысленным» (РГИА. Ф. 797. Оп. 49. Д. 6. Л. 159-161 об.).
Больше всего известно о содержании журнала архангельских семинаристов «Развитие». Тематика статей, написанных тремя авторами, была очень разной: от возмущения холодом в классах до призыва «идти в народ» и лозунга «да здравствует анархия». Ученики демонстрировали «тенденциозную» начитанность, цитируя Писарева, Чернышевского, Дрэпера и Торнтона. Согласия между тремя авторами не было, о чем свидетельствуют полемические замечания в статьях, а также заметки на полях. Они расходились в отношении к религии, оценке средств к улучшению быта простого народа и представлении о будущем строе. Самый радикальный автор Иван Денежкин полагал, что религия непременно должна «рухнуть», призывал произвести перемены в социальном положении народа и предлагал семинаристам становиться сельскими учителями, чтобы избавить его от «экономического рабства». Только его сочинения носили самостоятельный характер, и только в нем педагоги увидели «вредное направление воли», в то время как у сообщников Денежкина они констатировали «заблуждения рассудка, усиливающегося утвердить свои мысли на авторитете других» (РГИА. Ф. 797. Оп. 44. Д. 8. Л. 208 об.-210).
Циркулировавшая в 1870-х гг. нелегальная литература конституировала воображаемое сообщество читателей. Едва ли учащиеся, собиравшиеся для тайного изучения «запретного плода», догадывались, что одновременно с ними те же тексты читают их наставники, чины политической полиции, даже члены комитета министров. Некоторые из них разбирались в социалистических учениях лучше, чем их целевая аудитория. Например, инспектор Харьковской духовной семинарии Истомин на основании нескольких высказываний со знанием дела мог констатировать у своего ученика «преждевременное, превратное знакомство с теориею утилитаризма» (РГИА. Ф. 797. Оп. 44. Д. 8. Л. 181-181 об.).
В течение 1870-х гг. в среде провинциальной молодежи обращалось большое количество самых разных текстов, от «Полярной звезды» и «Колокола» А.И. Герцена до только что напечатанных в нелегальных типографиях газет «Земли и воли» и «Народной воли». Учащиеся читали (по крайней мере пытались) как сложные научные и философские сочинения, так и «сказки», предназначенные для пропаганды в «народе». Сам факт коллективного чтения одних и тех же текстов в локальных группах еще не позволяет утверждать, что именно их содержание формировало сообщество читателей, служившее основой народнического движения. Многочисленные факты разномыслия по поводу одних и тех же текстов, как и случаи их непонимания, ставят под сомнение непосредственную связь между чтением и усвоением прочитанного. От исследования программных текстов разных течений народничества, как и фундаментальных сочинений социалистической мысли, следует перейти к рассмотрению «фонового знания» об этих идеях, зафиксированного в многочисленных вторичных произведениях их читателей. Если запрещенная книга становилась поводом для собрания единомышленников, то идейный итог такого собрания мог иметь мало общего с ее содержанием. Молодежное радикальное движение укреплялось не книгами и даже не докладами и рефератами на их основе, а стихотворениями и песнями «по мотивам», которые позволяли находить «своих» и создавать единство даже в неподходящих для чтения ситуациях - во время загородных прогулок или молодежных вечеринок.
Примечания
1 Исследование выполнено при поддержке РНФ, проект № 17-78-10122.
Список источников
Российский государственный исторический архив (РГИА). Ф. 733. Оп. 170. Д. 879. Л. 15 об.; Ф. 776. Оп. 11. 1874. Д. 96. Л. 23 об.; Ф. 797. Оп. 43. Д. 8. Л. 270 - 271 об.; Оп. 44. Д. 8. Л. 181-181 об., 208 об. - 210, 242, 345; Оп. 46. Д. 9. Л. 65-67, 153; Оп. 49. Д. 6. Л. 159-161 об.; Оп. 51. Д. 16. Л. 2-5; Ф. 1282. Оп. 1. Д. 327. Л. 469, 613, 662-680; Д. 328. Л. 44, 63; Д. 330. Л. 23; Д. 331. Л. 254-256; Ф. 1405. Оп. 80. 1881. Д. 8168. Л. 10-14 об.
Уложение о наказаниях уголовных и исправительных и устав о наказаниях, мировыми судьями налагаемых. М.: Б.и., 1869. 439 с.
Цитович П.П. Что делали в романе «Что делать?». Одесса: Б.и., 1879.
Библиографический список
Дарнтон Р. Великое кошачье побоище и другие эпизоды из истории французской культуры. М.: Нов. лит. обозрение, 2002. 384 с.
Захарина В.Ф. Голос революционной России. Литература революционного подполья 70-х гг. XIX в. М.: Б.и., 1971. 238 с. («Издания для народа»).
Итенберг Б.С. Движение революционного народничества. Народнические кружки и «хождение в народ» в 70-х гг. XIX в. М.: Наука, 1965. 444 с.
Книга в России. 1861-1881 / под. ред. И.И. Фроловой. М.: Книга, 1988. Т.1. 252 c.
Левитас И.Г., Москалев М.А., Фингерит Е.М. Революционные подпольные типографии в России
(1860-1917). М.: Госполитиздат, 1962. 374 с.
Мельникова Е.А. «Воображаемая книга»: очерки по истории фольклора о книгах и чтении в России. СПб.: Изд-во Европ. ун-та в Санкт-Петербурге, 2011. 182 с.
Могильнер М. Мифология «подпольного человека»: радикальный микрокосм в России начала XX в. как предмет семиотического анализа. М.: Нов. лит. обозрение, 1999. 208 с.
Паперно И. Семиотика поведения. Николай Чернышевский - человек эпохи реализма. М.: Нов. лит. обозрение, 1996. 207 с.
Рейтблат А.И. От Бовы к Бальмонту и другие работы по исторической социологии русской литературы. М.: Нов. лит. обозрение, 2009. 448 с.
Свенбро Й. Древняя Греция в эпоху архаики и классический период: Возникновение практики «безмолвного чтения» - чтения про себя // История чтения в Западном мире от Античности до наших дней / ред.-сост. Г. Кавалло, Р. Шартье. М.: Изд-во ФАИР, 2008. С. 53-88.
СертоМ. де. Изобретение повседневности. 1. Искусство делать. СПб.: Изд-во Европ. ун-та в Санкт-Петербурге, 2013. 330 с.
Твардовская В.А. Социалистическая мысль России на рубеже 1870-1880-х гг. М.: Наука, 1969. 239 с. Федоров Л.К. Нелегальные библиотеки с начала 70-х до второй половины 90-х гг. прошлого столетия // Из истории нелегальных библиотек революционных организаций царской России: Сб. матер. / под ред. Е.Д. Стасовой. М.: Б.и., 1955. С. 23-61.
Шартье Р. Культурные истоки французской революции. М.: Искусство, 2001. 254 с. Brooks J. When Russia Learned to Read: Literacy and Popular Literature, 1861-1917. Princeton; New Jersey, 1985.450 p.
Chartier R. Frenchness in the history of the book: from the history publishing to the history of reading // Proceedings of the American Antiquarian Society. (1987). 97. Р. 299-329.
Confino M. (1990) Révolte juvénile et contre-culture : Les nihilistes russes des «années 60» // Cahiers du Monde Russe Année. 1990. 31-4. Р. 489-537.
Jackson I. Approaches to the History of Readers and Reading in eighteenth-century Britain // The Historical Journal. (2004). 47.4. Р. 1041-1054.
Pearl D. L. Creating a culture of revolution : workers and the revolutionary movement in a late imperial Russia. Bloomington, Indiana, 2015. 300 p.
Raven J. New reading histories, print culture and the identification of change: the case of eighteenth-century England // Social History. (1998). 23.3. Р. 268-287.
Дата поступления рукописи в редакцию 02.11.2017
INVOLVEMENT IN THE POLITICAL: REVOLUTIONARY POPULISM OF THE 1870s AS A COMMUNITY OF READERS
Ju. A. Safronova
European University at St. Petersburg, 3A, Gagarinskaya Street, 191187, St. Petersburg, Russia jul.safronova@gmail.com
The article attempts, through the study of reading practices, to take a fresh look at the revolutionary populism of the 1870s as a community of readers united not by common ideological guidelines, but by the gesture of reading protest literature. The introductory part offers a brief overview of the historiography of reading practices and explains the relevance of the approach to the study of revolutionary populism. The essay focuses on youth/student clubs' members reading banned literature in the provincial cities of the Russian Empire. The study shows a variety of texts circulating among young people. Their content cannot be reduced either to the three tendencies of populism traditionally distinguished in the historiography, or to the socialist literature "in general". A complex mixture of protest
№. A. Ca^poHoea
writings created a bizarre metatext not always accessible to the understanding of those who appealed to it. The main sources that make it possible to consider reading practices in detail are the materials of pedagogical meetings, mainly of theological seminaries, that used to discuss such actions. Unlike the documents of the political police, which recorded the fact of committing a "crime", the analyzed texts contain observations of the degree of "corruption" of a reader, i.e. the depth of one's acceptance of the texts read and their influence on students' behavior. Studying reading practices gives us the possibility to consider a broader question of the nature of the youth movement of the 1870s and the role played by illegal literature in its formation. Such approach makes it possible to expand the boundaries of the revolutionary community, shifting from its active center to the periphery, and to speak rather of youth political protest than of the revolutionary movement.
Key words: political protest, Alexander II, revolutionary populism, reading practices.
References
Brooks, J. (1985), When Russia Learned to Read: Literacy and Popular Literature, 1861-1917, Princeton University Press, Princeton, USA, 450 p.
Certeau de, M. (2013), Izobretenie povsednevnosti. 1. Iskusstvo delat' [The invention of everyday life. 1. The art of doing], Izd-vo Evrop. un-ta v Sankt-Peterburge, St. Petersburg, Russia, 330 p.
Chartier, R. (1987), 'Trenchness in the history of the book: from the history publishing to the history of reading", Proceedings of the American Antiquarian Society, № 97, pp. 299-329.
Chartier, R. (2001), Kul'turnye istoki frantsuzskoy revolutsii [The Cultural Origins of the French Revolution], Iskusstvo, Moscow, Russia, 254 p.
Fedorov, L.K. (1955), "Illegal libraries from the early 70's to the second half of the 90-ies of the last century" in Staso-va E.D. (ed.), Iz istorii nelegalnykh bibliotek revoliutsionnykh organizatsiy tsarskoi Rossii [From the history of illegal libraries of revolutionary organizations of tsarist Russia], GB SSSR im. V.L.Lenina, Moscow, USSR, p. 23-61. Jackson, I. (2004), "Approaches to the History of Readers and Reading in eighteenth-century Britain", The Historical Journal, Vol. 47, № 4, pp. 1041-1054.
Itenberg, B.S. (1965), Dvizhenie revolutsionnogo naronichestva. Narodnicheskie kruzhki i "khozhdenie v narod" v 70-kh godakh XIXv. [The revolutionary populism's movement. Narodniks's circles and "going to the people" in the 70s of the 19thcentury], Nauka, Moscow, USSR, 444 p.
Kniga v Rossii. 1861-1881 [Book in Russia. 1861-1881] (1988), Vol. 1, Kniga, Moscow, USSR, 252 p. Levitas, I.G., Moskalev, M.A. & E.M. Fingerit (1988), Revolutsionnye podpol'nye tipografii v Rossii (1860-1917) [Revolutionary underground press in Russia (1860 - 1917)], Gospolitizdat, Moscow, USSR, 374 p. Mel'nikova, E.A. (2011), "Voobrazhaemaya kniga: ocherki po istorii fol'klora o knigakh i chtenii v Rossii ["An Imaginary Book": essays on the history of folklore about books and reading in Russia.], Izd-vo Evrop. un-ta v Sankt-Peterburge, St. Petersburg, Russia, 182 p.
Mogil'ner, M. (1999), Mifologiya "podpol'nogo cheloveka": radikal'nyi mikrokosm v Rossii nachala XX veka kak predmet semioticheskogo analiza [Mythology of the "underground man": a radical microcosm in Russia in the early 20th century as a subject of semiotic analysis], Novoe literaturnoe obozrenie, Mosvow, Russia, 208 p. Paperno, I. (1996), Semiotika povedeniya. Nikolay Chernychevskiy - chelovek epokhi realizma [Semiotics of behavior. Nikolay Chernyshevsky as a man of the realism's era], Novoe literaturnoe obozrenie, Moscow, Russia, 207 p. Pearl, D. L. (2015), Creating a culture of revolution: workers and the revolutionary movement in a late imperial Russia, Slavica, Bloomington, USA, 300 p.
Raven, J. (1998), New reading histories, print culture and the identification of change: the case of eighteenth-century England, Social History, Vol. 23, № 3, pp. 268 - 287.
Reitblat, A.I. (2009), Ot Bovy k Bal 'montu i drugie raboty po istoricheskoy sotsiologii russkoy literatury [From Bova to Bal'mont and other works on the historical sociology of Russian literature], Novoe literaturnoe obozrenie, Moscow, Russia, 448 p.
Svenbro, I. (2008), "Ancient Greece in the era of archaic and the classical period: the emergence of the practice of "silent reading" - reading to oneself', in G. Kavallo, R. Chartier (ed.), Istoriya chteniya v Zapadnom mire ot antichnos-ti do nashikh dnei [The history of reading in the Western world from Antiquity to our days], Izd-vo FAIR, Moscow, Russia, 53-88 p.
Tvardovskaya, V.A. (1969), Sotsialisticheskaya mysl' Rossii na rubezhe 1870-1880-kh godov [Russian socialist thought at the turn of the 1870-1880s], Nauka, Moscow, USSR, 239 p.
Zakharina, V.F. (1971), Golos revolyutsionnoy Rossii. Literatura revolyutsionnogo podpol'ya 70-kh godov XIX v. "Izdaniya dlya naroda" [The Voice of Revolutionary Russia. Literature of the revolutionary underground of the 70s of the 19th century. "Publications for the people"], w.p., Moscow, USSR, 238 p.
Zakharina V.F. (1971), Golos revolyutsionnoi Rossii. Literatura revolyutsionnogo podpol'ya 70-kh godovXIXv. "Izdaniya dlya naroda" [The Voice of Revolutionary Russia. Literature of the revolutionary underground of the 70ies of the XIX century. "Publications for the people"], Moskow, Russia, 238 p.
