CC BY
31
Л. Бас
ВЛАСТИТЕЛЬНИЦА МЫСЛЕЙ, ЧУВСТВ И НАДЕЖД
В Киевской консерватории я никогда не была официальной студенткой Лии Яков левны Хинчин - просто не успела ею стать до изгнания «космополитов»1. Зато в конце первого курса (1947/48 учебный год) и весь второй (1948/ 49) вместе с Нелей Симонян бегали при любой возможности на лекции Лии Яковлевны по русской музыке в группу Ляли Хусид и Лены Ефремовой2.
Впечатления незабываемы, хотя с тех пор прошло 55 лет: стихия музыки и человеческих драм захватывали с огромной силой. Владение роялем и голосом в полном единстве с драматическими коллизиями в буквальном смысле оживляли оперные сцены; действующие лица становились реально и сильно чувствующими людьми. Так Лия Яковлевна стала властительницей наших мыслей, чувств и надежд. Мы были уверены, что на третьем курсе попадем в ее группу по русской музыке, а со второго семестра станем ее ученицами по специализации. Это было необычайно заманчиво, хотя и очень страшно. Пока же старались держаться незаметно и, конечно, не решались на открытое выражение восторга (рассказывали, что после лекции-показа «Онегина» Лена Ефремова принесла охапку подснежников и записку «За Татьяну»).
Тогда голос Лии Яковлевны звучал прекрасно. Ее сопрано были подвластны все партии в опере, и тембр каждой из них был окрашен в характерные для этого голоса «краски» - теноровые партии звучали тенорово, басовые - басово и т. д. И в таких сценах как вторая картина третьего действия в «Русалке», эта тембровая выразительность подчеркивала и усиливала выразительность драматическую, обостряла контраст.
Пение Лии Яковлевны было профессионально и в то же время совершенно естественно. Как видно, природная постановка голоса отлично соединилась с академической вокальной школой. Известно, что Лия Яковлевне еще до войны работала концертмейстером в классе профессора Клары Исааковны Брун. Я слышала и ее довоенную воспитанницу Марию Иринархову, которая давала концерт в Киевской филармонии, и послевоенную - Татья-
1 Л. П. Бас (в замужестве Раввинова) поступила на историко-теоретический факультет в 1947 году (Здесь и далее прим. ред.)
2 Л. И. Хусид и Л. П. Ефремова учились тремя курсами старше.
ну Винниченко, она пела на академических вечерах в консерватории.
Со мною Лия Яковлевна была приветлива и ласкова. Мои родители учились, а потом работали в консерватории, знали ее ученицей группы одаренных детей Надежды Марковны Гольденберг, студенткой, аспиранткой, и, наконец, педагогом, называли ее по имени. Меня Лия Яковлевна помнила с 1939/40 учебного года, когда она вела музыкальную литературу в четвертом классе музыкальной 10-летки, где я училась3.
Буря, разразившаяся 8 марта 1949 года4, потрясла нас. Мы, двадцатилетние, были более чем наивны, и воспринимали события только эмоционально. Отчаяние, ужас, боль заслонили размышления, какие бы то ни было попытки проанализировать происходящее, хотя мы были на всех страшных собраниях. Только горячее сердечное желание облегчить, утешить, помочь жили в нас. Все эти чувства лишали нас той осторожности, которая проявлялась у некоторых бывших коллег и друзей отверженных. Встречая «космополитов», они не только не здоровались, но и переходили на другую сторону улицы - это могло быть истолковано «властью» как полная поддержка официальной линии.
Мы, студентки-второкурсницы - Неля Симонян, я, реже Зоя Сметана, приходили к Лии Яковлевне домой почти ежедневно и чаще всего с цветами. Знали, что она очень любит цветы, и старались не повторяться (рядом с консерваторией тогда находился Сенной базар, и выбор цветов был велик). Мы поднимались на второй этаж, стремились громкими разговорами на лестнице не привлекать внимания соседей: о некоторых говорили, что они следят за теми, кто идет в опальную квартиру.
Тем временем на собраниях обличались «космополиты», ругательства и клевета потоком неслись из «творческих» и «научных» уст. Многоточия ста-
3 На протяжении всей своей долгой педагогической деятельности Л. Я. Хинчин называла своих студентов на «вы». Автор статьи и немногие другие, учившиеся у Л. Я. Хинчин еще в школе, т. е. те, кого она знала еще детьми, составляли исключения: им она говорила «ты».
4 Собрания, посвященные «разоблачению безродных космо-
политов», шли в Киеве и до, и после названной даты. 8 марта запомнился Л. Я. Хинчин и ее близким как день, когда ей домой принесли приказ об увольнении из консерватории (подробнее
об этом см. статью А. Селицкого, открывающую настоящий раздел альманаха).
новятся очень важным знаком препинания: пропущенные слова меняют фразу иной раз до неузнаваемости, придавая ей противоположный смысл. Таким образом, искаженно цитировались примеры из статей, книг, диссертаций, подтверждающие обвинения.
Лия Яковлевна держалась стойко, мужественно, бесстрашно. Об этом вспоминают те, кто были свидетелями событий, например, тогдашняя студентка фортепианного факультета Эмма Корбутова, живущая сейчас в Иерусалиме Эмма Иосифовна Нехаева.
У меня дома, конечно, знали о наших посещениях Лии Яковлевны, хотя это было небезопасно прежде всего для моего отца, доцента консерватории, единственного работавшего тогда члена семьи. К тому же у него было больное сердце. И поэтому, когда меня «пригласил» на беседу секретарь партбюро П. А. Скобликов, читавший на нашем курсе историю ВКП(б), и стал выспрашивать (читай: допрашивать) о моих встречах с «космополитами», я скрыла это от родителей.
Сейчас уже не помню, в какой момент у меня созрело решение ехать за Лией Яковлевной, чтобы учиться у нее; очевидно, после того, как ее направили в Саратов. Проводы на Киевском вокзале памятны многолюдством и драматическим колоритом, и проводившие Лию Яковлевну в новую и неизвестную никому жизнь долго не расходились. Для меня тогда уже было ясно, что учиться у кого-то другого невозможно, это было равносильно измене. Пришлось долго «работать», чтобы родители согласились меня отпустить: в то время не было принято уезжать учиться в другой город, когда там, где ты жила, был нужный вуз. К тому же, сам факт перевода в консерваторию, где теперь работает только что изгнанная «космополитка», был опасен для моего отца. В своем заявлении я просила о переводе в Ленинградскую консерваторию (как «доверительно» сказал папа ректору А. И. Климову, «по сугубо личным причинам»). Полученное разрешение послали в Ленинград, там был подготовлен отрицательный ответ и, таким образом, дорога в Саратов была для меня открыта.
Я приехала к Лие Яковлевне в ноябре 1949 года, и мы жили вместе до июня 1951 года. Лия Яковлевна поселилась на тихой улице с громким названием - Революционная, 1 45. Квартиру ей порекомендовала коллега - теоретик музыкального училища Ревекка Самуиловна, ставшая близким другом Лии Яковлевны.
Старый двухэтажный дом стоял во дворе. Наша квартира была наверху. Войдя, мы поднимались по внутренней деревянной лестнице и попадали в кухню. Из кухни входили в большую комнату; там жили хозяева квартиры - 70-летние Исаак Самой-лович и Рахиль Наумовна Мерманы. Рахиль Наумовна была родом из Витебска, где у ее матери было «свое дело» - шляпная мастерская и магазин; дочь помогала и в изготовлении шляп, и в их продаже. Во время Первой мировой войны Рахиль Наумовна приехала в Саратов и вышла замуж за Исаака Самойловича, служившего агентом по продаже в какой-то фирме. В советское время он работал товароведом в отделе «Ткани» Саратовского универмага. Когда в октябре 1950 года Лия Яков-левн вместе с хозяевами квартиры готовили мне подарок ко дню рождения, Исаак Самойлович повел меня в свое «царство». В подвальном помещении на огромных стеллажах лежали рулоны тканей, и мне было предложено выбрать нравящийся по цвету креп-сатин (модная тогда материя). Платье очень удачно пошили в Киеве, и много лет оно было самым нарядным и самым любимым.
Мерманы были прекрасными людьми, добрыми, выдержанными, тактичными. Исаак Самойло-вич был веселым, остроумным и бывалым человеком. В Рахили Наумовне сочетались проницательный ум, сердечность, душевная мудрость. Прекрасная хозяйка, она отлично укладывалась в более чем скромную пенсионную сумму.
Через большую комнату мы проходили в нашу - квадратную, примерно 15-16-метровую. Там стояло прокатное пианино, стол, обеденный и письменный одновременно, платяной шкаф и тахта, на которой спала Лия Яковлевна. Я спала на раскладушке. Отопление было печное.
Я приехала с большим опозданием, и занятия сразу же пошли в очень энергичном темпе. Специализация началась во втором семестре, и уроки часто бывали дома. Домашняя обстановка совершенно не влияла на тон Лии Яковлевны - строгий, серьезный и не по-домашнему официальный. Требовательность была неукоснительная, и я дрожала так же, как в консерваторском классе.
Помню, первым произведением, предложенным мне для анализа, была «Песня темного леса» А. Бородина. Помню, что все мысли и слова вдруг исчезли, и я долго и безнадежно молчала. Потом Лия Яковлевна стала помогать мне вопросами, скорее конкретными, чем наводящими, и, в конце концов,
ей удалось что-то «выдавить». На следующем занятии вернулись к «Песне» после моих самостоятельных попыток. Затем разборы музыкальных произведений стали сочетаться с работой над книжными материалами (статьи В. Стасова, «Симфонические этюды» Б. Асафьева, письма П. Чайковского к Н. фон Мекк и С. Танееву, письма А. Бородина, «Материалы и документы» по М. Мусоргскому и т. д.). Лия Яковлевна задавала сделать выписки на определенную ею тему, строго проверяя выходные данные, указанные на карточке с цитатой.
Очередным серьезным заданием стало умение представить тему лекции или написанной работы в виде тезисов, развернутого и краткого планов. Нам это умение оказалось просто необходимо, потому что Лия Яковлевна категорически не допускала дословного изложения написанного текста, в который подсматривали во время чтения лекции -это превращало лектора из думающего человека в попугая. Другое дело - тезисы или планы: они направляют мысль, помогают находить слова.
Был, правда один случай, когда Лия Яковлевна отошла от своего правила, написала дословно текст вступительного слова, и я должна была выступить, выучив его наизусть. Просто за два дня до хорового концерта, который предварялся вступительным словом, Лия Яковлевна потеряла голос и поручила мне «заменить» ее. Все это происходило в огромном зале крупного Саратовского завода. Тема -«Русская народная песня». Я, глядя, в темный зал, проговорила текст «без бумажки», не сбившись.
Занятия по специализации (по расписанию они были по вторникам) были центром, главным событием недели, от которого зависело и настроение, и самочувствие. Такая зависимость стала особенно острой на пятом курсе, когда мы начали писать дипломные работы.
Главными же событиями 1950/51 учебного года (четвертого курса) стали новая дисциплина «Оперная драматургия» и приезд Нели Симонян. Неля приехала к началу учебного года (Лия Яковлевна называла ее и «устно», и в письмах «Нелли»). Рахиль Наумовна помогла найти «угол» у своей знакомой, живущей по близости, женщины нуждающейся и заинтересованной в квартирантке. Неля, по существу, там только ночевала, проводя большую часть дня в консерватории или у нас.
Курс «Оперная драматургия» в прочтении Лии Яковлевны был интереснейшим: каждая опера в ее
неповторимом исполнении возрождалась в новом свете. Известно, как блестяще Лия Яковлевна прослеживала проведение тем, лейтмотивов, связывая их появление, изменение, развитие с психологическим состоянием героя, общим драматургическим развитием. В основе курса были русские оперы, из зарубежных помню «Кармен», «Травиату», «Риголетто» и «Аиду». Мы с нетерпением ждали каждую следующую лекцию, предвкушая подлинное наслаждение. Мы «зверски» готовились к экзамену, который длился очень долго, но окончился благополучно - и Неля, и я получили «пятерки».
Перед окончанием учебного года Лия Яковлевна обсудила с нами темы дипломных работ. Нелина тема была связана с армянской оперой: Неля родом из Еревана, хорошо знала спектакли столичного театра, могла пользоваться литературой на армянском языке, материалами из Ереванской консерватории. В те годы особенно ценились национальные темы, хотя в курсе советской музыки, который Лия Яковлевна читала у нас, этот раздел («Музыка национальных республик») был представлен очень скудно. Тогда, в конце 1951 года, отечественное музыковедение не могло похвастаться смелыми, интересными работами. На лекциях Лия Яковлевна, придерживаясь программы, «расцвечивала» ее.
Тема моего диплома, «Крестьянские песни М. Мусоргского», была одной из самых близких для Лии Яковлевны. Она всемерно поощряла мои попытки сопоставлений народных подлинников с текстами Некрасова и Мусоргского, попытки анализа мелодических интонаций, «интонационной драматургии», структурных принципов песен и т. д.
Получилось так, что наша работа над дипломами совпала с началом нашего самостоятельного преподавания в ДМШ: Неля вела уроки музлитера-туры в пятом классе, я - в седьмом. Лия Яковлевна вообще очень серьезно относилась к нашей практике, особенно к активной, стремясь вооружить нас до зубов. На третьем курсе я читала отдельные лекции у теоретиков в музыкальном училище, на четвертом - на подготовительном курсе у вокалистов. Студенческой бригадой мы несколько раз выезжали на одну из близких к Саратову станций - Аткарск, где устраивали лекции-концерты.
Конечно, Лия Яковлевна бывала на наших лекциях, никогда не предупреждая нас заранее о своем приходе: мы всегда должны были быть готовы по высшему классу. Она садилась в самом дальнем
уголке, почти не смотрела на дрожащего лектора, и только время от времени что-то записывала. Каждый раз сердце проваливалось куда-то ниже пяток, и мы с ужасом ожидали приговор. Он был, как писали в советских газетах, суровым, но справедливым. Разбору подвергались как крупномасштабные проблемы, так и малейшие мелочи, ничто не могло ускользнуть от бдительного внимания Лии Яковлевны.
Зато на протяжении всех лет работы я никогда не боялась никаких, самых страшных комиссий из самых высоких инстанций: по авторитетности строгой оценки в моем сознании никто не мог сравниться с Лией Яковлевной.
Уроки в музыкальной школе, которые были «венцом» нашей практики, требовали большой подготовки. Музыкальные иллюстрации частично звучали в нашем с Нелей четырехручном исполнении, частично использовали патефон и пластинки. В результате непривычной для меня фортепианной нагрузки вышла из строя правая рука: я не могла не только играть, но и писать. Но, как обычно бывает, все удалось закончить вовремя, и защита состоялась 13 июня 1952 года. Моим рецензентом был заведующий теоретической кафедрой Яков
Кузьмич Евдокимов. При общей положительной оценке моей дипломной работы у Якова Кузьмича было много несогласий, и Лия Яковлевна волновалась перед защитой. В ответе на рецензию нужно было, с одной стороны, соблюсти субординацию и почтение, а, с другой, отстоять свою позицию. После защиты заместитель директора Василий Кузьмич Бездельев, поздравляя меня, сказал: «Это была настоящая защита!»
Последний учебный год я прожила у Мерманов одна: Лия Яковлевна вышла замуж за Александра Павловича Здановича, и они поселились в квартире консерваторского дома. Я редко бывала там. У Лии Яковлевны начался новый период ее жизни, и мне не хотелось мешать. Да и времени стало в обрез: уроки в школе, подготовка к ним, дипломная работа5.
...Последние наши «встречи» были телефонными6. От Ляли Хусид я узнала о болезни Лии Яковлевны и сразу позвонила ей. Мы говорили; голос был родной, интонации давно и хорошо знакомые, и прошлое оживало в этом голосе, в этих интонациях.
Самым последним оказался звонок, когда я уже не застала Лию Яковлевну дома.
5 После окончания консерватории автор статьи работала в учебных заведениях Чебоксар, Симферополя, Киева. Сотрудничала с украинским радио. Автор пяти выпусков брошюры для детей «Рассказы о композиторах», монографии «Юлий Мейтус» (Киев, 1973), статей и корреспонденций
в журналах «Музыкальная жизнь» и «Советская музыка». С 1991 года проживает в Израиле, до 2003 года выступала с лекциями о музыке в клубах для русскоязычной аудитории.
6 Относится к 1988 году.
