CC BY
110
• 7universum.com
ЖК UNIVERSUM:
Лг7\ ОБЩЕСТВЕННЫЕ НАУКИ
ВОИНСТВЕННОСТЬ КАК КУЛЬТУРНО-МЕНТАЛЬНЫЙ ФЕНОМЕН
ПОЗДНЕГО ФЕОДАЛИЗМА
Кутищев Александр Васильевич
канд. ист. наук, доцент кафедры истории и философии Уральского государственного университета путей сообщения,
РФ г. Екатеринбург E-mail: kutishhev@yandex. ru
BELLICOSITY AS A CULTURAL AND MENTAL PHENOMENA
OF LATE FEUDALISM
Kutishchev Alexander
candidate of Historical Sciences, Associate Professor, Department of History and Philosophy of Ural State University of Railway Transport,
Russia, Yekaterinburg
АННОТАЦИЯ
Статья посвящена исследованию менталитета позднефеодального общества через призму цивилизационно-компаративного подхода. В качестве непреложной формы культурно-ментальной идентичности общества рассматривается отношение отдельных сословий к войне. Воинственность европейского дворянства как производная от индивидуализма, честолюбия и личной свободы противопоставлена неприятию и отторжению войны русскими служилыми сословиями.
ABSTRACT
The article investigates the mentality of late feudal society through the prism of civilization and comparative approach. Relations of separate classes for war are considered as an immutable form of cultural identity of the mental attitude of the society.
Кутищев А.В. Воинственность, как культурно-ментальный феномен позднего феодализма // Universum: Общественные науки : электрон. научн. журн. 2015. № 1-2 (12) . URL : http://7universum.com/ru/social/archive/item/1976
Militancy of European nobility, as a derivative of individualism, ambition and personal freedom, opposing the rejection and exclusion of war by Russian service classes.
Ключевые слова: менталитет эпохи позднего феодализма, Западная Европа и Россия, цивилизационная самобытность, воинственность европейского общества, придворная атмосфера, традиции и обычаи, рыцарский кодекс, честь и слава, дворянство, крестьянство, русское служилое сословие, образы войны в общественном сознании, романтика и честолюбие, великодушие и мужество, лишения и страдания, смерть и жестокость.
Keywords: late feudalism's mentality, Western Europe and Russia, civilization identity, European society's militancy, court atmosphere, traditions and customs, chivalrous code, honor and glory, nobility, peasantry, Russian service class, images of war in the public consciousness, romance and ambition, generosity and courage, hardship and suffering, death and cruelty.
Пожалуй, ничто сегодня так не сталкивает народы, не порождает столько политических спекуляций и исторических домыслов, как вопрос о национальной культуре, о традициях, языке и религии. Актуализация темы национального менталитета и превращение его в мощный этнополитический фактор современности заставляет обратить на него пристальное внимание не только практикующих политиков, но и фундаментальных исследователей. Сегодня культурно-ментальная самобытность и её исторические трансформации представляют весьма обширный материал для гуманитарной науки. Сравнительный анализ национальных менталитетов и исторические аналогии углубляют наши представления об общем российско-европейском прошлом и, возможно, заставят пересмотреть некоторые устоявшиеся стереотипы современности.
Особенно интересен социально-психологический срез общества на переломных этапах его истории. Таковым для Европы, например, является
канун Нового времени, период первоначального накопления капитала, Ренессанса и Реформации, зарождения буржуазных отношений, предтечи промышленной революции. Для России этот исторический период не менее судьбоносен. На него приходятся и подъём российской великодержавности, и великие потрясения Смуты, и, наконец, эпоха Петра Великого, предопределившая самобытность российской цивилизации.
В лоне каждой из цивилизаций вызревала своя самобытная ментально -культурная традиция. Но было в их ментальной экзистенции немало однопорядковых формообразований, представляющих собой подходящие объекты для сравнительной аналитики. Речь идёт о войне и о её культурно-ментальной рефлексии социальными сословиями Европы и России.
Культурно-ментальные горизонты европейской цивилизации складывались под непосредственным и непрерывным воздействием военной активности. Практически всю рассматриваемую эпоху Европа без устали воевала. Только в XVI веке Европа пережила 36 войн, общая продолжительность которых составила 95 лет. В XVII веке количество войн снизилось до 29 войн, но они оказались продолжительнее и шли с большей интенсивностью — 97 лет [30, а 73]. С 1688 по 1745 год Франция находилась в состоянии войны 30 лет, то есть воевала каждый второй год. Австрия — 63 года, то есть воевала постоянно, а 5 лет — вела одновременно две войны [16, а 21]. Другими словами, европейское общество находилось в состоянии общеевропейской перманентной войны. Казалось бы, вырвавшаяся из скреп средневековой схоластики, прикоснувшаяся к гуманистическим и жизнелюбивым идеям Ренессанса, европейская культура, наконец, смирит ожесточение в сердцах современников. Казалось, ужасы религиозных войн, не раз ставивших Европу на грань цивилизационного коллапса, наконец, охладят воинственность европейцев.
Но тщетно лучшие умы эпохи взывали к разуму европейских монархов, политиков и целых народов. Напрасно они обменивались пламенными воззваниями и призывали друг друга к здравому смыслу. В своём пристрастии
к войне европейцы были последовательны как ни в какой иной сфере реальной действительности. Завершив очередную войну, они тотчас начинали готовиться к следующей. Как будто бы в глубинах цивилизации сами собой рождались противоречия и антагонизмы, влекущие европейцев за грань мира и согласия. Что же подталкивало европейскую цивилизацию на путь самоуничтожения и саморазрушения? Откуда эта всеевропейская популярность войны, эта всепоглощающая воинственность, которую не могли утолить ни кровь тысяч и тысяч жертв, ни слёзы вдов и сирот, ни разоренные сёла и сожжённые города? Где её истоки? Этот вопрос в общем-то не нов. Он всегда занимал и мыслителей, и политиков, и профессиональных историков. И ответы на него в рамках традиционных исторических доктрин известны. Здесь и несовершенная природа человека, и нарастание торгово-экономических противоречий, и первоначальное накопление капитала, и религиозные распри, и, в конце концов, взаимные династические претензии правящих домов.
Оспаривать экономические и социально-политические тенденции не имеет смысла. Позволим себе лишь заострить внимание на существенных деталях. Это сопутствующая и благоприятная для этих процессов культурно-ментальная атмосфера. Она немаловажна, немаловажна настолько, насколько вообще значимы в социальной истории психологическая мотивация, культурно -нравственные ценности или общественные настроения.
В любом цивилизационном процессе ментальная атмосфера играла важную роль, создавая культурное своеобразие, самобытную ауру, которая очеловечивала, одухотворяла экзистенциональные реалии. Если экономика запускала глубинные механизмы войн, то культурные факторы создавали атмосферу благоприятных для неё настроений, представлений, ожиданий.
Действительно, европейская цивилизация этой эпохи порождала не только торгово-экономический подъём, естественно-научный рационализм и идеи общественного договора. Феноменом эпохи выступала особая ментальность европейского общества, во всяком случае, его основных сословий, доминирующей чертой которых выступала воинственность.
Как ни странно, эта ментальная доминанта являлась естественной производной от традиционных дворянско-рыцарских ценностей. Кодекс рыцарской чести предписывал такие высоконравственные добродетели, как честь, мужество, благородство, великодушие и др. Но над всеми этими качествами безраздельно господствовало стремление к славе. Слава выступала интегральной ценностью, объединяющей в себе все основные рыцарские качества. Многие современники подчёркивают эту всепоглощающую жажду европейского дворянства. Так, посвящённая во все тонкости Версальского этикета мадам Совиньи видела в ней истинный критерий благородства: «Любой подтвердит, что дворянин достоин уважения настолько, насколько он ценит славу и стремится к ней, поэтому все свои помыслы он должен посвящать ей» [23, а 394]. Ей вторит её современник, известный фрондёр, кардинал Ретц: «Ничто не возвышает так мужчин над окружающим миром, как любовь к величию и славе» [25, а 30].
Перед жаждой военной славы не могли устоять не только кавалеры, но и дамы. Молодые аристократки предпочитали только настоящих солдат. Война, казалось, была насквозь проникнута любовной романтикой и чувственностью [29, а 146].
Далее следовала честь, сословно-нравственная добродетель, по своему достоинству не уступающая славе. Примечательно то, что честь европейского дворянства, по А. Гуревичу, — это «... не столько внутреннее сознание собственного достоинства, самосознание человека, ощущающего свои индивидуальные качества, отличающие его от других, сколько слава, которой пользуется человек среди окружающих» [2].
Достоинства, о которых никто не узнает, недорого стоили в европейском ценностном этикете. Героизм, великодушие, даже скромность, обязательно должны стать достоянием сообщества. Корпоративная культура властно влекла дворянина в окружение себе подобных. Только там он будет оценен по достоинству, только так можно было подтвердить честь, показать природное благородство, получить признание. Отсюда стремление всё время быть
на людях, где дворянин находил и аудиторию, и сцену одновременно. Такой сценой выступало придворное общество, дворцовые кулуары, карточная партия, балы, охота. Но они более подходили для утончённого вкуса, элегантности, живости ума. Главным поприщем демонстрации мужества, благородства, великодушия, хладнокровия оставалась война. Молодые придворные больше всего стремились испытать себя в бою, в сражении. Традиционные сословные ценности властно влекли дворянство в стихию войны, формируя в нём естественное стремление к опасности и риску.
Для Людовика XIV, наиболее знаковой фигурой эпохи, война являлась индикатором мужества и величия. Современники отмечали: «Он проявляет настоящую страсть к войне, и приходит в отчаяние, когда его удерживают от участия в походе» [29, а 146]. Объясняя нападение на Голландию в 1672 году, Людовик XIV вспоминал: «Я не пытаюсь оправдываться, ведь для монарха честолюбивые помыслы всегда простительны, и особенно для такого монарха, страстно желавшего всеобщего признания, каким в молодости был я» [31, а 217].
Стремление к окружению себе подобными ничуть не снижало индивидуалистической сущности дворянства. Наоборот, желание проявить себя было насквозь проникнуто самолюбием, самолюбованием. Окружению отводилась скромная роль запечатлеть, оценить и сделать достоянием общественности личностные достоинства героя. Даже противник на войне играл второстепенную, подчинённую роль. Вектор индивидуальной мотивации был направлен не столько на него, сколько на собственную личность. Военная целесообразность и необходимость, тактика и стратегия, дипломатия и логистика — все отдавались в жертву сословному индивидуализму.
Меняется нравственно-оценочная парадигма европейской войны. В XVI—XVII веках из массовой общественной трагедии война постепенно превращается в узко-сословное дело дворянства и профессиональных солдат.
Естественное для войны насилие размывается культурно-ментальной куртуазностью. Ожесточённость нивелируется нарочитой галантностью,
варварство и насилие декорируются манерностью нравов. Дворянство скрашивает неустроенность войны привычным удобством и даже роскошью. Военные действия ограничиваются тёплым временем года и ведутся в районах с достаточно развитой инфраструктурой. Дневные переходы, как правило, не были утомительными, 5—10 км, после чего армия располагалась в заранее разбитых лагерях, где могла стоять месяцами. Щедрость, даже расточительство, считались признаком хорошего тона, и даже полевая неустроенность не в силах была образумить дворянство. Оно залезало в долги и закладывало имения, лишь бы не ударить лицом в грязь друг перед другом. Офицеров в походе сопровождали громоздкие обозы со всем необходимым для приятного времяпрепровождения. Герцога Сен-Симона, служащего в полку королевских мушкетеров, в походе сопровождало множество слуг, личная полевая кухня, сервиз серебряной посуды, он готовился к походу «по крайней мере так основательно, как пристало старшему офицеру», а таких, как он, в армии Людовика XIV было множество. Личный багаж генерала Петресборо в Испании в 1706 году состоял из 16 повозок и 50 вьючных мулов [24, а 34], из них 8 повозок «превосходного вина и закусок» [24, а 35]. Шумные застолья привычно чередовались с карточной игрой и любовными похождениями. Традицией становилось гостеприимство командира полка, выражавшееся в регулярных застольях для офицеров. Маршал Д'Артаньян считал «одним из достоинств полковника щедрость и умение закатывать богатые пиры, так чтобы стол ломился от угощений и вино текло рекой» [24, а 240]. Подчёркнутым радушием и богатым застольем отличался маршал Тальяр. Среди лишений войны французское дворянство не отказывало себе ни в чём. Так, среди трофеев Бленхеймской битвы 1704 года, где французско-баварская армия потерпела страшный разгром, числилось 40 экипажей с «дамами для услуг господ офицеров» [18, а 340].
Безусловно, война и в галантную эпоху всё же остаётся войной, с неизбежными жертвами, кровью, насилием, смертью. Но эпоха неуклонно стремится обратить её к цивилизованным, гуманным формам. Лик европейской
войны не столь ужасен, как в предшествующую эпоху, эпоху всеобщего религиозного помешательства. Она менее разрушительна и ожесточённа, лишена религиозных и идеологических оснований, поэтому свободна от взаимной ненависти противников. Она насыщена романтической героикой позднего Ренессанса и барокко, приятно будоражит дворянскую кровь между наскучившими балами и карточными партиями. Внешняя театральность доминирует над военной целесообразностью. Позёрство и самолюбование довлеет над боевой активностью. Нравственный порог между декорированным миром и «галантной» войной снижается. Война и мир всегда рядом. Война где-то идёт постоянно. Европейское сознание привыкает к ней, как к чему-то обыденному, привычному. Поэтому и переход от войны к миру происходит легко и буднично. Каких-то особых моральных переживаний, нравственных терзаний, угрызений совести, лишений и трудностей европейская война не вызывает. Как отмечает М. Говард, «для Луи XIV и его двора, по крайней мере, в молодости, война представлялась чем-то типа сезонной охоты» [21, а 13]. «Война в кружевах» становился неотъемлемой стороной сословно-дворянской обыденности.
«Галантная» война становилась чрезвычайно популярной. Во Франции на рубеже XVП-XVШ веков в армии служило от 1/3 до 1/2 дворян призывного возраста. Этот феномен А. Корвисье назвал «беспрецедентной аристократической мобилизацией» [19, а 341—343]. Не отставали от них и немецкие земли, в которых «...уровень милитаризации населения был чрезвычайно высок. В XVIII веке в Ганновере, Гессен-Касселе, Брауншвейге и Пруссии по крайней мере каждый четвёртый мужчина от 18 до 45 служил в той или иной армии» [17, а 57]. «Только в Гессен-Касселе при населении в 0,5 млн. армия насчитывала 14 тыс. Каждый 19 житель служил в армии» [17, а 61].
Боевой дух французского офицерства считался чрезвычайно высоким, о чём свидетельствуют многие очевидцы. Перед военным походом среди аристократической молодёжи царил небывалый подъём. Герцог Сен-Симон
вспоминал, как он лихорадочно искал деньги, чтобы приобрести для своих мушкетёров всё необходимое для похода: «Я бы умер от стыда, если б моя рота не была б готова к началу кампании» [28, а 113]. Вобан, дослужившийся от рядового до маршала, с гордостью констатировал: «.вся нация обожает войну и с лёгкостью берётся за оружие с единственной целью вознести честь дворянского имени и приумножить славу рода.» [15, а 269]. Это отмечали и их противники, испанцы: «Среди французской аристократии полно праздной буйной молодёжи, готовой любой ценой доказать собственную отвагу и честь» [27, а 22—23].
Склонность шведского дворянства к войне отмечал Адам Людвиг Левенгаупт, видный военачальник Великой Северной войны: «На войне и за границей его [дворянина — А.К.] и самая малость радует больше, нежели так называемые радости, на которые он со стыдом и тщеславием дома у себя на родине время убивает» [13, а 28].
Немаловажное значение в создании позитивного ментального образа войны имел и утилитарный фактор. Наступление рыночных товарно-денежных отношений вызвало кризис феодального хозяйства. Особенно несладко приходилось среднему и мелкому дворянству. В новых экономических условиях часть его окончательно разоряется. Многие устремляются искать счастья и благополучия на государственной и военной службе. Для таких война представлялась естественным и надёжным способом поправить своё материальное положение.
Запечатлённая в героико-романтических образах, война вызывала положительные эмоции и позитивный настрой и формировала особую ментальность высших сословий, доминирующей чертой которой являлась воинственность.
Галантная культура не прошла и мимо простого народа и сделала немало, чтобы защитить его от бедствий войны. Конечно же, в полной мере это сделать было невозможно. Крестьянство и городские низы страдали от войн, испытывая на себе разрушения, голод, контрибуции, грабежи или экстренные налоги.
Тем не менее, простое население старались изолировать от военных действий. Этот обычай, унаследованный от рыцарских времён, в XVII веке был официально закреплен в международном праве. Он нашёл отражение во многих военных инструкциях, уставах, регламентах. В своём трактате по военному искусству видный военачальник эпохи Р. Монтекуколли акцентирует, что народ нельзя допускать к ведению войны [7, а 65].
Если крестьянство и городские низы оставались индифферентны по отношению к войне, то молодая буржуазия по воинственности не уступала дворянству. Ее состав был пёстр и неоднороден: торговцы, преуспевающие цеховые мастера, купцы, банкиры, представители нарождающейся бюрократии, промышленники-предприниматели. Если ментальным мотивом воинственности дворянства вступали благородство, честь и долг, то молодую буржуазию подталкивали к войне более приземлённые устремления, прежде всего, банальная жажда наживы. В её характере здравый смысл сочетался с авантюризмом, а предприимчивость с агрессивностью. Купец начинает свою культурно-историческую миссию, являясь одновременно и первооткрывателем, и моряком, и солдатом в одном лице, а его бизнес часто был сопряжён с риском и опасностью.
Вкупе с новым дворянством буржуазия формировала общественное сознание и определяли государственный курс Англии и Голландии. Они диктовали ценовую политику, согласовывали таможенные условия, устанавливали торговые квоты и т. д. Буржуазия действовала решительно и не останавливалась перед вооружённым насилием, если ощущала угрозу своим коммерческим интересам. В. Зомбарт так охарактеризовал эту социальную прослойку: «Это пышущие силой, охочие до приключений, привыкшие к победам, грубые, жадные завоеватели весьма крупного калибра, с тех пор все более и более исчезающие» [1].
Бродель считал, что ментальность европейцев — энергичность, предприимчивость, честолюбие — звала в неизведанные дали мореплавателей,
разжигала алчность и тщеславие в завоевателях, риск и деловитость — в купцах и торговцах.
Н. Данилевский рассуждал о природе «насильственности» европейцев, суть которой «.не что иное, как чрезмерно развитое чувство личности, индивидуальности, по которому человек, им обладающий, ставит свой образ мыслей, свой интерес так высоко, что всякий иной образ мыслей, всякий иной интерес необходимо должен ему уступить, волей или неволей.» [5, а 205]. Истоки европейского эгоцентризма в частной антрепризе и в личной выгоде. В XVI—XVII веках эта черта приобретает качество ментально-поведенческого императива.
Таким образом, воинственность являлась устойчивой ментальной характеристикой европейского общества рассматриваемой эпохи. Политически активные социальные слои были явно предрасположены к войне. Дворянство видело в ней смысл своего существования. Предпринимательская энергичность молодой буржуазии балансировала на грани разумного, часто перерастала в агрессивность. Частная антреприза в погоне за прибылью подталкивала к простым силовым решениям. Современник той эпохи, писатель и историк К. Фрескот грустно замечал по этому поводу: «Мир не всегда присущ нашей цивилизации, и, честно говоря, мы и не особенно стремимся к нему, и каждый раз, обретая его, мы осознаём, что это ненадолго» [22, а 6]. Современные исследователи, изучая настроения европейского общества эпохи позднего феодализма, приходят к выводу о «культурной предрасположенности цивилизации к войне» [14, с. 236; 21, а 6].
Иные культурные традиции, ценностные и поведенческие императивы складывались в глубинах православной цивилизации. Ментальная культура русских служилых сословий формировалась в мире, где земская общинная психология доминировала над индивидуально-личностными мотивами, а «тягло» государственной службы — над свободами и правами сословий.
Если в Западной Европе процесс разложения феодального хозяйства уже набирал силу и разорившиеся дворяне связывали свою судьбу
с государственной и военной службой, то на востоке Европы всё происходило иначе. Феодальное хозяйство, а вместе с ним и военно-поместная система, только укреплялись, никакие кризисы в обозримой исторической перспективе им не угрожали. Помещичье земледельческое хозяйство господствовало и являлось основным фактором, формировавшим менталитет российского военного сословия. Хозяйственно-бытовые интересы преобладали в сознании помещика и ослабляли служебно-карьерную мотивацию.
Необходимо заметить, что само дворянство ещё только складывалось в рамках аморфного разномастного сословия «служилых людей» и имело много общего с податными слоями общества. Подавляющая часть «служилых людей» относилась к разряду мелких и мельчайших помещиков, вынужденных выживать за счёт своих поместий. Около 85 % новгородских помещиков в середине XVII века перебивались на грани бедности [3, а 144]. В то же время попытки взять с обонежских помещиков даточных в походное войско завершились неудачей, так как «.со многих совершенно пустых поместий и взять было нечего» [3, а 100]. В 1675—1677 годы по разбору на 1078 помещиков южных пограничных городков приходилось 849 крестьянских дворов, то есть менее двора на помещика [10, а 251, 255, 260]. Мелкопоместные дворяне и однодворцы были близки к крестьянскому земледельческому мировосприятию, формировавшемуся тяжкими условиями труда, силой общинных традиций и постоянной угрозой обнищания. Крестьянская психология, с её низкой предприимчивостью и безынициативностью, порождала « ... 'безучастное' отношение к самому делу, которое исконно воспринималось их призванием, заключало смысл существования».
Нужда подталкивала французского дворянина порвать с вековым укладом и искать удачи на королевской службе. Русского же помещика бедность ещё сильнее привязывала к его нехитрому хозяйству. Европейское дворянство было заинтересовано в войне, видя с ней шанс сделать карьеру и поправить собственное благосостояние, в то время как русскому дворянству война грозила полным разорением, голодом и нищетой. Поглощённое хозяйственными
заботами московское служилое сословие относится к службе как к обузе, меньше всего стремится к военным подвигам.
В XVI—XVII веках в судьбу России всё решительнее вмешивается геополитический фактор. Он оказал влияние на все стороны жизнедеятельности народа и определил сущность русской цивилизации. В.О. Ключевский отмечает эту тенденцию: «.внешнее территориальное расширение государства идёт в обратно пропорциональном отношении к развитию внутренней свободы народа» [8, а 81]. Чем шире раздвигались границы государства, тем больше народных сил требовалось на освоение и защиту его территории. Увеличение расстояний и продолжительности военных кампаний не могло не отразиться на настроениях служилого дворянства. В отличие от европейской «галантной» войны, восточная война — это изматывающие тысячевёрстные походы через белорусскую глушь и дикие степи, полуголодное существование и изнуряющая жажда, тиф и холера, в лучшем случае, погони за неуловимыми татарскими загонами. Позитивный настрой служилого люда к войне, которая обрекала его на тяжёлые испытания, был противоестественен. В поход на Польшу 1654 года, как свидетельствует письмо Алексея Михайловича князю Трубецкому, войско выступало с тягостным настроением: «Едут с нами отнюдь не с единодушием, наипаче двоедушием, как есть облака: иногда благопотребным воздухом и благонадёжным и уповательным явятся; иногда зноем отчаянным и яростью и ненастьем всяким злохитростным и обычаем московским явятся; иногда злым отчаянием и погибель прорицают; иногда тихостью и бледностью лица своего отходят лукавым сердцем.» [9, а 81]. «Природное отвращение русского простонародья к войне .» не укрылось и от проницательных иноземцев [6, а 1115]. Это свидетельство резко контрастирует с отношением к войне европейцев. Для них война, как считает П. Энглунд, являлась делом обыденным и привычным, возможно, опасным, возможно, странным кровавым хобби аристократии. Равнодушие и отстранённость подчас соседствовали с любопытством. «Сражение иногда превращалось в настоящее народное гуляние. Случалось, что большие группы населения отправлялись посмотреть
на какую-нибудь битву, как будто речь шла о грандиозном спектакле» [13, а 56—57].
Нарастание пассивного сопротивления, психологической усталости проявлялись в массовых уклонениях от службы. Так называемые «нети» становятся обычной картиной для каждой мобилизации. Пассивный протест иногда перерастал и в открытое неповиновение и даже в кровавые стрелецкие мятежи. Осознанно или неосознанно русское служилое сословие выражало неприятие войны в целом.
Чем труднее становилась ратная служба, тем чаще государству приходилось прибегать к административно-властному ресурсу. К рассматриваемой эпохе политический диктат, жесткая властная вертикаль, материальная зависимость от центра и чиновничий произвол уже прочно обосновались в ментально-культурном поле русской цивилизации. В этой атмосфере трудно было воспитать здоровое честолюбие, служебное рвение. Слава, честь и благородство процветали где-то на Западе, в атмосфере культивации материальной свободы, незыблемости сословных прав, уважения к личности. Сложившаяся же на Руси ценностно-этическая атмосфера отторгала любые формы индивидуализма и личной свободы. В московском ментальном пантеоне поощрялись беспрекословие и покорность. Иноземцы снисходительно высокомерны к этим особенностям русского общества: «Слава, честь, бескорыстие кажутся им химерою; они не могут вообразить себе никаких предметов духовных и ограничиваются теми, которые доступны чувствам...» [6, а 1076—1078].
Русская военная элита в своей массе оставалась инертной массой исполнителей царской воли. Среди них, конечно, встречались личности примечательные, талантливые, но в целом, это слуги, привыкшие жить по указке хозяина. Добиться энергичности от инертных воевод можно было только угрозами в духе Ивана Грозного и Петра Великого. Цари XVII века, к сожалению, для этого не имели ни харизмы, ни воли. Может быть, поэтому, несмотря на постоянные войны, этот период не оставил нам ни одной яркой
фигуры. Символична в этом отношении личность фельдмаршала Б.П. Шереметева, всю жизнь проведшего в походах, опытного и обладавшего личным мужеством, но медлительного и тяжёлого на подъём, инертность которого не раз выводила из себя Петра Великого.
Индивидуализм, честолюбие и поиск славы отторгала не только русская культурная традиция, но и сама природа восточной войны. Война на Западе — дело благородного дворянства, война на Востоке — тяжкий труд солдат-мужиков. Цивилизационно-культурные горизонты восточной войны редко соотносились с ценностным пространством чести и благородства. Европейские нравственные категории оказывались за рамками её понятийного аппарата. Оперативное, да и ментальное содержание войны не определялось бравыми атаками, кавалерийскими сшибками, развевающимися штандартами, богатыми контрибуциями и трофеями. Здесь доминировали иные образы: терпение и страдание, преодоление и напряжение. А также голод, холод, болезни бесконечных походов, ярость боёв и беспощадность к побеждённым, расправы над пленными, разорение цветущих селений и грабежи, насилие и варварство.
Почитатели рыцарской романтики быстро раскусили разницу между войной-приключением и войной-испытанием. В 1706—1707 годах в победоносную шведскую армию, стоявшую в Саксонии, потоком хлынули наемники со всей Европы. Их прельщала все та же жажда обретения славы под знамёнами Карла XII, знаменитого и удачливого полководца. За их счёт шведская армия выросла почти вдвое. В таком составе она и двинулась в знаменитый русский поход. Столкнувшись с суровой реальностью в походе 1708—1709 года, эти наемники сломались первыми. Рафинированный аристократизм там не значил ничего. Поводов блеснуть своей храбростью восточная война давала лишь изредка. И воспользоваться этим смогли лишь немногие. Зато пришлось вести настоящую борьбу за выживание с голодом, морозами, болезнями. Рафинированное честолюбие и жажда славы здесь теряли всякий смысл. Посреди страны болот, степей, дремучих лесов обессиленные и морально подавленные немцы умоляли Карла XII об отставке, а потом массами дезертировали. Не легче
было и европейцам, служившим в русской армии. Охотники за славой и деньгами быстро разочаровывались в восточной войне. После Прутского похода 1711 года наблюдается массовый отток иноземных офицеров из русской армии, о чём сообщает Людовику XIV из Варшавы французский дипломат Де Балюз [11, а 89]. Тогда русскую армию покинуло 14 генералов, 14 полковников, 22 подполковника, 156 капитанов [12, а 355].
Русскому же «служилому человеку» бежать было некуда. Да и не за чем. Он вряд ли мог похвастаться воинственностью в европейском смысле этого слова. Для него противоестественным было то приподнятое настроение, эмоциональный подъём, с которыми, например, французское дворянство отправлялось в военный поход. Он занимал своё место в боевом строю без пафосного воодушевления и показной бравады, но с врождённым осознанием долга, спокойствием и смиренностью. Вполне может быть, что в этой гамме чувств было и сожаление, и раздражение, даже озлобление. Но в своей массе он оставался лоялен традиционным ценностям. Государева служба и отеческий завет, долг перед государством и верность православному царю — сакральность этих образов успешно противостояла и материальным трудностям и военным лишениям.
Культурный архетип русского человека формировался в том числе и за счёт сильных адаптационных возможностей. Они проявлялись в его удивительной способности приспосабливаться к самым невыносимым условиям военного быта. Неприхотливость, терпение, готовность к преодолению страданий дополняли характер русского ратника.
Таким образом, ментальность выступает одной из сущностных характеристик культурно-цивилизационного мира. Анализ нравственных ценностей и психологических установок феодального общества позволяет не только обогатить общий колорит исторической эпохи, но и выявить доминирующие в нем культурные императивы. На духовную культуру феодального общества влияет разнообразная экзистенциональная реальность, в многоцветной палитре которой своей высокой эмоциональностью
и социально-исторической свойственностью выделяется война. Её роль вряд ли стоит преувеличивать. Она не является определяющим фактором культурно-духовного образования, но в формировании самобытности её вклад безусловно заметен. Представленный здесь материал позволяет говорить о существенных ментальных различиях западноевропейского и российского позднефеодальных обществ. Являясь отдельной, но тем не менее одной из устойчивых ментальных характеристик культурно-цивилизационного мира, отношение к войне предопределило дальнейшее культурное размежевание Европы и России.
Список литературы:
1. Библиотека Гумер / [Электронный ресурс] — Режим доступа: URL: http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Sociolog/Zomb/07.php (дата обращения: 19.02.2015).
2. Библиотека Гумер / [Электронный ресурс]. — Режим доступа: URL: http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Culture/Gurev/05-08.php (дата обращения: 19.02.2015).
3. Воробьёв В.М., Дегтярёв А.Я. Русское феодальное землевладение от «смутного времени» до конца петровских реформ. — Л., 1986. — 230 с.
4. Гордон А.В. Хозяйствование на земле — основа крестьянского мировосприятия // Менталитет и аграрное развитие России (XIX—XX вв.). — М., 1996. — 225 с.
5. Данилевский Н.Я. Россия и Европа. — М.: Известия, 2003. — 605 с.
6. Записки о Петре Великом и его царствовании Брауншвейгского резидента Вебера // Русский архив. — М., 1872. — № 6. — 1120 с.
7. Записки Раймонда графа Монтекуколи или главные правила военной науки. — М., 1760. — 125 с.
8. Ключевский В.О. Курс русской истории. Сочинение в 9 томах. — М.: Мысль. 1988. — Т. III. — 430 с.
9. Пресняков А.Е. Российский самодержцы — М.: Книга, 1990. — 464 с.
10. Русская историческая библиотека. — СПб., 1878. — Т. XVII. — 650 с.
11. Сборник императорского русского исторического общества. — СПб., 1881. — Т. 34. — 453 с.
12. Устрялов Н.Г. История царствования Петра Великого. — М., 1873. —Т. 4. — 766 с.
13. Энглунд. Полтава: Рассказ о гибели одной армии. — М., 1995. — 286 с.
14. Black J. The Origins of War in Early Modern Europe. — Edinburg, 1987. — 271 р.
15. D'Aiglun A.R. ed. Vauban sa famille et se écrit. — Paris, 1910. — 450 р.
16. Chandler D. The Art of Warfare in the Age of Marlborough. — Spellmont, 1990. — 416 р.
17. Childs J. Armies and warfare in Europe 1648—1789. — Manchester. — 225 р.
18. Churchill W. Marlborough, his life and time. — New York, 1968. — 922 р.
19. Corvisier A. Louvois. — Paris, 1983. — 432 р.
20. Howard M. The Causes of wars and others essays. —MA: Harvard University Press, 1983. — 248 р.
21. Howard M. Weapon and Peace. — New York, 1983. — 266 р.
22. Freschot С. Histoire du Congress et la Paix d'Utrecht. — Utrecht, 1716. — 230 р.
23. Lettres de madame de Sèvigne. — Paris, 1822—23. — Vol. VII. — 655 р.
24. Letters from the Earl Peterborough to General Stenhope in Spane. — London, 1834. — 340 р.
25. Lynn J.A. The Wars of Louis XIV 1667—1714. — London and New York, 1999. — 420 р.
26. Lynn J.A. Giant of the Grand Siècle. The French Army. 1610—1715. — Cambridge, 1997. — 650 р.
27. Rousset C. Histoire de Louvois. — Pаris, 1862. — Vol. 1. 430 р.
28. Saint Simon. Mémoires. A. de Boislisle ed.— Paris, 1879. — Vol. 1. — 618 р.
29. Primi Visconti. Memoires sur la cour de Louis XIV 1673—1681. ed. J.-F. Solon. — Paris, 1988. 196 р.
30. Tilly С. Coercion, Capital and European States. — Oxford, 1993. — 344 р.
31. Wolf J.B. Louis XIV. — New York, 1968. — 678 р.
