CC BY
113
10. Podoroga V.A. Mimesis. Materialypo analiticheskoy antropologii literatury [Mimesis. Materials on analytical anthropology of literature]. Moscow, 2006, 688 p.
© М. А. Васильева, 2015
Автор статьи - Мария Анатольевна Васильева, кандидат филологических наук, Дом русского зарубежья им. А. Солженицына, г. Москва, e-mail: [email protected]
Рецензенты:
С. А. Кибальник, доктор филологических наук, профессор, Санкт-Петербургский государственный университет, член Международного общества Ф. М. Достоевского, ведущий научный сотрудник ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН.
Е. Н. Проскурина, доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Института филологии Сибирского отделения РАН.
УДК 82:801; 398:801
М. А. Галиева,
Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова
ФОЛЬКЛОРИЗМ ПРОЗЫ М. Ю. ЛЕРМОНТОВА: ПОСТАНОВКА ВОПРОСА.
ПОВЕСТЬ «ТАМАНЬ»
Статья посвящена изучению функционирования фольклорной традиции в поэтике М. Ю. Лермонтова. Объектом исследования является повесть «Тамань» из романа «Герой нашего времени». Проводятся параллели с русской загадкой: песня девушки и диалог с Печориным вписаны в ритуальный контекст, генетически возводимый к паремиологическому материалу. Рассматривается функция загадок, небылиц в тюркском и русском фольклоре. Диалог, состоявшийся между Печориным и девушкой, по своей архитектонике напоминает загадку. Сопоставление этого фрагмента с древнерусской повестью о Петре и Февронии Муромских типологически важно: «тёмная речь» Февронии также генетически возводима к загадкам, нацеленным на спасение жизни героя.
Большое внимание уделяется метафизическому плану повести. Фольклорная традиция проявилась главным образом латентно: в споре, словесной борьбе Печорина и контрабандистки и в песне «про лодочку».
Ключевые слова: фольклор, литература, поэтика, Лермонтов, поэтика загадки, сказка.
Вопрос о лермонтовском фольклоризме начал волновать исследователей еще в 20-40-е гг. XX в. Доказательством этому служат статьи П. Владимирова [3], Н. Мендельсона [9], П. Давидовско-го [6], С. Советова [14]. В этих статьях уделено внимание главным образом отношению самого поэта к народной поэзии; производится анализ всевозможных источников фольклоризма творчества. Однако здесь важны в теоретическом аспекте два момента: во-первых, изучается фольклоризм лирики, поэм, прозе почти не уделено внимание; во-вторых, анализируются главным образом вторичные формы фольклоризма. Конечно, вопрос о фольклоризме прозы Лермонтова - вопрос сложный, особый, так как фольклорное начало его лирики и поэм не вызывает сомнения (во многих статьях происходит лишь расширение круга возможных фольклорных источников) и, вероятно, этот материал более продуктивен для исследователя. Но в фольклористике и в теории литературы давно поставлен вопрос о внутренних формах фольклоризма в поэтике, о латентном существовании фольклорной традиции [5, с. 35-36]. В таком теоретическом ключе проанализировал роман «Герой нашего времени» В. А. Смирнов. В его монографии «Литература и фольклорная традиция: вопросы поэтики (архетипы «женского начала» в русской литературе XIX - начала XX века)» представлен тщательный анализ романа Лермонтова в свете мифопоэтических констант и архетипических построений. В своей отдельной статье, посвященной фольклорному началу в романе, Смирнов обращается к «мотиву небесного ограждения» в повести «Бэла», связывая песнь девушки с приоткрытием Печорину ритуального пространства; песня воспринимается через семиотику сада, звездного неба [13, с. 7-11]. В свете ар-хетипических построений этот роман анализируется и в учебном пособии Я. В. Погребной [11].
Исследователь указывает на важность архетипов «ребёнка» (дитяти), «тени», которые должен преодолеть Печорин. Итак, проблема фольклоризма прозы Лермонтова волновала исследователей, но не достаточно изучена на сегодняшний день. В своей статье постараемся наметить возможные пути решения данной проблемы на материале повести «Тамань», которая уже привлекала учёных в аспекте фольклорной традиции и архетипического смысла.
В. А. Смирнов, анализируя фрагмент повести «Бэла», песню девушки «про тополя», приходит к выводу об изначальной ритуальной заданности сюжета: «на символическом языке лирической песни сад - это сама девушка, обладательница "звёздного", "небесного сада"» [13, с. 11]. Бэла не предназначена Печорину. Однако не только в песне Бэлы приоткрывается внутренняя тайная природа натуры Печорина, но и в песне девушки-контрабандистки (повесть «Тамань»). Выявляя мифопоэтический и фольклорный элемент в этой части, исследователи приходят к выводу о наличии обрядового ини-циатического комплекса, ритуала посвящения в художественной действительности. В этом отношении точна Я. В. Погребная, отмечающая и «пограничное» положение хаты, в которой остановился Печорин, и «странные» состояния героев (слепой мальчик, глухая старуха). Однако учёный в этом видит возможность преодоления в Печорине «теневого» начала, «дитяти» - путём постижения социальной стороны жизни, когда он выступает «странствующим офицером с подорожной по казённой надобности» [11, с. 45]. Отчасти соглашаясь с таким комментарием, позволим себе некоторые дополнения.
Если Печорин и преодолевает в себе эти теневые неразумные начала, «anima», то только на некоторое время. Да и только ли в приобретении нового «лица», социальной сути состоит его инициация? Стоит обратить внимание на то, что инициатический путь Печорина начинается ещё до прибытия в Тамань: «Было холодно, я три ночи не спал, измучился и начинал сердиться» [8, с. 250]. «Три дня и три ночи» - фольклорная формула, отсылающая нас к былинам, к сказкам, где герой, нацеленный на достижение чего-либо заветного, путешествует три дня или просит на что-либо отсрочки три дня (например, в былине «Илья Муромец и Калин-царь»; в драме «Царь Максимилиан» царь Максимилиан просит отсрочки у смерти на три дня). Попадая в древнюю лачужку, Печорин требует встречи с хозяином, но находит лишь слепого мальчика, который, отметим, ещё и «сирота, убогой».
Во-первых, важно то, что мальчик слепой. Учитывая ритуальный орнамент, складывающийся из странного ночного путешествия Печорина, расположения хаты «на обрыве», «лунного пейзажа», можем предположить, что и слепота мальчика, и глухота старухи вовсе не случайны. Эти детали указывают на поэтику «иного царства», в котором действуют иные законы: оптика героев меняется (покойника на «том свете» часто изображают незрячим [10, с. 16]), герой же, попадающий на «тот свет», оказывается в лиминальном состоянии, то есть «на пороге». Во-вторых, мальчик сам определяет свой статус: «"Ты хозяйский сын?" - спросил я его наконец. - "Ни". - "Кто же ты?" - "Сирота, убогой"» [8, с. 251]. Слепой - пограничное существо, между миром «живых» и миром «мёртвых», он как бы ничей (сирота). На этом «странности» хаты не заканчиваются. Неслучайно Печорину говорят, что здесь «нечисто», да и сам он подмечает это: «На стене ни одного образа - дурной знак!» [8, с. 251]. Однако самыми «странными» и ритуально значимыми вещами выступают даже не хата, не слежка в лунную туманную ночь за контрабандистами и их разоблачение, а песня девушки-«ундины» и катание в «лодочке» с ней.
В песне, которую поёт девушка, заключается частично ответ Печорину (на его размышления об увиденном ночью):
«Уж не тронь ты, злое море, Мою лодочку: Везёт моя лодочка Вещи драгоценные,
Правит ею в тёмную ночь Буйная головушка» [8, с. 255].
И в этой самой лодочке герою потом и предстоит испытать предсмертное состояние. Песня должна была его предупредить, насторожить, но Печорину захотелось узнать больше (как и в случае с Бэлой). Эта повесть интересна не только песенным фрагментом, но и диалогом-состязанием, который происходит между героями: «"Скажи-ка мне, красавица, - спросил я: - что ты делала сегодня на кровле?" - "А смотрела, откуда ветер дует". - "Зачем тебе?" - "Откуда ветер, оттуда и счастье". -
"Что же, разве ты песнью зазывала счастье?" - "Где поётся, там и счастливится". - "А как неравно напоёшь себе горе?" - "Ну что ж? где не будет лучше, там будет хуже, а от худа до добра опять не далеко". - "Кто ж тебя выучил эту песню?" - "Никто не выучил; вздумается - запою: кому услыхать, тот услышит, а кому не должно слышать, тот не поймёт". - "А как тебя зовут, моя певунья?" -"Кто крестил, тот знает". - "А кто крестил?" - "Почему я знаю?" - "Экая скрытная! а вот я кое-что про тебя узнал"» [8, с. 256]. Этот диалог состоит из двух частей: вопросов Печорина и ответов-загадок девушки. На свои посредственные вопросы герой получает зашифрованные ответы, где ключевым является момент сакрального посвящения/непосвящения Печорина в тайну «честного круга контрабандистов: "кому услыхать, тот услышит, а кому не должно слышать, тот не поймёт"» [8, с. 256].
Внутренний сюжет повести напоминает по своим ритуальным элементам волшебную сказку: Печорин, путешествуя три дня и три ночи, попадает в древнюю хатку «на обрыве» (в лунную ночь), в которой его встречает слепой мальчик; герой сталкивается с чудесной девушкой, которую сам именует ундиной, и вступает с ней в диалог, во многом непонятный ему. В этом случае уместно поставить вопрос о функции загадки или «загадочных понятий» в повести. Стоит отметить, что «сказка, воспользовавшись для своих целей загадкою, приняла её в разных видах, т. е. в форме вопроса, описания и необъяснимого выражения, понятного лишь самому составителю» [7, с. 81]. В данном случае перед нами не столько загадка в чистом виде, сколько обмен иносказательной речью, игра слов.
Обращаясь к параллелям из кабардино-черкесского фольклора, актуальным для повести «Бэла», отметим, что в тюркском эпосе загадка и небылица выполняют особую функцию, являясь «средством борьбы основного героя со своими социальными противниками» [17, с. 134]. Возможно, что и здесь поэт не уходит от этих традиций - по крайней мере, Печорин и банда контрабандистов находятся в социальной борьбе, но при этом она носит ритуальный характер. Девушка задаёт герою особую загадку, которая также должна была бы предупредить его, но он уверен в своем знании («а вот я кое-что про тебя узнал» [8, с. 256]). Однако это знание носит профанный характер. Контрабандистка всё же его обхитрила - словесное единоборство в этом случае лишь предвещало «катание в лодочке». «Выигрывает тот, кто может придумать для партнёра неразрешимую загадку» [2, с. 89].
Учёные выделяют в структуре сказки особый тип загадки, которую условно можно назвать «шееспасительной», то есть освобождающей своим решением человека от смерти. И именно в этой повести словесное состязание, возникшее между Печориным и девушкой, предопределило дальнейший ход событий: «"Я узнал, что ты вчера ночью ходила на берег". И тут я очень важно пересказал ей всё, что видел, думая смутить её - нимало! она захохотала во всё горло: "Много видели, да мало знаете, а что знаете, так держите под замочком'. - "А если б я, например, вздумал донести коменданту?" - и тут я сделал очень серьёзную, даже строгую мину. Она вдруг прыгнула, запела и скрылась, как птичка, выпугнутая из кустарника. Последние слова мои были вовсе не у места; я тогда не подозревал их важности, но впоследствии имел случай в них раскаяться» [8, с. 256-257]. Она предупредила Печорина о том, что ему лучше молчать, но он не внял совету. В этом случае можно говорить об агоне, выраженном в словесной борьбе, в «загадочных формулах», являющихся в повести сюжетообразующими. Здесь показателен (в типологическом плане) фрагмент из древнерусской «Повести о Петре и Февронии Муромских».1
Князь Пётр, решив проверить «на мудрость» Февронию, даёт ей сложные задания. Феврония же, в свою очередь, загадывает князю сложные загадки. Феврония испытывает князя просьбой сотворить ей в короткий срок ткацкий станок: «Девицу же захотел проверить, так ли она мудра, как слышал он от юноши своего. С одним из слуг своих послал он пучок льну и сказал: «Эта девица хочет быть моей женой благодаря своей мудрости. Если она мудра, то пусть из этого льну сделает мне рубашку, штаны и полотенце за то время, которое я буду находиться в бане». Слуга принес ей пучок льну, подал ей и сказал княжеские слова. Она же сказала слуге: "Влезь на печку нашу и сними с шестка поленце, и принеси его сюда". Она же, отмерив его пядью, сказала: "Отруби здесь это поленце". Слуга отрубил. Она сказала ему: "Возьми этот обрубок от полена, и пойди дай его князю своему, и скажи ему от меня: в то время, в какое я этот пучок льну расчешу, пусть князь твой сделает из этой щепки ткацкий станок и все устройство, на котором я смогу соткать полотно"» [12, с. 339]. В этом «темном слоге» кроется разгадка логики вселенной, «загаданные концепты представляют собой алфавит модели мира, весь состав макрокосма и микрокосма» [16, с. 160-161]. Загадка по своему существу изначально связана с мифом, а значит, перед нами инвертированная реальность, кажущееся несоответствие мира сакрального и бытового, однако только путём постижения «другого
языка», распознавания, преодоления препятствий Пётр может полностью инициироваться. В этом кроется «тёмный язык» Февронии, её загадки, адресованные князю, разгадывание которых влияло на ритуальный ход событий. «Шееспасительная» загадка, её разрешение является стержнеобра-зующей для сказки [15, с. 323].
Итак, Печорин, не поняв песни и реплик девушки-контрабандистки, решается на встречу с ней и катание в лодке: «Тяжёлые волны мерно и ровно катились одна за другой, едва приподымая одинокую лодку, причаленную к берегу. "Взойдём в лодку", - сказала моя спутница: я колебался, я не охотник до сентиментальных прогулок по морю, но отступать было не время. <...> Лодка закачалась, но я справился, и между нами началась отчаянная борьба; бешенство придавало мне силы, но я скоро заметил, что уступаю моему противнику в ловкости... "Чего ты хочешь?" - закричал я, крепко сжав её маленькие руки; пальцы её хрустели, но она не вскрикнула: ее змеиная натура выдержала эту пытку» [8, с. 258]. В русском фольклоре лодка является символом погребальной обрядности [1]. На переходный момент указывает и борьба Печорина со своей «спутницей»: пусть эта борьба закончилась ничем, никто не погиб, но для героя это ритуально значимый акт. Именно этим воспоминанием Печорин начинает свою дневниковую запись: «Тамань - самый скверный городишко из всех приморских городов России. Я там чуть -чуть не умер с голоду, да ещё вдобавок меня хотели утопить» [8, с. 249].
В сюжетной основе «Тамани» лежит иносказание, выраженное в песне и словесном агоне, которые надлежало расшифровать Печорину. С одной стороны, он человек «светских» знаний, выступивший как социальное лицо (офицер, прибывший по «казенной надобности»), не понял семиотики поведения «честных контрабандистов» в ритуальном значении, не понял тех знаков, которые ему подавала девушка; с другой стороны, и в этой части романа герой показан как человек метафизического начала. Во-первых, Печорин сразу подмечает, что в хате «нечисто», образа нет. Во-вторых, ему мерещится слепой мальчик, оптика героя сменяется, он пребывает в пограничном состоянии: « <...> но я не мог заснуть: передо мной во мраке всё вертелся мальчик с белыми глазами» [8, с. 251]. В-третьих, подобная ситуация возникает и днём, только в связи с девушкой: «Волнуемый воспоминаниями, я забылся... Так прошло около часу, может быть и более. . . Вдруг что-то похожее на песню поразило мой слух. Точно, эта была песня, и женский свежий голосок, - но откуда? . . Прислушиваюсь. напев странный, то протяжный и печальный, то быстрый и живой. Оглядываюсь - никого нет кругом; прислушиваюсь снова - звуки как будто падают с неба» [8, с. 254]. Печорин, придаваясь воспоминаниям, выпадает из линейного времени, профанного пространства: воспоминание носит характер припоминания (миметического действа), которое важно в сакральном смысле для героя.
Разрешение вопроса о фольклоризме прозы М. Ю. Лермонтова возможно лишь при обращении к латентным формам фольклорной традиции: русской, кабардино-черкесской. В повести «Тамань» выстраивается ритуальный орнамент, генетически восходящий к поэтике волшебной сказки с её эйдологией «иного царства», к паремиологическим формулам, связанным с «космическим состязанием», агоном между героями. Привлечение материала древнерусской литературы усиливает высвечивание фольклорного начала в произведении Лермонтова, так как загадка в своей «состязательной» функции была актуальна и для фольклора (сказки), и для «Повести о Петре и Февронии Муромских», и, как показал анализ, для поэтики М. Ю. Лермонтова. Исходя из такого теоретического посыла о внутренних формах фольклоризма и проделанного фольклористического комментария, вопрос о «теневой» природе личности Печорина не может решаться однозначно и требует новой филологической дискуссии.
Примечание
1 Развёрнутый фольклористический комментарий см. в моей статье: М. А. Галиева Вопросы поэтики: фольклорная традиция в древнерусской литературе // Филология и человек. - 2015. - № 1. - С. 148-153.
Библиографический список
1. Анучин, Д. Н. Сани, ладья и кони как принадлежности похоронного обряда // Древности. Труды Московского Археологического общества. - М. : Типографiя и Словолитня О.О. Гербекъ, 1890. Т. 14. - С. 81 - 226.
2. Ведерникова, Н. М. Русская народная сказка / Н.М. Ведерникова. - М. : Наука, 1975. - С. 142.
3. Владимиров, П. Исторические и народно-бытовые сюжеты в поэзии Лермонтова // Чтения в Историческом обществе Нестора Летописца. Киев, 1892. - С. 5-28.
4. Галиева, М. А. Вопросы поэтики: фольклорная традиция в древнерусской литературе // Филология и человек. - 2015. - № 1. - С. 148-153.
5. Горелов, А. А. К истолкованию понятия «фольклоризм литературы» // Русский фольклор. - Т. XIX. -Л. : Наука, 1979. - С. 31-48.
6. Давидовский, П. Генезис «Песни о купце Калашникове» // Филологические записки. 1913. IV-V. -С. 585-586.
7. Елеонская, Е. Н. Роль загадок в сказке / Е. Н. Елеонская // Сказка, заговор и колдовство в России. -М.: Индрик, 1994. - С. 79 - 89.
8. Лермонтов, М. Ю. Тамань // М. Ю. Лермонтов Собр. соч. : в 6 т. - М.; Л. : Изд-во АН СССР, 1957. -Т. 6. - С. 249 - 260.
9. Мендельсон, Н. Народные мотивы в поэзии Лермонтова // Венок Лермонтову. - М., 1914. - С. 165-195.
10. Никитина, А. В. Свечи в обрядах смерти // А. В. Никитина Свеча в обрядах перехода. - СПб. : Филологический факультет. - СПбГУ, 2008. - С. 7-36.
11. Погребная, Я. В. Аспекты современной мифопоэтики : учебное пособие. Практикум / Я. В. Погребная. - Ставрополь : Изд-во СГУ, 2010. - С. 178.
12. Повесть о Петре и Февронии // Древнерусские предания (XI-XVI вв.). - М. : Сов. Россия, 1982.
13. Смирнов, В. А. Мотивы «небесного ограждения» в романе М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» // Содержание и технологии литературного образования в средней школе: проблемы анализа художественного текста. - Иваново: ИвГУ, 2004. - С. 6 - 15.
14. Советов, С. Народные черты в языке и стиле «Песни про купца Калашникова» // Русский язык в школе. - 1940. - № 5. - С. 56-63.
15. Титова, Н. Г. Доминантная функция загадки в русском и английском «сказочном» дискурсе // Вопросы современной науки и практики. - 2012. - № 1 (37). - С. 319-324.
16. Топорова, Т. В. Русские параллели древнеисландских загадок // Топорова Т.В. О древнеисландских космологических загадках как феномене языка и культуры. - М. : ИМЛИ РАН, 2002. - С. 160-190.
17. Хут, Ш. Х. Сказочный эпос адыгов / Ш. Х. Хут. - Майкоп : Адыгейское отделение Краснодарского кн. изд-ва, 1981. - С. 190.
M. A. Galieva, Lomonosov Moscow University
FOLKLORISM IN PROSE BY M. U. LERMONTOV: OF THE QUESTION.
NOVEL «TAMAN»
The paper studies the functioning of the folk tradition in the poetics of M. U. Lermontov. The object of the study is prose, the tale «Taman» from the novel «Hero of Our Time». Drawing parallels with the Russian enigma: the song of the girl and the dialogue with Pechorin written in a ritual context, genetically erected to paremiological material. We consider the function of riddles, tales in Turkish and Russian folklore. The dialogue that took place between Pechorin and a woman, in its architectonic resembles a puzzle. A comparison of this fragment of old Russian Tale of Peter and Fevronia of Murom typologically important: «dark speech» by Fevronia genetically constructed to riddles aimed at saving the life of a hero.
Much attention is paid to the metaphysical plane story. Folk tradition manifested mainly latent: in the dispute, verbal fight Pechorin and smuggler, and in the song «about the boat».
Keywords: folklore, literature, poetics, Lermontov, poetics puzzle tale
References
1. Anuchin D.N. Sani, boat and horses as accessories funeral rites. Drevnosti. Trudy Moskov-skogo Arheologicheskogo obshhestva. Moscow, Tipografija i Slovolitnja O.O. Gerbek, 1890. T. 14. рр. 81-226.
2. Vedernikova N. M. Russkaja narodnaja skazka [Russian folk tale]. Moscow, Nauka, 1975, 142 р.
3. Vladimirov P. Historical and folk themes in the poetry of everyday Lermontov. Chtenija v Istoricheskom obshhestve Nestora Letopisca. Kiev, 1892. рр. 5-28.
4. Galieva M.A. Questions of poetics: folk tradition in ancient literature. Filologija i chelovek. 2015. vol. 1. рр. 148 - 153.
5. Gorelov A.A. By the interpretation of the concept of "folklorism literature". Russkijfol'klor. T. XIX. Leningrad, Nauka, 1979. рр. 31-48.
6. Davidovskij P. Genesis "Song of the Merchant Kalashnikov". Filologicheskie zapiski. 1913. IV-V. рр. 585-586.
7. Eleonskaja E.N. Rol' zagadok v skazke [Fairy tale, conspiracy and witchcraft in Russia]. Moscow, Indrik, 1994, рр. 79-89.
8. Lermontov M.Ju. Taman' [Coll. cit .: 6 m.]. Moscow; Leningrad, Izd-vo AN SSSR, 1957. T. 6. рр. 249-260.
9. Mendel'son N. Folk motifs in the poetry of Lermontov. VenokLermontovu. Moscow, 1914. рр. 165-195.
10. Nikitina A.V. Svechi v obrjadah smerti [Candle in the rites of transition]. Sankt-Peterburg, Filologicheskij fakul'tet SPbGU, 2008. рр. 7-36.
11. Pogrebnaja Ja.V. Aspekty sovremennoj mifopojetiki. Uchebnoe posobie. Praktikum [Aspects of modern mythopoetics. Tutorial. Workshop]. Stavropol': Izd-vo SGU, 2010, 178 р.
12. Povest' o Petre i Fevronii [Old Russian tradition (XI-XVI cc.)]. Moscow, Sov. Rossija, 1982.
13. Smirnov V.A. The motives of the "heavenly guards" in the novel MU Lermontov "Hero of Our Time". Soderzhanie i tehnologii literaturnogo obrazovanija v srednej shkole: problemy analiza hudozhestvennogo teksta. Ivanovo: IvGU, 2004. рр. 6-15.
14. Sovetov S. Traits in the language and style of "Song of the Merchant Kalashnikov". Russkij jazyk v shkole. 1940. vol. 5. рр. 56-63.
15. Titova N.G. The dominant feature puzzles in Russian and English "fabulous" discourse. Voprosy sovremennoj nauki ipraktiki. 2012. vol. 1 (37). рр. 319-324.
16. Toporova T.V. Russkie paralleli drevneislandskih zagadok [About Old Norse cosmological mysteries as the phenomenon of language and culture]. Moscow, IMLI RAN, 2002. рр. 160-190.
17. Hut Sh.H. Skazochnyj jepos adygov [The fabulous epic Circassians]. Majkop: Adygejskoe otdelenie Krasnodarskogo kn. izd-va, 1981, 190 р.
© М. А. Галиева, 2015
Автор статьи - Марианна Андреевна Галиева, аспирантка, Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова, e-mail: [email protected]
Рецензенты:
В. А. Смирнов, доктор филологических наук, профессор, Ивановский государственный университет. И. Б. Ничипоров, доктор филологических наук, Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова.
УДК 811.161.1'367.7
О. А. Димитриева,
Чувашский государственный педагогический университет
им. И. Я. Яковлева, г. Чебоксары
СЕМАНТИКО-СТИЛИСТИЧЕСКАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ГЛАГОЛА ОПРОКИНУТЬ
В статье рассматриваются грамматические и сочетаемостные особенности глагола опрокинуть в значении «выпивать спиртное». Уделяется внимание как наиболее частотным формам употребления, так и лексическому окружению данного глагола.
Ключевые слова: языковая картина мира, национальный менталитет, концептуализация действия, лингвокультурология.
Данная статья продолжает исследование автора о стереотипных представлениях о русском застолье, в частности, о культуре употребления спиртного, выраженного в глаголах с вышеобо-значенным значением, например, глаголы со значением манеры пития (подробнее см. [1 ]). В любой культуре есть нечто типичное, характерное, и это постигается с помощью фрейма, который является «способом организации представлений, хранимых в памяти» [2]. Фрейм национально и культурно обусловлен. Т. Б. Радбиль вслед за И. Б. Левонтиной, А. Д. Шмелевым [3] отмечает, что русский фрейм «застолье», помимо обильной выпивки, включает закуску и задушевное общение [4]. Манера пития в русском языке представлена действиями, обозначаемыми многочисленными глаголами: выпить, вздрогнуть, вмазать, опрокинуть, накатить и др. Для каждого из них характерен свой сценарий, своя последовательность действий: например, для глаголов накатить, вмазать характерно приглашение к совместному осуществлению действия (глагол употребляется в форме повелительного наклонения совместного действия или в 1 л. мн. ч. настоящего-будущего времени): Давай накатим (вмажем); для глагола вздрогнуть (с междометием ну в форме прошедшего времени мн. ч.) непосредственно перед самым выпиванием:
