CC BY
82
ВОПРОСЫ ПОЭТИКИ: ФОЛЬКЛОРНАЯ ТРАДИЦИЯ В ДРЕВНЕРУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
М.А. Галиева
Ключевые слова: миф, фольклор, диалог культур.
Keywords: myth, folklore, dialogue of cultures.
Чрезвычайно показательным в отношении взаимодействия фольклора и литературы является пласт древнерусской литературы, которая, на первый взгляд, «отрицает» само явление фольклора, не примиряется с его мировосприятием, системой ценностей. Именно на этом часто основывается мнение ученых, даже самых видных, идущих путем сопоставления устного творчества и древнерусской литературы. Так, Д.С. Лихачев отмечает: «Фольклор и литература противостоят друг другу не только как две в известной мере самостоятельные системы жанров, но и как два различных мировоззрения, два различных художественных метода» [Лихачев, 1979, с. 67], В.П. Адрианова-Перетц также подчеркивает существенное различие между этими системами: «Проблема взаимоотношения в Древней Руси литературы и фольклора - это проблема соотнесения двух мировоззрений и двух художественных методов, то сближавшихся до полного совпадения, то расходившихся по своей принципиальной непримиримости» [Адрианова-Перетц, 1974, с. 8]. Рассмотрение данной проблематики в рамках древнерусской литературы кажется уместным, так как вопрос о «заимствованиях» и «влияниях», всегда поднимаемый относительно классической литературы, остается актуальным и не разрешенным относительно и древнерусской словесности, которая, заметим, стоит намного ближе (хронологически) к фольклору, чем литература XIX-XX века. Сплав языческих и христианских элементов значим для всей русской культуры, народного мировоззрения [Рыбаков, 1974]. В связи с этим важно замечание В.Я. Проппа о взаимодействии двух систем: «Ранняя, первая литература сплошь или почти сплошь есть фольклор. <.. .> Правда, это не просто фольклор, а фольклор в отражениях и преломлениях. <.. .> То, что происходит с фольклором и литературой на этой стадии развития, полно величайшего значения для понимания истории духовной культуры вообще» [Пропп, 1976, с. 31]. В
данной статье нас интересует именно это «преломление» фольклорной традиции в литературе и возможные формы этого «преломления». Так, например, обращаясь к «Повести о Петре и Февронии Муромских» XVI века, «далекой от канона жития» и «близкой к народной сказке» [Кусков, 1982, с. 19], по замечаниям специалистов по древнерусской словесности, действительно, находим в ней отголоски не только фольклорной традиции, но и глубинных архетипов, связанных с женским культом. Заставляют обратить на себя внимание следующие детали: князя Петра исцеляет от недуга женщина, которая «благословляет палки», ставшие на утро большими деревьями. Обращаясь в рамках сравнительной парадигмы, с одной стороны, к греческой, римской (наиболее близкие нашей культуре) традициям, обнаруживаем в них Деметру, Персефону, Диану и прочих животворящих богинь Земли, а с другой стороны, например, к севернорусской вышивке, встречаемся с вышитым древом на полотенце, которое известные этнографы и фольклористы понимают через целую систему зашифрованных сакральных символов, связанных с Великой Богиней, с животными-тотемами: лосем, лошадью, змеей, медведицей. Более того, в отечественной и зарубежной литературе (в трудах С.Н. Замятнина, А.П. Окладникова - у нас, Дж. Фрезера, Р. Грейвса - за рубежом) давно закрепилось мнение о сакральной связующей роли женщины как «магической помощницы в охоте (будущей хозяйки зверей в развитых мифологиях) и как прародительницы в тотемических сообществах, объединенных родством с животным тотемом» [Белова; Петру-хин, 2008, с. 140-141]. Исследователи орнамента севернорусской вышивки пришли к выводу, что расшитые полотенца, особенно те, где изображено Мировое Древо, составляют целую семиотически значимую систему, в которой запечатлен образ мира, каким он представлялся древнему человеку [Русакова, 1987, с. 99-124]. Нельзя всего этого не учитывать, исследуя и средневековую повесть, которая вызвала и до сих пор вызывает множество споров в литературоведении: вопрос датировки (Х^-Х'Ш век), вопрос о жанровой природе, вопрос о столкновении и синтезе двух традиций - фольклорной и житийной. Так, М.О. Скрипиль уже в первой половине XX столетия написал о сложном взаимодействии этой повести с фольклорными жанрами, вывод ученого был следующим: в повести объединены два сюжета - сказание об огненном змее и мудрой деве [Скрипиль, 1949, с. 131-167]. Уже это одно наблюдение может натолкнуть исследователей на мысль о жанровой природе повести и о присутствии, особенностях трансформации фольклорной традиции в тексте древнерусской книжности, а также о возможности рассмотрения поэтики всего произведения с точки зрения «ритуального» элемента,
обрядовой действительности. Последнее в своей работе «Повесть о Петре и Февронии в контексте традиционной обрядовой практики» осуществила Ю.Г. Фефелова. Исследователь выделяет в повести несколько обрядовых элементов, реальностей, связанных со свадебным и земледельческим культом [Фефелова, 2005, с. 428-483]. Итак, обращаясь к тексту повести, к первому ритуально значимому эпизоду, к убиению князем змея, находим сначала одну важную деталь: «И являлся он ей в своем естественном облике, а людям, приходящим к князю, являлся князем, сидящим с женою своей. В таковом наваждении протекло немало времени. Жена этого не таила и рассказала обо всем князю, мужу своему» [Повесть, 1982, с. 333]. Змей, важно отметить, является в двух ипостасях - в человеческой и животной, поэтому можно поставить вопрос о змее-тотеме, таящем в себе женское (мужское) начало, об эволюции, архетипической модификации. Именно сравнительно-типологический метод помогает проследить стадиальное развитие архетипа змеи и мотивов, с ним связанных. Мотив змееборчества - или просто «змеиная» символика - на разных стадиях его развития и бытования претерпевал изменения [Жирмунский, 1962, с. 11] не в лучшую сторону - Змея / змей воспринимались на определенном этапе развития отрицательно. Если обратиться к исследованиям по культуре Запада и Востока В.М. Жирмунского, то увидим из наблюдений ученого, что разные мотивы претерпевали изменения на разных стадиях их развития и бытования. В работах рассматриваются германские эпические сказания и русские, а также тюркские и косвенно многие другие. Видимо, древнерусская литературная традиция в определенные моменты своего развития вступила в «спор» с древними мифологическими представлениями, однако при этом не смогла полностью опровергнуть сакральность и семантическую значимость, в высшем ее смысле, образа Змея. Важность типологии, какова бы ни была отдаленность этнографических и литературных параллелей, выводит нас на связь змеиной символики с космогоническими мифами, культами предков. Как отмечают специалисты, «хозяева» (то есть духи природы, высшего мира) «часто принимают человеческий облик, когда вторгаются в мир людей, обычно в качестве чудесных супругов» [Белова; Петрухин, 2008, с. 145]. «И взяв Агриков меч, пришел в покой к снохе своей. Там увидел он змея в облике брата своего и, твердо убедившись, что это не брат его, а прельститель змей, ударил его мечом. И явился змей в своем подлинном обличии <...>» [Повесть, 1982, с. 334]. Заметим, что «во времена первотворения в таком обличье являлись к женщинам и первопредки (дема), но события эти имели отношение прежде всего к актам творения», и здесь же фольклористы от-
мечают: «Духи, настоящий облик которых, как правило, змеиный, фигурируют уже в текстах типа быличек, близких волшебным сказкам о чудесном супруге» [Белова; Петрухин, 2008, с. 145]. Если бы в повести не было этого мотива змееборчества, то не было бы и мотива чудесной встречи - князя с Февронией. Только убив Змея, находясь в состоянии между «здесь» и «там», Петр приобщился к сакральным знаниям через смерть (ритуально), омывшись его кровью. Русский героический эпос, былина о Добрыне и Змее иллюстрирует нам сложный мотив, с одной стороны, змееборчества, а с другой стороны - поединок / брак / приобщение героя к силе Земли.
Обращаясь к греческой мифологии, находим три ипостаси богини плодородия Артемиды: лань, медведица и змея. Можно с уверенностью говорить, что данные воплощения женского архетипа приобрели мировое культурное распространение, о чем свидетельствуют исследования в области славянских древностей Б.А. Рыбакова [Рыбаков, 1981, с. 82-89]. Поцеловать змею означало приобщиться к ее силе и мудрости [Смирнов, 19886, с. 83]. По мнению М.Б. Плюхановой, рассмотревшей «Повесть о Петре и Февронии Муромских» в контексте времени создания, существующей макариевской агиографической школы [Плюханова, 1995], данное произведение наполнено деталями, которые ритуально маркированы и последовательны. При учете этого суждения не может не остаться не замеченным сюжет, связанный с Агриковым мечом. Меч находится в «непривычном» месте, в храме: «И показал ему в алтарной стене в нише между двумя глиняными плитами лежащий меч» [Повесть, 1982, с. 334]. Прояснить «темное» место с сюжетом о мече поможет параллель с западноевропейским «бретонским» куртуазным романом XII века. С одной стороны, казалось бы, далеки между собой светский роман и древнерусская повесть, однако Е.М. Мелетинский в своей монографии о средневековом романе Запада и Востока XI-XII веков показал, что средневековый роман наполнен разными мифологемами, генетически связан с ирландскими мифами, культурными героями: «Все эти мифы "вычи-тываются" из дошедших до нас эвгемеризованных ирландских мифов, принявших вид псевдоисторических преданий о заселении Ирландии, и из ирландской героической сказки с мифологическим фоном (циклы Кухулина, Финна и т.д.), разумеется, при соответствующем освещении сравнительным материалом» [Мелетинский, 1983а, с. 68]. Обращает на себя внимание «копье Луга, меч Нуаду и кричащий под ногами законного короля камень Фал - их талисманы» [Мелетинский, 1983а, с. 68]. В таком контексте точность описания местонахождения Агрикова меча в древнерусском тексте не вызывает сомнения, и «недоумение» относи-
тельно неправдоподобности совмещения меча с храмовым топосом отпадает, ведь меч находится между двумя глиняными плитами и предназначен он исключительно для князя Петра. Воин должен добыть себе меч, чтобы приобщиться к сакральным знаниям - былинный мир и древнейшие культы, которые лучше всего сохранились в кеннингах скальдической поэзии, демонстрируют нам этот ритуальный жест. Такая неожиданная этнографически далекая параллель необходима нам в силу того, что у варягов существовал культ коня, смежный в ритуальном смысле культу змеи и характерный обряд воинского посвящения, в котором определяющим элементом всего действа было нахождение / добывание себе меча [Мелетинский, 19686, с. 255-257].
Перенося все это на древнерусский текст, конечно, с определенными оговорками, следует сказать, что литература XV-XVП веков отличалась особым мировоззрением, становлением и выработкой миропонимания с личностным началом в системе ценностей, по мнению известного специалиста этой культуры А.Н. Ужанкова [Ужанков, 2011, с. 258-260]. Таким образом, обнаруживаем продуктивность типологического метода, позволяющего более глубоко понять всю сложность взаимодействия двух культурных платформ, христианской и фольклорной (языческой, мифологической), на которых зиждется «Повесть о Петре и Февронии Муромских».
Литература
Адрианова-Перетц В.П. Древнерусская литература и фольклор. Л., 1974.
Белова О.В., Петрухин В.Я. Книжность и фольклор: сюжеты и образы. Человек и животное в мифе и ритуале: мир природы в символах мира культуры // Белова О.В., Петрухин В.Я. Фольклор и книжность: миф и исторические реалии. М., 2008.
Жирмунский В.М. Литературные отношения Востока и Запада и развитие эпоса // Жирмунский В.М. Народный героический эпос. Сравнительно-исторические очерки. М.; Л., 1962.
Кусков В. Литература высоких нравственных идеалов // Древнерусские предания (XI-XVI вв.). М., 1982.
Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. М., 1979.
Мелетинский Е.М. Западноевропейский «бретонский» куртуазный роман XII в // Мелетинский Е.М. Средневековый роман. Происхождение и классические формы. М., 1983а
Мелетинский Е.М. «Эдда» и ранние формы эпоса. М., 19686.
Повесть о Петре и Февронии // Древнерусские предания (XI-XVI вв.). М., 1982.
Пропп В.Я. Фольклор и действительность. М., 1976.
Плюханова М.Б. Сюжеты и символы Московского царства. СПб., 1995.
Русакова Л.М. Образ мира в геометрическом орнаменте на полотенцах русских крестьянок Алтая // Традиционные обряды и искусство русского и коренных народов Сибири. Новосибирск, 1987.
Рыбаков Б.А. Языческое мировоззрение русского средневековья // Вопросы истории. 1974. № 1.
Скрипиль М.О. Повесть о Петре и Февронии муромских в ее отношении к русской сказке // ТОДРЛ. М.; Л., 1949. Т. VII.
Смирнов В.А. «Сказка о медведихе» // Смирнов В.А. Литература и фольклорная традиция: вопросы поэтики (архетипы «женского начала» в русской литературе 19 -начала 20 века). Иваново, 2001а.
Смирнов В.А. «Софийный эйдос» в поэме М. Цветаевой «Переулочки» // Константин Бальмонт, Марина Цветаева и художественные искания XX века. Иваново, 19886. Вып. 3.
Ужанков А.Н. Генезис литературных формаций (Развитие мировоззрения и русской литературы XI - первой трети XVIII века) // Ужанков А.Н. Историческая поэтика древнерусской словесности. Генезис литературных формаций. М., 2011.
Фефелова Ю.Г. Повесть о Петре и Февронии в контексте традиционной обрядовой практики // Русская агиография: исследования, публикации, полемика. СПб., 2005.
