Воспоминания. Из прошлого татар Семиречья Текст научной статьи по специальности «История и археология»

ЖИВОЙ ГОЛОС

Воспоминания.

Из прошлого татар Семиречья

Фатинат Мухамедиева

История среднеазиатских татар в XIX — начале ХХ века изучена очень мало. А между тем их вклад в развитие местной культуры, особенно городской, весьма значителен. Их деятельность была связана прежде всего с распространением в начале ХХ века по территории Российской империи мусульманского просветительского движения джадидов, которое способствовало подъему светского образования и грамотности среди мусульманских народных масс. Сначала татары снабжали местное население литературой, которую привозили с родины, но постепенно вместе с представителями передовой местной интеллигенции наладили работу местных издательств — появились газеты, журналы, книги на языках среднеазиатских народов. Затем стали открываться новометодные школы, где учителя в основном были образованные татары. Молодежь, увлеченная идеями джадидизма, стремилась, сохранив основы мусульманской культуры, освоить также русскую и европейскую. К сожалению, развитие этого движения в Средней Азии и Казахстане мало исследовано и не получило пока должной оценки. Невозможно найти даже простого этнографического описания среднеазиатских татар, а их культурное взаимодействие с казахами, киргизами, узбеками, уйгурами фактически не освещено. Именно поэтому публикация любых материалов на эти темы, тем более воспоминаний очевидца и участника описываемых событий, весьма желательна.

“Воспоминания” Ф. Мухамедиевой написаны по моей настойчивой просьбе. Дело в том, что ее отец, Хаджиахмад Мухамедиев (1862—1931), уроженец Капала (уездного города в Семиреченской области Туркестанского края), был потомственным имамом одной из мечетей города и учителем. Как сам Хаджиахмад, так и двое его старших сыновей были незаурядными людьми из числа страстных сторонников джадидского движения, активных деятелей народного просвещения. Рукопись Ф. Мухамедиевой воссоздает атмосферу того духовного подъема, которым было охвачено татарское общество первых десятилетий ХХ века в связи с идеями просветительства и служения народу.

Балкис Кармышева

Дед мой, Мухаммадджан Мухамедиев (настоящая фамилия его была Мухамедьяров), татарин из Уфимской губернии, покинул родину не по своей воле: за нанесение оскорбления начальству (говорили, что он дал пощечину уряднику) его осудили на поселение в Сибирь. Чтобы избежать ссылки, он переплыл реку Белую и ушел в Казахстан \ Произошло это в 1840—1850-х годах. Обосновался он в Семиречье, в Капальском уезде, жил в ауле казаха Танакэ-батыра 2 из рода найманкыдырали, был муллой и учил казахских детей. Женился он на дочери татарина по имени Хуснутдин, который намного раньше поселился в этих местах и был женат на казашке Хадиче. Таким образом, моя прабабушка была казашкой.

В 30 верстах от Капала 3 протекает бурная горная река Биен. На ее берегах в те времена жило много татар, бежавших от 25-летней солдатчины. Женились они на казашках, которые в большинстве своем быстро усваивали татарскую речь и татарскую кулинарию. Впоследствии потомство от этих браков стало называться чалаказахами.

Семейные предания гласят, что дед был не от мира сего. Например, когда возвращалось стадо и бабка приказывала деду загнать теленка (обычно телят пригоняли раньше коров), он всегда загонял чужого

— своего не узнавал. При доме дед держал всего одну лошадь — сивого мерина, водовоза, а остальных лошадей выпасали на отгонных пастбищах. Когда приближались весенние праздники, молодые парни начинали готовиться к скачкам и приводили с пастбища подходящих коней. Старший сын деда, Хаджиахмад (мой отец), обычно отгонял сивого мерина, а возвращался на другой лошади, нередко совсем другой масти. Дед же и не догадывался о замене, иначе бы возразил. И еще говорили, что он не брал платы за чтение заупокойной молитвы.

Дед был хорошим каллиграфом. Когда учился в медресе, даже зарабатывал письмом себе на еду. Очень красиво писали и две его старшие дочери, а ведь тогда у татар девочек письму не учили.

Отец наш, Хаджиахмад Мухамедиев, родился в уездном городе Капале Семиреченской области Туркестанского генерал-губернаторства в 1862 году. В то время в Капале были две мечети. В одной из них наш дед был имамом (муллой). Рядом с мечетью находилось медресе, где учился отец. Примерно в 1875— 1877 годах уездные власти открыли в Капале русско-туземную школу4 для детей инородцев — казахов, татар, узбеков (последних тогда называли сартами). Мусульмане не хотели отдавать туда своих детей — боялись, что их там будут крестить. Прихожане сказали: “Пусть хазрат 5 первым поведет своего сына. Тогда

мы последуем его примеру”. Дед так и сделал: первым повел своего сына в эту школу. Отец мой проучился там четыре года, а затем отправился в Семипалатинск в медресе Ахмада-Мирзы (до него там учился Абай Кунанбаев6). Спустя два года дед вызвал сына домой и определил его учителем в капальское начальное медресе. Отец же очень хотел продолжать учебу, но дед протестовал и говорил: “Не жди от меня никакой помощи!”. Однако отец настоял на своем: уехал в Казань и поступил в Апанаевское медресе, что на берегу озера Кабанкуль. Пока он добирался до Казани, наступила зима, а отец был в кожаных сапогах и простудил ноги. В результате он всю жизнь страдал ревматизмом.

Дед свое слово сдержал: отец из дома никакой помощи не получал. Выручал его красивый почерк. Кроме того, шакирдам (учащимся медресе) перепадали гроши за чтение Корана на поминках. Единственный раз он получил помощь с родины: когда скончался Танакэ-батыр, в его завещании было указание выделить 25 рублей Хаджиахмеду. Вот их-то он и получил. Тогда эти деньги были огромным богатством. Отец вспоминал, что в медресе в каждой худжре (келье) жили четыре человека. На пять копеек варили суп. Фунт мяса стоил три копейки, картошки — одну копейку, редьки — тоже одну копейку.

Окончив медресе, отец вернулся в Капал. В то время в городе были две мечети — Верхней стороны (Югары як) и Нижней стороны (Тюбан як). Имамом первой был татарин Сайид-мулла Таипов, а второй — наш дед; При каждой было медресе. Отец после возвращения из Казани стал преподавателем (хальфа) в медресе при нашей мечети, а в медресе Верхней стороны стал хальфой сын Сайида-муллы, Закир-кари 7. Семьи наши были в хороших отношениях. Закир-кари был женат на сестре моего отца. Когда имамы, достигнув преклонного возраста, скончались, каждый из сыновей занял место своего отца.

Позже в Капале появилась еще одна мечеть. Ее называли Сартовской, так как торговцы и ремесленники из узбеков жили своей общиной и на свои средства построили мечеть и пригласили муллу, тоже татарина.

Казахи окрестной степи в основном приезжали в мечеть Нижней части, то есть в нашу.

В 1885 году мой отец женился на девушке из богатого рода. Звали ее Магинур. Ее дед, Абсалям Мухсинов, был женат не один раз. Его последняя жена, Бадигуль, была голубоглазой, светло-русой красавицей. Только веснушки ее портили. Дед, отправляясь куда-нибудь по делам, всегда брал ее с собой. Она с ним побывала и в Москве, и в Петербурге. У нее были дорогие украшения от столичных ювелиров. Некоторые из них потом достались ее внучке — нашей матери. Дети Бадигуль — наша бабушка Газиза и ее братья Хусаин и Вали — подобно своей матери, были голубоглазы, белолицы и горбоносы.

С отцовской стороны наша мать происходила из рода Мусагитовых. У ее родителей было шестеро детей: четыре дочери и два сына. Старший из сыновей, Хусаин Хаджи Мусагитов, 30 лет был членом правления банка. Без его подписи семиреченским купцам банк не выдавал денег. Его наградили тремя золотыми медалями за честную работу.

Наша мать родилась в Семипалатинске. Ей было три года, когда семья перебралась в Капал.

Мать вспоминала, как еще в Семипалатинске к ним приезжали родственники Мухсиновы из Ташкента и

8

как она сидела за столом между двумя дядями .

Когда маму выдали замуж и она стала абыстай (женой муллы), помимо обучения девочек грамоте и чтения Корана по чьей-либо просьбе, она занималась и другими богоугодными делами. Одно время решила обмывать покойниц. Началось с того, что в 1918 году пришел к нам плачущий нищий. Оказалось, у него умерла от оспы сестра, и ни одна женщина не согласилась ее обмывать. Тогда мама, взяв из дома старые простыни для савана, отправилась туда. Позже она обмывала и умерших от холеры, не боялась заболеть. Но трахомой она все же заразилась. Летом из ближайшего джайляу Кюранбель каждый день ездила в город к врачу Грацинскому. Он прижигал ей веки ляписом.

Среди многочисленной маминой родни был известен в свое время ее дядя Галиакбар Мулюков 9. Он был купцом, одним из первых поселенцев в Капале. В Мекке на его пожертвования был построен караван-сарай. У него было четверо сыновей: Султан, Ситдик, Лукман, Хаким.

В 1888 году у моих родителей, Хаджиахмада-муллы и Магинур-абыстай, родился первенец Валиахмад, а в 1890 году — второй сын Нурахмад. Когда сыновьям исполнилось девять и семь лет, отец отвез их учиться в соседний уездный городок Яркент 10, где уже в конце XIX века была джадидская школа, в которой помимо традиционных религиозных дисциплин преподавали арифметику, географию, историю, русский язык. Отец мечтал после яркентской школы отвезти сыновей в Казань, в медресе, но яркентский учитель Сиджик сумел внушить детям, что надо ехать учиться в Стамбул, где существовали светские средние школы и университет. Вали и Нури заявили отцу: “Мы не хотим ехать в Казань к Ишим-ишану, отвези нас в Стамбул”. Отец возразил: “Там вам не Яркент, откуда вы каждый год возвращались домой на каникулы. Там заграница!”. А дети ответили: “Хоть 30 лет не возвращай, мы согласны, только отправь в Стамбул!”. А тут еще матери приснился вещий сон: будто взошли две луны над нашей крышей. Она

сказала: “Надо детей учить. Видно им суждено просвещать наш народ”. Отец согласился и стал копить деньги на поездку, хватаясь за всякую работу: брал подряды возить лет на строительство гарнизонной церкви, арендовал землю и сеял пшеницу, а потом вывозил зерно в Семипалатинск. Видимо, помог деньгами и шурин, Мухаммадгали Мухсинов, который был главным доверенным лицом семипалатинского миллионера Мусина. Кроме того, отец, чтобы окупить дорогу, взялся совершить хадж 11 за одного старого богатого казаха, которому такая поездка была просто не по силам.

В 1900 году отец повез своих сыновей в Стамбул. Там он встретился с известным турецким просветителем Ахмад-Мидхадом-пашой. Дети держали экзамен в медресе “Игдадия” — турецкую гимназию с тем, чтобы в случае успешного окончания ее, поступить в университет. Вступительные экзамены сдали на “тройки”. По рассказу отца, кто-то из членов комиссии предложил отказать в приеме. Тогда другой — представительный паша, сказал: “Детям язык не родной, но они все же смогли выдержать экзамен. Через год они будут впереди всех, сдавших на “пятерки”. Их приняли. Было тогда Валию 12 лет, а Нурию всего 10. Отцу дали адрес магазина, где за плату одели их в ученическую форму. На улице он не узнал своих сыновей в этой форме — они стали как турецкие мальчишки. Жили братья в общежитии, которое находилось в четырех верстах от гимназии. Так что ежедневно проходили пешком не менее восьми верст. Обед они готовили себе сами. Отец переводил им на год 300 рублей.

За время учебы сыновей в Стамбуле отец еще раз совершил хадж, чтобы повидать их как по пути в Мекку, так и по возвращении. На этот раз он отправился на средства старого казаха по имени Былчик (в качестве его уполномоченного). В те времена поездка в Мекку и Медину занимала очень много времени (почти целый год): из Капала до Семипалатинска целую неделю на лошадях, а там до Омска на пароходе, далее поездом до Оренбурга, потом в Феодосию. Оттуда пароходом до Стамбула, а далее на разных видах транспорта в Мекку и затем уже на верблюдах — в Медину. Знание тюркских языков (казахского, узбекского, турецкого), а также русского и арабского придавали нашему отцу уверенность в себе, и он чувствовал себя гидом.

Во время первой поездки в Мекку у паломников перед Стамбулом кончился насвай — особо приготовленный табак, который держат под языком. Все они повязали голову полотенцами и улеглись. Отец спросил, что с ними. Те отвечали: нездоровится. Отец, догадавшись в чем дело, съездил на стамбульский рынок, купил два фунта насвая и отдал его молодому будущему хаджи, предложив распределить между всеми “больными”, а сам отправился навестить своих сыновей. Когда же вечером он вернулся на пароход, слышит: смех, веселье — “больные” ожили. Отец поинтересовался:

— Как здоровье?

А ему говорят:

— Слава Богу. Вы знали, что нам было нужно.

В те времена совершали хадж и молодые юноши, и женщины. Помню одну из них — казашка Каукан-байбиче 12 из племени кыдрали. В 1920-е годы она время от времени приезжала в наш город и навещала нас. Сначала она заходила в женскую половину, потом обязательно шла к отцу. Они долго разговаривали, вспоминая свое путешествие в Аравию. Отец не мог забыть, как они ехали на верблюдах по пустыне. Сушь. А у Каукан-байбиче всегда был турсук (бурдюк) с водой, завернутый в мокрую простыню, и она давала ему напиться. Отец каждый раз с благодарностью вспоминал об этом.

Отец в дорогу непременно брал с собой холщевое посудное полотенце. Воды не хватало, а чашку удавалось вымыть не всегда; в таких случаях он после чаепития свою пиалу протирал полотенцем, и она была все время белой, чистой. А его попутчики-казахи думали, что он святой и потому его посуда не темнеет от чая.

Среди паломников был татарин Абдуллин, кадимист, то есть приверженец старых традиций (автор книги “Кечек ульчау” — “Малая мера”), который никак не мог примириться с европейскими костюмами учащейся молодежи. Ему захотелось попутно побывать в Бейруте. Спутники решили его разыграть и сказали, что в Бейрут пускают только в европейской одежде. Потом в каком-то городе завели его в магазин, купили костюм “тройку”, галстук, шляпу. Он перед зеркалом долго любовался собою. А самое забавное, что в Бейрут они не попали — там был карантин. Одним словом, посмеялись над противником новшеств вволю.

* * *

В 1905 году в Капале открылась новометодная школа для мальчиков. Инициаторами ее создания были имамы двух татарских мечетей — наш отец Хаджиахмад Хазрат Мухамедиев и Закир-кари Таипов специально выписали учителей из Казани, Оренбурга и Уфы. Помню имена двоих: Тахавий Туйбактин из

Казани и Фатих Садыков из Оренбурга.

Капал был городом скотопромышленников из татар, главным образом выходцев из Кызылджара и Азеева. Эти предприимчивые люди, приехав в Семиречье, женились на казашках и в основном брали казахские фамилии 13. Денег на просвещение не жалели. По рассказу моей старшей сестры Банат, на открытие новых школ они жертвовали немалые суммы (обычно, из своих закятных денег 14). Бухгалтерский учет вел отец. Книга приходов и расходов хранилась у нас дома. Сестра иногда заглядывала в нее и сообщала нам, что Шаахмад Абсаттаров, например, пожертвовал две тысячи рублей. В то время это были очень большие деньги (купец Абсаттаров был миллионером). Остальные купцы — Каипов, Бегишев, Кусабаев — внесли каждый по пятьсот рублей.

В начале века мои братья, окончив медресе в Стамбуле, вернулись домой. Вали, отслужив год в воинской части в Самарканде, снова отправился в Стамбул и поступил в университет “Гусмания” на математический факультет.

Второй мой брат, Нури, который часто, возмущаясь, говорил: “Мы россияне, а русского языка не знаем”, — решил поехать в Москву, изучить русский, сдать экстерном экзамены за гимназию и поступить в Московский университет. Совершенно не знавший русского языка, он через 18 месяцев подал документы в университет. Туда он, правда, не попал, но поступил в Учительский институт (на исторический факультет), окончив который, вернулся в Капал и стал преподавать историю в татарской новометодной школе.

Как вспоминала наша мать, когда Нури вел уроки, нередко даже приказчики закрывали магазины и приходили его послушать. Когда состоялся первый выпуск шестилетней джадидской школы в Капале, Нури пошел к миллионеру Абсаттарову и сказал, что среди выпускников шестеро очень способных ребят, но они из бедных семей. Хорошо бы дать им образование, чтобы потом, вернувшись на родину, они стали здесь учителями. Абсаттаров согласился выделить деньги, и Нури сам отвез и устроил мальчиков в медресе Казани, Оренбурга и Уфы. Все годы учебы эти ребята были на содержании купцов Абсаттарова и Кусабаева 15.

Отголоски революции 1905 года докатились даже до такого захолустья, каким был Капал. По воспоминаниям выпускника этой школы (в дальнейшем учителя) Гибадуллы Саркулова, мой брат Нурахмад, тогда преподаватель джадидской школы, поднимался на трибуну и рассказывал о революции, а ученики затем исполняли песню “Хуррият” (“Свобода”).

Борьба между кадимистами и джадидами продолжалась. Кадимисты придирались к одежде моих братьев, только вернувшихся в Капал. Они были в костюмах “тройках”, при галстуках, в ботинках. Блюстители же старины мусульманской одеждой считали только халат и чалму, а галстук приравнивали к кресту. Далеко не все татары-горожане отдавали детей в новометодную школу. На нашего отца часто писали анонимные доносы, а уездное начальство устраивало в нашем доме обыски.

Но сторонники прогрессивных способов обучения не сдавались. В 1912 году открыли в Капале новометодную школу для девочек. Пригласили учительниц из известной Ижбубинской школы. До этого в нашем приходе с девочками занималась наша мама. Она обучала их грамоте, чтению таких религиозных книг, как “Иман шарт”, “Хафтияк”, “Мухаммадия”. Читали нараспев и известные в то время поэтические произведения — “Юсуф и Зулейха” и “Кисек баш”. В день открытия школы мама собрала своих учениц, сама отвела их туда и вручила новым учительницам. Но они не отстранили маму от школы, попросили шефствовать над ней, быть своего рода инспектором. Мама иногда присутствовала на уроках, разбирала конфликты, распределяла между детьми из бедных семей ткани, обувь, полушалки, присылаемые на праздники купцами из раздаваемого ими закята. Эти вещи обычно привозили к нам домой, чтобы мама, хорошо знавшая в своем приходе состояние каждой семьи, раздала их нуждающимся.

Брат Вали, помимо своей педагогической работы, разбирался во всех отраслях сельского хозяйства. Когда бывал дома, учил младших братьев правильно обрабатывать землю, всяким агротехническим тонкостям.

Родители держали с десяток дойных коров. Вали посоветовал им вместо коров местной породы завести молочных. Так и сделали: своих продали, а вместо них купили у русских зажиточных переселенцев коров семинтальской и швицкой пород, которые давали два, а то и три ведра молока в день.

В 1906 году капальский учитель Фатих Садыков (он был женат на дочери купца Енгалычева, который тоже занимался скотоводством) привез из Оренбурга сепаратор. Но что-то не заладилось. Тогда наши купили у них эту новинку и еще приобрели маслобойку. Дело пошло. Изготовили полуфунтовую) форму. Дядя (мамин брат — главный доверенный миллионера Мусина) снабдил пергаментной бумагой. Из поездки в Москву он привез специальную круглую печать с надписью “Молочное производство Мухамедиевых в Капале”. Когда в 1914 году началась империалистическая война, в Капале появились

немцы-переселенцы. Наша семья под руководством немецких мастеров занялась сыроварением. Производили швейцарский и голландский сыры. Хозяйство расширялось.

Весной мама с детьми выезжала с коровами в степь — на джайляу 16. Жили в юрте. Был у нас косяк кобылиц, готовили и пили кумыс. Управлялись со скотом и молочным хозяйством преданные родителям работники. Все мы относились к ним как к членам семьи.

Отец оставался дома с казахом, который готовил ему пищу, пек хлеб (мама его научила). Однажды отец сказал маме:

— Ты шесть месяцев в году не живешь дома. Мне скучно.

Она ему ответила:

— По шариату в таких случаях положено взять вторую жену. Бери!

Конечно, муж не против. Они стали советоваться. Невесту для папы мама выбирала сама. Послали сватов, получили согласие. Мама поставила опару, затеяла кислое тесно на свадьбу. В это время пришла наша бабушка Газиза (мать нашей матери), удивилась и спросила:

— Что случилось? Что затеваете?

Мама объяснила:

— Зять твой женится! В пятницу помолвка.

Тогда бабушка (обычно спокойная и застенчивая старуха) вошла в комнату отца и сказала:

— Поздравляю, зятек! Ответь мне: твоя жена слепая, глухая, хромая, безрукая? Или у тебя нет сыновей, нет дочерей? Укажи недостатки жены и тогда, пожалуйста, женись!

Он на это ответил:

— Все есть, мать. Это затея вашей дочери, я ни при чем, мне никто не нужен.

На этом двоеженство и закончилось.

Отец на вид был суровый, строгий человек, а в жизни очень добрый, заботливый. Его младший брат Хадий — отец троих детей — пристрастился к алкоголю. Тогда отец забрал его к себе в дом. Лечил его земский врач. По рассказам мамы, отучали его постепенно: давали ему водку по рюмочке, ежедневно уменьшая дозу. Когда лечение завершилось, отец увез брата с семейством в аул Кызылагач, за 20 верст от Капала. В первую же ночь тот потребовал выпить. Отцу под руку подвернулись ичиги, и он так отходил ими брата, что он про водку и думать забыл. (Позже, отслужив армию, дядя Хадий до 1918 года работал в городской управе Капала. В его обязанности входило озеленение.)

Когда наступали мусульманские праздники — руза-гает и курбан-гает 17 отец после праздничного молебна в мечети шел поздравлять своих родственников. Все они были люди небогатые, хлеборобы. Миллионер Абсаттаров обычно ждал нашего отца к себе, но отец не торопился к нему с поздравлением. Миллионер, так и не дождавшись, под конец праздника, на третий день под вечер, сам приезжал к нам и оставлял отцу в подарок сто рублей.

* * *

В 1909 году закончил университет и вернулся домой наш Вали. Год он проработал в капальской школе, а в 1910-м уехал в Россию и стал преподавать в таких известных татарских медресе, как “Хусайния” в Оренбурге и “Галия” в Уфе. По словам моего брата Нурмухаммада, учившегося в 1916—1917 годах в гимназии в Уфе, приятелями Вали в те годы были известные впоследствии татарские писатели Маджид Гафури и Галимджан Ибрагимов, а также ученый-филолог Закир Кадыри. Самым же близким его другом был историк Заки Валиди.

В 1913 году уехал в Уфу и Нурахмад. Он преподавал историю в медресе “Галия”, где познакомился с одним из видных попечителей учебного заведения Салимгараем Джантуриным, татарином-дворянином, принадлежавшим к княжескому роду. Нури неоднократно бывал в его загородной усадьбе. Весь быт княжеской семьи был схож с европеизированным бытом богатых русских дворян.

* * *

Постепенно менялась жизнь и в глубокой провинции. В Капале примерно с середины 1910-х годов у татар (в основном состоятельных) стала популярной в одежде русская городская мода. В офицерском клубе (он назывался еще городским собранием) устраивались благотворительные вечера-концерты, выручку от которых передавали ученикам из бедных семей. Для этих мероприятий матери учеников из богатых семей пекли пироги и несли их в офицерский клуб. Долго вспоминали в Капале такой случай: на одном из благотворительных вечеров поднялся на сцену Зариф Башири 18, произнес речь и

закончил ее словами: “Да здравствует Шаахмед Абсаттаров! Да здравствует Кадыр Кусабаев! Они оказывают большую помощь школе”. И тут вышел на сцену наш брат Нурмухаммад (гимназист шестого класса) и сказал: “Хорошая речь, но почему вы не вспомнили инициаторов открытия школы, организаторов просвещения — Хаджиахмада Мухамедиева и Закира Таипова?”. А наш дядя схватил его за рукав и стащил со сцены. Тогда Башири снова поднялся на сцену и произнес: “Спасибо Хаджиахмаду-Хазрату, Закиру-кари!”. А Нурмухаммад крикнул: “Опоздал!”. Когда выходили из клуба, каждая женщина хлопала маму по спине и говорила: “Спасибо твоему сыну!”.

Нурмухаммад был четвертым сыном моих родителей, а третьего звали Федаахмад. У него в отличие от двух старших братьев особого стремления к учебе не было. Когда он окончил приходскую, а затем так называемую высшую начальную школу, ему шел уже 17-й год и старшие уже задумывались о его дальнейшей судьбе. Однажды отец позвал его в свою комнату и говорит (отец любил шутить):

— Я хочу тебя женить. Как ты думаешь?

Брат ответил:

— Как хотите, отец, я не возражаю.

Отец сказал:

— Глупец! Говори: “Нет. Я хочу учиться”.

В тот год отец собрался второй раз совершить хадж и опять в качестве уполномоченного (на сей раз купца Ситдыка Суксурова), а Федаахмада взять с собой (на средства еще одного богача). После паломничества отец определил Федаахмада в Медине в духовное училище, а сам возвратился домой.

После отъезда отца Федаахмаду стало тоскливо, его тянуло на родину. Он узнал, что на каком-то пароходе, которым должны были возвращаться домой российские паломники, требуется переводчик, владеющий тюркскими языками народов России. Федаахмад вполне устраивал капитана, и он взял нашего брата на борт, платил зарплату, а напоследок подарил ему револьвер и еще что-то.

Когда Федаахмад вернулся домой, его спрашивали: “Зачем ты вернулся?”. Он отвечал: “В Медине и без меня хватает нищих”. Затем он девять месяцев учился на бухгалтерских курсах в Томске, а вернувшись, работал в Верном 19 конторщиком у купца Исхака Хаджи Абдувалиева. Федаахмад был франтом. Любил нарядный — в “тройке”, шляпе, с тростью — ездить в хозяйской коляске в губернское управление справляться о состоянии дел по жалобам купца, своего хозяина. А чиновник допускал Федаахмада до бумаг, написанных арабской графикой. Однажды среди документов он увидел анонимку на нашего отца, в которой говорилось, что капальский мулла Мухаммеддиев-джадид, мутит народ. Федаахмад незаметно забрал эту анонимку и отправил отцу. Отец показал ее своему младшему брату. Тот узнал почерк старого муэдзина. Анонимку рассмотрело в мечети собрание прихожан. Старого муэдзина сняли с его поста.

Нурмухаммад, окончив капальскую шестилетнюю школу, уехал к братьям в Уфу и там продолжил образование в гимназии.

Отец в 1917 году написал двум старшим сыновьям в Уфу, чтобы они женились там на девушках своего круга, но те ответили, что в такое беспокойное время не до женитьбы. После февральской революции они вернулись на родину, в Семиречье. В 1917—1918 годах Валиахмад преподавал в Верном в школе имени Гаспринского (бывшее медресе “Исхакия”, основанное на средства татарского купца-миллионера Исхака Абдувалиева), а Нурахмад был назначен Временным правительством областным комиссаром.

Летом 1918 года старшие братья во время отпуска приехали домой, в Капал, а Нурмухаммад остался в Верном — он заканчивал восьмой класс гимназии. Он шифрованной телеграммой предупредил братьев, что в Верный возвращаться опасно. В это время красные без боя заняли Гавриловку (украинское село, ныне город Талды-Курган). Теперь очередь была за Капалом, уездным городом, где стоял военный гарнизон, а рядом располагалась казачья станица. Красные потребовали от капальского гарнизона сдать оружие, назначили и место — на полпути в Гавриловку. Обоз был готов, но никто не хотел его возглавить, боялись. Тогда обратились к Федаахмаду. Он уже побывал на фронте в 1914 году, служил старшим писарем полка, имел чин. Брат не оробел. Когда через день красные вошли в Капал, Федаахмада они назначили военным комиссаром и начальником милиции. По дороге из Гавриловки в Капал красные поджигали казачьи заимки. Ходили слухи, что они увозят девушек, а отцов, которые протестуют, расстреливают на месте. У нас жили три двоюродные сестры 17—18 лет. Хотя Федаахмад был комиссаром, мы очень беспокоились за них: брат на работе, а солдаты разгуливают по городу. Федаахмад выписал сестрам пропуск в Гавриловку, сославшись на то, что наша тетка при смерти, и дядя Шаяхмад (отцов брат) повез их. Вместо десяти часов пути на лошадях дядя примчал их за пять. Оказалось, что мы, как говорится, “накаркали”: тетя Зуляйха действительно сильно болела. Когда Красная Армия двинулась в Лепсинск,

сестры вернулись к нам. Они были так напуганы бесчинствами красных, что дали клятву прочесть суру “Ясин” 20 из Корана тысячу раз, если все обойдется. И они действительно выполнили свою клятву и эту длинную суру знали наизусть.

Когда красные вошли в Капал, первым попался им на глаза ветеринарный врач Кузнецов. Его сразу пристрелили. Та же участь постигла учителя Суханова и священника Дмитриевского. Говорили, что в священника стреляли шесть раз. Он проклинал убийц сначала стоя, потом, осев, пожелал, чтобы вся их жизнь прошла в нищете. Так же бессмысленно и жестоко убили служащих Игнатьева и Котлова, городского голову Рохина, у которого было десять малолетних детей.

Из Лепсинска красные вторично наступали на Капал. Ожидалась большая перестрелка, и все население города и станицы бежало. Все надеялись вернуться, как только закончится бой, и покидали свои дома налегке. Мы, семь-восемь человек, уселись в легкую повозку, запряженную парой лошадей. Ни из одежды, ни из вещей почти ничего не взяли. Мама хотела взять свою шкатулку, но никак не могла пристроить. Брат Вали спросил:

— Мама, что у тебя там?

— Мои драгоценности, золото, жемчуг.

Он взял шкатулку и, сказав: “Очень долго вы ходили в золоте и жемчугах, походите без них!” — забросил ее в сарай, в закрома.

В горячке мы совсем забыли про спавшего в люльке меньшого братика, младенца. О нем вспомнила девятилетняя сестра Фаима, а то, наверняка, уехали бы без него.

Все на телегах, дрожках, бричках двигались на северо-восток в сторону Аксу через перевал. Кругом валуны, дорога плохая. Брат Вали боялся, как бы я не вывалилась, и привязал меня веревкой к повозке. Взрослые шли пешком.

Рано утром добрались до реки Аксу. Переправляться на другой берег было страшно. Все повозки поставили гуськом, привязали друг к другу и еще с обеих сторон натянули веревки. Казахи верхом сопровождали обоз.

Овец уносило течение, а хозяева лишь растерянно смотрели и даже не думали спасать животных. Так было страшно!

Наша семья решила добраться до Семипалатинска, где жил мамин дядя Хусаин хаджи Мусагитов, известный купец; а наш Федаахмад сидел там в тюрьме как большевик. Однако слухи о Колчаке заставили нас переменить решение. Наш отец, куда бы ни попадал, всегда находил себе работу, деловит был и неприхотлив — семью надо было кормить. А она еще больше разрослась; в 1919 году отцов брат Хадий и его жена умерли от брюшного тифа. Осиротели трое их сыновей и пятилетняя дочь Макнуна. Хотя у отца были четыре сестры и еще один брат, он не захотел разлучать сирот и всех четверых взял к себе. На Макнуну было жутко смотреть: ее совсем измотал понос — остались кожа да кости. Мама и сестра Банат зимой вставали по ночам, грели воду и купали ее. Пришлось до весны посадить малышку на диету. На следующий год она оправилась и превратилась в краснощекую пухленькую девочку.

В Аягузе отец работал заготовщиком кожсырья. Покидая Капал, мы взяли с собой трех коров, а для присмотра за ними казахского паренька-пастуха. Молоко и творог спасали нас. Отец купил двадцать эмалированных кружек, чтобы детям все доставалось поровну.

В Аягузе в это время находилось много белых офицеров и красивых, интеллигентных сестер милосердия. Красные сюда еще не дошли. До Семипалатинска мы так и не смогли добраться и после Аягуза снова очутились в Лепсинске. В это время белые опять заняли Капал. Нашего Федаахмада ждал неминуемый арест, и он бежал в Семипалатинск, где также были белые, но он надеялся укрыться у материного дяди Хусаина Мусагитова. Укрытие-то он нашел, но нашлись и доносчики: Федаахмада арестовали как большевика и посадили, а полтора года спустя, 12 декабря 1919 года перед взятием Семипалатинска красными, убили на берегу Иртыша. С ним вместе расстреляли еще 20 человек 21.

Наш Капал в течение двух лет многократно переходил из рук в руки: сегодня красные, завтра белые. Состоятельные казахи со всей округи через Джунгарские ворота уходили в Китай. Брат Нури присоединился к ним и уехал в Кульджу, где в это время жила наша тетя Насиха. На первых порах Нурию было нелегко. Потом он работал председателем “Общества помощи российским беженцам”, а также заведовал Отделом мусульманского просвещения. Нури не забывал про своих родителей и земляков: из фонда закята и помощи российским беженцам присылал с верными людьми мануфактуру, чай, сахар.

Отец решил переправиться с семьей в Кульджу. Из Лепсинска выехали в марте на санях. Доехали до Учарала, а там снег весь растаял. Пришлось сани менять на телегу. Наша семья тогда состояла из шестнадцати человек: отец, мать, нас три сестры и двухлетний брат (тот, которого чуть не забыли дома), четверо сирот (отцовых племянников), пастушонок Рахимбай (за него отец чувствовал особую

ответственность перед его матерью) да еще отцов брат Шаяхмад с женой и тремя детьми. К нам присоединились чалаказах Таласов с двумя женами и двумя дочерьми и русский казак (военный) дядя Григорий. У него была хорошая бричка и пара упитанных лошадей. Дядю Гришу пришлось “омусульманить”: бороде и усам придать мусульманскую форму и одеть его в широкие казахские штаны и халат. Казахским языком он владел прекрасно.

Наш обоз — как цыганский табор. Молодежь и подростки идут пешком. По дороге у нас украли трех лошадей. Дул пронзительный тарбагатайский ветер “уба”, пронизывающий насквозь. Помню как переезжали реку Тентек близ Учарала. Ехали вдоль берега озера Алакуль. Детскому воображению оно казалось морем.

Многие казахи, как я уже говорила, уходили в Китай. А тут к нашей стоянке подъехал Алька-хаджи, очень богатый казах (не помню, какого он племени), владевший сотнями лошадей и тысячей овец. Оказывается, он с нашим отцом совершал паломничество в Мекку. Такая радостная встреча у них была! Обнимались, целовались. Нас всех, весь наш табор, Алька-хаджи пригласил на ужин. Мясо варилось в тай-казане (в этот котел вмещается мясо целого жеребенка). Сидели в огромной юрте, угощались мясом. Время от времени мы слышали хозяйские распоряжения: “Жена, не скупись, сыпь побольше баурсаков на дастархан”. По-видимому, жена Альки-хаджи была экономной, а нам тогда казалось, что она скупая.

Когда прошли Джунгарские ворота, началась пустыня Кызылтуз (“Красная соль”). Безводье. Продукты кончились. Ни души вокруг. Только изредка встречались длинные караваны верблюдов с цилиндрическими колоколами на шее. Мужчины спросили у караванщиков, есть ли поблизости какое-либо селение и вода. Нам указали дорогу и предупредили, что до мельницы уйгура-хотанца Хакима-ахуна добираться часа два. Отец решил съездить туда на бричке Гарая (“Гарай-абзый” — так мы называли дядю Григория) в следующем составе: он сам, Нуриля (жена Таласова) с младшей дочерью, я, двое младших его племянников и Рахимбай. Отец сказал матери: “Как только доедем туда, чаю напьемся, и я вернусь за вами, а Рахимбай потом встретит нас с кипящим самоваром”.

Доехали до мельницы на закате. Отец по-уйгурски объяснил, Хакиму-ахуну, кто мы такие. Хозяйка, его жена, приняла нас хорошо, приготовила атканчай — чай со сливками, маслом, солью. На скатерть положила много лепешек. Мы, дети, напились, наелись и, где сидели, там и уснули.

На следующий день отец взял десять больших лепешек, две пузатые тыквы с водой и поехал за остальными. Мы ждали их целый день. Стемнело. Хозяйка зажгла свечу, накрыла на стол. А мы сидели и ждали их, тосковали. Так за столом и уснули. А они приехали за полночь. Там мы прожили дней десять. Потом перебрались на следующее место — на мельницу Касыма-ахуна, что ближе к китайскому пограничному пикету. В нескольких верстах от второй мельницы находился тот пограничный пикет, где начальником был некий Дун-дун.

Дальше нам ехать было нельзя — нужен был пропуск из Кульджи. Пришлось отправить туда Шаяхмета-абзый за пропуском и лошадьми. Этот самый Дун-дун наладился приезжать к нам каждый день верхом на муле. Через две недели Шаяхмет-абзый вернулся из Кульджи с документами и тремя лошадьми. Но Дун-дун (по национальности он был дунганин, значит, исповедовал ислам) пропуск не подписывал, ставил условие: пусть хаджи (то есть наш отец) выдаст за него замуж свою дочь. Он пригласил отца со всей семьей в гости. Не ехать было нельзя. Отправилась мама с нами, малышами. Остались отец да моя старшая сестра — бедная Банат (ей было тогда 19 лет) слегла от переживаний.

Когда сидели у Дун-дуна за столом, зашел он сам и спросил: “Почему не все приехали? Я приглашал всю семью хаджи”. Мама ответила, что здоровые приехали, а больные дома лежат. Принимала нас его третья жена, молодая, красивая, нарядная. На ней были шелковые шаровары розового, зеленого, голубого цветов. К волосам пришпилена роза. В этой комнате было двенадцать зеркал разной формы. Сервировка стола — богатая: хозяйка приготовила девять разновидностей мясных блюд.

Положение было безвыходное. Мы растерялись. Но на наше счастье в это время в Кульджу отступал генерал Анненков со своей армией. Отец поехал к нему, пожаловался на Дун-дуна. Анненков взял у отца пропуск и заставил Дун-дуна его подписать. В то время в Кульдже было еще царское консульство.

Мы воспрянули духом. Мама не захотела ехать через пикет проклятого Дун-дуна. Мужчины взяли у мельника кетмени, лопаты и исправили другую, заброшенную, дорогу, и мы тронулись в путь. Отъехав довольно далеко, обнаружили, что нет Рахимбая, нашего пастушонка. Отправились назад искать его.

Мельник Касым-ахун был бездетный. Он пообещал Рахимбаю, что усыновит его и сделает законным наследником. А отец наш, как я уже писала, считал себя ответственным за мальчика перед его матерью.

Рахимбай спрятался в камышах. Его нашли, привели, он весь перемазался в черной глине. Два года он провел с нами в Кульдже, и только в 1922 году, когда мы вернулись на родину, отец вызвал его мать и вернул ей сына.

Наступила весна. Кругом зелень, на склонах гор — высокие ели. (Кстати, живые ели использовали вместо телеграфных столбов). Журчат горные ручьи. Мы, детвора, сладко спим, солнышко только восходит, а нас мама будит: “Какая красота! Полюбуйтесь, разве можно спать?” Долго едем по берегу озера Эбинор. В следующем пикете с нами опять случилась беда: китайские солдаты забрали у нас трех лучших лошадей. Через несколько часов из Кульджи приехал встречать нас папин племянник Камиль Сафаров. Он был в белой офицерской форме. Мы очень обрадовались встрече, рассказали о нашей беде. Он хорошо владел китайским языком и пошел в контору узнать, в чем дело, и довольно смело там разговаривал. Через час нашли и вернули нам лошадей. Наш табор двинулся дальше. Вот и озеро Сайрам. Запомнилось множество птиц на поверхности, особенно атаек. Рахимбай послушал птичий гомон и сказал нашей маме: “Тетя, одна птица говорит: “апа, апа” (по-казахски “мама, мама”), а другая отвечает: “балам, балам” (“сынок, сынок”)”. На озере был небольшой островок, там гуляли два оленя. С другой стороны виднелась очень крутая гора и китайский храм на ней. Говорили, что туда поднимаются самые усердные богомольцы.

Наконец мы добрались до пикета Лаусогун. Перед ним нас встретил наш брат Нургаян. Ему тогда было 17 лет. Его тоже переправили в Кульджу в 1919 году.

Въехали в селение Лаусогун, остановились у каких-то ворот, а из них вышла папина сестра Насиха-абыстай. Сколько было радости. Она всех нас обнимала, целовала. Также она поздоровалась с дядей Григорием, приняв его за родственника. Мы там переночевали. На следующий день, когда до Кульджи оставалось 15 верст, мы увидели, что нам навстречу мчит тарантас, а на нем Нурмухаммад и Нури со своим тестем. Мы провели в пути ровно 50 дней.

Нури ушел в Кульджу летом 1918 года вместе с казахами-беженцами, а Нурмухаммад приехал туда из Алма-Аты в 1919 году вместе с двумя друзьями по гимназии. Всех троих ребят в Кульдже сразу арестовали. Нурмухаммад передал из тюрьмы свою фотографию Нурию. А Нури занимал в Кульдже положение. Он сразу приехал в тюрьму и выручил всех троих.

На улицах было многолюдно. Помимо уйгур и татар было много и русских. Дом, где жили наши, располагался в тупике, и мы впервые узнали, что такое “тупик”. Он был полон людей, как и дом. Тут собрались не только родственники, но и земляки, покинувшие родину как в последние годы, так и в начале века, — Сафаровы, Таджиддиновы, Мухтаровы и многие другие. Спустя три дня Насиха-апа всех нас увезла к себе на дачу в Джильюзи, а еще через неделю Нури вместе с тремя семьями беженцев там же арендовал на летние месяцы огромный яблоневый сад.

Вскоре отцу предложили стать имамом новой татарской мечети в Кульдже. Назначили ему оклад восемьдесят рублей. Когда отец узнал, что оклад имама старой мечети Кашфульасрар-хазрат 120 рублей, он отказался от зарплаты, объявив, что будет исполнять свои обязанности бесплатно. Тогда и ему стали платить 120 рублей.

Российские, в особенности семиреченские беженцы, обращались за помощью к брату Нурию. Помню, некоторые даже приходили босиком. Он из фонда Общества помощи российским беженцам выделял то, что было возможно. Иногда просил маму, чтобы выдала из его вещей пару белья. Наши беженцы под векселя брали деньги у китайцев, Нури как поручитель подписывал им векселя. Недаром говорится “простота хуже воровства”: ой, как тяжело было в конце каждого месяца платить кредиторам долги с процентами за тех, за кого Нури поручился!

В августе 1920 года приехал в Кульджу старший брат Вали с невестой (это была наша двоюродная сестра Фатима). Приехали вечером верхом на лошадях. Фатима-апа была в мужской одежде, в брюках. Сопровождали их хорошо знающие дорогу наши верные друзья-казахи. Через неделю брат женился. Свадьбу устроили в Джильюзи, на даче у имама старогородской татарской мечети Кашфульасрара-хазрата.

До осени оставались в Джильюзи, потом переехали в город. Мы занимали дом из семи комнат и большой двор татарского купца Низами-абзый. Мы продолжали жить большой семьей. Мама готовила обед на 20 человек. Трудоспособные члены семьи работали: Нури, его жена Мунира, Нурмухаммад — все преподавали в татарской школе. Брат Вали на паях с врачом Якуббаевым открыл аптеку. Фармацевтом был живший в нашей семье земляк Дмитрий Петрович Меньшов. Вали и сам освоил фармакологию. По-прежнему оставались вместе с нами капальский казак Маклаков и пастух Рахимбай. Материально было туго. В 1921 году Вали арендовал землю на богаре не только для нашей семьи, но и для беженцев (каждому по десятине). Вспахали и засеяли пшеницей, просом, овсом. Урожай был потрясающим: в одном кусте пшеницы по пять-шесть колосков, в каждом из них до 80—100 зерен. Дядя Шаяхмад говорил, что не к

добру такой урожай.

В начале июня 1921 года Вали заразился брюшным тифом. Вначале не знали, чем он болен: температурил, требовал, чтобы возле него сидела я, перебирала ему волосы. Когда установили диагноз, меня к нему не допускали. Около него дежурили Нури и доктор Якуббаев. 20 июня он скончался. Это был такой удар для всех. Ему было 32 года. Ничью смерть я не переживала так сильно (за исключением — много позже — гибели своего сына). Нури плакал: “Почему не я умер? Почему не учился в медицинском?!” Якуббаев тоже не находил себе места: “Доктор, доктор, оказывается я бессилен против смерти!”. О родителях и говорить нечего. Возле ворот на скамье рыдал его друг Закир Кадыри. На второй день народу был полон двор и улица полна. Сколько было венков с траурными лентами: от учителей, от российских беженцев, от организации женщин, от турков. Деятель просвещения Кармышев Халиль-эфенди посвятил ему стихи 22. Нас было у родителей девятеро. Но сильнее всех я была привязана к брату Вали. Плакала я больше всех. Тогда тетя Насиха нас с Фаимой (средней сестрой) увезла на дачу в Джильюзи.

У Вали была лошадка, небольшая, рыженькая, такая преданная, умная. Называли ее Бала жирен

— “Рыжее дитя” или “Кечкене жирен” — “Рыжик”. Все ее любили как члена семьи. Когда Вали после стамбульской гимназии уходил в армию, то просил отца, чтобы его коня кормили овсом, а не рожью. Когда мы покидали родину, она везла нас. После похорон брата Вали мы все ездили на кладбище и запрягли Бала жирена. Подъезжая к кладбищу, он так ржал, а из его глаз капали слезы. Кто такого не видел, не может поверить. Служила она нам верой и правдой и после смерти брата, и привезла нас обратно на родину. Когда в январе 1931 года я приехала домой на каникулы и спросила у родителей, где Бала Жирен, отец ответил, что отдал его Умарбеку (сыну Исембек-батыра), так как он беден. Это был год раскулачивания. По моим подсчетам, Бала жирен прожил около тридцати лет.

В 1920 году в Кульдже мы с сестрой Фаимой поступили в школу. Фаима училась в старогородской школе, а я в новом городе, где мы жили. Наших учительниц звали Мунира-апа и Амина-апа. Первая была ученицей известного татарского педагога Абдуллы Буби и его жены Фатимы-абыстай. Буби приехали в Кульджу в 1913 году, а уехали в 1918-м. В этот период кульджинские девушки Мунира, Сарвар, Хадича, Малика, Зайнаб успели у этих известных учителей полностью пройти курс средней школы с педагогическим уклоном. В дальнейшем они преподавали в татарской школе в Кульдже.

В 1921—1922 годах нашими учителями были: по математике — мой брат Нурмухаммад, по Корану и истории ислама — Закир Кадыри, по родному языку — его жена Сания-ханым-Гиффат. Она же вела уроки лепки. Сторожиха школы приносила в класс полный тазик глины, и мы под руководством Сании-ханым лепили различные предметы: чайники, кружки, кукурузу, копыта лошади и т. п.

Мы, девочки, очень любили Санию-ханым. Это была красивая женщина небольшого роста, одевалась со вкусом (сама шила), носила разнообразные шляпы. Когда они приходила к нам в гости, приносила торты и пирожные собственного изготовления.

В те времена у девочек было принято заводить альбомы. Наши близкие подруги писали в них на память стихи, пожелания, а кто постарше — советы. Я попросила Санию-ханым написать мне в альбом. Она написала стихи такого содержания:

Ты девочка деятельная, старательная.

Стремись вперед, не теряй надежды.

А подпись стояла — Сания Гиффат23. Меня удивила ее фамилия, потому что читала некоторые стихи поэтессы Захиды Гиффат 24 и гадала, не сестра ли это Сании-ханым.

Летом 1922 года на день рождения своей дочери Азад Сания-ханым пригласила меня, моих подруг сестер Кармышевых — Нуранию, Джамалию, Балкис (тогда еще дошкольницу), Такмилю, Салиху, Мариям. Был месяц рамазан. Мы играли, бегали, а когда Сания-ханым позвала нас за стол обедать, я не села — постилась. Закир-эфенди меня уговаривал: “Ты маленькая, тебе не положено держать пост, садись за стол”. (Дома мне то же самое говорили каждый день.) Но обедать я не стала. В четыре часа мы разошлись. Вернувшись домой, я разревелась: “Хочу есть, пить!”. Мама отчитывала: “Почему не обедала днем? Теперь до разговения остается всего два-три часа”. Я все равно напилась воды и поела.

Через несколько дней мы собрались уезжать на родину. Я ходила прощаться со своими учителями. Сания-ханым сказала, что они тоже уезжают, но только в Харбин.

* $ $

В Кульдже в татарской школе устраивали литературные благотворительные вечера. Как-то на такой вечер пожаловал китайский губернатор (дутай). На сцене выступали ученики, читали стихи, в основном Габдуллы Тукая. Помню в тот раз читали стихотворение “Богач и крестьянин”. Богач сидел на сцене в тюбетейке, вышитой жемчугом, и парчевом халате, а рядом крестьянин в лаптях, в руках серп. Помню как крестьянин обратился к богачу со словами: “Кто бы ни был, ведь я кормлю тебя”. Брат и Мунира-апа рассуждали, что дутаю такие номера, конечно, не понравятся и как бы чего не вышло. Действительно, через неделю к нам домой пришли китайские власти с обыском. На одной стороне двора были расположены три комнаты, где жили братья, а на другой — две, где размещались отец с матерью и мы — мелюзга. Обыскивали сначала комнаты братьев. Около окна, где сидел отец, поставили караулить полицейского, чтобы ничего не прятали. Отец спросил: “Что ищут?”. Полицейский ответил: “Письма от красных”. Недавно отец получил с родины письмо от имама Сейфуллина (он талды-курганский). Отец сказал матери, чтобы она спрятала письмо в ичиги. Она так и сделала, но подошва у носка оказалась распоротой; тогда она, ворча, разулась и переложила в другой ичиг. Ничего не нашли, но увели Нурмухаммада.

С китайцами вместе приходили молодой парень Гариф Джылкибаев. Китайцы взяли его по ошибке — вместо преподавателя Гарифа Усманова — они часто путали имена и вместо Закира Кадыри взяли торговца Закира Шахмаева. Посидели они в тюрьме месяц. Было первое апреля. За мной прибегает двоюродный брат Гасим: “Идем домой, едем провожать Нурмухаммада, его отправляют в Джаркент”. Все мы сели на подводу, выехали за город. Подкатила китайская двухколесная арба, где сидели наши арестанты, руки их были привязаны друг к другу. Возвращались мимо дома некоего Абдусамата. Ходили слухи, что он донес китайским властям на учителей. Абдусамат стоял с кетменем у ворот. Мама негромко сказала: “Пусть наши слезы прольются тебе на голову”. В то день к нашим воротам подошел Абдусамат, разговаривал с отцом. Оказывается, он расслышал мамины слова, пришел оправдываться: “Донес не я, это сделали уйгурские ахуны”. Наши посмеялись. В это же время в Чугучаке посадили и Нурия как сторонника красных. Обстановка стала сложной. Начали тосковать по дому. В Советской России было начало НЭПа.

Советское консульство, находившееся, кстати, напротив нашего дома, своим эмигрантам открыло дорогу на родину. Если беженцы должны китайцам, то консульство рассчитывалось за них, выделяло деньги на предстоящие расходы. Собрались и мы ехать домой. У отца были лошади, телеги. Опять все вместе: наша семья, семья брата Шаяхмета (отец не мог оставить их, а их было уже шестеро), четверо сирот, разведенная жена Ахмата Таласова с дочкой, Рахимбай — выехали из Кульджи. Провожали нас чуть не 20 тарантасов, колясок, все родственники, знакомые. Коляски, тарантасы проехали верст 15, потом постояли, поплакали, простились. Верхом на лошадях Андрей Маклаков и Дмитрий Петрович Меньшов. Долго мы не могли расстаться: они прощаются с нами, плачут и опять едут возле наших подвод, через полчаса снова прощаются. Наши подводы трогаются, они опять едут. Несколько раз так повторялось. Конечно, они были как родные. В русские праздники, в особенности на пасху мама накрывала для них стол, красила яйца, пекла куличи, готовила творожную пасху.

Андрей прекрасно владел казахским языком, сам был смуглый. Был с ним случай: в рамазан, когда мусульмане держат уразу, он в чайхане пил чай. Его повели к ахуну, чтобы наказать — избивать плетью за несоблюдение поста.

А Дмитрий Петрович решил у меня учиться нашей грамоте. Я прошла с ним алифбе (букварь), а потом книгу для чтения первого и второго классов. Начали осваивать “Гараб алифбасы” — арабский букварь. Как красиво он писал по-арабски! Лет, кажется, десять назад в журнале “Азат хатын” была напечатана статья про Чернышевского и его почерк. Он превосходно писал по-арабски: увидев его почерк, вспомнила я Дмитрия Петровича.

Едем домой. Добрались до Хоргоса. Накануне отъезда наша кобыла ожеребилась. Такой красивый белоголовый был жеребенок. Переезжали через реку Хоргос. Жеребенку было два дня, и я беспокоилась: что будет с ним, речка-то глубокая. А он взял да и переплыл! В Хоргосе (погранпункт) проверяли, обыскивали. Что они могли найти у нас, беженцев?!

Приехали в Джаркент. Оказывается там у отца много родни, в основном из духовенства. Брат Нурмухаммад, ранее высланный китайцами, нас встретил. Родня не отпускала, приглашали в гости. Задержались мы там на неделю. В каждом населенном пункте встречались знакомые наших родителей.

Приехали в Кугалы, остановились, конечно, за городом. Ведь нас целый табор. Отец с братом Нурмухаммадом пошли в город. Через три-четыре часа они вернулись на стоянку. Брат радостный, сияет. Мы все удивленно на него смотрели. Он объяснил, что в Кугалы приехал Ураз Джандосов, вместе с которым они заканчивали верненскую гимназию, участвовали в революционных митингах, выступали с

речами. Джандосов теперь работал председателем ЦИК Казахской Республики. Он распорядился, чтобы Мухамедиевым вернули дом, имущество, если они обнаружат что-нибудь свое у населения. Наконец-то мы вернулись в родной Капал. Наш дом стоял без окон, без дверей. Потолки, стены — прокопченые, черные. Взрослые женщины все чистили, мыли, белили. И мы первую ночь ночевали в своем доме. Собаки ночью прыгали в окна и выходили из дверей. Все равно отец был очень доволен, с радостью говорил: “Слава Богу, спим в собственном доме”..

Потихоньку жизнь наша налаживалась. В течение двух месяцев местные казахи приезжали поздравить нас с возвращением. Ежедневно кто-нибудь привозил барашка и в двух бурдюках кумыс. Нас не было на родине четыре года.

Но радость нашего возвращения на родину была омрачена страшным горем. Мы выехали из Кульджи в 1922 году, а Нури задержался. Он выехал в 1923-м, но на границе его ждало сообщение о назначении его советским консулом в Чугучаке. Ему надлежало в пограничном пункте Бахты дожидаться оформления документов. Там он заболел тифом и в сентябре 1923 года скончался.

Я уже писала, что сны мамы сбывались. Перед смертью сына она видела сон: они с отцом спилили три тополя, уложили в телегу, сели, и лошадь повезла их на гору. Этот сон ее напугал. Увы, он оказался вещим: в 1919 году не стало 26-летнего Федаахмада, в 1921 году в 32 умер Валиахмад, в 1923 году

— Нурахмад тоже в 32 года.

* * *

Завершая описание жизни нашей семьи в родном Капале, мне хочется остановиться на межнациональных отношениях в то давнее время, то есть до гражданской войны.

Когда шел набор новобранцев, при принятии присяги присутствовали русский священник и для мусульман (в основном татар) мулла (в Капале обычно наш отец). Заходит военное начальство, приказывает нашему отцу снять чалму, а он не снимает (у мусульман не положено). Тогда начальник топает ногой: “Кому я сказал?!” Отец ушел и подал на него в суд. Суд признал военного начальника виновным и наказал, как следует.

У отца в школе учились не только татарские мальчики, но и казахские, и узбекские. А у нашей мамы — все девочки мусульманки. Не было деления по национальностям.

После смерти Вали пришел казах, читал Коран. Отец спросил: “У кого вы учились? Произношение правильное и маком (мелодия) хороший”. А тот говорит: “У Вас, тахсир!” Отец улыбнулся, не узнал своего ученика.

У казахов земля была в основном в горах. Пахотные земли были у русских переселенцев и казаков, а татары, поселившиеся в Туркестанском крае после русского завоевания, не имели права, как и евреи, приобретать землю и вообще недвижимость. Поэтому отец наш землю арендовал у священника Владимира Дмитриевского. Пахал, сеял отец сам (конечно, были и наемные работники). Когда начиналась уборка, молотьба, на поля приезжал отец Владимир. По рассказу мамы, он заплетал свои длинные волосы в косу и работал наравне с остальными. Мама его поила чаем. У нас всегда были сливочное масло, голландский сыр. Любил он кумыс. Однажды отец Владимир говорил работнику: “Я на вашу хозяйку обижен, в казане варилась конская колбаса — казы, так приятно пахло, а она меня не угостила”. А мама думала, что он как христианин не будет есть конину. После этого случая всегда предлагала ему казы. После уборки хлебов готовое зерно отвозили к отцу Владимиру на отцовских подводах. На наши праздники отец Владимир с земским врачом приходили с поздравлениями. С отцом они пили чай. Потом гости заходили к братьям, которые жили во флигеле. Там, конечно, угощение было другое.

Наш земский врач Василий Алексеевич Грацинский (по рассказу его дочери, он окончил сначала богословский факультет, а затем медицинский) принимал и лечил всех без исключения, не различая пациентов по национальностям или материальному положению. С нашей семьей и семьей дяди Миндубая (маминого брата) у него были особенно близкие отношения, которые сохранились и в следующем поколении 25. Когда мы жили еще в Капале, у мамы случались почечные приступы. Братья тут же запрягали лошадь и отправлялись за доктором. Грацинский разговаривал басом. Мама как услышит его голос, так ей сразу и полегчает.

Был случай: у отца долго не прекращалась икота. Грацинский приехал вечером с каким-то медицинским электроприбором. Повозился с ним возле отца и сказал: “Если до утра не перестанет икать, зовите старух, может они помогут. Я бессилен”. Мама послала работника за старухой-уйгуркой. Та посмотрела на больного и послала за мятой, которая росла по берегу нашей реки Капалки. Парень привез

большой сноп мяты. Тогда стуруха разложила на простыню мяту, уложила отца, а оставшейся мятой укрыла его с ног до головы. Отец, как следует, пропотел и перестал икать.

В 1928 году в уезде свирепствовала сибирская язва. Каждый день умирали люди. Умер зять двоюродной сестры, умерли наши хорошие знакомые из степи. Перед этим мама ездила на заимку Кашкарова, привезла много чернослива. Варила варенье. Заходила в сарай за дровами и случайно зацепила шкуру жеребенка, который подох от сибирской язвы. Она подумала, не заразиться бы. На второй день у нее на указательном пальце появилось маленькое, с иголочное ушко, белое пятнышко, мама жаловалась на сильную боль. Вечером отец закрыл дверь, и сказал мне: “Спи, я сам буду смотреть за мамой”.. А утром болячка стала черной размером с бородавку.

У нас был сепаратор. Утром пришли хохлушки пропустить молоко. Увидев мамин палец, сказали: “Сибирка”. Работник запряг лошадь, я с мамой поехала в амбулаторию к Грацинскому. Он подтвердил, что это сибирка. Намазал карболкой. Мы уехали домой. Доктор своей жене сказал: “Наверное, байбиче умрет”. Таисия Гавриловна расплакалась, что же будет с детьми, ведь последние еще маленькие. В полдень из станицы к нам прибежал сам Грацинский. Сказал отцу: “В два часа дня за мной приедет почтовая тройка, еду в Сарканд, на медкомиссию новобранцев. Сейчас же запрягайте лошадь, везите байбиче в амбулаторию”. Так и сделали. Я осталась дома одна, готовила обед. В час дня мама вернулась. Ей в другую руку доктор сделал вливание. Ждали мы ее обедать вместе, а она улыбнулась и сказала: “Обедайте сами, я пойду лягу”. Обедали мы с теткой (отцовой сестрой). Вдруг задребезжали стекла дома. Отец крикнул: “Рабига!” и побежал. Маму сильно трясло, потом она потеряла сознание. В это время я не думала, что мама может умереть, а думала, как же я сегодня пропущу школу? Примерно через час к маме вернулось сознание. Первое, что она сказала: “Слава Богу, буду жить, а ты, дочка, школу не пропускай”. Теперь мне смешно и стыдно.

В наши годовые праздники (гает) отец после намаза в мечети ездил на кладбище, где были похоронены его родители. Вернувшись домой он как-то сказал: “Грацинский ехал с нашего кладбища. Что, интересно, он там делал?” Перед праздником Курбан гает доктор пришел к нам и поведал отцу: “Мне все время снится Миндака (брат мамин). Я сходил на его могилу, помолился по-христиански, но он и после этого снится”. Доктор просил, чтобы наш отец вместе с ним поехал на кладбище и в его присутствии прочитал Коран у могилы Миндаки. Так они и сделали.

* * *

Наступили 1930-е годы — годы великого бедствия. Мой брат Нурмухаммад, спасая отца от раскулачивания и тюрьмы, в начале 1931 года отправил его в Андижан к двоюродной сестре Фатиме Тынчеровой. А остальным членам нашей семьи, чтобы избежать репрессий, пришлось перебраться в Чуйский район. В сентябре 1931 года отец, тяжело больной (рак горла), в сопровождении проводника приехал к нам и спустя два дня скончался. Хоронили его Нурмухаммад с капальскими и талды-курганскими земляками.

Вскоре нам пришлось уехать еще дальше от нашего родного Семиречья — в Ош, а оттуда в Ташкент. Но, увы, глаз с нас не спускали: в 1936 году арестовали Нурмухаммада и по статье 58/10 сослали на Колыму. Больше мы его не видели. Тогда же и по той же статье выслали в Восточный Казахстан последнего брата — Нургаяна. Бедная мама! Сколько горя на нее навалилось! Она столько душевных сил вложила в своих детей, хотела видеть их просвещенными, продавала свои украшения и переводила деньги сыновьям, учившимся в разных городах. А они, только успев возмужать, погибли один за другим. Мама умерла 19 декабря 1938 года в Ташкенте. Хоронили ее мы, дочери. Обмывали очень уважаемые ею женщины: Галия ханым Кармышева, ее сестра Наджия абыстай и жена их дяди (Гиззетдина муллы) Амина абыстай.

* * *

С семьей Кармышевых наша семья познакомилась еще в начале 1920-х годов в Кульдже. Моего брата Нури сблизила с Халилем эфенди Кармышевым общественная деятельность в области просвещения. Со второй дочерью Кармышевых, Джамалией, мы в Кульдже учились в одном классе, сидели за одной партой, и у меня не было подруги ближе. Со временем три старшие дочери Кармышевых стали моими подругами на всю жизнь. Как-то их мать, Галия ханым, сказала мне: “Ты моя шестая дочь”.

Из Кульджи мы вернулись на родину, а Кармышевы отправились в Москву. Мы переписывались. Затем и мы, и они очутились в Фергане, они в Андижане, а мы в Оше. Отыскали друг друга, встретились.

Затем обе семьи переехали в Ташкент и ютились там в убогих неблагоустроенных домах в старом городе. У моих подруг были те же беды, что и у нас: арестовали и сослали на Колыму отца, погиб на фронте единственный брат.

Как водится, в жизни радости и горе идут рука об руку. Самая большая удача — поступление в университет, когда наконец было снято табу с нас, детей “лишенцев”. Правда, учебу приходилось совмещать с работой, нужно было содержать не только себя, но и семью. Учились мы с упоением. Мы еще застали в Среднеазиатском университете некоторых прекрасных профессоров, крупных исследователей природы Средней Азии, людей высокой культуры и душевной щедрости.

Прочитав мемуары Галии ханым Кармышевой, я получила такое удовольствие, какого не получала ни от одной книги, мною прочитанной. Оно и понятно, все, что ею описано — природа, дороги, поездки с ямщицким обозом, пикеты, города, люди — все мне знакомо, все близко и понятно. Мне, прежде всего, захотелось перевести эти мемуары на русский язык, чтобы ее внуки и правнуки могли прочесть. Затем я все-таки поддалась уговорам Балкис Кармышевой, этнографа, написать, хотя бы кратко, свои воспоминания, рассказать о том, из каких мест и по какой причине мои предки очутились в Казахстане. И действительно, из всей нашей большой семьи никого не осталось. Я последняя. Больше писать некому. И я написала...

ПРИМЕЧАНИЯ

1 О подробностях побега деда сообщили моему отцу в 1926 году из редакции издававшегося в Уфе журнала “Ислам”, куда он обратился с запросом. Письмо было подписано Ризой Фахрутдиновым и Зией Камали. Это был ответ на запрос моего отца. Когда я в детстве спрашивала у отца, откуда дед был родом, он отвечал: “Из деревни Каракучук Белеебеевского кантона”. Шутил или говорил всерьез, не знаю.

2 О Танака-батыре вспоминает Чокан Валиханов в своем дневнике поездки на Иссык-Куль (Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений в пяти томах. Алма-Ата, 1961. Т. I. С. 284.).

3 Капал (Копал) — уездный город Семиреченской области. Одно из старейших русских поселений — Копальское укрепление, заложенное в 1847 г.

4 Русско-туземная школа — упрощенный тип начальных школ (так называемых одноклассных приходских училищ) для детей как русского, так и местного населения Туркестанского края. Они были открыты в последней четверти XIX века. Особенностью этих школ было разделение учебного дня на две части: первые два часа занятия вел русский учитель на русском языке (чтение, письмо, арифметика), а потом мулла на местном языке занимался мусульманским вероучением (История народов Узбекистана. Ташкент, 1947. Т. 2. С. 328—329).

5 Хазрат (тат.) — почтительное обращение; мулла, имеющий достаточное богословское образование и указ муфтия о назначении его имамом данного прихода.

6 Абай Кунанбаев (1845—1904) — казахский поэт-просветитель, родоначальник новой казахской письменной литературы.

7 Кари (тат.) — чтец Корана.

8 В 1930-е годы в Ташкенте я встречала многих Мухсиновых из Ногай-Кургана, селения, основанного татарами под Ташкентом еще в прошлом столетии. (Прим. автора) Есть сведения об основании Ногай-Кургана татарами, выходцами из России, еще в XVII в. (История народов Узбекистана. Т. 2. С. 139). (Прим. ред.)

9 Любопытная запись оказалась в “Дневном журнале 1855 г.” (его, видимо, вел драгоман или секретарь русского консула в Кульдже в отсутствие самого консула), хранящемся в архиве Ч. Ч. Валиханова: “Августа 4. Татары Галиакбер и Наджмиддин, бывшие здесь в прошлом году под именем приказчиков купца Апсаляма, но они торгуют на свой капитал. Первый — зять Апсаляма и имеет порядочное состояние (Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений в пяти томах. Алма-Ата, 1964. Т. III. С. 400).

10 Яркент (Джаркент) — уездный город Семиреченской области, ныне город в Талды-Курганской области Казахстана.

11 Хадж — паломничество в Мекку, одна из пяти основных обязанностей мусульманина. Хаджи — мусульманин, совершивший хадж.

12 Байбиче (каз.) — старшая жена; хозяйка в доме; почтительное обращение к пожилой женщине.

13 Согласно статье 262 “Положения об управлении Туркестанского края” от 1887 года татары, башкиры, евреи как “нехристиане” и “инородцы” (то есть не принадлежавшие к местному населению) были лишены права приобретать в Туркестане землю и вообще недвижимость. Со временем ограничения стали ощущать даже те татары, которые поселились в крае еще до русского завоевания. См.: Губаева С. С. Население Ферганской долины в конце XIX — начале XX в. (этнокультурные процессы). Ташкент, 1991.

С. 111—112.

14 Закатные деньги; закят (закат) — налог на имущество в пользу бедных, считается одним из пяти основных обязанностей правоверного мусульманина, равен 1/40 стоимости всего имущества.

15 Судьба этих мальчиков сложилась по-разному. У меня есть краткие сведения лишь о троих.

Нигматулла Муртазин был наказан за участие в студенческих волнениях и не вернулся на родину.

Гибадулла (Гибаш) Муртазин, будучи в 1914 году на германском фронте, попал в плен.

Некоторое время он находился в Германии, а затем перебрался в Финляндию. Вплоть до 1930 года мой брат Нурмухаммад (они вместе кончали школу) получал от него письма. Гибадулла сообщал, что учительствует: преподает родной язык детям татар, живущих в Финляндии. Потом переписка прервалась. Капальцы говорили, что во второй половине 1940-х годов он приезжал в Капал, но не застал там ни родных, ни знакомых и уехал обратно.

Гибадулла (Гибаш) Хамитов рос сиротой. Он был среди упомянутых шестерых самым способным, завершив успешно медресе “Галия”, вернулся в Семиречье и стал преподавателем в Талды-Кургане. Это был очень скромный и трудолюбивый, в высшей степени порядочный человек. Еще он обладал прекрасным голосом. В 1936— 1937-х годах он в компании спел одну из самых любимых татарами народных песен — протяжную песню “Кара урман” (“Темный лес”). В этой песне есть такие слова:

Кара урмандан утэр конлэр булармы?

Баш эстэндэн кара болыт китер конлэр булармы?

Наступят ли дни, когда мы перейдем темный лес?

Наступят ли дни, когда уйдет нависшая над нами темная туча?

Нашлись люди, донесли, и он, как “враг народа” провел в лагерях пять лет. В 1947 или 1948-м году он был снова сослан в Сибирь, в Красноярский край. Спустя некоторое время к нему поехала его жена Махубджамал-апа. Вместе отбывали ссылку. Когда они вернулись, я прозвала ее декабристкой. Теперь их уже нет. Оба они дожили до девяноста лет.

16 Джайляу — высокогорное пастбище.

17 Руза (Ураза) — мусульманский пост. Руза гаёт (тат.) — праздник по случаю окончания поста. Курбан гаёт (тат.) — праздник жертвоприношения, отмечаемый спустя 70 дней после руза гаёт.

18 Зариф Башири (1888—1962) — татарский поэт, писатель, журналист, педагог. В Капале преподавал в 1915—1917 годах.

19 Верный — сначала русское укрепление, затем город, административный центр Семиреченской области, расположен в местечке Алма-аты (“яблоневый”). В 1921 г. переименован в Алматы, затем — Алма-Ата. Сейчас — снова Алматы.

20 Ясин — название 36-й суры (главы) Корана, одной из самых популярных, ее читают как отходную и панихидную, а также во время поста.

21 Об этом эпизоде упоминается в семипалатинской газете “Халык Сузи” от 16 декабря 1919 года.

22 И

ленты и автограф Х. Кармышева хранятся в архиве автора.

23 Сания Гиффат (1899—1957) — татарская поэтесса и педагог. Большую часть жизни прожила в эмиграции (Китай, Финляндия, Турция) вместе с мужем, Закиром Кадыри (1877—1955) — педагогом, историком, журналистом.

24 Гиффат — псевдоним татарской поэтессы Захиды Бурнашевой (1895—1977).

25 В 1971 году моя старшая сестра серьезно болела и поехала в Алма-Ату показаться докторам. Племянница показала ее дочери нашего земского врача Границкого, тоже врачу, Марии Васильевне. Она поставила диагноз и обратилась к своему коллеге, крупному специалисту, со словами: “Тут у меня женщина, которая мне ближе, чем родные. Полечи ее”.