CC BY
39
Шгуде О0ай0ед
Н. Спектор С ЛИЕЙ ЯКОВЛЕВНОЙ
Не один десяток лет хочется мне написать о Лии Яковлевне. Я рассказывала о ней , своим студентам и коллегам. Она всегда была предметом наших бесед с «хинчинятами» (так я называю ее ростовских питомцев). В своей педагогической работе я старалась пользоваться тем, что хотела и смогла у нее почерпнуть. Но «выстроить» ее портрет не удается.
Уже минула девяностая годовщина со дня рождения Лии Яковлевны. А ведь познакомилась я с ней еще будучи девчонкой. Ей тогда было 33 года... Пятеро старшеклассников музыкальной десятилетки при Киевской консерватории (ученики 8-10 классов) по договоренности завуча с доцентом Л. Я. Хинчин были направлены к ней на занятия.
«Что мне с вами делать?» - спросила она, разумеется, не ожидая ответа. Потерла руки (это было ее характерным движением, когда она задумывалась) и сказала: «Вот что. У нас в опере не ставят „Бориса Годунова". Давайте, я вам его поиграю, а потом видно будет».
Это был конец января 1949 года. В феврале уже разгорелась «борьба с космополитизмом», и Лия Яковлевна никогда больше в Киеве не работала. Через 5 лет я стала студенткой класса доцента Саратовской консерватории Л. Я. Хинчин.
Как давно я ее знаю!
Нет! - не знаю, а узнаю. Долгие годы думаю о ней, пытаясь осмыслить ее сложную сущность музыканта, музыковеда, педагога, - человека.
Почему она фактически перестала писать? Ведь сам Асафьев сказал, что ее ожидает блестящее будущее! Кстати, куда девались его письма к Лии Яковлевне? После ее кончины они обнаружены не были (за исключением одного, имеющего чисто бытовой характер).
Думаю, что эти письма незадолго до смерти уничтожила сама Лия Яковлевна. Она, вероятно, не хотела, чтобы сравнивали реальность ее карьеры с аса-фьевскими прогнозами. После антикосмополитско-
го погрома она год носила черную одежду, а боль от причиненной экзекуции осталась навсегда...
О чем бы она могла писать? Главный ее исследовательский интерес составляла, пожалуй, опера XX века. То, что ее более всего привлекало в этом жанре советской музыки, было предано анафеме. Раассуждения о положительном герое, доходчивости, мелодичности и т. п., - все это не могло бы сорваться с ее языка ни под каким видом. Оперное творчество Стравинского, Р. Штрауса, Хиндемита, Орфа, Бриттена, «Шестерки» или (не приведи Господи!) экспрессионистов... позволено было рассматривать только с позиций разоблачения идейно-эстетических позиций искусства загнивающего Запада.
При всем свойственном ей артистизме, она не умела, да и не хотела притворяться. Против музыки она не грешила никогда.
Арсений Николаевич Котляревский, побывав на моей лекции у студентов-музыковедов о камерно-вокальном творчестве Мусоргского, сказал: «Вы напоминаете мне Хинчин. Вы знали ее?»
Большей похвалы себе я не могла бы представить!
На протяжении десятков лет я все больше ощущаю и сознаю, что Хинчин - это мой генетический ход. Это поддерживает во мне восприятие своей профессии как призвания и судьбы.
Все, кто общался с Лией Яковлевной, не безболезненно испытали на себе ее трудный (мало сказать!) характер. Но ведь ее талант был бы немыслим без той страсти бунтарства, той неуступчивости и самозабвенной увлеченности, которые приносили ей и счастье, и боль, и горе, и радость; которые привлекали и отталкивали окружающих ее людей...
Спасибо Вам, дорогая Лия Яковлевна, за то, что Вы не покидаете меня.
388
ФЫЪ
