CC BY
8
УДК 94(410) 11877/18781
ВОЕННАЯ ПРОЗА В.М. ГАРШИНА: ИСТОРИКО-КУЛЬТУРНЫЙ КОНТЕКСТ РУССКО-ТУРЕЦКОЙ ВОЙНЫ 1877-1878 гг.
О.В. Кочукова1
СГУ имени Н.Г. Чернышевского e-mail: [email protected]
Аннотация. Статья посвящена проблеме литературно-художественного отражения исторических процессов. На примере военной прозы В.М. Гаршина, посвященной Русско-турецкой войне 1877-1878 гг., выявляется взаимосвязь историко-культурного контекста и литературного текста, рассматривается соотношение критериев художественной правды и исторической достоверности. Автор приходит к выводу о присутствии в военной прозе Гаршина двух неразделимых дискурсов - дискурса народной войны и жертвенного дискурса. В тексте статьи показано столкновение различных тенденций в общественной мысли послевоенного периода, которые обусловили сочетание в «военном цикле» Гаршина протеста против войны с протестом против крайнего увлечения «антивоенной» тематикой и обесценивания подвига участников войны.
Ключевые слова: литературно-художественные исторические источники, военная проза, исторический контекст, культурный текст, жертвенный дискурс русской литературы, освободительная война, народная война, Русско-турецкая война 1877-1878 гг., В.М. Гаршин, Л.Н. Толстой, В.С. Соловьев.
MILITARY PROSE OF V.M. GARSHIN: HISTORICAL AND CULTURAL CONTEXT OF THE RUSSIAN-TURKISH WAR 1877-1878
O.V. Kochukova
(Saratov, Russia)
e-mail: [email protected]
Annotation The article is devoted to the problem of literary and artistic reflection of historical processes. Using the example of military prose by V.M. Garshin, dedicated to the Russian-Turkish War of1877-1878, reveals the relationship between the historical and cultural context and the literary text, and examines the relationship between the criteria of artistic truth and historical authenticity. The author comes to the conclusion that there are two inseparable discourses in Garshin's military prose - the discourse of the people's war and the discourse of sacrifice. The text of the article shows the clash of various trends in social thought of the post-war period, which led to the
1 Кочукова Ольга Викторовна (Саратов), к.и.н., доцент кафедры истории России и археологии Института истории и международных отношений Саратовского национального исследовательского государственного университета имени Н.Г. Чернышевского.
combination in Garshin's «military cycle» of protest against the war with a protest against the extreme passion for «anti-war» themes and the devaluation of the feat of the war participants.
Key words: literary and artistic historical sources, military prose, historical context, cultural text, sacrificial discourse of Russian literature, liberation war, people's war, Russian-Turkish war of 1877-1878, V.M. Garshin, L.N. Tolstoy, V.S. Soloviev.
Использование произведений художественной литературы в качестве исторического источника вполне возможно и допустимо тогда, когда произведение написано участником и очевидцем описываемых исторических событий и явлений, создано в непосредственной хронологической близости к ним, фиксирует характерные особенности восприятия исторической реальности, содержит авторскую рефлексию, выражает общественное мнение (мнение определенной социальной группы, политических и интеллектуальных элит). Такие произведения имеют черты сходства с публицистическими и мемуарными источниками, по сути приближаясь к беллетризованной мемуаристике. Но само по себе это сходство не отменяет необходимости отдельного внимания исследователя-историка к специфике литературной формы.
Произведение художественной литературы содержит исторический контекст, но остается, прежде всего, литературным текстом. Предметом исследования, соответственно, является взаимодействие исторической реальности (исторического контекста) и литературного текста. Таким образом, историк, обращающийся к художественно-литературным источникам, стоит перед необходимостью использовать методы и достижения литературоведения и культурологии. В частности, в отечественном гуманитарном знании достаточно популярно использование историко-семиотического подхода. Принадлежность конкретного литературного произведения к более общему и пространному культурному тексту эпохи в специальных исследованиях хорошо изучена на примерах петербургского текста русской культуры, евангельского текста и др.2 Писатель всегда конструирует субъект и объект восприятия и следует сложившемуся литературному канону с учетом роли языка, который систематизирует восприятие реальности, дает способы ее описания и понимания.
Вместе с тем представляется, что литературно-художественные источники обладают не только спецификой, но и одним явным
2 См.: Топоров В.Н. Петербург и «Петербургский текст русской литературы» (Введение в тему) / / Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное. М., 1995. С. 259-367; Евангельский текст в русской словесности / Отв. ред. И.С. Андрианова. Петрозаводск, 2020.
133
преимуществом, которое обусловлено их потенциалом влияния на общественное мнение. Литературные тексты в символах и образах, в традициях национального литературного канона формируют художественную картину мира, и этим определяется сила воздействия литературных произведений на формирующуюся память современников о недавних событиях. Зачастую именно литературные тексты закладывают фундамент, первый пласт в исторической памяти современников. Кроме того, следует учитывать и тот факт, что мемуары участников и очевидцев исторических процессов по-другому «прочитываются» современниками, нежели романы, рассказы, повести (и в количественном отношении читателей и в качественном, в смысле формирования структуры сознания под воздействием прочитанного). Таким образом, ценность литературно-художественного источника для историка определяется тем, что он создан под непосредственным воздействием исторического контекста и в силу его принадлежности к культурному тексту эпохи особым образом повлиял на общественное сознание и историческую память современников.
Работа историка с литературно-художественным источником предполагает специфику исследовательского подхода. Применение междисциплинарных методов исследования также включает использование критериев художественной правды и исторической достоверности - возможно, очень близких, но явно не идентичных понятий. В рамках данной статьи поставлена цель обратиться к обозначенным проблемам на примере военной прозы В.М. Гаршина, посвященной событиям Русско-турецкой войны 1877-1878 гг.
Всеволод Михайлович Гаршин (1855-1888) добровольно отправился на фронт в качестве вольноопределяющегося, принимал участие в походе и сражениях войны с Османской империей, получил ранение, лечился в госпитале, и непосредственно «по горячим следам» посвятил войне несколько содержательных, оригинальных по содержанию и выдающихся по литературным приемам рассказов. Главный герой всех гаршинских рассказов о войне - рядовой Иванов. Мотивы, поступки, впечатления, переживания, жизненный путь и трагизм судьбы рядового Иванова формируют обобщающий образ представителя молодого поколения российского общества на войне - добровольца, движимого побуждениями социально-психологического и морально-нравственного свойства, формирующего новые представления о феномене войны.
Рассказы Гаршина составляют единый цикл. К ним относятся: «Четыре дня» (1877, опубликован в «Отечественных записках»), «Очень
134
коротенький роман» (1878, напечатан в сатирическом журнале «Стрекоза»), «Трус» (1879, «Отечественные записки»), «Денщик и офицер» (1880, «Русское богатство»), «Воспоминания рядового Иванова» (1882, «Отечественные записки»).
Рассказ «Денщик и офицер», опубликованный в журнале «Русское богатство», сопровождался авторским подзаголовком «Люди и война», а сама эта публикация имела смысл анонсирования цикла рассказов под соответствующим названием. Нетрудно заметить, что название «Люди и война» отсылало к роману-эпопее Л.Н. Толстого «Война и мир», но при этом, вероятно, (по характерной расстановке приоритетов в названиях этих двух произведений) настраивало не на эпическое выражение общего (массового, социального, исторического) в единичном (личном, индивидуальном, психологическом), а на лирическое проникновение единичного и личного в общий поток истории. Ассоциация задуманного Гаршиным названия с романом Толстого для современников была ясной и несомненной, чем и определялось то, что в речевом употреблении приоритетность элементов спутывалась. Корреспонденты Гаршина были склонны писать и говорить не «Люди и война», а «Война и люди». Так, И.С. Тургенев писал В.М. Гаршину: «Ваше последнее произведение "Война и люди" окончательно утвердило за Вами в моем мнении первое место между начинающими молодыми писателями. Это же мнение разделяет и граф Л.Н. Толстой, которому я давал прочесть "Войну и людей"»3.
Первый по времени, детальный и глубокий опыт историко-литературного исследования гаршинского цикла о войне принадлежит русскому и советскому военному историку В.А. Апушкину (1868-1937), о котором М. Горький писал (в письме к В.Г. Короленко): «Генерал Апуш-кин - лучшее, что есть среди военных». На рубеже Х1Х-ХХ вв. в «Военном сборнике» была опубликована серия очерков В.А. Апушкина «Война 1877 года в корреспонденции и романе», представляющая собой, в сущности, самостоятельное монографическое исследование. Шестой очерк «Психология войны» полностью посвящен военной прозе В.М. Гаршина. В.А. Апушкин не только исчерпывающим образом сформулировал главную тему гаршинского литературного цикла («психология участника войны, данная изнутри»), но и определил социально-психологический тип этого, характерного для исторического момента войны 1877 года, участника (рядовой из
3 Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем в 30 т. Т. 12. Кн. 2. М., 1978. С. 273-274.
135
вольноопределяющихся, добровольно принявший решение пойти на войну; своего рода участник войны «от общества», «от интеллигенции»)4.
Обозначенное, таким образом, еще более чем столетие назад исследовательское поле изучения социально-психологического типа участника войны (характерного, специфичного и ведущего для определенной эпохи) предполагает обращение к современному опыту гуманитарного научного знания в постижении интеллектуальной, нравственно-этической и эмоционально-психологической составляющих восприятия современниками военных периодов истории.
В российской истории XIX столетия три главные войны определили траекторию эволюции общественного сознания как в отношении осмысления феномена войны как таковой, так и в формировании исторической памяти о крупных военных противостояниях в качестве «точки сборки» национального самосознания. В современной исторической науке представлены интересные опыты изучения мифологем и интеллектуальных концепций войн XIX века. Прежде всего, это имеющая длительную традицию изучения концепция Отечественной войны 1812 года как «народной войны» (в том числе, в ее значительно различавшихся либеральной и консервативной версиях, как это хорошо показано в новой монографии В.С. Парсамова5). В исторической памяти война 1812 года стала победоносной войной нации, в которой она обрела отправной исторический момент своего самосознания. В отношении Крымской войны 1853-1856 гг. основное значение имел факт поражения, сопряженный в то же время с героическим подъемом армии и общества, актуализировавшим историческую память о войне 1812 года. Мысль о возможности победы над врагом не военно-тактической, а нравственной укрепила историческую параллель «Бородино-Севастополь», получила развитие тема народной войны и народного героизма, окрашенного, правда, более в трагический тон (жертвенный героизм). В конечном счете, переживание военного поражения внесло существенную коррективу в дальнейшую историческую траекторию концепции народной войны, породив основу для «жертвенного дискурса» в осмыслении феномена народной войны. Так, в исследовании М.С. Федотовой, посвященном отражению Севастопольской обороны в культурной
4 Апушкин В.А. Война 1877-1878 гг. в корреспонденции и романе Ст. 6. «Психология войны» (Гаршин) / / Военный сборник. 1903. № 1. С. 176-178.
5 Парсамов В.С. На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века. М., 2020.
памяти Российской империи, сделаны интересные наблюдения о том, как тема героического исполнения долга и трагической обреченности обусловила присоединение евангельского текста о жертве Христа, наличие в культурных откликах на войну отсылок к пасхальным сюжетам и др.6 Русско-турецкой, третьей из крупнейшей войн Российской империи в XIX в., посвящено немало исследований, тем не менее, интеллектуальный контекст этой войны изучен все еще недостаточно. Между тем, именно Русско-турецкой войне 1877-1878 гг. принадлежит особое место в изменении общественных представлений о войне как таковой и об исторической роли России в международных военных конфликтах. Новой была концепция «освободительной войны» (понятие, которое имело широкое хождение в дореволюционной историографии и встречается в ряде современных исследований7). Эта концепция, с одной стороны, продолжала традицию памяти о народных, отечественных войнах (см. попытку рассмотрения трех войн XIX в. в едином историческом и цивилизационно-религиозном контекстах в недавних исследованиях Л.В. Мельниковой8), но с другой стороны, присоединяла новый исторический смысл в базовом целеполагании участия России в военных противостояниях великих держав.
Освободительная русско-турецкая война 1877-1878 гг. имела своей целью не собственное национальное спасение и величие, не защиту от узурпатора и претендента на мировую гегемонию (освободительный смысл войны 1812 года и особенно заграничных походов 1813-1814 гг. в отношении европейских народов, ставших жертвой агрессии Наполеона) и не восстановление попранной исторической справедливости в пределах церковной традиции (религиозный конфликт церквей как предпосылка Крымской войны). В идеологическом, интеллектуальном смысловом пространстве национального самосознания война была
6 Федотова М.С. Миф о Севастопольской обороне 1854-1855 гг. в культурной памяти Российской империи. СПб., 2022.
7 См., напр.: Епанчин Н.А. Освободительная война 1877-1878 гг. СПб., 1902; Богданович Л.А. Двадцатипятилетие великой освободительной войны. М., 1902; Кочу-кова О.В., Кочуков С.А. В Сербию из Саратова. Русские добровольцы в борьбе за национальную свободу южных славян (1876). М., 2023; Кочукова О.В. Поэтические образы освободительной войны России на Балканах (по материалам журналов 1870-х гг. «Нива» и «Пчела») / / Известия Саратовского университета. Новая серия. Серия: История. Международные отношения. 2019. Вып. 2. С. 141-146.
8 Мельникова Л.В. Русская православная церковь в Отечественной войне 1812 г. М., 2002; она же. Русская Православная Церковь и Крымская война, 1853-1856 гг. М., 2012; она же. Русская Православная Церковь и Русско-турецкая война 18771878 гг. М., 2020.
направлена не на устранение каких-либо возникших препятствий к собственному национальному росту. Единственная цель войны, заявленная в политической сфере и обсуждаемая в сфере культурной, была связана с национальным освобождением балканских народов (православных и славянских, то есть родственных России в этноконфессио-нальном отношении). Принципиально новым элементом концепции освободительной войны, войны «за други своя», стало историческое бескорыстие, предполагавшее отсутствие расчетов в отношении последующих приобретений непосредственно для самой России. И в данном отношении характерной стала трансформация сущности понятий, полученных в качестве исторического наследия Отечественной 1812 г. и Крымской войн (народная война и народный героизм самопожертвования во имя долга). Центральной темой в культурном отражении новой войны должно было стать изображение подвига и трагизма добровольной жертвы русского народа и русского образованного общества. Особую специфику конкретной военно-политической ситуации составляло то, что это была первая война, в которой принимали участие вооруженные силы, сформированные в ходе мобилизации в рамках всеобщей воинской повинности. Соответственно, как справедливо отмечает современный исследователь А.А. Тесля, в публичном пространстве и в художественной литературе появился новый феномен - «воюющий народ», а сами события войны теперь воспринимались не в качестве относящихся прежде всего к солдатам и офицерам как людям особой социальной группы, а как реальность, непосредственно «принадлежавшая» всей читающей публике. А.А. Тесля, в частности, рассмотрел в целом очень распространенный в литературе эпохи персонаж вольноопределяющегося на примере романа В.И. Немировича-Данченко «Плевна и Шипка»9.
В целом в русской культуре 1870-х гг. рефлексирующий представитель молодого «героического» поколения стал фигурой знаковой. Тяготение к созданию позитивного образа героя было явлением новым после длительного периода преобладания нигилистических, критических и обличительных настроений. «Героическое поколение» 1870-х годов составляли представители российской интеллигенции, родившиеся в 1840-1850-е годы и вступившие в активную фазу общественной деятельности на стадии «вживания» российского общества в реалии,
9 Тесля А.А. Риторика и логика репрезентации Русско-турецкой войны 18771878 гг. в российском публичном пространстве / / Слово.ру: балтийский акцент. 2018. Т. 9. № 4. С. 67.
созданные Великими реформами Александра II, ставшие активными участниками подвижнической просветительской деятельности в народе в качестве земских учителей и врачей, «хождения в народ» и других форм революционно-народнического движения10, добровольческого движения в период Сербо-турецкой войны 1876 г. и Русско-турецкой войны 1877-1878 гг. Ценности и поведение «героической молодежи» вызывали глубочайший интерес современников, их удивление, восхищение, но зачастую и отторжение, осуждение, неприятие11. Яркий пример художественного отражения общественной реакции на распространение социально-психологического типа героя-борца встречаем в известном стихотворении в прозе И.С. Тургенева «Порог». В конце текста автор приводит две реплики, символизирующие собой «голос общества», они раздаются по адресу молодой девушки, решающейся на то, чтобы принести всякую возможность личного счастья в жертву борьбе за поставленные цели - один голос: «Дура!», а другой: «Святая!»
Это поколение сформировало целую плеяду героев русской литературы, но столь же правомерно и утверждение о том, что сама русская литература в значительной мере формировала ценностные ориентиры «героического поколения». Феномен героико-жертвенного поведения получил свое преломление в целом ряде произведений выдающихся русских писателей эпохи, среди которых И.С. Тургенев, В.М. Гаршин, В.Г. Короленко и др.
В характеристике молодого поколения 1870-х гг. вполне применимо понятие этоса, определяющего стиль жизни общественной группы, принятой в ней иерархии ценностей, культурных предпочтений и типа поведения. Как известно, понятие этоса отделяется от общепринятой в обществе морали; скорее оно является принадлежностью субкультуры. Соответственно, предметом изучения может стать героический этос молодого поколения интеллигенции 1870-х гг. - так, как он получил отражение в русской культуре и в том виде, как он ею же был сформирован. Основой героического этоса поведения можно считать героизацию бескорыстно-жертвенного типа поведения, предполагавшего принесение своего личного благополучия, перспектив карьерного роста и материального успеха в жертву целям общественной пользы и
10 См.: Седов М.Г. Героический период революционного народничества: из истории политической борьбы. М., 1966.
11 См.: Сафронова Ю. Русское общество в зеркале революционного террора. 1879-1881 гг. М., 2014. С. 19-26.
общественного блага. Представляется, что героико-жертвенный тип поведения в принципе был свойственным лучшим представителям молодого поколения 1870-х гг., находил отражение в разных формах общественной активности, а его истоки в целом связаны с нравственными характеристиками общества, сопротивлявшегося наступавшей власти ценностей эпохи капитализма, исключительному стремлению к материальному успеху и личному благополучию. В таких условиях традиционные (христианские в своей основе) ценности русской культуры -даже внешне и демонстративно отвергаемые - получали переосмысление не только в мечтах об идеальном социалистическом обществе, но и в разнообразных поведенческих моделях, предполагавших принесение собственной жизни и собственных интересов в жертву определенным образом понятому благу.
Е.М. Гаршин, брат писателя и автор воспоминаний о нем, писал: «...каждый мыслящий человек чувствовал в этом молодом писателе плоть от плоти, кровь от крови своего несчастного поколения., начиная с «Четырех дней» через все его рассказы проходит образ рефлексирующего молодого человека, томимого стремлением к познанию общего смысла жизни, чтобы в нем потопить свои личные страдания и со-мнения»12. Произведения В.М. Гаршина, действительно, были ярким воплощением общественных настроений эпохи.
Что же представляли собой взгляды В.М. Гаршина на войну? Самое распространенное мнение, которое чаще всего высказывалось и современниками и потомками, сводится к тому, что он был принципиальным противником войны как таковой, осуждал ее и главным содержанием «военного» цикла рассказов было обличение «ужасов войны». Тем не менее, вдумчивые авторы специальных исследований, в которых затрагивалась тема военной прозы Гаршина, всегда избегали однозначных утверждений. В.А. Апушкин был первым, кто показал разницу в отношении к войне Л.Н. Толстого и В.М. Гаршина. Но и он задавался вопросом: что означало вступление Гаршина на военную службу и участие его, принципиального противника войны, «гуманиста чистой крови», в военных действиях, и не было ли это «актом самоотрече-ния»13?
12 Гаршин Е.М. Литературные беседы // Современники о В.М. Гаршине. Воспоминания. Вступит. ст., подгот. текста и примечания Г.Ф. Самосюк. Саратов, 1977. С. 38.
13 Апушкин В.А. Указ. соч. С. 189.
Так был ли В.М. Гаршин противником войны? Самым оправданным для решения этого вопроса является исторический подход, предполагающий внимательное отношение к аутентичным историческим источникам (в данном случае, к письмам и документам, относящимся непосредственно к «военному» периоду биографии писателя) и учитывающий хронологическую последовательность фактов и явлений этой биографии, отражающую становление и эволюцию во времени общественно-политических убеждений под влиянием разнообразных исторических факторов. В сущности, это означает задачу восстановления исторического контекста в личной биографии Гаршина.
Думается также, что принцип историзма вполне применим и в отношении работы с литературными текстами. В связи с этим, важно отметить один немаловажный факт: Апушкин заложил традицию выстраивать логику военного цикла Гаршина, исходя из воображаемой хронологии биографии главного героя всех его рассказов - рядового Иванова. При таком подходе «первым» является рассказ «Трус», в котором герой принимает решение отправиться на войну, «вторым» (или «срединным») - «Воспоминания рядового Иванова», где отражено непосредственное участие в военном походе, а «третьим», «завершающим» - «Четыре дня», где герой предстает раненым, один на один с осознанием ужаса и бессмысленности войны. С такой трактовкой сложно согласиться историку, ведь реальная хронология написания рассказов диктует совершенно иную логическую последовательность: первый по времени написания текст - «Четыре дня» (1877), второй - «Трус» (1879), а заключительными являются «Воспоминания рядового Иванова» (1882). Авторская логика в постижении и изображении войны продиктована историческим контекстом, и в этой логике автор шел не в направлении осознания «ужасов войны», а напротив, от этого осознания к объяснению (и оправданию) мотивации того самого «рефлексирующего молодого человека», который принял непростое, но выстраданное и обоснованное решение принять в ней участие и разделил с русской армией весь ее боевой путь.
Восстановление исторического контекста в биографии В.М. Гар-шина, пожалуй, следует начинать с семьи, детства и воспитания писателя. Он родился в 1855 г. в семье отставного военного, в Старобельске (Харьковская губерния), где постоянно квартировали кавалерийские полки. Детские воспоминания неразрывно связаны с рассказами офицеров, бывавших дома, бесконечными историями об обороне Севастополя, в которой участвовали двое братьев матери писателя. «Впечатлительный ребенок рано узнал, что такое родина, царь, русская
141
беззаветная храбрость, долг, тяжелые походы», - вспоминал Е.М. Гар-шин. Самый яркий эпизод достаточно раннего детства Всеволода Гар-шина был связан с родившейся у ребенка мыслью «идти в поход служить царю и отечеству». Проявивший «столь ранний геройский дух» мальчик со всей серьезностью начал приготовления к тяжелому и дальнему походу и «искренне верил в возможность немедленно сделаться солдатом»14.
Примечателен уже сам по себе факт отражения в ранней биографии Гаршина исторического контекста, связывавшего для людей русского девятнадцатого столетия в едином смысловом пространстве Бородино, Севастополь и непосредственную современность. В этом смысле детские воспоминания были параллельны исторической памяти поколений. Но, конечно, непосредственно отношение Гаршина к войне определили более поздние исторические обстоятельства середины 1870-х гг. - времени его молодости (студенческие годы). Студент Горного института в Петербурге проявлял большой интерес к общественным настроениям эпохи и летом 1876 г. был уже всецело захвачен охватившим всю Россию «славянским движением». Это движение было очень неоднородным по питавшей его социально-психологической мотивации участников (среди которых были патриоты-консерваторы, славянофилы, но также и гуманисты-западники, возмущенные «азиатским» насилием над человеческим достоинством балканского населения, и наконец, представители «героической молодежи», не исключая некоторых деятелей революционного народничества). Балканские события для «героической молодежи» стали поводом проявиться их глубинному стремлению к «всепоглощающему подвигу». Историк литературы Ф.Д. Батюшков, присутствовавший на литературном диспуте в Неофилологическом обществе, на котором обсуждалось предложенное В.М. Гаршиным прочтение библейской легенды об Аггее (царе, добровольно перешедшем к жизни простого человека), выразил это стремление следующими словами: «. отказаться от индивидуальной жизни, слиться с жизнью масс, взять на себя долю общего горя, идти со всеми, быть если не нищим, то слугою нищих»15.
Внутренняя потребность личной жертвы во имя блага униженных и обездоленных народных масс как характерная черта сознания разночинной интеллигенции и «кающихся дворян» актуализировала
14 Гаршин Е.М. В.М. Гаршин. Воспоминания // Современники о Гаршине. С. 22-23.
15 Батюшков Ф.Д. Памяти Гаршина / / Современники о Гаршине. С. 165-166.
142
глубинные пласты христианской культуры, отзываясь памятью о добровольной жертве Христа во имя людей («Нас ради человек и нашего ради спасения...»). Архетипичность темы жертвы была настолько глубокой, что уходила своими корнями и в дохристианские времена16. Не будучи предметом рационалистического мышления, жертвенная тема становилась очень сильным эмоционально-побудительным мотивом определенного типа социального поведения. Представители «героической молодежи» чаще всего изначально не до конца осознавали всех возможных страшных последствий войн, революций, политического террора (всего того, что связано с пролитием крови) в основном потому, что в их сознании была акцентирована готовность к пролитию собственной крови, к принесению себя в жертву (быть убитым на войне, казненным за участие в акциях политического террора), а не ответственность за неизбежное пролитие чужой крови.
Гаршин-студент в 1876 году осознавал себя частью молодого поколения и, совершенно точно, на тот момент не только не был противником войны, но на войну рвался с непреодолимой силой влечения. Его настроения этого времени хорошо реконструируются по письмам к матери, друзьям и родственникам.
Как и для абсолютного большинства представителей русского общества, для Гаршина основным побудительным мотивом, питавшим освободительный настрой и готовность к военным подвигам, было возмущение «турецкими зверствами» - массовыми репрессиями и карательными акциями в отношении славянского населения территорий Османской империи, охваченных повстанческим движением. В период восстания в Герцеговине (1875 г.) и в Болгарии (1876 г.) страницы российской прессы были переполнены яркими и возмущающими сознание образами сожженных городов и сел, бегущего от репрессий населения, жестоких казней героев славянской борьбы за свободу, немыслимого насилия в отношении беззащитных детей, женщин, стариков. Описывались варварские виды казни (сажание на кол, сжигание заживо), изображались набеги нерегулярных военных отрядов (башибузуков и черкесов) на населенные пункты в Герцеговине и Болгарии, акции насилия в отношении священников, женщин и детей. Сообщения газет были основаны на многочисленных свидетельствах очевидцев событий. Например, болгарский художник и публицист Станислав
16 См.: Жирар Р. Насилие и священное. Пер. с франц. Г. Дашевского. М., 2010; Эрлих С. Своевременность жертвы // Новый мир. 2011. № 12; Ранчин Л. Изучая жертву. Комментарии на полях статьи Сергея Эрлиха / / Новый мир. 2011. № 12.
143
Доспевский, сопровождавший в 1876 г. в поездке по Болгарии американского журналиста Я. Мак-Гахана, передавал в русскую периодическую печать сведения о событиях, свидетелем которых ему довелось быть. В «Московских ведомостях» печатались подробные хроники «турецких зверств» с указанием места происшествий. «Кара-Мусал. В этом селе было 140 домов. Все село было ограблено и дотла сожжено турками окрестных сел. Церово. В нем было 190 домов, из коих 60 были сожжены войском Гассан-паши. Здесь были убиты турецкими солдатами 22 мужчины, одна женщина и одно дитя. Солдаты отрезывали многим из них нос, уши или отрубали им пальцы и руки и после того уже их убивали. Лисичево, в коем находилось 186 домов. Из них сожжено башибузуками 64, причем было убито 30 мужчин, 10 женщин и 15 детей. Чувство стыда не позволяет передать сцены глумления и позора, которым подвергался здесь, как и во многих других селах, женский пол. Из этого села были отведены турками в Пазарджик по обвинению в бунте, кроме мужчин, несколько десятков женщин, которых терзали и позорили на дороге самым зверским образом. Некоторым из них были распороты животы, а другие были изрезаны на куски»17.
В российской прессе печатались обращения общественных и церковных деятелей Сербии с призывами о помощи. Эти обращения были составлены таким образом, что вызывали у читателей эмоциональный отклик особой силы. Так, митрополит сербский Михаил писал: «Православные братья! К вам уже донеслись тяжелые стоны и раздирающие душу вопли родного вам сербского народа в Боснии, Герцеговине и Старой Сербии, стоны и вопли той бедной райи, которая пятьсот лет страдает в мучениях тяжелого гнета азиатских варваров!... Подобно христианским мученикам времен языческих гонений, этот геройский народ выносил и выносит все беды и несчастия, какие только может выдумать зверское своеволие безбожных азиатских угнетателей-турок, желающих истребить и уничтожить православный славяно-сербский народ на Балканском полуострове. Да позволено будет нам упомянуть о некоторых из многих фактов, неслыханных деяний с бедной райею и тем воскресить забытые вами, братья русские, времена монгольско-татарского ига, которого вы не потерпели и тем давно избавились от многих ужасов и бед, заставляющих бедную райю покидать свою родину, очаги и спасать жизнь свою в бегстве. Но, о ужас! Во второй половине XIX
17 Доспевский С. Зверства турок в Филиппопольском санджаке и состояние несчастного населения разоренных в нем сел / / Болгары в России. По страницам российской печати XIX века / Сост. И.Ю. Мельникова. М., 2010. С. 152-154.
144
столетия, наперекор христианской цивилизации, наперекор человеческой гуманности - живых людей сажают на кол! Живых людей, привязав к вертелу, жарят на огне!!! Бог свидетель, все это делают турки с бедной райею!.. Кажется, бесчувственная скала зарыдала бы при виде этих бед, несчастий и зол, которые переносят страдальцы и мученики, наши братья в Боснии, Герцеговине и Старой Сербии. Родные нам братья и сестры! Вы, счастливо наслаждающиеся драгоценной свободой, вспомните все беды, которые перенесли в борьбе за нее ваши деды, воспряньте духом и услышьте призывающий вас голос, полной мольбы, бедной, гибнущей райи, или во имя славянской национальности, во имя единой святой православной церкви, наконец, во имя гуманности, братья русские! вы не откажитесь подать посильную помощь бедным, брошенным всеми на произвол судьбы, вашим братьям славянам! Вспомните слова Спасителя: "Понеже сотвористе единому сих братий моих меньших, Мне сотвористе"»18.
Исторический контекст вполне объясняет эмоциональный подъем и запальчивость суждений студента Гаршина, писавшего в июне 1876 г. Н.С. Дрентельну в ответ на получение известий о событиях из жизни Горного института: «За сообщение новостей из профессорского мира весьма благодарен, хотя, по правде сказать, электрофорная машина Теплова и соединение физического и химического обществ интересуют меня гораздо меньше, чем то, что турки перерезали 30 000 безоружных старцев, женщин и ребят. Плевать я хотел на все ваши общества, если они всякими научными теориями не уменьшают вероятностей совершения подобных вещей»19. На тот момент война за торжество справедливости и во имя спасения жертв истории представляется Гаршину практическим способом борьбы с мировым злом. Именно поэтому с таким негодованием он отнесся к критике воинственных настроений среди русской молодежи со стороны многих деятелей революционно-народнического движения, обдумывавших, насколько эти настроения могут повредить борьбе за приближение социальной революции в России. О народническом журнале «Вперед» он пишет, что тот «все, что только может быть святого для всякого честного человека: родину, братство, свободу, честь, - жизнь человеческую самую, наконец, и ту считает ничем в виду «великого дела». Пусть, дескать, режут детей; это не может помешать великому делу социальной революции, следовательно, и мешаться в это не надо, мы лучше будем шпионские физиономии серной
18 Московские епархиальные ведомости. 1875. 5 октября.
19 Гаршин В.М. Письма. М., 1934. С. 85-86.
145
кислотой ошпаривать. Черт бы их побрал всех! Хоть бы Герцен с Бакуниным, честные люди, были живы; а то они гадят, подлецы, а прихвостни с благоговением читают и с не меньшим распространяют»20.
Письма матери (Е.С. Гаршиной) пестрят сообщениями о знакомых и незнакомых, совсем молодых и уже пожилых, отставных военных и не имевших никакого военного опыта людях, решившихся отправиться в качестве добровольцев на Сербо-турецкую войну в армию, возглавленную прославленным русским генералом М.Г. Черняевым. Воодушевленный рассказами и газетными очерками о героях-добровольцах, Гар-шин отправляет домой вырезки из газет и фотографию Черняева, а невесте Р.В. Александровой сообщает о своей личной решимости не медлить с отправкой в Сербию: «Если меня пустят, прощайте, моя дорогая; живой я, должно быть, не вернусь. Не поминайте дурным человека, который любил вас больше всего на свете, кроме, разве, одной правды»21. Но личный, потаенный психологический мотив к участию в войне Гар-шин объяснил только в письме к матери: «В Сербию едут некоторые, кончившие курс у нас в Институте в этом году. Да и правда. Лучше смерть, чем жизнь позорная. А жизнь, действительно, позорная. Латки-нен говорит Дорошенке (один из кончивших в этом году), что студенчество ему надоело, хочется, мол, жить. А Д. отвечает, что пока он был студентом, тогда он жил хоть будущим, а теперь нет ничего, нечем жить. Отвешивать золото да кислоты на Монетном дворе»22. Экзистенциальная мотивация была связана с обостренным переживанием обессмысленной повседневной реальности, стремление выйти за ее пределы подпитывало героико-романтические настроения.
В. Гаршин пишет стихотворение, посвященное русским добровольцам. Оно в целом замечательно отражало настроения эпохи, но подчеркнутое противопоставление свободного, добровольного желания идти на освободительную войну традиционным войнам «по приказу» («по прихоти владыки») стало причиной отказа в публикации со стороны редакции «Нового времени» (несмотря на то, что именно это издание во многом стояло у истоков формирования общественного интереса к балканским событиям середины 1870-х гг.).
Друзья, мы собрались перед разлукой.
Одни - на смерть идут,
20 Гаршин В.М. Письма. С. 93-94.
21 Там же. С. 87.
22 Там же. С. 89.
Другие с затаенной в сердце мукой Прощанья часа ждут...
Мы не идем по прихоти владыки
Страдать и умирать,
Свободны наши боевые клики,
Могуча наша рать.
И не числом солдат, коней, орудий,
Не знанием войны,
Л тем, что в каждой чистой груди
Завет родной страны.
Она на смерть за братьев нас послала,
Своих родных сынов...
Мы победим или в бою погибнем...
Отправка добровольцем на Сербо-турецкую войну не состоялась; причиной стал отказ Гаршину в выдаче документов и заграничного паспорта в связи с тем, что он был лицом призывного возраста. Но с началом Русско-турецкой войны вполне сформированное к тому времени желание идти на войну было реализовано незамедлительно: дожидаться призыва не входило в его планы, и сразу же вслед за публикацией Манифеста о начале войны, он сообщает матери: «Мамочка, я не могу прятаться за стенами заведения, когда мои сверстники лбы и груди подставляют под пули. Благословите меня»23. Родительское благословение было получено телеграммой.
В. Гаршин вместе со своим товарищем, студентом Василием Афанасьевым прибыл в Кишинев для поступления вольноопределяющимися (добровольцами или, как иногда называли, «охотниками») в 138-й Болховский пехотный полк. Вскоре он был принят в него в качестве рядового 5-й роты, которой командовал Иван Афанасьев (брат Василия Афанасьева). Однополчанин Гаршина С. Михеев (впоследствии военный историк, автор полковой истории «болховцев») вспоминал: «Тщедушный и слабый по сложению юноша Гаршин сразу отказался от тех льгот, которые принято было давать интеллигентным нижним чинам, и которыми он тем более мог пользоваться, что находился в роте брата своего близкого товарища. Он одинаково с другими рядовыми нес в походе все солдатское снаряжение, не исключая ранца с полной выкладкой, спал вместе с солдатами в палатке и нес наравне с ними всякую
23 Гаршин В.М. Письма. С. 116.
службу. Несмотря на свою физическую слабость и трудность похода, он не только сам никогда не был в числе отсталых, но и подбадривал других, более крепких по здоровью своих товарищей в роте»24.
Фронтовые письма В. Гаршина родственникам и друзьям передают всю полноту его личного военного опыта. Восприятие войны быстро теряет романтическую окраску, каждодневные впечатления формируют основу для реалистического изображения военной повседневности. Война, какой ее увидел Гаршин, означала многодневный утомительный поход, постоянное преодоление тяжелых климатических условий, болезней, повседневных бытовых тягот, представляла нескончаемую картину человеческих страданий, пугала ужасающей и неотступной близостью смерти. В мае 1877 г. он пишет матери: «Дорога ужасная, дожць шел каждый день, чернозем размок. Ноги по колено в грязи. Выдерживаем мы с Васей поход так, что сами удивляемся. Правда, сделав 30 верст с ранцем (впрочем, почти пустым), бросаешься на что ни попало и спишь как убитый до самого «генерал-марша» (побудки)». Но спешит при этом добавить, что «наше положение сравнительно с солдатским еще очень хорошо: нас не посылают на работу вытаскивать обоз. А те пройдут 30 верст, да почти сейчас же идут назад верст за 5 вытаскивать на руках обоз из страшнейшей грязи»25.
Военные впечатления Гаршина уже на тот момент формируют основу творческих замыслов, среди которых в качестве центральной темы ему виделась тема изображения русского солдата. «Если Бог приведет меня вернуться, напишу целую книгу. Русский солдат - нечто совершенно необыкновенное. Совершенные дети». Автор истории Болхов-ского полка С. Михеев подтверждал, что темы военных рассказов Гар-шина были взяты им непосредственно из быта этого полка. Он отмечал особый дружеский характер отношений, установившихся у Гаршина с солдатами: его звали не «барин», как других вольноопределяющихся из дворян, а в качестве исключения - «Михайлыч». «Михайлыча» просили написать под диктовку письмо домой, рассказать «про турецкую землю», почитать «про божественное»26. Воспоминания об отношении Гаршина к солдатам («серой шинели») оставил еще один «болховец» В.М. Кулешов. Он писал: «Внезапная смерть какого-нибудь солдата
24 Михеев С. Полковые воспоминания о Всеволоде Гаршине (Из материалов для составления истории полка) / / Разведчик. 1903. № 673. С. 791.
25 Гаршин В.М. Письма. С. 118.
26 Михеев С. Указ. соч. С. 791; История 138-го пехотного Болховского полка. Сост. капитан Михеев. М., 1903. С. 112-114.
бесконечно печалила Гаршина. Однажды я рассказал виденный мной случай, как насмерть раздавило рядового артиллерийской повозкой. Гаршин выслушал, ничего не сказал и с навернувшейся слезой вышел из палатки»27. Гаршина возмущали случаи рукоприкладства и грубого обхождения офицеров с солдатами. С. Михеев использовал осторожную формулировку: «офицеры далеко не всегда разделяли его гуманные воззрения по отношению к солдатам, особенно по части рукопри-кладства»28 Эти впечатления сформировали основу содержания рассказа «Денщик и офицер».
Самое угнетающее впечатление на Гаршина производил вид жертв войны - раненых и убитых. Тема жертвы, первоначально воспринятая (на стадии принятия решения идти на войну) как идеал самопожертвования и пролития собственной крови на алтарь спасения обездоленных народов, обретает более сложную структуру: среди обезображенных трупов не только болгары - жертвы «турецких зверств», и не только павшие русские герои-освободители, но и турки, лично, может быть, совсем не причастные к тем самым «зверствам», но пришедшие на войну, повинуясь приказу. В одном письме к матери Гаршин рассказывает о личном знакомстве с «болгарскими ужасами», о которых до сих пор так много читал в газетах: «Сейчас вернулись из деревни Общая могила, названной так в память истребления болгар. Здесь было до 70 домов черкес, татар, абхазов и пр. Все это бежало, предварительно вконец разорив болгар. Что они рассказывают - просто ужас. Я видел одного болгарина, израненного в трех местах»29 (Письма, с. 129). В другом письме скупые строчки, передающие впечатления от увиденных трупов турок: «... турок уже зарыли, но мы еще застали целые кучи убитых»; «... турки обезображены ужасно; все штыковые раны и прикладом»; «. убитые турки - рослые ребята, сытые и толстые; раны на них жестокие: у одного четверть черепа снесена прикладом»30
Именно эти тяжелые впечатления войны, ставшие основой переосмысления и трансформации образа жертвы, были положены Гарши-ным в основу его первого рассказа из военного цикла - рассказа «Четыре дня», написанного непосредственно в период войны и опубликованного в прессе еще до ее окончания, в 1877 г. Главное в этом
27 Яцимирский ЛИ. Воспоминания писателей-самородков о их старших собратьях / / Русская мысль. 1902. Кн. 11. С. 118.
28 Михеев С. Указ. соч. С. 791.
29 Гаршин В.М. Письма. С. 129.
30 Там же. С. 126-127.
произведении - передача ощущений и размышлений рядового Иванова, оказавшегося в невообразимо сложном положении: раненый солдат, забытый на поле боя, четыре дня проводит в непосредственной близости от разлагающегося трупа убитого им турка.
«Передо мной лежит убитый мною человек. За что я его убил?
Он лежит здесь мертвый, окровавленный. Зачем судьба пригнала его сюда? Кто он? Быть может, и у него, как у меня, есть старая мать. Долго она будет по вечерам сидеть у дверей своей убогой мазанки да поглядывать на далекий север: не идет ли ее ненаглядный сын, ее работник и кормилец?
А я? И я также. Я бы даже поменялся с ним. Как он счастлив: он не слышит ничего, не чувствует ни боли от ран, ни смертельной тоски, ни жажды. Штык вошел ему прямо в сердце. Вот на мундире большая черная дыра; вокруг нее кровь. Это сделал я.
Я не хотел этого. Я не хотел зла никому, когда шел драться. Мысль о том, что и мне придется убивать людей, как-то уходила от меня. Я представлял себе только, как я буду подставлять свою грудь под пули. И я пошел и подставил.
Ну и что же? Глупец, глупец! А этот несчастный феллах (на нем египетский мундир) - он виноват еще меньше. Прежде, чем их посадили, как сельдей в бочку, на пароход и повезли в Константинополь, он и не слышал ни о России, ни о Болгарии. Ему велели идти, он и пошел. Если бы он не пошел, его стали бы бить палками, а то, быть может, какой-нибудь паша всадил бы в него пулю из револьвера. Он шел длинным трудным походом от Стамбула до Рущука.
Чем же он виноват?
И чем виноват я, хотя я и убил его? Чем я виноват?»31
Содержание рассказа «Четыре дня» убеждает в том, что из всех трудностей личного опыта войны сложнейшей представлялась Гар-шину именно необходимость убивать людей. И это заставляет более внимательно отнестись к обстоятельствам, при которых молодой писатель был ранен. Согласно полковой реляции, в Аясларском сражении «рядовой Всеволод Гаршин примером личной храбрости увлек вперед товарищей в атаку, во время чего и ранен в ногу»32. Скорее всего, формулировка полковой реляции всего лишь в общепринятой форме отражала действительный факт проявленного героизма. Но героизм заключался в том, что Гаршин вместе с боевыми товарищами принял участие
31 Гаршин В.М. Избранное. М., 1984. С. 24-26.
32 История 138-го пехотного Болховского полка. С. 114.
150
в сложном эпизоде Аясларского дела, за что и был произведен в офицеры. При этом трудно предположить, зная болезненное отношение Гаршина к необходимости пролития крови на войне, что он лично увлек за собой в атаку нескольких товарищей. Воспоминания В.М. Кулешова, лучше всех знавшего ситуацию, так как он в день Аясларского сражения стоял в построении третьим от Гаршина, заставляют предположить простой элемент случайности и даже, возможно, некоторой растерянности и невнимательности во время боя, который и стал причиной того, что он невольно «увлек вперед товарищей». В.М. Кулешов писал: «Наша рота начала стрелять залпами, постепенно отодвигаясь к кустарникам. Турки опустились в котловину, на минуту исчезнув из прицела. Гаршин, не заметив отодвигавшейся цепи, продолжал стрелять. Через несколько минут турецкие войска словно вынырнули из котловины, и Гаршин оказался, так сказать, между двух огней: с одной стороны - турки, с другой в нескольких шагах цепь наших войск»33. Сходным образом излагал события брат Гаршина: «Болховский полк. медленно отступал, продолжая отстреливаться; брат, не заметив этого, оставался на прежней позиции, поминутно стреляя и, таким образом, едва не попал в плен. Однако, товарищи во время заметили, в какой опасности он находился, ринулись на выручку своего однополчанина и тем увлекли в наступление и весь русский отряд, действовавший на Аяслар-ских высотах»34.
В ходе сражения Гаршин был ранен в ногу и после лечения в госпитале завершил свой боевой путь. Как вспоминал Е.М. Гаршин: «Главной наградой для него было возвращение на родину, к матери, в Харьков, куда он был отправлен на излечение. Так, по крайней мере, смотрели на это мы, домашние, искренне радуясь, что брат отделался легкой раной., и что он, таким образом, избавлялся от всех ужасов зимнего похода»35. Но новые обстоятельства периода окончания войны и изменившийся характер общественных настроений не могли доставить особой радости самому Гаршину.
«Отраженная реальность» войны 1877-1878 гг. в общественном мнении была достаточно парадоксальной: сам масштаб общественного интереса к вызвавшему ее международно-политическому и культурно-идеологическому контексту находился на своем «пике» в преддверии войны, он был уже значительно снижен после неудачного окончания
33 Яцимирский Л.И. Указ. соч. С. 120.
34 Гаршин Е.М. В.М. Гаршин. Воспоминания. С. 25-26.
35 Там же. С. 26.
Сербо-турецкой войны 1876 г., сменился временным подъемом весной-летом 1877 гг., а затем стала нарастать волна потери интереса, разочарования и роста критических настроений, причем победоносное завершение войны не изменило этой парадоксальной логики, но только внесло некоторую новую специфику в общий процесс. Неоправданные завышенные ожидания в отношении хода войны, ее последствий и итогов сменились столь же неоправданным разочарованием. Возможно, это было связано с тем, что проблема прагматических интересов России на Балканах в общественном мнении осталась непроработанной. Война не стала моментом национального единства, напротив, она сыграла свою роль в эскалации общественно-политических дискуссий современников и усилении противостояния власти и общества. Реальность разбивала славянофильскую мифологию «единого славянства», готового объединиться под эгидой России и выявляла масштаб разногласий среди «братушек», наряду с неожиданным для русского общества «инструментальным» и ситуационным отношением политиков молодых балканских государств к стране-освободительнице. Русское общество оказалось неготовым к принятию неизбежной цены победы, связанной с жертвами войны. Предметом острой критики стали военные неудачи, ошибки командования, вскрывшиеся факты злоупотреблений в интендантской части, подвергшейся общему процессу коммерциализации в рамках принятия государством либерально-буржуазной модели экономических отношений. Наконец, большую роль в «охлаждении» общества к идейно-ценностной основе войны сыграли заключительные фазы военного конфликта: неудовлетворенное желание русской армии вступить победным маршем в Константинополь и последовавшее дипломатическое сокращение результатов русской победы на Берлинском конгрессе «великих держав». Процесс «остывания» российского общества по отношению к целям и ценностям освободительной войны, разумеется, объяснялся объективными причинами, но для самих современников он имел другой смысл, нежели для историков. В этом «остывании» было много несправедливого и незрелого, что хорошо почувствовал И.С. Тургенев, писавший еще в январе 1877 г.: «Итак - славянский пыл испарился? - Это меня не удивляет, потому что он всегда держался на одной поверхности, в так называемых высших слоях общества; но что религиозный жар остыл - это для меня менее понятно, так как можно было предполагать, что народ им был охвачен. Изо всего этого вывод один: сверху донизу мы не умеем ничего крепко желать - и нет на свете правительства, которому было бы легче руководить своей страною. Прикажут - на стену полезем; скомандуют: оставь! - мы с
152
полстены опять долой на землю. И все то благо, то добро. Но только немножко досадно иногда бывает, что седые волосы нажил - а уму-разуму не научился и ошибаешься, как школьник»36.
Но самое главное заключалось в том, что непосредственно для участников освободительной войны изменившиеся общественные настроения были не просто «досадны», а переживание собственной роли в качестве «ошибавшегося школьника» глубоко травмировало сознание. «Остывание» общества на поверку оказывалось дегероизацией военного подвига, десакрализацией мотивов участия в войне, обесцениванием личного экзистенциального опыта. И наверное, Гаршину могло быть вдвойне тяжело это переживание, так как он не мог не сознавать, что его рассказ «Четыре дня», посвященный переосмыслению темы жертвы и самопожертвования, оказался составной частью этого сложного и неоднозначного процесса.
Первоначальной реакцией на этот процесс Гаршина можно считать рассказ «Очень коротенький роман». Примечательно, что серьезные размышления писатель пока еще скрывал в форме по меньшей мере иронической (рассказ был опубликован в сатирическом журнале «Стрекоза»). Герой рассказа - уже знакомый читателю вольноопределяющийся Иванов, но только уже после войны и. на деревянной ноге. На войну как на крестовый поход, несмотря на то, что времена рыцарей давно прошли, героя отправила любимая девушка - Маша (настолько «знаковое» имя в русской литературе!):
«- Послушайте, - сказала она мне однажды: - вы честный человек?
-Могу допустить это, - отвечал я.
- Честные люди делом подтверждают свои слова. Вы были за войну: вы должны драться»37.
Но ветреная и непостоянная Маша, столь непохожая на героиню «Капитанской дочки» - несомненная персонификация русского общества второй половины XIX века - выходит замуж за другого, а инвалиду войны достается роль шафера на свадьбе («кому нужен дырявый, нештопаный чулок? Всякий старается отбросить его носком подальше от своей ноги»).
«Я пошел драться из-за Маши, но я честно исполнил свой долг и относительно родины. Я бодро шел по Румынии под дождем и пылью, в жар и холод. Я самоотверженно грыз сухари «компании». Когда
36 Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем в 30 т. Письма в 18 т. Т. 15. Кн. 2. 1877. М., 2014. С. 28-29.
37 Гаршин В.М. Избранное. С. 51.
случилась первая встреча с турками, я не струсил: за это мне дали крест и произвели в унтер-офицеры. Когда случилась вторая встреча - что-то хлопнуло, и я хлопнулся о землю. Стон, туман. Доктор в белом переднике, с окровавленными руками. Сестры милосердия. Моя отрезанная нога с родимым пятном ниже колена.
Когда покидаешь город, как следует, двуногий, а возвращаешься в него с одной ногой и обрубком вместо другой — это чего-нибудь стоит, поверьте мне»38.
Следующие рассказы гаршинского цикла о войне («Трус» и «Воспоминания рядового Иванова») предельно углубляли авторскую рефлексию и были максимально включены в исторический контекст осмысления сущности войны в русской культуре конца 1870-1880-х гг. Осуждение войны как таковой стало темой «антивоенных» произведений живописи (В.В. Верещагин) и философской прозы (Л.Н. Толстой). Именно заочная дискуссия с Л.Н. Толстым составляет, как представляется, внутреннюю ось итоговой рефлексии В.М. Гаршина на тему войны 18771878 гг. Относительно потребности вступить в дискуссию с Толстым осталось непосредственное свидетельство Гаршина в письме к Латкину: «Я чувствую настоятельную потребность говорить с ним. Мне кажется, что у меня есть сказать ему кое-что. Его последняя вещь ужасна. Страшно и жалко становится человека, который до всего доходит "собственным умом''». «Последняя вещь» Толстого, о которой идет речь -религиозно-философский трактат «В чем моя вера?» (1882).
Л.Н. Толстой писал: «.догадаться, что то, что в нашей жизни считается не только необходимым и естественным, но самым непререкаемым и доблестным - любовь к отечеству, защита, возвеличение его, борьба с врагом и т.п. - суть не только преступление законов Христа, но явное отречение от них - догадаться, что это так - ужасно трудно». И далее: «.нам теперь, привыкшим называть людей, посвятивших свою жизнь убийству, - христолюбивым воинством, привыкшим слушать молитвы, обращенные ко Христу о победе над врагами, славу и гордость свою полагающим в убийстве, в некоторого рода святыню возведшим символ убийства, шпагу. нам теперь кажется, что Христос не запретил войны.»39. Дискуссия о «христолюбивом воинстве» впоследствии стала темой столкновения «князя» (Толстого) и «генерала»
38 Гаршин В.М. Избранное. С. 52.
39 Толстой Л.Н. В чем моя вера? // URL: https://www.tolstoy.ru/online/online-publicism/v-chem-moya-vera/index.xhtml (Дата обращения: 14.11.2023).
154
(Достоевского) в знаменитых «Трех разговорах» В.С. Соловьева40. «Генерал» выдвигал веские аргументы против перенесения философии непротивления из личной сферы в политическую, убеждая, что отказ от войны в конкретной ситуации может обернуться отказом от борьбы со злом, отказом от защиты слабого против сильного. И самым сильным аргументом «генерала» в тексте В.С. Соловьева было напоминание о бесчеловечных недавних примерах геноцида в истории («турецких зверствах»).
Гаршин размышлял над толстовским пониманием войны много раньше, чем были написаны «Три разговора», и, видимо, тот контекст, который больше всего взволновал его лично, как непосредственного участника минувшей войны - о значении личного выбора человека: идти или не идти на войну, начатую за правое дело (а сомнений относительно правоты побуждения вступиться за униженные и угнетаемые народы у Гаршина не было никогда). Ответ Толстого, данный им в начале 1880-х гг., был категоричен: личный отказ от участия в войне есть человеческий подвиг истинного христианина; он же есть путь к преодолению войны как всеобщего бедствия человечества («Стоит человеку только сделать то, чего ему хочется, - отказаться от того, чтобы идти на войну, - и его послали бы копать канавы и не замучили бы в Севастополе и Плевне»41). Ответ Гаршина был прямо противоположен по смыслу и он имел в своей основе совершенно иные этические основания: война есть несомненное общее горе, а личное участие в общем горе не может для честного человека иметь альтернативы. Этот ответ просто и ясно выражен словами сестры милосердия в рассказе «Трус»:
«Кто вам сказал, что я люблю войну? ... Война - зло; и вы, и я, и очень многие такого мнения; но ведь она неизбежна; любите вы ее или не любите, все равно, она будет, и если не пойдете драться вы, возьмут другого, и все-таки человек будет изуродован или измучен походом. Вот что: по-моему, война есть общее горе, общее страдание, и уклоняться от нее, может быть, и позволительно, но мне это не нравится»42.
Обращает на себя внимание, что Гаршин, как и позже философ В. Соловьев сомневался в том, что моральный пример непротивления злу в сфере политики может оказаться действительно действующим на
40 См.: Парсамов В.С. Философский диалог в творчестве Жозефа де Местра и Владимира Соловьева («Санкт-Петербургские вечера» и «Три разговора»: опыт сравнительного анализа) / / Вопросы философии. 2022. № 5. С. 102-112.
41 Толстой Л.Н. В чем моя вера? // URL: https://www.tolstoy.ru/online/online-publicism/v-chem-moya-vera/index.xhtml (дата обращения: 14.11.2023)
42 Гаршин В.М. Избранное. С. 66.
других опытом. Сомнительные перспективы искоренить войну, как писал военный историк В.А. Апушкин, в логике толстовского непротивления требовали отказаться от причастности народу, который был воспитан тысячелетней общественно-государственной жизнью в традициях повиновения «закону, пророкам и преданию»43.
Важно отметить, что в центральном и заключительном рассказах гаршинского цикла «Люди и война» тема разоблачения сущности войны получала свое продолжение. Но протест против войны, концентрация внимания на ее жертвах не отменяли протеста против общественного увлечения «антивоенной» тематикой, в котором начинали проявляться черты обесценивания подвига участников минувшей войны, забвения их памяти, и, наконец, потери моральной готовности к достойному принятию грядущих вызовов, к сожалению, неизбежных войн.
«Мне кажется, что нынешняя война - только начало грядущих, от которых не уйду ни я, ни мой маленький брат, ни грудной сын моей сестры. Ты всем существом своим протестуешь против войны, а все-таки война заставит тебя взять на плечи ружье, идти умирать и уби-вать»44.
Еще один пример несовпадения позиции Гаршина и Толстого относился к изображению присутствия на войне царя. Г.А. Русаков сообщал о реакции Толстого на сцену царского смотра в Плоэшти в «Воспоминаниях рядового Иванова» («это описание меня неприятно поразило»). Толстому напомнили о его собственной сцене Аустерлица с образом царя в «Войне и мире», на что был ответ: «Но у меня описаны ощущения Ростова, а у Гаршина о них говорится как об ощущениях самого автора, точно эти ощущения присущи всем»45.
В рассказе Гаршина, действительно, было показано внутреннее моральное единство «человеческого потока» солдатской массы и царя.
«Люди шли быстрее и быстрее, шаг становился больше, походка свободнее и тверже. Мне не нужно было приноравливаться к общему такту: усталость прошла. Точно крылья выросли и несли вперед, туда, где уже гремела музыка и раздавлось оглушительное "ура!" Не помню улиц, по которым мы шли, не помню, был ли народ на этих улицах, смотрел ли на нас; помню только волнение, охватившее душу, вместе с сознанием страшной силы массы, к которой принадлежал и которая
43 Апушкин В.А. Указ. соч. С. 190-200.
44 Гаршин В.М. Избранное. С. 55.
45 Толстовский ежегодник. М., 1912. С. 71-72.
156
увлекала тебя. Чувствовалось, что для этой массы нет ничего невозможного, что поток, с которым вместе я стремился и которого часть я составлял, не может знать препятствий, что он все сломит, все исковеркает и все уничтожит. И всякий думал, что тот, перед которым проносился этот поток, может одним словом, одним движением руки изменить это направление, вернуть назад или снова бросить на страшные преграды, и всякий хотел найти в слове этого одного и в движении его руки неведомое, что вело нас на смерть. «Ты ведешь нас, - думал каждый, - тебе мы отдаем свою жизнь; смотри на нас и будь покоен: мы готовы умереть»46.
Гаршин не только показывал воодушевляющее влияние царского присутствия на войне на русскую армию, но и изображал ответное эмоциональное состояние императора, подчеркивая чувства сострадания и тяжести принятия ответственности за судьбы и жизни всех солдат и офицеров.
«Я помню бледное, истомленное лицо, истомленное сознанием тяжести взятого решения. Я помню, как по его лицу градом катились слезы, падавшие на темное сукно мундира светлыми, блестящими каплями; помню судорожное движение руки, державшей повод, и дрожащие губы, говорящие что-то, должно быть приветствие тысячам молодых погибающих жизней, о которых он плакал»47.
Художественный текст Гаршина в данном случае был основан на личном историческом опыте и следовал исторической достоверности. Царский смотр войск в Плоэшти произвел большое впечатление на Гар-шина - участника войны. В письме матери с фронта он рассказывал: «В пыли и в поту пришли в Плоэшти. И когда увидели государя, солдат нельзя было узнать, так они воодушевились». В этом же письме он описывал свои впечатления от облика императора, постаревшего, на его взгляд. «Грусть на добром лице» была понята солдатами, «влюбленными» в царя: «Жалеет он нас! Видно, и у него воля не своя»48. Те же самые чувства описывал и другой личный свидетель смотра в Плоэшти, автор «Истории Болховского полка»: «Все тяжести и невзгоды похода сразу были забыты, люди точно возродились, когда проходили мимо обожаемого монарха»49. Вслед за этими строчками автор полковой истории, признаваясь в своем «неумении хорошо сказать» приводил
46 Гаршин В.М. Избранное. С. 175.
47 Там же. С. 176.
48 Гаршин В.М. Письма. С. 122.
49 История 138-го пехотного Болховского полка. С. 50-51.
157
отрывок из «Воспоминаний рядового Иванова», ручаясь за абсолютную достоверность художественного текста Гаршина.
Е.М. Гаршин в своих воспоминаниях сообщал, что его брат очень сомневался, стоило ли главу с описанием царского смотра войск оставлять в рассказе, с учетом того, что собирался печатать ее в «Отечественных записках». Но реакция их редактора оказалась для автора «Воспоминаний рядового» неожиданно сочувственной: обратившись ко всей редакции и присутствовавшим на тот момент авторам, М.Е. Салтыков-Щедрин заявил: «Вот вы все пишете, пишете. А вот Гаршин написал такое, что в Гатчине будут читать и плакать будут»50.
Рядовой Иванов в рассказе Гаршина делает важное признание: «никогда не было во мне такого полного душевного спокойствия, мира с самим собой и кроткого отношения к жизни, как тогда, когда я испытывал эти невзгоды и шел под пули убивать людей»51. Писатель и участник русско-турецкой войны Гаршин делает столь же важное признание в реальной жизни (в 1882 г., в письме к брату, реагируя на слухи о новом возможном обострении в мировой политике): «Правда ли, что война так возможна? Не дай ее, конечно, бог, а лично я не был бы недоволен. лучше конца, как на войне, надо поискать»52.
Представляется, что именно личный экзистенциальный опыт войны, пережитый в культурном контексте исторической памяти о народном героизме в войнах, которые вела Россия в XIX столетии, предопределил глубокое осмысление Гаршиным двух неразделимых дискурсов - дискурса народной войны и жертвенного дискурса: внутренняя потребность разделить жизнь, подвиг, страдание «массы серых шинелей» была ведущим личным мотивом писателя и осевой темой его литературного «военного» цикла. В этом осмыслении соединялись художественная правда и историческая достоверность. Но сам по себе «гар-шинский» способ осмысления войны вообще и исторического опыта Русско-турецкой войны 1877-1878 гг. в частности был выражением целого общественного типа участников войны «от общества» («воюющего народа»), который и нашел выражение в образе вольноопределяющегося рядового Иванова. Этот способ осмысления приводил Гаршина в ситуацию дискуссии с новыми, послевоенными тенденциями развития общественной и философской мысли. Уверенность Гаршина в
50 См.: Гаршин Е.М. Как писался «Рядовой Иванов» // Современники о Гар-шине. С. 34.
51 Гаршин В.М. Избранное. С. 163.
52 Гаршин Е.М. Как писался «Рядовой Иванов». С. 35.
158
собственной правоте пересиливала преклонение перед авторитетом Л.Н. Толстого, талант которого, разумеется, не освобождал от возможных заблуждений. И здесь историческая достоверность суждений Гар-шина-участника войны 1877-1878 гг. хотя и вступала в противоречие с идеями и суждениями Толстого-мыслителя, но продолжала традиции исторической достоверности Толстого-участника Крымской войны и автора «Севастопольских рассказов».
Для цитирования: Кочукова О.В. Военная проза В.М. Гаршина: историко-культурный контекст русско-турецкой войны 1877-1878 гг.// История и историческая память: межвуз. сб. науч. тр. / Под ред. А.В. Гладышева. Саратов: Сарат. гос. унт, 2023. Вып. 27. - С. 132-159.
