CC BY
122
Вестник ПСТГУ
II: История. История Русской Православной Церкви.
2011. Вып. 1 (38). С. 131-152
Воспоминания профессора В. И. Герье.
1894 год в истории Московского университета
Впервые на основе беловых записей дочери профессора В. И. Герье — Е. В. Герье публикуется глава из воспоминаний ученого, написанная в конце его жизни.
Предлагаемая вниманию читателя глава из воспоминаний профессора В. И. Герье, впервые вводится в научный оборот. Уже опубликованы отрывки его мемуаров, рассказывающие о пути ученого к нелегкому профессорству1, рассматривалась его деятельность как организатора Высших женских курсов2, гласного Московской городской думы3. И все же думается, что публикуемая ниже заключительная часть его старческих размышлений о собственном пути в науке, рисующая ситуацию «расколотого университета», тяжелых лично для Герье 1890-х гг.4, дает возможность более пластично представить и самого этого крупного ученого, и ту университетскую атмосферу, в которой он вынужден был находиться. Ведь с 1890-х гг. началась эпоха «кризиса университета» — либерального, гуманистического, гуманитарного. На его месте рождался массовый университет студенческого деспотизма, против которого активно боролась ведомственная бюрократия, профессора-консерваторы, что-то пытались предпринять профессора-академисты. В итоге искренние, политически несостоятельные академисты оказывались в безнадежной ситуации. «Тяжело положение русского профессора: чувствуешь себя лишним человеком. Удары грозят и слева и справа, и сверху и снизу. Для крайних левых — университеты лишь орудие для достижения их целей, и мы, профессора, — ненужный хлам, а сверху на нас смотрят как на неизбежное зло, лишь терпимое стыда ради перед Европой»5, — писал В. И. Герье профессор Харьковского университета В. П. Бузескул.
1 Герье В. И. Детство. Учение до получения кафедры // История и историки. М., 1990. С. 419—437 (Публикация А. Н. Шаханова).
2 Воспоминания В. И. Герье. Гл. III: «Возникновение Высших женских курсов» // Владимир Иванович Герье и Московские высшие женские курсы: мемуары и документы. М., 1997. С. 12—31 (Публикация Г. В. Аксенова, В. А. Волкова, П. Ю. Савельева).
3 Герье В. О Московской городской думе // Московский архив. Вып. 1. М., 1976. С. 421— 438 (Публикация А. Н. Шаханова).
4 Об этом см. в лучшей работе о В. И. Герье: Иванова Т. Н. Владимир Иванович Герье: портрет российского педагога и организатора образования. Чебоксары, 2009. С. 291-307.
5 ОР РГБ. Ф. 70. К. 28. Д. 26.
В 1890-е гг. начиналось изгнание из университетов людей старой университетской культуры, все более мощно заявляла о себе политизация университетской жизни. Однако в эти годы университет еще держался, хотя уже все признаки неуправляемости и двоевластия в нем ощущались. Профессора еще пытались транслировать универсантам высокие требования, которые все больше и больше казались молодежи устаревшими.
Вступительная статья, публикация к.и.н, доцента Д. А. Цыганкова
1894 год в жизни университета В. И. Герье
Под заглавием «Страница из жизни Московского университета»6 вдова покойного профессора университета, а впоследствии министра народного просвещения Н. П. Боголепова7 издала весной 1911 года на правах рукописи часть его дневника, заключающего в себе описание одного характерного эпизода из истории этого просветительного учреждения. Поводом к этому эпизоду послужило ходатайство 42 профессоров университета перед тогдашним генерал-губернатором Москвы великим князем Сергеем Александровичем8 о 49 студентах, исключенных из университета и высланных полицией из Москвы.
Упомянутая выше «страница» представляет собою, к сожалению, весьма мутный исторический источник. Это объясняется отчасти самой формой дневника. Автор дневника записывал ежедневно или на расстоянии нескольких дней под влиянием минуты или непроверенного впечатления слухи и сплетни, которые ему передавали посещавшие его товарищи — профессора, иногда, очевидно, под его настроение. Еще более пострадала историческая правда дневника от того, что автор дневника не счел нужным познакомиться лично с мотивами, руководившими «петиционерами», и объяснял их по-своему — представлял их в совершенно неверном освещении. Вследствие этого дневник не только наносит ущерб доброй памяти петиционеров, которых автор выставляет кучкой «честолюбцев и авантюристов из профессоров, толкавших университет в пропасть», но и вообще дает ложное представление о настроении студентов и профессоров в описываемую в дневнике годину Московского университета.
6 Боголепов Н. П. Страница из жизни Московского университета. М., 1911.
7 Боголепов Николай Павлович (1846—1901), юрист, профессор Московского университета (с 1881), ректор (1883—1887; 1891—1893) Московского университета, попечитель Московского учебного округа (1895—1898), министр народного просвещения (1898—1901). 14.02.1901 был тяжело ранен в приемной своего министерства студентом П. В. Карповичем и 2.03.1901 скончался. Считался ответственным за введение «временных правил», разрешавших отдавать студентов в солдаты за беспорядки, устроенные скопом, хотя лично Боголепов не был сторонником этих мер.
8 Романов Сергей Александрович (1857—1905), великий князь, московский генерал-губернатор, убит студентом Московского университета И. П. Каляевым.
В настоящий момент, 17 лет спустя9, нет в живых уже семнадцати человек из 42 подписавших ходатайство великому князю, некоторые оставили Москву10, из остальных многие плохо помнят эпизод, который быстро пронесся в их жизни. Вследствие этого я считаю своей обязанностью не только историка, но и участника в петиции восстановить столь неосторожно искаженную истину.
Приступаю к своей задаче с тяжелым сердцем ввиду моих личных добрых отношений к автору дневника...
Поводом к расколу между профессорами послужила дикая манифестация против профессора В. О. Ключевского11 за слова, сказанные им в память скончавшегося государя Александра III12. Хотя эта манифестация была плодом неведомой и безалаберной толпы, приговор Правления, как сказано в его протоколе, пал на десять лиц, совершенно случайно замеченных и не уличенных. «1894 декабря 1-го Правление Московского университета в присутствии Попечителя Учебного округа под председательством ректора П. А. Некрасова13 в составе членов: помощника ректора Н. А. Зверева14, четырех деканов, инспектора и советника Правления “рассмотрело дело по докладу инспектора студентов о шуме, сопровождавшемся свистками со стороны небольшого числа студентов университета, произведенном 30 минувшего ноября в 20 минут 12 часов утра в большой словесной аудитории в новом здании университета и после лекции в 12 часов во время выхода профессора в шинельной юридического подъезда. При этом были замечены в нарушении порядка следующие студенты”. За этим следуют 10 фамилий студентов. “Правление опросило названных студентов об участии каждого из них в произведенном нарушении порядка и, обсудив все обстоятельства дела, постановило: трех из наименованных студентов подвергнуть увольнению из университета без прошения и без права обратного поступления в тот же университет, но без воспрещения поступления в другие университеты; выговору и аресту двух студентов, одного на 7 дней, другого на 3 дня; одного аресту на 3 дня; трех выговору и одного также выговору по другому Пункту того же 31 § Правил». Приговор сей был утвержден попечителем округа15.
9 В. И. Герье начал писать воспоминания в 1911, в связи с тем, что этот вопрос был поднят в III Государственной думе в связи с нападками на П. Н. Милюкова. Судя по всему, в 1911 воспоминания до конца написаны не были.
10 Например, Эрисман Федор Федорович (1842-1915), врач, создатель системы санитарного контроля в России, оказывал студентам во время описанных волнений значительную поддержку, в результате вынужден был эмигрировать в Швейцарию.
11 Ключевский Василий Осипович (1841-1911), историк, профессор Московского университета (с 1883 — экстраординарный, с 1885 — ординарный), один из любимых лекторов московских студентов.
12 На заседании ОИДР Ключевский сделал доклад, в котором высоко оценил внешнеполитические аспекты деятельности императора Александра III.
13 Некрасов Павел Алексеевич (1853-1924), математик, профессор (с 1886), ректор Московского университета (1893-1898), затем попечитель Московского учебного округа.
14 Зверев Николай Андреевич (1850-1917), правовед, профессор (с 1894), ректор Московского университета (1898-1899), товарищ министра народного просвещения Н. П. Боголепова.
15 Капнист Павел Алексеевич (1842-1904), граф, государственный деятель, попечитель Московского учебного округа (1880-1895), сенатор.
Так как в том же заседании было рассмотрено и разрешено еще 72 дела, помимо чтения и утверждения длинного протокола предшествующего заседания, вышеприведенный судебный приговор из десятка подсудимых был, очевидно, произведен очень поспешно. Быстро распространившийся слух об этом приговоре взволновал студенчество, так как-де в манифестации принимало участие больше 10 лиц, пришли с других факультетов студенты, густо наполнившие широкую лестницу, ведшую в аудиторию второго этажа и обширный вестибюль. Но для всех было очевидно, что суду и каре подверглись немногие случайно замеченные при шапочном разборе.
Поэтому на следующий день, в пятницу 2-го декабря, в химической лаборатории собралась сходка. Туда была призвана полиция, переписавшая «не успевших разбежаться», и результатом этого была высылка полицией 49 студентов из Москвы. Когда я об этом узнал в течение субботы, волнение охватило широкие круги молодежи. Так как в этот день у меня не было в университете лекций, я ничего не знал о случившемся — ни о приговоре Правления, ни о действиях полиции. Но на следующий день, в воскресенье, около 2 часов ко мне на дом пришли три хорошо мне известных студента историко-филологического факультета — Котля-ревский16, Ордынский (?) (3 курса) и Угримов — и в большой тревоге сообщили, что в университетском саду назначена общая сходка по поводу арестов и высылки многих студентов. Они выразили опасение, что сходка будет очень бурная и приведет к новым арестам и высылкам. Что же тут делать? Они стали говорить, что если бы профессора вступились в дело и походатайствовали за высланных, то это могло бы успокоить студентов. Я заметил, что до следующего утра ничего нельзя сделать, но если бы им удалось отговорить своих товарищей от сходки, то я мог бы поговорить с другими профессорами о попытке смягчить участь пострадавших. Они обрадовались этому и спросили меня, уполномочиваю ли я их передать мои слова товарищам. Я согласился на это и отправился к попечителю, чтобы предупредить его об этом, но не застал его дома. Вечером в тот же день ко мне явился незнакомый мне студент и спросил, говорил ли я то, что было передано от моего имени студентами филологами. На мой утвердительный ответ он передал мне просьбу своих товарищей приехать к ним и лично поговорить с ними об отмене сходки. Медлить было нельзя! Я не считал удачным рассматривать, куда и к кому мне ехать, и имея в виду желательную цель — отмену сходки — отправился с моим провожатым. Он привез меня в один из переулков у церкви Неопалимой Купины17, и мы вошли во двор деревянного двухэтажного дома. В первой комнате я увидел даму, разливающую чай, в следующей просторной, группу около 30 студентов18. Они вели себя чинно, лица у всех были спокойными, вообще внушали к себе доверие. Они заявили, что возлагают свои надежды на профессоров и просят их замолвить за их товарищей свое «авторитетное слово». Я повторил, что это
16 Котляревский Сергей Андреевич (1873—1939), ученик Герье, историк, юрист, профессор Московского университет по кафедре государственного права.
17 Церковь иконы Божией Матери «Неопалимая Купина» находилась близ Смоленского бульвара, на новом Конюшенном дворе.
18 Вполне возможно, что Герье описывает заседание авторитетной нелегальной студенческой организации Союзного Совета, претендовавшего на свою долю в управлении университетом.
возможно, только при условии, чтобы не было сходок. Они изъявили свое согласие и просили меня лично убедиться на следующее утро, что обещанное будет исполнено. Так и было. Когда я на другое утро отправился в университетский сад, там не было ни одного студента, кроме проходивших через сад.
Оставалось исполнить собственное обещание. Я обратился прежде всего к товарищам по факультету. Почти все, кроме ближайших друзей декана, заявили о своей готовности присоединиться к ходатайству — всего 12 из 19 членов факультета. Мы решили не настаивать на присоединении к нам возможно большего числа профессоров, чтобы не вызывать упрека в агитации и ограничиться приглашением тех, кто отметится сочувствием к нашему намерению. Скоро выяснилось, что сочувствуют ему многие и на других факультетах, и тогда мы собрались в обширной квартире проф. д-ра Остроумова19. На этом собрании было только одно лицо, с раздражением возражавшее против предложения ходатайствовать о высланных студентах, но не приводившее никаких аргументов.
В нашем собрании царило большое единодушие. Все были согласны в том, что для успокоения студентов и обеспечения правильности занятий лучше всего обратиться к Великому князю Сергею Александровичу, занимавшему тогда пост Московского генерал-губернатора. Только он по своему положению и влиянию в Петербурге был в состоянии отменить высылку или, по крайней мере, облегчить участь лиц, подвергшихся этой огульной каре без достаточного разбора.
Но пересмотр приговора над студентами мог бы быть только пальятивной мерой. Корень зла заключался в необеспеченном от произвола положении студенчества, особенно со времени нового устава 1884 года, подчинившего университет бюрократическому порядку и устранившему всякое влияние профессоров на состав Правления и характер их деятельности. Правление подпало под полную зависимость не только от попечителя округа, но и от местных полицейских органов. Недостатки нового порядка вещей, между прочим, обнаруживались и в области суда над студентами и дисциплинарных кар, на них налагаемых20.
Некоторые из моих коллег, особенно проф. Виноградов21, считали необходимым коснуться и вопроса о землячествах22, так как многие из высланных студентов заведомо пострадали за принадлежность к ним. Так как студентам было воспрещено участие во всех тайных обществах, хотя бы и не задававшихся преступными целями, то участие в землячестве уже само по себе являлось преступлением. Между тем, землячества давно существовали при Московском университете и раньше не преследовались. Землячества, естественно, возникали из товарищеских отношений между студентами, учившимися в одной и той же провинциальной гимназии, искавшими на чужбине во взаимном сближении средств для удовлетворения своих материальных и духовных нужд. Ввиду
19 Остроумов Алексей Александрович (1844-1908), врач, профессор Московского университета (с 1890).
20 Подробно см.: Щетинина Г. И. Университеты в России и Устав 1884 года. М., 1976.
21 Виноградов Павел Гаврилович (1854-1925), историк, профессор, один из наиболее влиятельных преподавателей в среде студентов историко-филологического факультета Московского университета.
22 Нелегальные студенческие организации, преследовавшие принципы взаимопомощи, но также использовавшиеся радикалами для политических целей.
этого землячества в глазах большинства студентов, и нужно прибавить отчасти и профессоров, считали вопрос об их легализации назревшим. Но и те, которые не шли так далеко, находили применение к членам землячеств тяжких кар, удаление из университета и высылки из Москвы, несправедливыми и нецелесообразными.
На основании высказанных в собрании мнений был выработан и текст ходатайства. Оно мотивировалось лежащим на наставниках учащейся молодежи долгом являться заступниками за нее в трудные минуты ее жизни и несоответствии с виной кары, постигшей высылаемых из Москвы студентов. «Многие из высылаемых, — сказано в петиции, — как достоверно известно, не только не желали беспорядков, но и всеми силами старались успокоить волнения между студентами, вызванные приговором Правления от 1-го декабря; в числе пострадавших находится немало студентов, подававших большие надежды своими успешными занятиями; вина их заслуживает снисхождения, так как принадлежавшие к землячествам студенты могли считать эти общества негласно разрешенными и, наконец, их поступок принадлежит университетскому суду, а не полицейской каре». В силу этого профессора ходатайствовали о возвращении в Московский университет тех из высланных студентов, которые не обвинялись в каком-либо политическом преступлении.
Самый суд над студентами по уставу 1863 года был представлен судебной комиссии из 4 избиравшихся по факультетам профессоров. Я сам состоял членом одной из таких комиссий и не находил, что этот суд был образцовым. При выборах судей из профессоров случайность играла большую роль. Иные из судей смотрели на свои обязанности как на неприятную повинность; другие имели весьма мало данных для возложения на них подобной обязанности. Но заменившее этот суд Правление нисколько не было улучшением профессорского суда. Если соединение академической функции с судебной было само по себе весьма неудачно, то еще более противоречило правильной идее суда совмещение административной функции Правления с судебной. Правление основывало свой приговор на отзыве инспектора, участвовавшего в суде, а инспектор руководился сведениями, полученными от помощников и от педелей, на которые нельзя было полагаться, так как их показания зависели от получаемых ими подачек. Хуже же всего было то, что наряду с Правлением стояла конкурирующая судебная власть полиции и охранного отделения, благодаря чему студент мог одновременно подвергнуться за один и тот же проступок двум карам — исключению из университета и изгнанию из Москвы. Понятно, что при таких условиях выпадавшие на студенчество коллективные кары вместо того, чтобы прекращать волнения, только производили большее раздражение. Я полагал, что профессора, вступаясь за студентов, обязаны были указать высшему начальству на неурядицы в организации университетского суда и необходимость реформы его.
Относительно университетского суда я держался того мнения, что он должен быть поручен особому суду или коллегии из юристов, независимых ни от Правления, ни от корпорации преподавателей, и обставлен всеми гарантиями правильного судопроизводства. Только такой суд мог бы рассчитывать на авторитет среди студентов. Этот взгляд не встретил возражений, но мы не считали
удобным входить по этому вопросу в подробности и ограничились лишь выражением желания о реформе университетского суда и устранении полицейского произвола.
Более затруднения представлял вопрос о землячествах, сильно разросшихся за последние годы. Большинство профессоров, устраненных уставом 1884 года от всякого соприкосновения с университетской администрацией, знали очень мало о землячествах и недоумевали, как к ним относиться. Лишь немногие профессора, к которым я не принадлежал, стояли к ним ближе и сочувствовали им.
Вместе с тем, подписавшиеся под ходатайством профессора признавали своей нравственной обязанностью указать на источник, нарушающий правильное течение университетской жизни. Не отрицая необходимости предупредительных мер в интересах государственного порядка, они считали необходимым не допускать смешения между государственным преступлением и провинностями, предусматриваемыми правилами для студентов.
Входя в более подробное разъяснение вредных последствий такого смешения, авторы петиции заявляли, что полицейская кара без сообщения мотивов наказания противоречит 124-й статье университетского устава, требующей такого сообщения университетскому начальству для того, чтобы университет был гарантирован от произвола и ошибок полицейских агентов и чтобы нарушение университетских правил не каралось наравне с государственными преступлениями.
Исходя из факта, что студенческие волнения 2-го декабря, вызвавшие аресты и высылки, было следствием приговора Правления от 1 декабря, петиционе-ры, «не входя в рассмотрение этого приговора», считали необходимым указать на вполне целесообразную постановку вопроса об университетском суде. Суд над студентами производился административным органом, отвечающим за спокойствие в университете, и приговор произносился с участием лиц, которые могли непосредственно перед этим иметь столкновение с отдельными студентами. Между тем, суд везде выделен из сферы административных властей. Правлению же представлено налагать такие кары, которые на практике равняются лишению прав состояния, так как сопровождаются и усугубляются административной высылкой в неуниверситетские города и даже в такие, где высланные лица не могут найти средств к пропитанию. К тому же в университетских правилах мелкие проступки не отличаются от более тяжелых, и студент, виновный, например, в том, что присоединился к кучке товарищей, чтобы послушать, что там говорят, не может предвидеть, отделается ли он выговором, или навсегда утратит возможность окончить свое образование и сделаться полезным гражданином.
Далее, приговор Правления утверждается попечителем, но это утверждение не заключает в себе пересмотра приговора и становится формальностью, когда попечитель принимает на себя председательство на суде. Тогда приговор Правления получает характер безапелляционного суда. Профессора университета лишены возможности ходатайствовать перед министерством об изменении правил университетского суда, так как им не предоставлено право вносить в очередные заседания Совета, которые бывают только 2—3 раза в году, какие бы то ни было вопросы без разрешения председателя, от них вполне независимого. Таким образом, профессора лишены права ходатайствовать перед советом, перед прави-
тельством о нуждах студенчества и университета и, как сказано в петиции, «принуждены частным образом довести до сведения правительства об этих нуждах и потому мы всепокорнейше просим Ваше Императорское Высочество обратить милостивое внимание на наше перед В.И.В. ходатайство».
Под этим ходатайством подписалось 42 члена Совета из общего числа 91: 12 с историко-филологического факультета (в их числе бывший затем попечителем округа и министром народного просвещения А. Н. Шварц23), т. е. почти весь факультет, за исключением декана; 19 — с медицинского факультета, 8 — с физико-математического, к которому принадлежал ректор, и один из членов Правления. Всего менее было с юридического факультета, только трое из четырнадцати. Это тем более странно, что юристы первые должны были бы вступиться за справедливость и легальность. Но эти чувства были парализованы преобладающим влиянием на факультет бывшего ректора Боголепова, помощника ректора Зверева, декана Легонина24 и проф. государственного права Алексеева25, который в то время не предчувствовал неожиданного поворота, происшедшего с ним несколько лет позднее.
Петицию было решено отдать Великому князю посредством депутации из 4 профессоров по одному с каждого факультета. Мне, как старшему из числа подписавшихся, поручили объясниться с Великим князем. Являясь, таким образом, как бы представителем ходатайствовавшей профессуры, я должен был подумать о том, как поступить по отношению к попечителю. Я был лично знаком с ним давно, еще с того времени, когда он слушал лекции в Гейдельбергском университете, а я находился там вследствие моей заграничной командировки. Как товарищ его старшего брата я его избавил тогда от дуэли, в которую он втянулся с кадетом де Роберти26 из-за польского вопроса27. По назначению его попечителем округа он поддерживал со мною, как и с другими профессорами, хорошие отношения, но близости между нами не было. Тем не менее, я счел неудобным не предупредить его о нашем намерении. Поэтому, встретив в профессорской его племянника, приват-доцента кн. С. Н. Трубецкого28, я просил его передать попечителю о составлении петиции и предложении ему, если он желает, ознакомиться с ней до ее подачи. На что князь Сергей Николаевич сказал мне, что не желал бы говорить об этом с попечителем. Имея в виду, что я увижусь с попечителем непосредственно в предстоящем на другой день заседании Городской думы, где
23 Шварц Александр Николаевич (1848-1915), филолог-классик, профессор Московского университета (с 1884), попечитель Московского учебного округа (с 1905), министр народного просвещения (1908-1910).
24 Легонин Виктор Алексеевич (1831-1899), медик, профессор Московского университета, декан юридического факультета (1880-1899).
25 Алексеев Александр Семенович (1851-1916), юрист, профессор Московского университета (с 1884), декан юридического факультета (1899-1909).
26 Де Роберти Евгений Валентинович (1843-1915), социолог.
27 Русские студенты в Гейдельберге разделились на сочувствующих России и объявивших сбор средств в пользу раненым русским солдатам и на сторонников А. И. Герцена, желавшего империи поражения в этой войне. Герье и Капнист были ориентированы прорусски.
28 Трубецкой Сергей Николаевич (1862-1905), философ, профессор Московского университета (с 1900), первый избранный ректор по «Временным правилам» (1905).
граф Капнист состоял гласным, я не пошел к нему. К заседанию граф Капнист опоздал, так что мне пришлось поговорить с ним вскользь уже в самом заседании и передать ему нашу петицию. Он взял ее и вышел в соседнюю комнату. Когда он вернулся, он имел вид очень недовольный и, возвращая мне записку, отрывисто сказал: «Я с этим совершенно не согласен» — в тоне, исключившем дальнейший разговор. Откладывать дело уже нельзя было; студенты сдержали свое слово, я должен был сдержать свое. Мы отправились к Великому князю. Он принял нас хорошо, выслушал меня спокойно, не выражая никакого неудовольствия, и отпустил нас, не дав, как можно было ожидать, никакого определенного ответа. По дневнику [Боголепова] великий князь принял петицию очень любезно, но сказал, что исполнит только ту часть, которая касается его, т. е. пересмотра вопроса о высылке.
Это обещание великий князь исполнил. Наша петиция была отправлена в Министерство внутренних дел и там рассмотрена совместно с какой-то комиссией из Министерства народного просвещения. Их приговор вошел в силу и был объявлен. Из 49 студентов (в их числе было 2 студента Технического училища) одиннадцати лицам было разрешено тотчас же вступить вновь в университет; 25 увольнялись из университета, но с правом поступления в иные, кроме столичных, университеты. Лишь 13 лиц исключались из университета с воспрещением им всякой педагогической деятельности и с лишением права поступать в какое-либо высшее учебное заведение.
Казалось бы, что такой результат должен был бы послужить убедительным доказательством необходимости шага, предпринятого петиционерами, и оправданием их перед коллегами и университетским начальством. Но не так отнеслось оно к нему. Правление с ректором и проректором (Зверевым) во главе, а также председательствовавший в Правлении попечитель остались в глубокой обиде по случаю пересмотра их приговора, и это послужило для них поводом к осуществлению кампании против петиционеров, которых они решили доконать по пословице «Не мытьем, так катаньем».
Но нас в особенности интересует здесь роль автора дневника, который был непричастен к приговору Правления и не имел повода разыгрывать роль обиженного человека. Как же он отнесся к этому делу? На это его дневник дает очень обстоятельный ответ: «Сегодня вечером заехал ко мне А. С. Алексеев. Он передал мне следующее: Гамбаров29, не скрываясь, говорил профессору Тарасову30 и студенту Живаго, что попечитель округа граф Капнист поручил Герье войти в сношение с землячествами и обещал им его содействие к возвращению высланных студентов, если они будут вести себя тихо». «Если это верно, — прибавляет от себя автор дневника, — не удивительно, что Герье и его сподвижники П. Г. Виноградов и Эрисман действуют так открыто и нагло (!). Эрисман, между прочим, сказал Черинову:31 да мы и хотим выразить порицание действиям Прав-
29 Гамбаров Юрий Степанович (1849-1926), юрист, профессор кафедры гражданского права (с 1884), деятель национального армянского движения, уволен из университета в 1899 г.
30 Тарасов Иван Трофимович (1849-1929), юрист, профессор (с 1890).
31 Черинов Михаил Петрович (1838-1905), терапевт, профессор Московского университета (с 1873).
ления». Но автор дневника не подумал о том, что если петиция заключала в себе, хотя и косвенно, порицание Правления, то она задевала бы самого попечителя, под председательством которого заседало Правление, приговор которого был утвержден попечителем. Каким же образом можно было допустить, что виновники петиции действовали по наущению того же попечителя? За этим следует со стороны автора дневника вздох, раскрывающий то, что таилось в глубине его души, и обнаруживающий его подозрительность и легковерие: «Бедный ректор (Некрасов) и его помощник. Какое счастье, что я вовремя ушел из ректоров. Как тонко моя милая Катя (супруга Боголепова) понимала Капниста, когда еще два года тому назад уговаривала меня бросить ректорство, потому что Капнист предаст меня».
Этим личным раздражением против попечителя, этой накипевшей против него злобой объясняются часто встречающиеся в дневнике недоброжелательные и несправедливые выходки против графа Капниста.
Так, например, на стр. 51 дневника мы читаем: «Да, если бы граф Капнист в течение 14 лет своего попечительства держал себя как настоящий начальник, требуя от каждого профессора, чтобы он добросовестно исполнял свой долг, то мы бы не дожили до такой деморализации». А несколько страниц далее мы читаем: «Предательская, вечно колеблющаяся политика гр. Капниста развратила и профессоров, и студентов, и инспекцию».
При таком отношении к попечителю, петиционеры, действовавшие якобы по его внушению, были еще более виновны в глазах автора дневника. И он все более и более укреплялся в своем заблуждении, что петиционеры состояли в заговоре с попечителем: «Некрасов (ректор) и Зверев (его помощник) узнали о слухе, что вся история с петицией затеяна самим Капнистом. Этот слух в их глазах подтверждается их разговором с попечителем, который вчера сам рассказывал им, будто Герье только во вторник сообщил ему о петиции, после чего граф совершенно случайно зашел к Виноградову, который также говорил ему о петиции. Он же им обоим ответил, что не одобряет их затеи». Вопреки этому категорическому правдивому заявлению попечителя, ректор, его помощник и находившийся под их влиянием автор дневника упорствовали, приписывая графу Капнисту затею «профессоров».
«Затем, — продолжает автор дневника, — в их глазах (т. е. Некрасова и Зверева) подозрения подтверждаются тем, что в последнем собрании у Остроумова присутствовали все близкие Капнисту профессора: Герье, Виноградов, Шварц, Корш32, Эрисман». Сведения, которые автор дневника сообщает выше об этих собраниях у Остроумова, не заслуживают никакого внимания по своей скудости и неточности. Эти сведения основаны на показаниях двух свидетелей профессоров, которые взяли на себя обязанность перед автором дневника «на заседании решительно выяснить прочим профессорам, что пункт об университетском суде будет заключать в себе косвенное осуждение теперешнего состава Правления». Из этих двух очевидцев один — решительный противник петиционеров — после того, как «взбесился» во время прений (слова дневника) и уехал, не дождавшись
32 Корш Федор Евгеньевич (1843-1915), филолог, профессор Московского университета (с 1877).
конца, — другой сам подписал петицию и даже на чистом листе, «так как переписывать текст было некогда». Понятно, что оба очевидца, первый вследствие аффекта, в котором находился, второй вследствие того, что чувствовал себя виноватым перед Боголеповым, не могли беспристрастно и связно передать то, что происходило. В подтверждение того, как недостоверны рассказы, внесенные покойным Боголеповым с чужих слов в его дневник, приведу следующий факт. На стр. 5 читаем: «Нужно прибавить, что в этих заседаниях присутствовал Милюков (П. Н.)33, который, не будучи профессором, не должен был принимать участие в этих профессорских заседаниях. Л. М. Лопатин34 сказал на ухо Черинову: Милюков после наших совещаний отправляется на заседание Союзного Совета землячеств и там передаст обо всем случившемся. Он служит посредником между Герье и землячествами».
Эта выдержка была представлена с трибуны Государственной думы депутатом Пуришкевичем35 в его речи 15 февраля 1912 года. Узнав о ней, проф. Лопатин напечатал опровержение ея в Русских Ведомостях. По возвращении в Москву я сам спросил у Льва Михайловича, что он помнит о своем разговоре с покойным Чериновым насчет меня и Милюкова. На это проф. Лопатин определенно заявил, что он этого не говорил и не мог говорить, зная мои отношения к Милюкову. И по этому случаю он мне напомнил, что Милюков, участвуя в обсуждении у меня на квартире устава учреждаемого тогда исторического общества36, на что-то рассердился, ушел из заседания и заявил, что его нога не будет бывать в этом доме. На самом деле я припомнил, что года за два до рассказанной в дневнике истории я предложил собравшимся у меня по случаю 30-летия моего юбилея бывшим моим слушателям устроить историческое общество и что при обсуждении пункта устава Милюков от участия в нем отказался. Слов о том, что его ноги у меня не будет, я не слышал, ибо, конечно, если они были сказаны, то не в моем присутствии, но утвердительно после этого он у меня не бывал. Что касается до его участия в собраниях у проф. Остроумова, то я его там не видел — во всяком случае, не помню — и только слышал, что он пытался принимать в них участие, но что ему посоветовали устраниться, так как он не был профессором. О его роли в Союзном Совете я и тогда не имел точных сведений и теперь их не имею. Революционной я его деятельность тогда не считал, но знал о его всегдашней страсти к агитации, обнаруженной еще в студенческие годы.
Находясь под гипнозом, что петиция была затеей попечителя, доведшего университет до такой «деморализации», автор дневника лишил себя возможности понять ее мотивы и оценить их. Ее мотивы вступиться за студентов, исключенных и высланных, и тем успокоить взволнованную молодежь и поднять вопрос о правильной организации университетского суда, автор дневника со своей точки
33 Милюков Павел Николаевич (1859-1943), во время описываемых событий приват-доцент Московского университета, общественный деятель.
34 Лопатин Лев Михайлович (1855-1920), философ, профессор Московского университета (с 1892).
35 Пуришкевич Владимир Митрофанович (1870-1920), русский политический деятель, монархист, черносотенец.
36 Историческое общество при Московском университете открыто по инициативе В. И. Герье.
зрения мог только осуждать. Цели петиции — смягчению участи большинства высланных студентов он не придавал цены, так как видел в этом лишь подачку нарушителям порядка. Раздражение автора дневника против петиционеров разделяли ректор, проректор и близкие им профессора, и таким образом продолжение дневника раскрывает перед нами другую картину — попытку привлечь самих петиционеров к ответственности.
Кампанию против нас открыл ректор тем, что подал в отставку, о чем заявил на заседании Совета 17 декабря, объясняя, ввиду заявления почти половины профессоров, что ректор и Правление в теперешнем составе не заслуживают доверия, то он, ректор, не может управлять. О том же заявил и его помощник. Однако ни один из деканов не последовал их примеру. В заседании присутствовали только 37 человек из 95, большинство петиционеров (26) отсутствовало. Заявление ректора было сделано после заседания, частным образом, и потому в протокол не вошло. Из дневника мы узнаем, что в собрании после ухода ректора поднялся гам невообразимый, все спорили, ссорились. Двое из неподписавших-ся под петицией явились миротворцами. Но, как сообщает автор дневника, «мы с Алексеевым решили никаких заявлений не подписывать с петиционерами, потому что это послужит им только прикрытием».
На следующий день автор дневника был приглашен ректором прийти к обеду с Алексеевым к Легонину. Там последний предложил написать ректору письмо от лица неподписавших петицию с выражением ему своего уважения и доверия и неодобрением петиции. Копию с этого письма предложено было представить попечителю в надежде, что он должен будет volens nolens37 представить ее Великому князю и министру, а это еще больше оттенит поведение петиционеров». Письмо было тут же составлено. Проф. Алексеев все время объезжал профессоров с предложением подписаться под письмом, но подписка шла туго.
Ввиду этой неудачи ректорским приказом было придумано другое, более действительное средство против петиционеров, а именно бросить на них тень сообщества с подпольной преступной организацией. Если студентов по такому подозрению десятками высылали из Москвы административным способом, то нельзя ли было бы этим же путем удалить из университета и нескольких профессоров. Можно удивляться, что на такой прием решились главари Московского университета! От тогдашнего ректора, конечно, нельзя было требовать юридического мышления, но его ближайшие советники — бывший ректор, его помощник и проф. Алексеев — все были доктора римского или государственного права! Записка петиционеров, поданная Великому князю, не подавала к этому достаточного повода. В ней заключалось ходатайство за студентов, пострадавших за принадлежность к земляческой организации. Эта принадлежность являлась, правда, нарушением 16 § университетского устава, воспрещавшего всякое участие в тайных обществах. Однако землячества со своими благотворительными и образовательными целями не заключали в себе ничего предосудительного. Но они подавали повод завести речь о Союзном Совете, и с этого пункта было решено повести атаку на петиционеров.
37 Против воли (лат.).
На 29 декабря было созвано заседание университетского Совета. На этом заседании ректор прочел несколько документов для характеристики вредного значения Союзного Совета. Это подало Н. П. Боголепову повод к резким выходкам против профессоров, которые тайно посещают Союзный Совет и руководят им. Эта инсинуация побудила меня заявить о моем посещении неизвестного мне кружка студентов, объяснив, почему я это сделал. Но вот как это мое заявление передано в дневнике Н. П. Боголепова: «Проф. Герье объяснил, что слушатели просили его ходатайствовать о возврате высланных студентов. С этой целью он ездил к попечителю. По возвращении от него он застал у себя ожидавших его неизвестных студентов, которые назвались членами Союзного Совета, приехавшими просить его о помощи. Герье ездил вечером в заседание этого Совета и застал там человек 30; он сообщил им, что попечитель обещал хлопотать о смягчении участи высланных и о мягком приговоре над участниками сходки. Это произвело на них приятное впечатление. Они просили его только предупредить сходку, которая предполагалась на следующий день».
Здесь все перепутано. Никаких членов Союзного Совета у меня не бывало. Никакого основания члены Союзного Совета не имели просить у меня помочь им предупредить сходку. Ведь они были хозяевами положения. Ни о каких обещаниях со стороны попечителя не было речи. И опущено главное, что я обещал похлопотать о ходатайстве в пользу высланных, если не будет сходки, и что вследствие этого сходка была отменена. Для дневника, писанного под непосредственным впечатлением событий, это большая неточность. Непреднамеренная, как я думаю, но свидетельствующая о силе аффекта, под влиянием которого составлялся дневник.
Результатом заседания явилось требование бывшего ректора, чтобы профессора сделали громкое заявление, которое должны услышать студенты и общество, заявление, что профессора считают Союзный Совет вредным, несовместимым с правильной университетской жизнью.
В конце проф. Боголепов предложил следующую резолюцию, приведенную в дневнике, по его выражению, почти дословно. В ней заслуживает особенного внимания начальная фраза: «Профессора Московского университета, узнав в первый раз из сообщений ректора о характере Союзного Совета, заявили следующее».
Противники петиционеров торжествовали. Сообщая ректору по секрету, как раздражены против них в Петербурге, Великий князь спросил ректора: что же Вы будете за них заступаться? Но ректор заступаться не стал — одобрительно прибавляет автор дневника. Он сказал, что не считает себя призванным судить об этом, но находит, что если начальство признает нужным карать профессоров виновных, то оно должно с другой стороны поддержать тех профессоров, которые исполняют свой долг добросовестно. Нельзя не сказать, что если автор дневника не щадил людей, к которым он не благоволил, то он оказывал своим ректорством и плохие услуги своим друзьям.
Для характеристики того, какими мутными источниками руководились тогдашние вершители судеб московских профессоров и студентов, не лишним будет привести еще одну подробность из дневника. Очень важную роль во всей
этой истории играло, конечно, донесение начальника охранного отделения Бердяева38. Познакомившись с ним, автор дневника замечает: он указывает, что в движении студентов принимали участие профессора; называет не только Герье и Грота39. Что касается до меня, то Бердяев, говоря о моем участии в движении, ошибся в выражении, он должен был сказать, что я его остановил. Что касается до Грота, то оно, как видно из дальнейшего, заключалось в том, что он писал о нем Великому князю Константину Николаевичу. В связи ли с донесениями Бердяева, или с намерением министра уволить меня из университета стоит вызов меня на допрос к товарищу прокурора А. А. Лопухину40, заведовавшему тогда политическим сыском и бывшим впоследствии директором полиции при Плеве41. Когда я рассказал ему, по его требованию, почему я ездил в собрание к студентам по делу предотвращения сходки, он стал доискиваться, кто были те три студента, которые просили меня заступиться за них. Я ему ответил, что не считаю себя в праве назвать их имена, так как их также... допрашивают, и они могут упрекнуть меня в том, что я не оправдал их доверия ко мне. Лопухин предупредил меня, что я могу подвергнуться ответственности за уклонение от дачи показаний на следствии. Я ответил, что в их просьбе предотвратить сходку ничего не было преступного, и потому я считаю себя обязанным не выдавать их. Допрос не имел дальнейших последствий для меня. Увольнение постигло только Эрисма-на. Мне осталось неизвестным, чем оно было мотивировано. Этот способный и симпатичный профессор, оказавший такую пользу Московскому университету, конечно, не заслужил такой неблагодарности.
Итак, наша петиция достигла своей цели; она послужила к прекращению волнений в университете и к облегчению участи большинства высланных студентов. Но мы имели еще одно важное последствие, непредвиденное ни нами, ни нашими обвинителями. Оказалось, что землячества нашли сочувствие не только среди профессоров. Можно себе представить, как был поражен ректор, когда на аудиенции у Великого князя зашла речь о землячествах и он узнал, что Великий князь в Петербурге уже высказался перед министром народного просвещения в смысле узаконения их! Ту же мысль об узаконении землячеств он услышал и от правителя канцелярии Великого князя [В. К.] Истомина, а попечитель рассказал ему, что он почти успел убедить министра внутренних дел в необходимости этого узаконения. Несколько дней спустя попечитель, встретившись с ректором на осмотре одной коллекции, выразил желание заняться с ним обсуждением вопроса об узаконении землячеств и даже предложил ему собрать профессоров для обсуждения этого вопроса. «Мы все втроем, — пишет автор дневника, т. е. он сам, ректор и его помощник, — обсуждали, какие мотивы могли быть у попечителя
38 Бердяев Николай Сергеевич, начальник московского охранного отделения в 1885—
1896.
39 Грот Николай Яковлевич (1852-1899), философ, профессор Московского университета (с 1886).
40 Лопухин Алексей Александрович (1864-1928), государственный деятель, выпускник Московского университета, в описываемое время чиновник министерства юстиции в Москве, выполнял функции следователя.
41 Плеве Вячеслав Константинович (1846-1904), выпускник Московского университета, директор департамента полиции.
заваривать такое рискованное дело». И они пришли к заключению, что кредит попечителя у Великого князя очень упал, и он надеется поднять его, начиная дело, которому Великий князь сочувствует. Ректор решил уговорить попечителя отсрочить обсуждение вопроса, а с великим князем пока не искать разговора.
В то же время ректор продолжал собирать улики против Союзного Совета для отягощения петиционеров.
Он 21 января после заседания опять предложил профессорам остаться, чтобы выслушать некоторые вновь полученные документы, изданные Союзным Советом. Было [обнародовано] письмо [Союзного Совета] к обществу от 1 января. Ничего особенно замечательного письмо не представляет. Затем письмо от 5 января 1895 года, являвшееся ответом на постановление профессоров, сделанное 29 декабря и на речи, которые произносились, с перечислением задач организации. <...> «Случай с Янжулом42 и Владимировым он называет исключительными». По поводу просветительских целей организации сказано, что задача университета не в том, чтобы создавать специалистов, а давать общее образование. После устава 1884 года университет исполняет эту задачу очень плохо, и потому союзная организация взяла ее на себя.
Эти уроки, как говорится в дневнике, возбудили в присутствовавших профессорах смех. Только некоторые из них, продолжает автор дневника, остались с серьезными, даже нахмуренными лицами, как Виноградов и Миллер43 и прибавляет: «.я думаю, они отчасти были вдохновителями письма Союзного Совета». Автор дневника был, очевидно, одержим подозрением профессоров в участии в целях Союзного Совета. Один из документов заключал в себе обвинительный акт против переведенного в Москву из Харькова присяжного поверенного и приват-доцента Владимирова, о котором, очевидно, члены Союзного Совета были весьма плохо осведомлены и несправедливы и которому, по словам дневника, поставлено было в вину, что он реакционер, защищает грязные дела и пропове-дывает идеи правительства, вследствие чего состоялся приговор — не допускать Владимирова в Московский университет.
Третий документ заключал в себя выдержки из Лондонского русского журнала, относящиеся к упомянутой выше демонстрации против проф. Янжула за то, что он не отказался от чтения лекции 19 февр. 1894 года. Союзный Совет на основании расследования дела объявил «дальнейшую агитацию против проф. Янжула нежелательной и лишней».
Четвертый документ имел отношение к текущему делу. В своей прокламации Союзный Совет просил студентов не производить беспорядков, ибо надеется добиться возвращения высланных другими средствами: профессора сообщили нам о намерении хлопотать о высланных: некоторые высокопоставленные мира тоже принимают участие в их деле. Вместе с тем Союзный Совет просил студентов не брать отпусков до 10? (16?) декабря. Если к этому времени студенты
42 Янжул Иван Иванович (1846—1914), экономист, профессор Московского университета (с 1876), подвергся обструкции студентов за отказ прекратить занятия в день юбилея отмены крепостного права.
43 Миллер Всеволод Федорович (1848—1913), языковед, профессор Московского университета.
не будут возвращены, то Совет берет на себя устройство бурных демонстраций. Пятый документ не имел отношения к делу.
Чего же хотели достигнуть этими документами главари тогдашнего Совета университета? Автор дневника взял на себя выяснить это. Он приводит длинную обличительную речь против Союзного Совета, якобы сказанную им в заседании, но, по-видимому, написанную после. В ней он главным образом настаивает на том вреде, который может со временем обнаружиться от деятельности Союзного Совета, если он начнет терроризировать профессоров. Речь сводилась к требованиям, чтобы Совет профессоров выразил порицание Союзному Совету. Требование это встретило разного рода соображения. Самое существенное было высказано проф. Виноградовым. Он находил, что высказывать только порицание будет односторонним решением дела. Студенты имеют много неудовлетворенных потребностей, которым служат землячества. Поэтому если выразить порицание Союзному Совету, то одновременно надо выразить желание, чтобы землячества были узаконены и организованы. Возникшие по этому поводу прения растянулись. «Видя, что желание, чтобы профессора высказались в пользу землячеств, стало овладевать собранием», автор дневника «предложил следующую резолюцию». «Профессора Московского университета, узнав в первый раз (мы подчеркивали это выражение) из сообщения ректора о характере Союзного Совета, заявили следующее: Не касаясь вопроса о землячествах, как отдельных студенческих обществах для целей благотворительности или образования, мы считаем вредным и подрывающим основы университетской жизни так называемый Союзный Совет землячеств, как тайный союз, который имеет притязания судить университетских преподавателей, начальство и студентов, предписывать им образ действий и карать за неповиновение ему.
Этот документ был предложен для подписи. Автор дневника наблюдал, как в одном углу кучка из вожаков-петиционеров (Герье, Чупров44, Виноградов, Остроумов, Эрисман и Сеченов45) о чем-то совещались. Но и они, наконец, двинулись к столу, где подписывались. А его наперсник проф. Алексеев сообщил Боголепову, что последним подписал Эрисман. Он сел около стола, подпершись рукою; проф. Алексеев даже слышал, что он тяжело вздыхал; затем опять подошел к столу и порывисто подписал свое имя.
Неудивительно, что этому сыну свободной Швейцарии, привыкшему к автономным ферейнам своей родины, никогда не злоупотребляющим своей свободой, было не легко подписывать порицание русскому студенческому Союзу, к которому он относился с полным сочувствием. Но и наблюдавшие за ним противники его ушли из заседания 29 декабря не как торжествующие победители. На возвратном пути из заседания проф. Алексеев сказал ему: «А нельзя сказать, чтобы у меня после этого собрания было очень весело на душе». Я с ним согласился.
44 Чупров Александр Иванович (1842-1908), экономист, профессор Московского университета (с 1878).
45 Сеченов Иван Михайлович (1829-1905), физиолог, профессор Московского университета.
На самом деле радоваться им было нечему. В этом заседании произошел некрасивый эпизод. Обвинительная речь Боголепова против Союзного Совета была направлена и против профессоров, посещающих Союзный Совет. Всем было понятно, что он разумел особенно меня, но далеко не все знали, насколько несправедлив был этот упрек. Поэтому я кратко объяснил обстоятельства, вызвавшие мое посещение. Автор дневника не упоминает о своем вызове, а мои слова приводит с выражениями, которые я никогда не употреблял. Например: «Когда меня припрут к стене». Он приписывает мне, что я под видом поправки внес в письмо петиционеров к ректору, проектированное Коршем, «лицемерный тон, чем вызвал их неудовольствие». Всего характерней то, что он никак не мог себе объяснить моего заступничества за студентов. Поэтому он то приписывал его влиянию попечителя, то прибегает к другому, совершенно бессмысленному объяснению с чужих слов, что будто бы я захотел перед тем, как покинуть университет, принять венец мученичества за дело молодежи в расчете, что это создаст мне популярность в Московской городской думе, где я желаю играть видную роль и может сделаться головой.
Он не догадался, что его объяснение шло от лица, недовольного мною, за то, что я в качестве председателя думской комиссии о пользах и нуждах высказался против уступки лучшего участка городской земли под учреждение, проектировавшееся его собеседником, и что для этого нужна была некоторая смелость, так как учреждение очень покровительствовалось Великим князем.
Вражда к петиционерам, которую ректор и бывший ректор возымели, не могла остаться без влияния на их судьбу. Министр граф Делянов46, руководствовавшийся в жизни не убеждениями и принципами, а оппортунизмом, долго колебался, как ему поступить с петиционерами. «То хотел их уволить, то совсем оставить без наказания», как пишет автор дневника. И затем, по сведениям, полученным из Петербурга от поехавшего туда попечителя, будто бы только по настоянию великого князя гр. Делянов решился всем петиционерам выразить порицание за то, что они обратились в чужое ведомство и возбудили негативные вопросы в такое время, когда студенты без того уже взволновались, и четырем вожакам (депутатам?) Герье, Эрисману, Остроумову и Чупрову сделать выговор с предупреждением, что в случае беспорядков они будут считаться виновниками их.
Так и было поступлено, несмотря на то, что Государь, по словам дневника, сказал на аудиенции графу Капнисту, что, конечно, против виновных следует действовать решительно, но что нужно стараться, чтобы не пострадали благонамеренные элементы.
Мне остается теперь самая ответственная и для меня затруднительная часть моей задачи — дать оценку дневника Боголепова как исторического источника и в связи с этим самого его автора. Затруднительна мне эта задача потому, что я всегда был расположен к Н. П. Боголепову и что печальная и незаслуженная судьба его задерживает под моим пером все слова укоризны.
46 Делянов Иван Давыдович (1818—1897), государственный деятель, министр народного просвещения (1882—1897).
Мое знакомство с Боголеповым началось с того, что он по окончании курса пришел ко мне рекомендоваться. Я объяснил его выражение при этом расположения ко мне моими отношениями к Б. Н. Чичерину47, покинувшему перед тем университет по неприятности с министерством. Могло повлиять на доверие Боголепова ко мне и то, что я был репетитором в доме князя Ливена48, дочерям которого я давал уроки и с семьей которого сохранил знакомство. Впоследствии Боголепов женился на одной из младших дочерей князя49 и вместе с ней бывал у нас. В университете мы с Боголеповым часто встречались, так как у обоих были ранние часы, и всегда встречались дружелюбно. Так это продолжалось до подачи нами петиции, о которой я даже письменно предупредил Боголепова как хорошего знакомого, хотя и профессора с другого факультета.
Но мой добрый знакомый за это время очень изменился. Могло повлиять на это постигшее его перед этим горе. Во время своего пребывания в ректорском доме он потерял от дифтерита детей своих50, что, может быть, и побудило его покинуть самое ректорство. Но, конечно, одной горечью, вызванной семейным горем, недостаточно объяснить настроения автора дневника. Боголепов был сыном исправника, т. е. вырос в семье узко бюрократической, хотя он и говорит, что признает совершенно естественным оба течения общественных симпатий — и либеральное, и консервативное, но на самом деле он допускает только последнее, в самом строгом и безусловном смысле. К этому его предрасполагали кроме семейной традиции и недостаток общего образования, а также некоторая тяжеловатость мысли. Он потому только легко примирился с уставом 1884 года, проведенного реакцией, утвердившейся при гр. Толстом51, поглумился над «тоскою по уставу 1863 года». Общественное настроение девяностых годов его только пугало и раздражало. Он вспоминает: «Какое тяжелое, смутное время. Во всем так называемом образованном обществе кипит какой-то смутный либерализм, протестантство, порицания. Не видишь, какие границы желают положить этим отрицательным чувствам и желаниям, и потому не знаешь, чему же удовлетворять и с чем бороться. Что же делать? — спрашивает он. — Призвать действительно общество к участию в государственном высшем управлении. — Эта мысль до крайности его волнует. — Вся эта затея, — думает он, — может кончиться внутренней междоусобной войной, в которой нам придется снова завоевывать свои окраины. Для успешности этой борьбы и водворения опять порядка просить царя взять верховную власть в свои руки».
Ввиду этого он относится с большим пессимизмом к профессорам вообще. Они воспитывают, как он пишет, в молодом поколении, говоря кратко, революционный дух, но не тем, что они проповедывают либеральные идеи, а тем, что к учреждениям несимпатичным они относятся не с объективной критикой,
47 Чичерин Борис Николаевич (1828-1904), русский философ, историк, публицист и общественный деятель.
48 Ливен Александр Карлович (1801-1880), генерал от инфантерии, сенатор.
49 Боголепов женился на Екатерине Александровне Ливен.
50 В течение короткого времени у Боголепова скончались трое детей.
51 Толстой Дмитрий Андреевич (1823-1889), граф, государственный деятель, обер-прокурор Святейшего Синода (1865-1880), министр народного просвещения (1866-1880), министр внутренних дел (1882-1889).
а с раздражением; они возбуждают в молодых людях ненависть к этим учреждениям, побуждают их попирать закон, а не стремиться правильным путем к их преобразованию. Я отнюдь не ставлю покойному Боголепову в упрек его убеждения; они были у него искренны, т.е. не вытекали из расчета; они не лишали его права быть, хотя бы и односторонним историком современных ему событий. Но, что было худо, то это другие черты, нередко встречающиеся у людей крайних убеждений, это неспособность верно понимать людей другого направления, склонность приписывать им дурные побуждения и свойства и потому жалить их. Подозрительность Боголепова шла вразрез с его наружно-спокойным и уравновешенным темпераментом и тем более поражает в его дневнике людей, знавших его в жизни. Будучи, по-видимому, человеком добрым, это несчастное свойство внушало ему то раздражение и озлобление, которое лишает его дневник значения достоверного источника. Кто, например, узнает по его дневнику тогдашнего попечителя, человека впечатлительного по темпераменту, но доброго и симпатичного. Ведь вся боголеповская «Страница из жизни университета» проникнута и искажена злобным отношением к графу Капнисту, его бывшему начальнику.
Кроме указанных выше выходок против него, он считает нужным ради истории указать следующие. Автор дневника без всякого основания заподозрева-ет рассказ попечителя о том, что он, лишь встретившись со мной в Городской думе, узнал о содержании петиции. Узнав от проф. Алексеева, что попечитель был очень доволен результатом профессорского совещания, автор дневника поясняет: вероятно, его удовольствие связано с его личным расчетом, а не с университетскими интересами. Упоминая об этом «отзыве» попечителя о петиции нашей, автор дневника замечает: «Отзыв написан резко и метко. Удивительно, какой талант у этого человека говорить с одинаковым красноречием в двух разных смыслах».
Далее автор дневника рассказывает, что ректор по возвращении попечителя из Петербурга просил его оказывать влияние на профессоров, имевших сношения с Союзным Советом (какие это профессора?), именно, чтобы они в отношениях со студентами не ослабляли действий объявлений, вывешенных ректором, и приводит ответ попечителя: «Ну, теперь, с этими профессорами я на ножах: уже Вы сами говорите с ними». К этому автор дневника не воздержался прибавить комментарий: «хороша точка зрения начальника! Как с ним вести дело в такие трудные минуты».
Не лучше относится автор дневника к профессорам, которых недолюбливает. Сообщая, что профессор Чупров, который должен был участвовать в депутации к Великому князю, заболел и писал гр. Камаровскому52: умственно и душевно я здоров, но доктор запретил двигаться; автор дневника восклицает: «Так удачно у него всегда случается, что, когда надо взять на себя ответственность за свои прошлые действия, ему нужно бывает ехать в Петербург или он заболевает». Между тем, Чупров в депутации участие принимал.
52 Камаровский Леонид Алексеевич (1846-1912), юрист, профессор Московского университета.
Особенно он был зол на М. В. Духовского53. В одном месте он его прямо называет [...]. В другом месте, говоря о вредном влиянии профессоров на студентов, автор дневника приводит в пример Духовского и говорит: этот про...т, «читая лекции уголовного производства, коснулся и земских начальников, и вместо объективного изложения закона и критики его, сказал пламенную реплику против земских начальников, рассказал процесс земского начальника Протопопова и закончил трескучей фразой из речи Кони54, где говорилось, что Протопопов — лицо, имевшее степень кандидата прав, явился источником бесправия. Студенты аплодировали неистово и решили, что последовательность требовала свистать тому, кто был защитником Протопопова, т. е. профессору Владимирову.
Даже посторонние университету лица становились жертвами дневника, если действовали не в духе его автора. Узнав, что графиня Уварова55 агитировала в пользу петиционеров чрезвычайно сильно, он написал великому князю в Петербург письмо.
Характерной чертой автора дневника является вообще его склонность объяснять действия людей, которым он не сочувствует мотивами непохвальными. Так, напр., по отношению ко мне, хотя я не давал ему к этому ни малейшего повода, он объяснил мою инициативу в деле подачи петиции моим желанием проложить себе путь в Московской городской думе в должности городского главы. Несмотря на всю невероятность такого предположения, ибо это было время преобладания в думе крупных купеческих фамилий, и кроме того, идя наперекор желаниям Великого князя, я никогда не мог бы рассчитывать на утверждение им [в должности городского главы]. Но неспособность автора дневника объяснить чье-либо выступление с петицией простым участием к судьбе гонимых юношей — весьма характерная для автора черта. Дневник Боголепова грешит не только тем, что искажает мотивы и цели 42 профессоров, подписавших петицию и желавших возбудить вопрос о желательности реформы в строе университета и организации студенчества. Он грешит еще более важными недостатками; а именно совершенно неправильно освещает тогдашние политические настроения профессоров и студентов. Суть дела как раз в том, что в 1894 году среди профессоров не было и тени того политического настроения, которое господствовало в Совете университета 10 лет спустя. А в затеях того студенчества, которого касается дневник 1894 года, было много юношеской невинности и романтизма, но это был романтизм этический, а не революционный.
В числе гиперболических фраз, которых немало в дневнике Боголепова, особенного внимания заслуживают следующие. Автор дневника ставил петици-онерам в упрек, что они влекут университет в пропасть. Как несправедлив этот упрек, доказывает наше расследование. Жестокий приговор Правления был смягчен, некоторые из высланных студентов возвращены. А главное — правительство само обратило внимание на нужды студентов и на свой счет устроило
53 Духовский Михаил Васильевич (1850-1903), юрист, профессор Московского университета.
54 Кони Анатолий Федорович (1844-1927), юрист, общественный деятель, литератор.
55 Уварова Прасковья Сергеевна (1840-1924), графиня, общественный деятель, меценат, коллекционер, археолог.
несколько студенческих общежитий, которые должны были служить заменой землячеств. Итак, с фактической точки зрения вышеприведенные слова не только гипербола, но и прямо — ложь.
Но в них есть и правда. Они верно рисуют тревожные настроения самого автора дневника. Так ему представлялось дело. И с точки зрения дней, которые мы переживаем (эти строки написаны 27 июля 1918 года), кто не согласится, что мы, и не только университет, находимся в пропасти. Кто нас в нее поверг, здесь не место разбирать и потребовалось бы слишком много времени, но факт несомненен, и он послужил оправданием автору дневника, если бы он дожил до наших дней. Поэтому мы как историки не можем быть укоризной автору. И мы радуемся этому, потому что мы лично ему обязаны и считаем долгом об этом сказать.
Основанные нами в Москве в 1872 году первые Высшие женские курсы должны были закрыться в 1888 году. Петербургские курсы могли, благодаря своему уставу, продержаться дольше, и это дало им возможность воспользоваться новым министерским уставом для ВЖ курсов, который был выработан правительственной комиссией и продолжил существование.
В Москве между тем общество гувернанток устроило на основании своего устава так называемые коллективные уроки, которые ни по своей программе, ни по своей цели далеко не замещали высших женских курсов. Но так как они, благодаря своему уставу, были совершенно автономные, то московская администрация предпочитала иметь у себя ВЖ курсы и не стала препятствовать возобновлению таковых в Москве. Вопрос был только в том, кто встанет во главе их. Тогдашний попечитель Московского учебного округа (бывший ректор университета) прочил на это место своего коллегу-математика — бывшего инспектора студентов, человека порядочного, но ни по своей специальности, ни по степени образования для представленной ему роли не подходившего. Как я мог рассчитывать после всего, что было, на возвращение столь долго принадлежавшей мне роли руководителя высшего женского образования в Москве.
Считая неудобным обратиться к Боголепову, я написал княжне Елене Александровне Ливен, начальнице Смольного института, одной из первых моих по времени учениц, о моих недоумениях. Она была сестра жены Боголепова. И скоро я получил в ответ от нея, что министр согласен назначить меня директором возобновляемых в Москве Высших женских курсов. Для меня это было большим удовлетворением, а для памяти автора дневника — ввиду наших разногласий — пусть послужит немалым украшением.
27 июля 1918.
Эта глава писалась в несколько приемов. Начата была в 1911, окончена в 1918 г. (автору был 81 год). Этим объясняются многие повторения, некоторые листки написаны совсем дрожащим старческим почерком, особенно последние.
Ключевые слова: расколотый университет, университетский конфликт, В. И. Герье, Н. П. Боголепов
Memoirs of professor V. I. Gere.
1894 IN THE HISTORY OF THE MOSCOW UNIVERSITY
For the first time on the basis of clean records of the daughter of professor V. I. Gerier — E. V. Gerier is published head from memoirs of the scientist, written in the end of his life.
Keywords: the split university, the university conflict, V. I. Gerier, N. P. Bogolepov.
